***
Арсений видит; видит — буквально всё. Комнату в сизой дымке, грязное зеркало и стекло, дом напротив, всю мебель, которую только на ощупь воспринимает уже давно. Три недели прошло, как он ослеп, но память пока на месте — всё как было, так и осталось. В воздухе много пыли и чего-то ещё — неуловимого, сбивающего с толку. Парень сидит на кровати, а за окном день расцветает в красках, солнце светит так, что он щурится, глядя на улицу. Ему нравится морщиться от слишком яркого света, как бы потом не болела голова, потому что это уже давно забыто, оставаясь только если привычкой, записанной в подкорке. Память пока на месте, да и поведенческие реакции тоже, но этого мало, как и всего другого. Ему в кой-это веке не надо представлять, как всё выглядит — он просто видит всё и не задумывается поначалу, почему. Ему обещали, что он до конца жизни останется слепым, и Арс это очень хорошо помнит, потому что голос у врача был невероятно жалостливый — мерзко становилось, какой. Тот что-то говорил про его травму, про амавроз, про всё другое — так аккуратно, будто бы Арсений — ребёнок какой-то, которому нужно всё помягче донести. Хотя, возможно, и нужно было — он стойко держался очень долго, но внутри его сжирала темнота. Арсений может поклясться, что он купит себе кучу одежды разных цветов, потому что чёрный — последний, который парень захочет носить, если вдруг когда-нибудь он сможет что-то увидеть. Ему обещали, что он больше не увидит ни Антона, ни квартиру свою — по сути, ничего, а теперь он сидит в собственной комнате на старом покрывале идиотского рисунка и противного цвета, и разглядывает пылинки в воздухе, пока может — он не знает, сколько это продлится. Воздух душный, и Арсений почти не может его вдохнуть — дёгтем пыль оседает на стенки глотки и не даёт нормально дышать. Он так же туманно помнит, что было перед тем, как он здесь оказался. Двадцать третье, ночь, горькие таблетки — это очень странно вспоминать, будто Арсений пытается собрать по кусочкам забывшийся наутро сон. Он не шевелится на кровати и оглядывает всё вокруг — за окном день, а Антона нет рядом и, кажется, не было никогда, потому что нет на кресле ни одной кинутой толстовки и кровать заправлена идеально, как было в том году, до Шастуна. У Арсения раньше кровать была всегда застелена, а потом Антон появился, и в этом не стало надобности — мало ли, когда они захотят заняться любовью. Он по сторонам смотрит с каким-то немым удивлением, потому что всё в комнате кажется чужим, да и чувство, будто здесь накурено — дымка в воздухе клубится. Арсению вдруг кажется, что он оказался в раю, но потом эта мысль сама собой вычёркивается. Какой же это рай, где Антона нет? Арсений улыбается мысли о смерти вопреки — он же видит буквально всё. Парень по зрению соскучился — слабо сказано, когда не надо просить никого о помощи, когда можно работать и в универ ходить своими ногами, не боясь споткнуться о какой-нибудь кривой бордюр. Он чувствует себя немного лучше в этом странном месте, хотя где-то на границе сознания плещется волнение: что происходит за его пределами? Но Арс обещает себе задаться этим вопросом позже — он поднимается с кровати и подходит к окну. На улице — весна в самом расцвете, деревья ещё голые, даже без напыления зелени; где-то, наверное, апрель. Солнце сияет сверхновой звездой, из щёлки в балконной двери рвётся тёплый ветер, который не может разогнать этот туман неясной природы. Арсений смотрит на дороги: то тут, то там ходит уже скинувшая пуховики молодёжь, машины носятся по проспекту — всё как всегда. Парень здесь даже не один. И его, на удивление, не волнует, что он непонятно где и непонятно зачем — его увлекает наблюдение за миром, возможность видеть который Арс скоропостижно потерял, и теперь старается восполнить парой минут всё то, что он ещё упустит. Последний раз, например, когда он видит весну. Он почему-то уверен, что больше не придётся. — Нагляделся? — вдруг рассеивает вопрос тишину комнаты. Хрипловатый голос узнаётся сразу, насмешливый тон — тем более. Арсений оборачивается неохотно, потому что последний человек, которого сейчас хочется видеть — Паша. Тот стоит, оперевшись на косяк, руки на груди сложил и смотрит — на удивление, без издёвки и даже без улыбки своей фирменной. В голову бьёт моментально понимание, что лихорадка — никакая не лихорадка, а нарушение простых истин, которые тот пытался давно вдолбить в его голову. — Мёртвых касаться запрещено, — озвучивает его мысли Воля с усмешкой. — Что со мной? — спрашивает Арсений напряжённо. — Ты просто решил, что я достаточно живой, чтобы меня коснуться. — Запоздало как-то, — не спрашивает, а констатирует факт Арсений. — Ну, реакция. В прошлый раз было иначе совсем. — В прошлый раз и я был совсем бестелым. — Что со мной? — повторяет вопрос Арсений спокойным тоном. Будто его и не волнует совсем, что он в каком-то странном месте, а снаружи происходит чёрт знает что — там Антон с ума, наверное, и правда, сходит. Арсений припоминает со странным чувством отстранённости, что он задыхался перед тем, как сознание потерять. — Ты из-за нехватки воздуха отключился, сейчас не дышишь почти. Необходимый минимум, чтобы не окачурился, но оставался здесь, — покладисто поясняет Паша. Арсений коснулся своего горла с видом исследователя; он заметил же, что взаправду почти не дышал и что горечь от воздуха на языке невыносимая. — А Шаст… — Антон знает. Я ему сказал, чтобы он скорую не вызвал в панике. А хотел уже. — То есть это — не рай и не реальность, так? — Так. Это моя голова, — подтверждает Воля. — Зачем? Арсений отчеканивает необходимый набор вопросов для понимания, что к чему, и его немного расстраивают ответы. Ему видеть нравится, каждую пылинку глазами ловить, как раньше, а не ждать, пока он в мрачную реальность вернётся, где у него перед глазами — чернь, в душе — чернь, где у него всё чёрным цветом закрашено безвозвратно. Ожидание скоблит внутри. Но он глотает обиду и смотрит прямо, твёрдо, хочет получить ответ. Берёт всё, что может, от мгновений, когда он видит хоть что-то. — Я хочу показать тебе немного о том, кого ты любишь. — Ты не сможешь заставить меня поверить, что Антон — плохой человек. Это не так, — безапеляционно заявляет Арс. Паша лишь усмехается и качает головой, стирая пыль с фоторамки на комоде. Там они с Шастом на фотографии — дурацкое селфи, сделанное на фоне моря: Шаст небритый, в одних пляжных шортах, и Арсений в дурацкой футболке с непонятной надписью. Тогда понимание, что Шаст где-то здесь есть, приходит, и Арс хмурится, не понимая уже ровным счётом ничего. — Я и не собирался. Просто Шастун этого не вспомнит, а вот кое-кто ещё — вполне, и нужно, чтобы ты понимал, что к чему, — говорит Воля и, заметив замешательство на лице Арсения, добавляет: — Это вчерашний день, если что. — Весна в этом году рано, — зачем-то произносит Арсений. Ему понять всё это очень сложно, и шестерёнки в голове крутятся с большим трудом, так, что на лице его даже, кажется, видны. — Ещё будет морозить, — говорит Паша и добавляет, махнув рукой на дверь: — Пошли. Арс кивает неуверенно, готовый следовать за Волей, но тот остаётся на месте. Арсений сам никуда не спешит, почему-то ощущая смутное чувство беспокойства за то, что должно последовать. Ему и в этой комнате где время, кажется, замерло — как он и хотел — неплохо, но вечно разглядывать слой пыли на шкафу у него не получится. Там Антон где-то за пределами, волнуется — здесь, конечно, проще, ведь тут он всё видит и не нужно на ощупь определять поверхность или вещь, но к нему нужно вернуться. Он слышит усмешку Паши и переводит на знакомого своё внимание. — Да, — тянет тот, — не думал я, что всё будет именно так. Арсений хочет спросить, что он имеет в виду, но не успевает — глаза закрываются, и бороться он с этим не в состоянии. Какое-то непреодолимое желание держит его, давит на веки, пока из виду не пропадает окно, яркий свет, мебель и всякие фоторамки.***
Арсений несмело открывает глаза спустя всего секунду, но они уже в совсем другом месте. Дышать всё ещё непросто — горько, будто воздух полынью пахнет, но Попов втягивает его носом глубоко, чтобы перестать чувствовать бьющееся в страхе за организм сердце. Арсений оглядывается по сторонам несмело. Незнакомая ему квартира с пожелтевшими стенами — ремонту она, кажется, не подлежала ещё со времён совка — длинный пыльный ковер на полу коридора, фарфоровые фигурки гжельской раскраски на полочках — Арсу интересно разглядывать детали, ровно до тех пор, пока он не видит замершего у двери спальни, или гостиной, Шаста. У того в руках нож сверкает будто начищенный, но на лице — непроглядная тоска, боль зверская — и Арсению будто грудь рвёт этими чувствами. Он не спрашивает поначалу, а молча наблюдает, застыв по центру прохода, как Антон пытается через себя перешагнуть, голову то закидывает, то опускает скорбно, и пальцы сжимает-разжимает на рукоятке. За дверью слышится бодрый звонкий голос — кто-то по телефону говорит — кажется, девушка. И картинка складывается почти мгновенно — могла бы ещё быстрее, но у Арсения в голове туман такой же, как вокруг стоит — будто он смотрит на всё через пелену пыли, которая и воздух полынью делает, и делает всё вокруг каким-то сонным. — Он… — выдыхает он сипло, но не продолжает. У него голос ломается, будто уходит совсем на долю секунды. Паша не отвечает — Арсений всё понимает сам. В Антоне сейчас так много — тяжёлого, молчаливого и больного, а глаза есть целый спектр, но ни разом не яркий, а посеревший, спектр негативных эмоций, словно парнишка весь свой свет растерял и теперь сливается с пылью вокруг — Попов неосознанно скребёт по груди пальцами, потому что у него болит всё. Маг должен убить, чтобы спасти себя. Арсений помнит прекрасно, они говорили именно об этом, но слышать и видеть — разные вещи, и кому, как не Арсению, это знать. Он стоит и смотрит на то, как его любимый человек ломается на глазах, и примечает невольно значительную разницу с тем, что он видел последний раз — у Антона вид был невероятно болезненный три недели назад, а здесь он ещё здоров — физически. Здесь всё совсем иначе — почти год назад — хоть и кажется, что это не так. Сутулость плеч, костлявость фигуры, мягкая зелень глаз — настоящая, которой Арс никогда не видел; внешне всё осталось по-прежнему, вроде бы, но это внешне. Арсений стоит, замерев, и смотрит очень долго. Подумать только — один год назад. Он делает шумный вдох — вдруг осознаёт, что затаил дыхание. Тишина — невероятно хрупкая субстанция, которую рассеять не тем движением или случайным звуком очень просто, и этого в последнюю очередь хочется, словно Антон может его услышать или увидеть; но на самом деле это то, что уже никак нельзя изменить — Шаст развернётся и выйдет из квартиры, и они когда-нибудь встретятся. Арсению бы не быть страдальцем — они именно поэтому когда-нибудь встретятся, но он смотреть не может на то, как Антон, уставившись в пол отсутствующим взглядом, пытается остаться целым. Арсений делает пару шагов в сторону мага и останавливается прямо перед ним, пытаясь найти его взгляд, но парнишка головы не поднимает. Арс смотрит с такой любовью и скулящим в глазах сожалением, что Паша морщится из-за кольнувшей где-то внутри вины — ему жалеть никого не нужно. Ему бы себя пожалеть в первую очередь. Арсений опускается аккуратно на колени, всё ещё боясь навредить чему бы то ни было здесь, и получается почти бесшумно; он, вскинув голову, заглядывает в опустевший взгляд Шаста, который в узорах ковра пытается найти ответ, что ему делать. Антон не глупый — он уже тогда знал, что безнаказанной самовольность не останется. Он выбрал жизнь. Не свою. У Арсения гордость внутри просыпается, потому что нужно быть и самоотверженным, и мужественным, и как ещё сильных людей крестят в школьных сочинениях — но гордость эта — ничто по сравнению с тем отчаянием, которым Арсений дышит. Он кончиками пальцев пытается зацепиться за нож, но ничего, естественно, не может почувствовать, потому что это всего лишь воспоминание, или, скорее, впечатление одного человека, которое не поменять. Они когда-нибудь встретятся. Антон потирает ладонью брови и выдыхает шумно. Арсений глаз не отрывает от него. В груди колет неутомимо, а он смотрит, смотрит с кривой, больной улыбкой на то, как Антон выгорает похуже, чем он сам. Ключевой момент, кульминация, как в любой истории: здесь — это не встреча у порога его квартиры или случайные взгляды в метро, а эта секунда, когда пустота достигла своего пика и с жадностью выжирать в душе ей уже нечего. Когда вспомнилась ненароком необходимость иметь что-то внутри, чтобы было, чему гореть. Арсений стоит на коленях перед магом, ссутулившись и не в силах сделать больше ничего, кроме как смотреть в его глаза, которые глядят сквозь него и которые ему уже увидеть, наверное, не удастся. Такой тусклый, потерянный взгляд, который щемит сердце; Арсению больно. — Я скоро буду, родной, — шепчет он, зацепляя кончиками пальцев его ладонь и не чувствует тёплой кожи закономерно. Он сначала замирает, оглядывая его снизу вверх и ловя взглядом каждую складку его одежды и эмоцию на лице, а потом неуверенно подаётся вперёд и обнимает его талию, стискивает руки вокруг пустоты крепко, пускай и не чувствует ничего, потому что ему хочется, так хочется быть рядом; а потом пустота становится тканью под пальцами и у щеки — не грубой кожанкой, а мягким хлопком, вопреки нарисованной прошлой реальности. Арсений чувствует руки на своей спине, которые плавно пробегаются по позвоночнику и прижимают к себе, хотя Шастун стоит в том же положении, замерев с оружием в руках. Потому что того, что было, больше нет. Это не поможет ни капли и ничего не решит, но Арсений чувствует необходимость быть именно здесь — даже если прошлому нет дела — потому что раньше его здесь не было. Он прикрывает глаза на долю секунды и открыть их уже не может. Пашу чем-то развернувшаяся картина задевает, и он стирает всё подчистую. Арсению простым пониманием кажется, что Воля боится быть человечным, хотя человеком с жаром стремится стать.***
Арсений видит Антона совсем рядом — на холодном полу какой-то грязной комнаты — хотя видно, что пытались убирать. Он взглядом наскоро окидывает помещение — обои в цветочек какие-то советские, оборванные кем-то в углах, криво заправленная кровать, шкаф дубовый, стол маленький, а больше и нет ничего. Антон сидит с бутылкой чего-то спиртного в руках и не менее пустым, чем раньше; взглядом перед собой смотрит, развалившись на ковре, таком же старом и рваном — эта комната будто его душу интерьером рисует, и у Арсения что-то ёкает тихонько внутри. Шаст присасывается к горлышку бутылки и делает залпом несколько глотков, будто ему от этой жижи, которая то ли коньяк, то ли водка — ни горячо, ни холодно. А может, и вправду. В соседней комнате ругань чья-то — звонкие крики хорошо слышны через картонную стенку, а Антону всё равно, у него и своего горя полно, чтобы вслушиваться, о чём там соседи спорят. Арс смотрит на него и не может Паше простить того, что он парня до такого состояния довёл. Тот опустевший и очень пьяный, а может, просто разбитый настолько, что сил нет ни на что, кроме как так сидеть, поджимать заледеневшие пальцы — в комнате очень холодно, а он и без того вечно замёрзший, потому что у него всё тепло не в руках; морщится от обжигающего глотку спирта и от самого себя. Антон горбится у кривого комода, который стоит на трёх ножках — и это всё, как и пыль, как и ругань за стеной — соответствует. — Говорил же, что слабак, — подаёт голос Паша, решив в этот раз не отмалчиваться. — Заткнись, а? — огрызается Арс. У Антона глаза блестят то ли слезами, то ли хмелем, и он начинает скоблить ногтями по этикетке, сдирая золотистую бумагу. Парень так часто делает, когда волнуется или просто руки занять нечем — и это не изменилось. Арсений ухмыляется — узнаёт — будто весь этот спектакль для того сделан, чтобы доказать ему свою подлинность. Шаст поджимает губы, а потом трёт лицо ладонями, шумно вздыхая — пытается собрать себя в кулак, но градус делает своё дело, и он всхлипывает тихонько. У Арсения в жалости сжимаются все внутренности, он хочет подойти, обнять его опять, но он заставляет себя стоять на месте. Антон тут же голову вскидывает и трёт глаза, будто отряхиваясь от всего, и себе под нос говорит очень чётко: «Слабак, блять», — и Арс, вскинув брови, к Паше разворачивается. Тот ухмыляется и пожимает плечами, мол, говорил же. Его худая скрюченная фигурка с комнатой сливается идеально; кофта в катышках, явно заношенная, с изображением Есенина — она на нём мешком висит — разворошённые волосы и всё время падающая на глаза чёлка, которая его бесит и злит, что очень заметно, и которую, станет он человеком, обязательно сострижёт — Арсений уверен. У Воли откуда-то сигарета в руках появилась, а пепел летит куда-то в пространство, пола не достигая, и в общем вот так посмотри — его и не заметишь сразу в этой затхлой комнатушке, которая некогда была Антону домом. Арсений думает, как эта затхлая комната могла им быть. Он качает головой без цели и возвращает внимание к Шасту. Антон нехотя голову поднимает и вдруг подбирается резко; его опьянение тут же сходит на нет, и Шаст с неподдельным страхом смотрит перед собой, но брови хмурит, губы в тонкую полоску превращает — пытается не показать свою слабость. Арсений поворачивает голову и видит второго Пашу, который не изменился ни на грамм. Тот стоит у шкафа и усмехается мерзко, и эту ухмылку Арсений вряд ли когда-то забудет. — Ты боишься меня, да? Это верно, стоит меня бояться, — произносит Воля в унисон с прошлым собой. Арсений следит за развернувшейся сценой как зритель театра и принимает её слишком близко к себе. Ему боязно самому почему-то, да и Шастун выглядит таким сломленным и совсем иным — сердце сжимается в клубочек и просит себя — и Шаста — жалеть. Антон на ватных ногах встаёт, вцепившись в комод. По нему видно, что он как струна натянут, глядит исподлобья на гостя с неискоренимой злобой, и только чудо, не иначе, удерживает кулак от встречи с наглым лицом. — Ты знаешь, — продолжает повторять за собой фразы Воля. — Ты всё знаешь и понимаешь, зачем я пришёл. У всего есть цена. Тем более у предательства. Он стоит у косяка двери, устроив ладонь на сгибе локтя и смотрит на себя же печальным взглядом, и Арсений видит в нём то, что никто другой не замечал — человека — видит давно и себя сам за это корит. Но Паша такой поникший становится оттого, что ему приходится возвращаться в прошлое, всё это заново, в который уже раз заново прогонять, да и в целом тоскливо, потому что, Арс готов поспорить — Воля себя такого не слишком любит, как бы он не распинался. Он по жизни скучает больше, чем говорит, иначе бы ничего этого не было. — Я тьма, но я не зло, — говорит Паша, не отрывая глаз от себя напротив. — Да, я почти убил твоего благоверного, но не веселья ради, Арс, — добавляет от себя. — Я знаю, — говорит Арс, — но это ничего не меняет. — Не меняет? — вторит Воля и вскидывает бровь, наконец переводя взгляд на Арсения. — Да это всё меняет, потому что была бы возможность не убивать твоё солнышко-хуёлнышко, я бы его и пальцем не тронул. Но ни один человек не обладает такой силой, которая есть у него, — повышает тон Паша. — Ты ж, блять, у нас мать Тереза! Ты же должен меня понимать! — Паш, то, что ты бы его не убил, не отменяет факта его наступающей смерти. У меня за него душа болит, Паш, — продолжает Арсений спокойно, надеясь унять гнев вспылившего мага. — Я его люблю так, не знаю, как только могу. — Мне плевать, Арсений! Мне на вас обоих плевать с высокой башни, что вы там из себя представляете, я жить хотел и я себе эту жизнь добываю так, как умею, и ты не можешь меня винить! — Да какого чёрта не могу-то? — взводится Арсений. — Он не один потомок солнца на планете — нашёл бы другого. Я могу тебя винить, потому что ты меня с ним связал, и ты же у меня его отнимаешь, — цедит Арс. — Потому что жить хочет каждый! — Да наслушался я уже этой твоей херни! Может, новое что придумаешь? — вскрикивает Арс и стискивает руками плечи. — Блять, ну конечно! — восклицает Паша. — Как я сразу не заметил, что ты, как все они? Ты, как и твой Шастун, как и Матвиенко, как и девчонка, вы все говорите так, будто я виноват в том, что я с ума сошёл, что я болен слишком человеческой болезнью, которая в моём теле слишком быстро развилась, чтобы лечить её людскими методами! Вы ничего не знаете, вы ничего не понимаете, и ты тоже, ясно тебе?! — орёт он безумным, болезненным криком и стискивает ворот кофты Арсения в ладонях. Вокруг них с безумной скоростью сменяются картинки, ворох разных воспоминаний; Арсений озирается по сторонам и не может увидеть ничего в них, лишь щурится, вглядываясь в них, но Воля не даёт узнать ничего лишнего, не задерживается ни на одном из моментов, кроме одного — падения. Арсений морщится, когда слышится треск костей, и Паша приходит в себя резко — и вот они снова в комнате, где Антон стоит на несгибаемых ногах и Паша — другой, которому это всё ближе и ярче, чем другому сейчас. Арс неосознанно затылок трёт, на который удар, кажется, и пришёлся. Паша продолжает говорить, ослабив хватку: — Но я не виноват, что мне пришлось загнать ту девчонку в кому, я не виноват, что мне пришлось твоего Шастуна на смерть обречь, потому что каждый думает только о себе. И ты тоже. И ты, блять, тоже, — выплёвывает Воля и, отпустив Арсения, занимает то же положение, в котором до этого стоял. Сигарета валяется невредимая на полу, даже не прожигая ковер с заморочным рисунком. В тоне и взгляде Паши очень много разочарования, и Арсений даже чувствует укол совести, но все это чувство быстро сходит на нет. Они долго молчат. Спектакль перед ними будто остановился — никто не двигается и не говорит. — Не спорь со мной — даже в твоём безграничном альтруизме к Антону ты подсознательно делаешь всё это для себя. Ты боишься снова быть один, потому что будет больно. Ты останешься единственным, кому будет больно. И это тебе приз за лицемерие. Арсений хмурится и вопросительно смотрит на Волю, но тот не уточняет. Арсений знает, что в следующем воспоминании, которое ему покажут, Паша будет вести себя как всегда то ли из-за гордости, то ли из-за отходчивости, но сейчас тот просто стоит и докуривает свою сигарету и достаёт другую, на Арса больше не оглядываясь. Тот его и вправду, наверное, задел, в который уже раз, но это всё не имеет значения. Будто в мгновение ока всё перед глазами Попова вновь приходит в движение. Арсений наконец видит связную цепочку из неясных ему когда-то фраз. — Я не предавал, — говорит Антон, и Арс усмехается, вспомнив, что он ответил то же самое. — Я сделал так, как правильно будет, потому что эти люди не сделали тебе ничего плохого. Она — точно нет. И не забывайся — я твой зад вытаскиваю всё равно, пускай меня и не спрашивали. — Зато её хахаль — вполне, — говорит Паша рядом, но Арсений не отвечает. Воля больше не повторяет за собой прошлым. — Ещё как, ещё как. Меня стоит бояться, блядина, стоит, потому что я рулю всем, что с тобой будет, — насмешливо говорит воспоминание. Арсений усмехается и спрашивает добродушно: — А пафоса не слишком много? — Когда ты мёртвый, тебе больше ничего не остаётся, кроме как выпендриваться, — отвечает Паша бесцветно. Тот явно не настроен на диалог, поэтому Арсений затыкается и просто смотрит, поджав губы и разглядывая черты лица Шаста, который за год, конечно, повзрослел, но ему, всё равно, это — одно удовольствие, потому что больше, опять-таки, не придётся. Больше не придётся смотреть на пухлые губы, которые тот кусает частенько, не придётся — на родинку на носу, на скулы и впалость щёк, и на глаза смотреть, которые цветом как множество вещей в мире, но всё равно — никаким из них, не придётся тоже. Арсений почти смирился, но пытается урвать ещё немного. И дело не только в том, что он ослеп. — Ты — еблан, который сделал огромную ошибку. Тебе оставалось два человека, и ты был бы в порядке, но я это так не оставлю, ясно тебе? — злился Воля перед его глазами. Другой стоял рядом и молчал — тоже уже давно совсем другой человек. — Ты ничего не стоишь, шавка проклятая, ничего! И все твои эти попытки держать лицо никчёмные совершенно. Ты жалок, — он особенно выделяет последнее слово. — То, что красноречие у тебя развито, я уже понял, — огрызается Антон. Когда это переживал Арс, он думал, что Антон и вправду был настолько слаб, а тут его берёт снова гордость. Он улыбается украдкой и чувствует на себе взгляд Паши. — А что ты можешь, кроме как выёбываться здесь? — с наглой усмешкой спрашивает Антон, сложив руки на груди. В нём смелости вдруг появилось много — алкоголь, может, ударил в голову окончательно, а может просто — устал быть слабым. Они с Арсением оба любят пожалеть себя, и на этой почве у них ссор половина. Попов вспоминает все эти ссоры, из-за Паши, из-за будущего, а вот оно — будущее, и о нём говорить не приходится. Всё ясно, как белый день, чем всё это кончится и что с кем станет, а времени на разговоры много потрачено зря. Арсений вспоминает каждую ругань и всё ещё думает, как они не расстались ещё пару месяцев назад — он столько выдержать ни с кем бы другим смог. Арс — не боец, он не будет пытаться что-то починить или склеить, потому что равнодушие — то, чем он жил так долго. Он думал, что он изменился, а на деле — это Шаст его поменял немного, и то, только когда с ним. У них история подходит к концу, и очень многое понимается теперь. Арсений себя не кормит надеждами. — Что я могу? Ты увидишь. Ты сам виновник всех своих бед, а твоё выносливое тело лишь не такое и выносливое, знаешь. Ты маленькая брошенка и сиротка, которая старается быть сильной, но, на самом-то деле, ты — слабак невероятный, блять, — отвечает воспоминание. — Ну, ты бы хоть мою биографию изучил. Я не сиротка, так-то, — пожав плечами, говорит Антон. — Ты мало с меня берёшь. Ты — моя шлюха, которая всецело берёт вину на себя всё это время, и даже не попытался сделать ничего этого раньше. Дебил, блять, — намного спокойнее заявил Паша, приблизившись к Шастуну. — Ты — моя последняя, но самая важная жертва, — тянет он томно, но Шаст лишь усмехается желчно. — А ты берёшь на себя слишком много, м? — отвечает Антон стальным тоном и делает шаг вперёд. Паша пятится назад, немного напрягшийся из-за разницы в росте. — Да, с пафосом ты переборщил, реально, — тянет Арсений, но Воля рядом никак не реагирует. — Я могу заставить тебя закончить, — с усмешкой спрашивает воспоминание. — Не можешь. Ты дохнешь, сволочь. Чем дальше в лес, тем меньше сил, знаешь поговорку? — ехидно отзывается Антон и продолжает напирать, пока Воля не упирается в стенку позади. — Так всё-таки кто ты? — Как ты заставил его убивать? — в ту же секунду спрашивает Арсений. — Как мог — остатками сил своих. У меня их было намного, намного больше, когда я только умер, потому что дерьмо в дерьме не тонет, а для меня — тёмная энергия мёртвого всё равно что воскресный завтрак. Просто не дал выбора — делать или не делать. Я могу с разумами играться, как дети с мячиком на детской площадке. Я так заставил всех меня забыть, — честно, но очень неохотно отвечает Паша. Арс хотел бы спросить, зачем он всё-таки стёр факт своего существования отовсюду, но не стал, потому что можно было догадаться, если захотеть. Шаст прижимает Пашу к стенке, ожидая ответа. — Я, мальчик, всего лишь то, что уже давно исчезло, но отчаянно цепляется за жизнь. Поверил? — Я тебе сейчас за «мальчик» засуну в жопу карандаш, — цедит сквозь зубы закипающий Антон. Арсений смеётся. Шаст узнаётся во всём, но кажется всё равно другим человеком — немного более юным и в принципе — воронежским понторезом, но кто не был таким в девятнадцать? Арсений, разве что. Хотя и он на спор прыгал со второго этажа и подкатывал к девушкам очень глупо — это, конечно, тоже на спор, всякие там матери-ракушки и жемчужины. — Кто ты, я спрашиваю?! — рявкает Шаст и берёт Пашу за грудки. У Антона вены начинают в ту же секунду окрашиваться в рыжий, пламенный цвет. Воля, что рядом стоит, усмехается криво, самодовольно, и Арсению это напоминает былое, когда тот строил из себя непонятно что. Попов понимает, что он его нехило так задел, но Паша качает головой, словно слышит его мысли, мол, уже без разницы. — Твоё мнение обо мне ничего не поменяет. Жаль только, что опять приходится разочаровываться в человеке, — говорит Воля уже с едва слышимым оттенком разочарования и возвращает взгляд к картине перед ними, — когда было начал считать его другом. — Мы не будем друзьями, — отвечает Арсений, сразу сжигая все мосты, которые ещё даже не успели построить. Ответа не следует. Перед его глазами у Антона в руках буквально течёт огонь, проходясь по локтям, разливаясь по запястьям и утекая в пальцы, которые Пашу держат крепко, и это не описать, как завораживает. Вдруг лопается лампочка, и комната погружается во тьму, и зрелище становится ещё прекраснее, проливая мягкий свет на всё вокруг, как маленькое пламя свечи, но Арсений видит на его лице даже в темноте гримасу боли и молчаливый крик. Арс подаётся вперёд, но Воля удерживает его, толкнув назад к стенке. Арсений смотрит, как Шаст сгорает в агонии в самом жутком безмолвном крике, а потом тишину, в которой всё, кажется, замерло, рассеивает голос Паши, которому эти касания огня не делают почему-то ничего: — Ты, видимо, совсем тупой, раз пытаешься бороться со мной. Огнём ничего не исправишь. Ты сделаешь только лучше. — Шаст… — едва не скулит Арсений, но стоит на месте. Смотрит на происходящее, чуть прищурившись, и не может наглядеться на его руки. Нет ничего, чтобы он мог сделать, дабы избавить Антона от боли, поэтому он переключает внимание. — Вот, что будет, если солнце соприкоснётся с тьмой? — спрашивает он и тянет руку к пачке сигарет, что появилась в пальцах Воли. Тот даёт ему палочку, и та уже тлеет, на что Арсений бровями вскидывает в удивлении. — Да, тьма поглотит свет, потому что она всегда сильнее. Отсюда всё и идёт, — отвечает Паша беззлобно и затягивается. — Золотое время, когда он этого не знал. Сейчас тоже не знает, но он не такой дурак, как раньше. Себя бережёт. Арсению хочется возразить, сказать, что Антон никогда дураком не был, но он молчит, потому что это уже не имеет значения. Ничего из этого уже не имеет значения и не возымеет больше никогда. Он затягивается сильно, но не чувствует привычного жжения на языке, и в недоумении смотрит на сигарету. Та выгорает быстро, потому что Арс в погоне за ощущением дыма вдыхает слишком много, но не получает результата. — Почувствуй себя мной, — говорит Паша с издёвкой чистой, даже не повернув голову. — Какой ты долбаёб, ей-Богу, — произносит Воля из прошлого, когда Антон в полусогнутом состоянии отскакивает от него, найдя в себе силы оторвать руки от его тела. — Ты знаешь, за всё надо платить. Тебе ли не знать, — хмыкает он. — И за предательство надо платить тоже. Не теряй, — говорит Паша и улыбается насмешливо, отдав ему честь издёвки ради. Антон тяжело дышит и опирается на комод, чтобы не упасть. Арсений не успевает даже сказать хоть что-нибудь; например, какой Воля всё-таки ублюдок. Через мгновение нет ничего и никого.***
Коридоры больницы почти пусты. Кажется, что поздняя ночь на дворе, а на самом деле — вечереет только. Гулкие шаги где-то вдалеке разлетаются эхом между стен и напоминают о местной безлюдности. Арсений морщится, когда видит облупившуюся краску на стенах и трещины на полу, которые готовы хрустеть под подошвами; всё, как везде, наверное — он свою больницу никогда не видел, но противно всё равно, где-то на уровне подсознания. Паша кивает головой на дверь палаты номер триста три без лишних сантиментов, хотя прекрасно видит, как Арсений оглядывается по сторонам, пытаясь связать то, что он помнит об этом месте, с настоящей картинкой. А помнит он только глухой стук подошв о кафель, и что краска шершавая и пачкает руки — ходить по стенке приходилось всему этому вопреки. Антон потом ему руки салфетками оттирал от следов, но Арсений всё равно умудрялся испачкать футболку и смеялся, когда Шаст проходился по подушечкам пальцев, потому что щекотно было, а Антон только шутливо злился, пихал ему в рот дольки мандаринов и продолжал щепетильно вытирать каждый палец. Что бы там Арс ему ни говорил, Антон всегда пытался о нём заботиться, оказывается, хоть и не получалось всегда так, как надо. Даже сейчас он чувствует, как его гладят по волосам, хотя рядом кроме Воли никого нет. — Идёшь? — сухо спрашивает Паша и открывает дверь в палату. Арсений кивает рассеянно и заходит следом. Внутри глаза режет от белого цвета мебели и тишина такая угнетающая, давящая, прерываемая только частыми вздохами кого-то чуть поодаль. Света нет, а на окнах жалюзи закрыты, и он не видит лица, но прекрасно различает гульку на голове. Серёжа, головой уперевшись в ладони, сидит у постели, на которой лежит девушка с кислородной маской и множеством капельниц, отходящих от её худых хрупких рук. Арсений смотрит на прикрытые веки и осунувшуюся фигурку и узнаёт её, хотя раньше будто и не знал вовсе. — Ты и её стёр, да? — спрашивает Арс с тенью обвинения и закусывает губу. Воля кивает и отвечает безразлично: — Я убрал всё, что напоминало о моём существовании. Ничего личного. Паша на него не смотрит, избегает взгляда, когда Арсений — постоянно; пытается найти в маге хотя бы намёк на жалость, на вину, на что-нибудь, что хоть отдалённо бы напомнило человеческую эмоцию. Арс только в него поверил, и ему всё равно, что там Воля будет про него думать, но будет жаль разочаровываться в нём окончательно. Как тот сам и сказал. Серёжа отрывает голову от рук и глядит на девушку такими печальными глазами, словно он её уже потерял. Арсений мог всё вспомнить, но в голове не восстанавливались никак прогнозы врачей, хоть он и был уверен, что слышал их собственными ушами — он Серёгу никогда не бросал. Поэтому друг, может, и остался один теперь, и от этой мысли сводит сердце, и плевать, что любовь была не его. Матвиенко прикрывает глаза и поджимает дрожащие губы, а потом шепчет, будто боится нарушить её покой, отчаянно и слёзно: — Маш, ну давай, возвращайся ко мне, Маш. У Арсения вмиг всё встаёт на места. Он Матвиенко помнит тусовщиком и завсегдатаем клубов, но из памяти Пашиной волей исчезла его единственная любовь, которую он так и не добился; просто не успел. А теперь Серёжа сидит у её больничной койки и просит её вернуться. Арсений помнит его весёлым и беззаботным, лёгким на подъем для любой дурацкой затеи; единственным человеком, с которым после аварии ему было просто. Никакой вины и угрызений совести, никаких попыток его жалеть — просто. Тот заезжал несколько раз и привозил пиво, которое заставлял выпивать залпом и закусывать водкой — но Арсению помогало: от мыслей отвлечься и самому стать немного легче. Антон не любил, когда они пили у них дома, а Арсений просто перестал спрашивать. А теперь на этого самого простого человека свалился самый неподъёмный груз. Серёжа вдруг резким жестом голову на них поворачивает и становится вмиг серьёзным. У него в выражении лица напряжение застывает хмурой гримасой, а затем он выпрямляется и поднимается с места насторожено; старый обтрепанный стул воет, освободившись от тяжёлой ноши. Арс, сделав шаг вбок, едва не задевает стойку с медицинским оборудованием, но нога проходит сквозь неё — он и забывает, что здесь его тело ничего не значит, ровным счётом как он не в праве что-либо изменить. Паша протягивает ему ещё одну сигарету, так же, не глядя, и вновь зажжёную, потому что скучно сжигать лёгкие в одиночку. Арсений ядовитый дым втягивает по желудок, кажется, но снова не чувствует ровным счётом ничего. Он на Волю даже не злится за попытку его задеть. Арс смотрит на другого Пашу, который перед ними стоит с привычной ухмылкой и каким-то хитрым проблеском в глазах. — Покиньте палату, будьте добры, — с едва прикрытым сомнительной любезностью раздражением просит Матвиенко. — Тут больше никого, так что вам нечего здесь делать. — Если ты заинтересован в жизни этой красавицы, то тебе меня не стоило бы прогонять так скоро, — с прищуром взглянув на Серёжу, отвечает Воля. — Ого, я думал, что ты понтовался только с Шастуном, — тянет Арсений с издёвкой, и Паша рядом цокает языком. Серёжа застывает на мгновение, а потом уже громче и злее говорит: — Слушай, не трепи мне нервы, проваливай, а? — Я могу ей помочь за одну крохотную услугу, — давит Паша. — Ей никто не может помочь! — срывается с его губ криком, который заставляет Арса дёрнуться. Матвиенко поджимает губы и качает головой, вздрагивая всем телом. Парень не в состоянии ни драться, ни скандалить, но он продолжает стоять перед Волей и заламывать пальцы от злости. Он ничего не просит, кроме как уйти и сохранить его ледяной покой, в котором будет только молчание и тихое пиканье приборов в холодной комнате. — Уйди, ради всего святого, — сдавленно произносит Серёжа, рассматривая посеревшие от времени и пыли потолки. Воспоминание усмехается снисходительно и подходит к нему чуть ближе. Арсений чуть напрягается и выпрямляется, когда Паша своими тёмными глазами смотрит на его друга и говорит тихим, преспокойным голосом: — Я могу её вытащить, если ты окажешь мне услугу. Он делит слова длинными паузами, перекатывает их на языке, как бусины в пальцах и наслаждается каждым произнесённым звуком. Арсений не видит ни черни, ни каких-либо перемен, но Воля держит на себе внимание и притягивает чем-то в своём тоне. Леденящее чувство беспокойства ползёт мурашками по спине Арсения, хоть он и является сторонним наблюдателем. Тьма межпространственна и разлита по всей Вселенной, поглощая свет даже там, где это, казалось бы, невозможно. Арсений смотрит на Пашу с мольбой об успокоении, потому что его действия морозят кожу сквозь пространство и время. Чувство такое, как Антон когда-то про умирание сказал, исключительное, будто что-то щекотливо-колющее под кожей ползёт, руки неметь заставляет и сбивает дыхание бессовестно. Сигарета выпадает из его пальцев и пропадает мгновенно. Воля лишь пожимает плечами и качает головой, окинув его насмешливым взглядом. Он просто н е м о ж е т это прекратить. Обратное действие невозможно, когда ты — тьма, приблизительно так же, как солнце не может забрать свои ожоги обратно. Арсения колотит крупной дрожью, но он продолжает неотрывно смотреть на Серёжу, который с нечитаемым чувством глядит на собеседника, замерев с заломанными пальцами; это всё завораживает — не то слово, но страха намного, намного больше. Даже если тебе нечего бояться. — Подожди немного, скоро пройдёт, — снисходительно отвечает Воля. Проходит. Когда Серёжа делает шаг назад ватными ногами и Паша-из-прошлого снова ухмыляется криво, действительно проходит. Арсений унимает сердце, и дрожь в руках сходит на нет. Он впервые видит, как магию творит тьма, и хочет больше никогда не оказываться свидетелем. Дыхание у него всё ещё рваное. — Я думал, вы там машете руками, читаете заклинания на древне-арабском, встаёте в позу боевого орла, а так всё просто, оказывается, — пытается отшутиться Арсений, но голос у него невольно дрожит. — Посмотрел на человека, повыжирал его глазами, да и готова запеканка. — Ты не умеешь шутить, — с усмешкой отвечает Воля и добавляет: — Я же тебе не феечка какая-нибудь. Арсений не смеётся. Серёжа размыкает пересохшие губы и не может сказать и слова поперёк. — Хорошо, я… — бубнит Матвиенко и трёт глаза, вернув под собственный контроль сознание. — Что ты имеешь в виду? Паша из прошлого усмехается и кивает сам себе, и Арсений тут же спрашивает: — Ты просто заставил его? Он же человек, он… — тараторит, но Воля не дослушивает даже. — Я просто снял блок, который не давал ему меня выслушать, боже, — с тяжёлым вздохом мученика отвечает Паша. Арсений кротко кивает тоже и переводит взгляд на Матвиенко. Тот стоит, рассеянно глядя вокруг и уже не заламывая пальцев, но теперь вправляя себе костяшки с тихим хрустом, потому что руки никуда деть не может, а нервозность только выше с каждой секундой. Серёжа порывается сказать хоть слово, но каждый раз не может открыть рта и опускает глаза, будто пол может подсказать ему ответы на все его вопросы. — Я имею в виду, — начинает воспоминание, — что тебе всего лишь придётся побыть мне сосудом. Серёжа хмурит брови и вздёргивает головой в непонимании, ждёт объяснения, потому что происходящее напоминает дурдом всем своим видом, а он слишком подавлен, чтобы сейчас смеяться. — Ну, я — мёртвый, а ты вполне подходишь, чтобы я на пару минут стал телесным, — поясняет Воля, будто это — что-то само собой разумеющееся. Матвиенко застывает, насупившись ещё сильнее, и усмехается, но тут же становится безумно злым, глядя исподлобья на незваного гостя. — Выметайся, — произносит он ледяным тоном, — иначе я позову врачей. Меня за дебила держать не надо. Он делает осторожный шаг к кровати и кулаки сжимает, готовый защищать своё, близкое, и Арсений улыбается слабо. — Я и не думал, — говорит Воля, якобы глубоко поражённый словами Матвиенко. — Неужели я кажусь таким ублюдком? — вздёрнув бровями, пытливо спрашивает он. — Да, — отвечает за Серёжу Арс. — Кажешься. Паша рядом губы поджимает и затягивается глубоко, морщась, будто себе органы обжёг дымом. Арсений чувствует себя тем самым ублюдком, но глушит в себе вину, твердит себе, что, как Достоевский писал, право имеет судить того, в чьей шкуре он не был; не может успокоиться, потому что какого чёрта он один чувствует боль? Почему при нулевой виновности он должен оправдывать всех и понимать каждого? Арс пытается зацепить жалкими попытками ребёнка отбиться от обидчиков, но те пинают ногами, бьют поддых и оказываются правы, потому что не нужно было начинать первым. Потому что лежачих бьют, а Арсений не может найти в себе сил подняться, зато может — на оскорбления, лёжа и сплёвывая кровь на мокрую землю. Желание причинить Воле ту же боль, что он ему вырезает на внутренностях, горит в глазах надменностью и эгоизмом, и Арсений улыбается жестоко, ядовито, но его улыбка выцветает в мгновение, стоит только магу повернуть голову. Во взгляде Паши — молчаливый укор, и Воля скалится, мысли его слушая, а потом произносит хрипло, желчно так, что Арсения передёргивает: — Это уже ничего не значит. Какая разница, что ты сейчас скажешь, если это не предупредит твою боль? Врагов ближе надо держать, чтобы потом не остаться одному; как он Шасту говорил, когда перед ним Пашу оправдывал. Теперь же всё стало ближе и реальнее, чем когда-то до, и Арсению страшно просто-напросто, тоже больше, чем когда-либо ещё. Его трясёт внутри всего, когда он думает о словах Воли, ведь ничто и вправду не имеет значения, потому что его лицемерие ничего не поправит — а лицемерие, это, конечно, хуже всего — но Попов закусывает губу, на мага смотрит глазами болезненно блестящими и говорит абсолютную правду: — Я знаю, — получается сипло очень, и он откашливается, — но мне так будет легче. — Не будет, — с усмешкой произносит Воля. — Не будет, — эхом вторит Арс. Арсений не выдерживает изводящего взгляда карих глаз и переводит внимание на застывшие в центре комнаты фигуры. Ему кажется, что он лежит в коме или умирает сейчас, так и не сказав Антону самого важного, потому что он не чувствует воздуха, едва втягивая полынную горечь вместо кислорода, и тела своего тоже, потому что у него руки немеют и дрожат мелко сразу из-за всего. — Нет, — говорит Воля на выдохе, — ты не умираешь и не умрёшь. Я контролирую твоё состояние. Как по-гандонски ты бы себя не вёл, я не убиваю, Арс. Всё это, — он обводит рукой палату больницы, — единичный случай, когда моя жизнь мне важнее одной чужой. Тем более, там Антон. Арсений вздёргивает бровями и смотрит на Пашу вопросительно, и тот, не дожидаясь вопроса, говорит: — Это моя голова, и я слышу здесь всё. Арс задумчиво кивает в ответ и отворачивается, ждёт, пока спектакль продолжится, и через секунду Паша перед его глазами говорит уверенно: — Ну же, попробуй меня коснуться. Арсений вздыхает слишком резко, и горечь оседает в горле так, что он расходится в кашле. Мёртвых касаться запрещено, и он теперь Пашу и пальцем не тронет без веской необходимости, потому что знает прекрасно — нельзя, на своей шкуре проверил не единожды, и он боится знать, что с Серёжей будет. Тот хочет его ударить, сделав шаг вперёд, но застывает, сжав кулак; смотрит на протянутую руку, позволяя мысли, что над ним не пытаются насмехаться, пробраться в голову украдкой. Парень мечется, глядя на чужую ладонь, а Арсений, задержав дыхание, ждёт. Серёжа хмурится снова и поджимает губы, а потом послушно касается пальцев Паши, но его рука проходит сквозь кожу. Лицо Матвиенко вытягивается в удивлении, и он снова пытается перехватить ладонь, но ему не удаётся. Ему кажется, что подобного быть не может, но парню приходится поверить, что мир совсем не такой, каким он привык его знать. — Кто ты такой? — молвит неверующе Серёжа. Паша усмехается и отвечает: — Меня зовут Паша Воля, и ты слышал обо мне, — говорит маг уверенно. — Самоубийца-неудачник, знакомо? — добавляет он с толикой отвращения, будто отмыться хочет от этого прозвища, сплюнуть его наземь. У Матвиенко глаза по пять рублей и полное недоумение в выражении лица. Ему, конечно, знакомо это имя, потому что по неизвестным причинам его возлюбленная была на этой крыше, и Серёгу трясти начинает; он не знает, что ему думать, потому что в голове пустырь, а Паша, кажется, тот, кто является причиной всех их бед. — Пиздец. Пиздец, — выдаёт Серёжа и трёт ладонями лицо. — Я не понимаю, это прикол какой-то, или как? Это же был ты, да? Ты её угробил, — утверждением говорит. — Если бы это был прикол, — кротко отвечает маг. — Я. — Как? Как? Зачем? — Это не то, что тебе сейчас нужно знать, — отрезает Воля. Серёжа подаётся вперед и взглядом абсолютно безумным смотрит на Пашу, который даже пугается. Он порывается того ударить, но кулак проходит сквозь призрачное тело, и Серёжа с ума сходит, думает, что кошмар это всё. Он падает на кресло и руками в волосы зарывается, на себе их дерёт, потому что нельзя на человека обрушивать столько сразу, потому что осознать очень трудно, что мир не без тьмы, настоящей и никакой не переносной. Арсений не шевелится и ждёт, что же будет дальше. — Я имею право, — выдавливает Серёжа вопреки всему, что сейчас умоляет его молчать. Ему нужно знать, что он не сходит с ума. Ему нужен хоть кто-нибудь, кто сейчас ему скажет, что это правда, и Арсений поджимает губы в сожалении. Серёжа — хороший друг, хоть и пропадает частенько, но он его из хандры вытягивал в то жуткое время, когда к слепоте и одиночеству не привыкнешь сразу; Серёжа — хороший друг, а что, если Арсений — нет? Паша рядом хрипло смеётся и качает головой; Арсений обещает себе быть аккуратнее с мыслями. — Согласишься — я всё скажу, — роняет воспоминание с хитрым прищуром. Идёт гадким путём шантажа, улыбается премерзко и вгоняет Матвиенко в ступор — тот опускает руки, потерянно глядя на мага. Он качает головой и замирает ещё на мгновение, пытаясь осознать происходящее; охвативший его страх можно увидеть в дёрганых движениях и рваных вздохах. — Поможешь мне, и через какое-то время девчонка будет в порядке, — говорит Воля с напором. — Ты ничего не должен, кроме как дать согласие последовать за мной сейчас. — Для чего? Грабить? Убивать? Я не пойду на преступление! — выпаливает Матвиенко уже менее резво, но Паша шикает на него, слыша топот ног в коридоре. — Не грабить и не убивать. Я просто немного поколдую твоими руками. Я клянусь, это не преступление, — чуть понизив тон, говорит маг испуганному Серёже. Арсений усмехается криво; не преступление, как же. — Теоретически, он умирает не от моих рук, а от болезни, — говорит Воля, но Попов не реагирует никак. Это всё н и ч е г о не значит. Серёжа мечется глазами из стороны в сторону, но потом успокаивается немного и оборачивается на Машу, которая так же безжизненно лежит на больничной койке. Арсений смотрит на девушку и вспоминает понемногу то, что Воля из его сознания вычеркнул: они же были друзьями. На студслётах под гитару вместе пели у костра, экзамен, кажется, какой-то даже сдавали вдвоём, на вечеринки ходили иногда, а Серёга за ней хвостиком, со стихами Есенина и признаниями под окнами баллончиком — студенческая романтика. И Арсений поражается, как много из его жизни выпало просто волей одного человека. Его сбивает с толка всё это теперь: и горький воздух, и все эти картинки, и насколько всё раньше было в его жизни просто — учёба, работа, дом. — Почему ты не мог своими? — спрашивает Арсений вполголоса. — Почему Маша? Почему Серёга, в конце концов? — отрешённо говорит он. — Ты стольким людям жизнь испоганил, ну. У Арса голова готова разорваться от вопросов, и он палит каждый, один за одним. — Да блять, знаю я, — ругается Паша, но продолжает неохотно: — Не сам, потому что для этого процесса нужно касание и много силы, я не смог бы сделать всё сразу. Маша, потому что она, как Шастун, только слабее в разы, но этого бы хватило, чтобы меня излечить, если бы я сделал всё правильно, — он прерывается. Арсений вскидывает бровями в удивлении, потому что скорее надо, чем он действительно удивлён. У него нет уже сил переваривать столько всего, но спектакль надо досмотреть до конца, потому что здесь нельзя встать и уйти после первого акта. Здесь камердинер не посмотрит на тебя осуждающе, но выпустит из зала; тут не Арсений рулит, когда наступает время уходить, но он, правда, не выдерживает. Голова от мыслей ломится, но он лишь выдыхает устало, потирая лоб. Ему все эти сюжетные повороты перестали быть интересны, потому что в этом мире оказывается есть так много, о чём Арсений не имел понятия, что его ничто не сможет удивить и заставить замереть в ожидании развязки — все ходы ему уже известны. — А Серёга, потому что связан я с двумя был раньше — с Антоном и с Машей. Я мог быть там, где они, а Серёга под руку подвернулся. Это если коротко, — заканчивает Паша. Арсений кивает и натягивает рукава джемпера на заледеневшие руки. Через мгновение становится тепло, и он улыбается ласково — прикосновения чужих пальцев щекочут ладони, и он чувствует ещё один поцелуй у виска. Воля фыркает и затягивается, делая воздух ещё более горьким. Серёга на кресле вздыхает тяжело и говорит уже более спокойно: — Откуда гарантия? — Тебе только на слово мне верить, — усмехнувшись, произносит Паша. — Но хоть какой-то процент вероятности тоже шанс, не правда ли? Серёжа переводит взгляд на тонкую, изящную руку Маши с ногтями, покрытыми нежно-розовым лаком, аккуратно берёт её в свою, будто боится коснуться и сломать кажущиеся хрустально-ранимыми косточки, и, вопреки здравому смыслу, но следуя чему-то намного более сильному внутри, выдавливает: — Я согласен. На секунду палата замирает в тишине. Воля из прошлого улыбается самодовольно и кивает на дверь. Арсений закрывает глаза сам, потому что видеть это больше нет никаких сил.***
К горлу подкатывает ком, когда Арсений глаза открывает в месте, где они уже были; он видит обои в цветочек и расстановку мебели комнаты в душной коммуналке, которая непременно коммуналка — дверь с замком и шум постоянный за картонной стенкой сами за себя говорят. Тут чуть пахнет сигаретами, а ещё немного — гарью, то ли с кухни, то ли Антон нечаянно что-то поджёг — или это не здесь? У Арса голова кружится и он уже не различает, что происходит на самом деле, а что есть Пашина игра с его разумом-мячиком. Он морщится от горечи и откидывается на стенку позади, глядя на Антона, который без энтузиазма вещи какие-то раскладывает по местам; рассеянно по сторонам смотрит, задумчиво глядит между полок шкафа, складывая измятую футболку, будто в этом есть толк. Мягкими движениями пальцев расправляет рукав и кладёт вещь на стопку других, а потом разворачивается и, опершись на дверцу шкафа с шумным вздохом, устало трёт глаза тыльными сторонами ладоней. Арсений не может отвести от него глаз, потому что Шаст кажется измученным и перегоревшим уже тогда — раны кровят ещё, что он сам нанёс — и себе, и тем, кого не стало от его рук; он же не убийца, и не жестокий — безразличным точно не может быть. Арсений стоит на месте, слушая грохот ливня о стёкла, и скользит тоскующим взглядом по его чертам. Дожди-пистолеты бьют по черепной коробке безумным треском, кажется, что выбьют сейчас и окна, и последние силы своим шумом, и будут заливать подоконник водой, не оставляя на нём и клочка сухого пространства. Тихий стук заставляет заглядевшегося Арсения обернуться, а Антона — поднять голову неохотно и негромко ответить: «Войдите», — даже не удосужившись спросить, кто заглянул на огонёк. В коммуналке кто угодно может прийти: те же соседи или их ошибшиеся дверью гости. Арсению о том, кто стучал, даже спрашивать не приходится. Он вдруг понимает, что Паши нет нигде, что сверлящего профиль взгляда не ощущается; Воля, видимо, устал от его общества. Арсений исподлобья смотрит на Серёжу, который шагает внутрь нерешительно и виновато поджимает губы, а Антон сразу распрямляется и усталость сгоняет с лица, становясь вмиг серьёзным. — Мне жаль, — говорит Матвиенко истончившимся голосом и, откашлявшись, продолжает: — Что бы он ни сделал. Я не виноват. Антон сначала хмурит брови, не понимая, о чём речь, а потом его пробирает страхом, но он всё равно кивает несколько раз и отвечает согласным каким-то тоном: — Я знаю. Арсений улыбается горделиво; Шаст удивительно простой во всём. В комнате образовывается — на пустом месте, как всегда, без тумана в стиле плохих спецэффектов, а просто — постепенно проявляется Воля, который из прошлого — другого всё ещё нет. Арсений наблюдает за этим с видом следователя, который ищет новые улики и пытается путанные нити поступков сплести во что-то целостное; вдумчивым, острым взглядом на всю картинку в целом смотрит, в которой сейчас всего три человека. Антон в свой стол упирается в напряжении, но лицо у него непроницаемое, губы тонкой полоской — страх он в узде держит, пытается не дать себя зацепить, хоть и понимает, что бегать от тьмы бесполезно — она достанет его везде. Повсеместная, она строит основу вселенной, в которой потом — звёзды и планеты, кометы и осколки небесных тел, заполняет собой пустоты, а Антон — сплошная пустота, в которую тьме нельзя забираться — иначе она поглотит его без остатка. И никаких вселенных там не появится, если не из чего их создавать, потому что тьме просто не хватит пространства. Антон головой ведёт и усмехается, собирая остатки самообладания, глядит в упор на мага, а Паша стоит, лыбится победно, потому что он выиграл, доказав детским сказкам, что зло побеждает. Только это едва ли победа, когда сказки давно закончились. — Чё, сам уже никак? — спрашивает насмешливо Антон. Паша лишь усмехается в ответ и качает головой, игнорируя колкости, потому что они не имеют веса, когда ты в положении более, чем безнадёжном. — Как, но зачем марать руки? — врёт Воля. Серёжа в то время не может найти себе места, опасливо стоя у косяка двери, и мнёт руки от нервов, от страха, который виден в непрекращающемся движении и обедневшем взгляде из-под бровей; Паша подзывает его к себе, и Матвиенко шаг делает неровный, а потом останавливается, заставляя Пашу напрячься. Серёга будто убедить себя пытается, что он делает это не для себя, но неизвестность страшит похуже любого зверя; ему так и не ответили, что произойдёт. В этом есть что-то до банальности простое, но такое привычно-старое — жертвовать собой ради любви — как в сотнях романов всяких писателей, но Матвиенко это не облегчает участь — ноги подгибаются, когда не знаешь, на что идёшь. Он пытается собраться с духом и ступить на размытую дорожку, доверившись простому обещанию неизвестного человека, потому что иначе, наверное, невозможно. Серёжа оглядывается на Антона, и тот лишь кивает, мол, хорошо всё, я зла на тебя не держу. Шастуну не убежать всё равно — не один, так другой его из-под земли достанет, а тут человек с ума сходит от вины, но понимает, что у него иначе отнимут что-то очень важное — почти как Антон. Он кивает, и Серёжа делает шаг вперёд; Паша вцепляется в его руку мгновенно, и у Матвиенко в выражении на мгновение проскальзывает ужас, но тут же его лицо разглаживается, приобретая некую надменность; усмешка режет губы, чужая, не его, а глаза по-лисьи смотрят, ищут слабые места. По венам армяна пробегается чернь, проскальзывает полутенью по рукам и лицу, и в комнате вновь два человека. Антон понимает всё сразу и рисует на лице оскал; от стола оттолкнувшись, руки наготове держит и излучает напряжение всем существом. — Нехорошо чужое брать, Паш, — нахально говорит он. — И правда, нехорошо, — вторит Воля чужими губами ядовито. — Но цель оправдывает средства, а особенно — моя. Антон улыбается снисходительно, но Серёжа делает резко шаг вперёд, и Шаст как ошпаренный отскакивает, ударяясь ногами о стол; ни о какой надменности в его улыбке и речи больше не идёт, а в глазах страх, который теперь ничем не прикрыт, оголён совсем, как и всё другое. Антон пытается в руки себя взять — и выпрямляется гордо, и стержнем стоит, но руки дрожат предательски и взгляд мечется по помещению — окно, шкаф, потолок. — Ты боишься меня, конечно, — произносит Матвиенко сквозь хриплый смех, и Арсения передёргивает, — ты боишься того, что может произойти. Он делает ещё один короткий шаг вперёд, а Антону отступать больше некуда, и он вжимается в стол, держится побелевшими пальцами за царапающую ладони поверхность. — Только посмей тронуть меня, — предупреждает Шаст. — Ты знаешь, что я могу. — Ты мне ничего не сделаешь, — только и отвечает Матвиенко. И Антон больше не усмехается, голову не вскидывает самоуверенно, потому что ему ответить нечего — тот правду говорит. Любая попытка избежать бумеранга лишь отсрочит боль и будет сводить внутренности страхом, преследовать всюду, куда бы он ни пошёл, фантомным чувством постоянной опасности, и в конце концов все равно темень его настигнет. Арсений смотрит, как Антон разжимает пальцы и стряхивает с них щепки от поломанного старого стола и, улыбнувшись секундно, тут же меркнет; Попов смотрит на всю картинку целиком и кривит губы от чувства несуществующей боли, которая Шастуна непременно ждет. Но и Антон не промах. Конечно, нет. Арсений опомниться не успевает, как кулак в нос Серёже прилетает со слышимым хрустом чьих-то костей. Паша в его теле сбит с толку, потому что у Матвиенко глаза распахиваются двумя тёмными блюдцами, и тот отшатывается назад. Убежать, может, и не получится, но расквасить кому-нибудь лицо в отместку — вполне. Шаст бьёт ещё, не жалея ни своих рук, ни лица армяна, и Арсений морщится, когда слышит такой же звонкий треск и сдавленный мат Антона, который, видимо, выбил себе костяшки. Но он не позволяет себе терять контроль и второй рукой просто припечатывает Серёжу к стенке, держит за горло, а потом резким движением бьёт в кадык. — Ах-х ты, — срывается с губ Арсения, которому становится больно от одного только вида. Антон отходит от скрючившегося в три погибели Матвиенко и смотрит на него невидящим взглядом, сквозь него смотрит и выглядит таким обозлённым, обедневшим прямо, будто он — маленькая мышка, которой злая Фермерша отрубила хвостик, как в том английском стишке. Разве что не пищит от боли. Три слепых мышонка. Три слепых мышонка. Глянь, как они бегут, глянь, как они бегут. Арсений видит, что за этими ударами стоит лишь злоба и обида, что Шаст мог бы не бить, если бы не хотел. Он смотрит на разбитый нос Серёги, на сжатые у горла руки и попытки отдышаться хоть немного — он же не причём, так зачем, Антон? Чтобы поставить хоть кого-нибудь на своё место? Арсений смотрит на Антона, который стоит посередине комнаты и пытается взять себя в руки, рассеянно глядя по сторонам, полностью запутавшийся в собственной голове, и Попов понимает, почему Антон так хочет болью на боль ответить. Арсений рад, что тот теперь не помнит этого ничего. Парень бы иначе его никак не собрал. — Ты не понимаешь степени своей ошибки, — хрипит Матвиенко, расправляя плечи. Ему хватает секундной слабости и одного удара поддых, чтобы струну заставить лопнуть с громким треском кашля, чтобы Антон согнулся пополам без возможности ответить, и Серёжа тут же вцепляется в его плечо. Шаст вскидывает голову и смотрит на него глазами, полными ужаса; смерть буквально держит его плечо холодными пальцами — он тогда думал, что смерть — и Антон бы рад не бояться, ведь свою безысходность он давно уже осознал, но тьма так действует на всех. Драка была лишь уверением самого себя в том, что Шастун хоть что-то сделал, чтобы себя спасти, чтобы совесть потом не сожрала — хотя некуда больше, нет ничего в нём, кроме бесконечной вины и ненависти к себе за всё то, что он сделал. А теперь Антон с безумным, слепым страхом смотрит в глаза совсем тёмные, без радужек и светлых проблесков, которые победно глядят в ответ, сжимая только сильнее худое плечо. А потом Антон вздрагивает и сгибается в немом крике. Арсений наблюдает, как под кожей у него расцветают черные линии, вспарывают тело изнутри, и морщится, замерев у стенки. С губ Антона рвутся короткие вскрики, когда становится невыносимо больно, когда звёзды под кожей рисуются; Шастун рвёт глотку, в судороге согнув неестественно пальцы, и у Арсения едва слёзы не катятся по щекам. Суетной, болтливый парнишка-солнце, что сейчас выглядит повзрослевшим на несколько лет, что смотрит на всех исподлобья и прячет в глазах тоску, что больше не улыбается, потому что ему потрескавшиеся губы улыбка режет, и кровь течёт из этих ран, которую Арсений заботливо вытирает, сцеловывает металлический вкус — стоит на коленях, не в силах подняться, думая, что это апогея боли, которую он может пережить. Жаль, что это не она. Арсений примечает, как Серёжа пальцы загибает по одному постепенно, считает упорно, глядя безотрывно на Шастуна и очерчивая гордым взглядом своё творение. — Ты всё это заслужил, — тихо, безумно холодно говорит Матвиенко, не снимая руки с его плеча и даже не сбиваясь со счёта. — За любое решение платить нужно, а ты не только не платишь, но ещё и бежишь, поджав хвост, от этого. Он вздёргивает Антона с пола, и тот выдаёт животным каким-то криком: — Я сожгу вас к чёртовой матери! Но у него огонь в ладонях не горит, не в силах справиться с тьмой. Она ведь соткала когда-то вселенную, буквально из ниоткуда создала звёзды, планеты, галактики, миллиардами лет строила всё то, что теперь является беспрекословно работающим механизмом. Ничто не может бороться с тьмой, потому что тьма всегда сильнее, потому что тьма породила свет — потому что звёзды тоже были ей сделаны, и Антон со своим огнём, как плевок в океан — у него даже вены не пламенеют. Стихия пытается пробиться, иногда соскакивая искрами с напряжённых пальцев, но ей не дают разгореться, а чёрные ветви под кожей расползаются будто специально медленно, куют звёзды десятками секунд, образовывая замкнутую — или не совсем — вселенную в маленьком экземпляре. Вселенные расширяются обычно с ускорением до бесконечности — тоже действием тёмной энергии, но Арсений молится, чтобы эта, наконец, перестала. Он прижимает ладонь ко рту, сжавшись так сильно, что начинают ныть мышцы от перенапряжения, чувствует, как его внезапно обдало мурашками по спине — Паша снова здесь, но Арсений на него головы даже не поворачивает, пленённый зрелищем, которое делает больно, но всё равно не позволяет оторвать взгляда; Арсений чувствует себя должным, обязательным зрителем того, что он пропустил, что ему позволили увидеть. Шаст перестаёт сипеть остатками голоса, когда хватка Матвиенко ослабевает и чернь перестаёт разукрашивать кожу; Антон, пошатываясь на ослабевших ногах, дышит едва слышно, пытается в себя прийти, нащупать дрожащими пальцами, что с ним сделали, ожидая увидеть кровь или ощутить затихающий пульс, пока Серёжа его все ещё удерживает от падения. Паша говорит негромко: — Советую глаза прикрыть, — с напором молвит, но Арсений не слушает, сверля Антона взглядом невероятно переживающим. Матвиенко отталкивает его от себя, и у Антона глаза закатываются; он теряет сознание, не в силах больше в нём оставаться, и падает назад, где стоит изломанный стол. Слышится жуткий треск, безумный вой сломанных костей — Антон встречается затылком с уцелевшим углом мебели. — Шаст! — срывается криком с бледных губ.***
Арсений видит; видит — буквально всё, несмотря на сгустившиеся тучи и наступающие сумерки. Окна дома напротив, горящие жёлтым светом, очертания шкафа, стола в темноте, даже кружку с остывшим чаем; в комнате застыл полумрак, но это не мешает парню разглядывать вещи и складки на покрывале. Арс смотрит на мир сквозь прозрачный, кристально чистый воздух, который горечью больше не отдаёт, где ни одной пылинки, не говоря уже о дымке, и он пытается вдохнуть полной грудью — ему не удаётся всё ещё, но это заботит крайне мало, потому что он понимает — показывать больше нечего. Арсений снова в своей спальне, но с десяток часов позже будто — вечером; небо за окном — фиолетовое привычно, и ему становится лучше. Он находит глазами жёлтые цифры часов, которые показывают полдесятого, и кивает сам себе без определённой цели. Арсений встаёт с кровати с мягкостью кошки и подходит к окну, запихнув руки в карманы; смотрит на улицу, где никого нет, и машины ездят лишь иногда, давая по газам. В доме напротив вчера была другая жизнь, и у него тоже — он смотрит на мягкий снег, который в конце марта абсурдно падает на землю, припорашивая дороги и выкрашивая крыши домов в пыльно-белый. Арсений замирает у окна, глядя на чей-то чужой быт, как всегда любил, и пусть различает только фигуры, а в голове мысли иные совсем, о том, что он узнал сегодня. Каждая фраза, каждый случайный звук сплелись наконец во что-то целое, как в косичку, и он стал понимать причины и следствия, а ещё то, что в этой истории нет плохих и хороших — просто каждый думает о своём. Конечно, всё это больно и не в их с Антоном пользу, а кто-то, может, виноват больше остальных, но плохих и хороших нет. — Прости, — небрежно произносит Попов, когда чувствует Пашу за своей спиной, — но не то чтобы всё это что-то решает, конечно. Он оборачивается и, прислонившись к окну, смотрит на Пашу, который лишь пожимает плечами. Ну, а что тот сделает? Арсений вздрагивает, когда дверь открывается, и Антон ведёт за собой в комнату его самого, держит за руку, цепляясь за кончики пальцев и улыбается ласково, глядя за спину. Он притягивает Арса к себе и целует мягко, прижимая к себе за талию, скользит пальцами ниже, по копчику пробегается затейливо. Странное чувство — видеть себя со стороны, но Арсений смотрит любопытно и вспоминает вчерашние чувства. Кровать жалобно скрипит, прогибаясь под двумя парнями, которым уже, конечно, не по пять — Арсений надеется купить новую когда-нибудь, и в голове тихой писклявой мышкой мысль — вот бы для них двоих, всё-таки. Но это что-то уже другое, неисполнимое, потому что Антон умирает, и это факт — конечно, очень дерьмовый. Арсений помнит и теперь наблюдает за тем, как он сам перекидывает ногу через Антоновы бёдра и прижимается к его губам, мягко водит руками по телу и выгибается так по-порнушному, что смеётся хрипло. — Ты наблюдал за этим, серьёзно? — спрашивает с усмешкой он у Паши, и тот улыбается тоже, вставая рядом. Напряжения становится меньше на долю секунды. — Да нет, блин, — чуть возмущённо отвечает он. — Я хотел всю эту хуйню провернуть вчера, но вы решили потрахаться, ага. Арсений усмехается, пожав плечами, и переводит взгляд. В темноте их тела кажутся почти единым целым, а вздохи — тоже единым звуком. Он касания Антона и сейчас будто чувствует на себе — как тот проходится по лопаткам и по рукам, как очерчивает ладонями его бока, пуская волны мурашек по коже бежать — приятно. Он смотрит на себя, сидящего на ногах Шаста и глядящего куда-то в пространство, потому что перед глазами темнота бездонная, бескрайняя, в которую свалишься и пропадёшь с концами, и на Антона, который приподнимается и начинает целовать его шею, обхватывает руками осунувшееся тело так любовно и бережно, прижимает к себе. Арс знает, что сейчас он зароет пальцы в русые волосы, а потом будет долго целовать потрескавшиеся губы, стараясь не сильно тревожить царапины. И всё это Арс помнит в деталях, ощущениями всевозможными, помнит, с каким трепетом он касался его кожи, а теперь глядит на себя будто другими глазами. Он выглядит таким опустошённым, посеревшим, что себя не узнаёт; да и внутри он совсем не лучше. Арсений опускает голову на миг и картинка меняется, когда он переводит взгляд назад на кровать. — Решил не досма… — усмехнувшись, начинает говорить он, и понимает, что Паша рядом уже не стоит. Арсений перед глазами видит их с Антоном, развалившихся на матрасе и глубоко спящих. Их тела похожи на произведения современного искусства кучей всяких фигур, полос и пятен в хаотичном порядке, без какого-либо смысла и толка. Но разве не в этом цель? Это искусство никто не поймёт, кроме его создателей. Арсений на сей раз даже не пытается держать глаза открытыми. На часах здесь пятьдесят минут двенадцатого, и они так ярко светят своими цифрами, что пропадают только, когда Арсений совсем смыкает веки. И их видеть тоже больше не придётся.***
Арсений видит жёлтые цифры электронных часов и успевает прочесть мимоходом. Ноль, четыре, четыре, два. Дальше у него глотку скручивает безумным кашлем, а грудь стискивает нехваткой воздуха, будто лёгкие свернулись под рёбрами в комок — он складывается пополам, прижимая холодные ладони к горлу, стоит только прийти в себя. Сердце грохочет в ушах и дерьмовый писк глушит посторонние звуки, в том числе и оклик его имени. Арсений вскакивает из неведомо каких сил, чудом, хватаясь за любые выступы, добирается до ванной по заученным наизусть путям, потому что глаза слезятся и от обжигающе-горького привкуса полыни на языке хочется скорее избавиться. Арсений включает свет по старой привычке и неожиданно жмурится от ослепительно яркого света. Сначала думает, что ему кажется — что это Воля продолжает его водить по закоулкам своей головы. А потом Арсений поднимает веки, щурясь от непривычного, режущего света, и смотрит на себя в зеркало. Шоком накрывает почти сразу, будто бьёт наотмашь — он забывает и про полынь, и про скопившуюся в уголках глаз влагу; Арс смотрит ошеломлённым взглядом на своё измученное отражение — на фиолетовые мешки под глазами, на осунувшееся и поблёкшее лицо, на бесцветные губы — проводит ладонью по щетине двухдневной, впиваясь пальцами в кожу, доказывая себе, что это всё не его бред и не Пашины сказки. Пальцы до побеления сжимают края раковины, потому что голова ходит ходуном из-за внезапного пробуждения, ноги едва держат; он наклоняется к зеркалу и вглядывается, вглядывается в каждую родинку и линию, которые кажутся удивительными, неузнаваемыми теперь. Он отвык видеть себя. Он отвык видеть в принципе. Арсений глядит на отражение, но никак не может поверить своим глазам. Он упирается в стиралку в полшага — под веками прикрытыми слёзы плещутся упорно, но Попов их смаргивает и снова устремляет взгляд в зеркало; поворачивает голову тут же, стоит Антону облокотиться на дверной косяк рядом, и он смотрит на него так растерянно, но всё равно чётким, ясным взглядом, и Шаст улыбается уголком губ. Арсению и секунды не требуется, чтобы понять. Он обвивает его шею руками и жмётся к парню ближе; Антон обнимает его в ответ, стискивая в ладонях складки свитера, и выдыхает наконец. Так и стоят на пороге крохотной ванной. У Арса сердце бьётся сильно-сильно, будто ударяется о чужую грудную клетку и отстукивает благодарность. Он ведёт носом по мочке уха Шаста и шепчет: — Спасибо тебе, — отрывисто говорит он. — Я бы… Я бы просто умер, Шаст. Антон усмехается и качает головой. Конечно, не умер бы. Арсений знает, что нет, но ощущение, будто так бы и было непременно скоро, останься он навсегда слепым. Он привстаёт на носочки и обнимает Антона ещё крепче. Арс, путая пятерню в его прядях, иногда стряхивает с пальцев тонкие волоски, и каждый раз стискивает зубы; а потом он случайно нащупывает длинный шрам на затылке. Арсений касается его трепетно и морщится от чувства фантомной боли — в этом так много, что сердце припускает один удар. Полоска кажется теперь значимой и такой больной; он гладит шрам почти неощутимо и ощущает невероятное счастье оттого, что больше нет больниц и пыльных комнат. Что от прошлого только продолговатый шрам остался и несколько других. Арсений отпускает Антона скоро и смотрит в серость теперь почти бесцветных глаз, у которых сеточка морщин от улыбки, которая натягивается на острых скулах и трескается на губах; рана, что нижнюю теперь рассекает, не заживает совсем. У него под глазами тени красят бледную кожу, и рёбра режут кончики пальцев, а локти кожу натягивают так противоестественно, как и колени, и косточки плеч — Арсений не узнаёт его. Он думает, что сейчас всё-таки умрёт. — Шаст… — выдыхает он тихим отчаянием, но тот лишь качает головой, мол, нормально всё. У Арсения такой жалкий взгляд и горечь на языке, на сердце — везде, и он так хочет оставить всё там, где они последний раз были в порядке — а он и не помнит, когда. Хотя бы в трех неделях назад. Единственное, что заставляет его едва приподнять уголок губ — это тёмная линия, соединяющая две звезды, на шее и на плече — последнее, что от татуировки вообще осталось. Антон ловит его взгляд и улыбается мягко. — Всё ты, — говорит. Арс шумно выдыхает, потому что напряжение больше невозможно в себе держать, и подаётся вперёд, заставляя себя забыть и про «три недели назад» и про то, что когда-то было, потому что прошлого больше нет. — Знаешь, — говорит сипло он Антону в губы, — я так соскучился.***
Арсений отправляет его досыпать оставшиеся часа полтора, потому что им к первой паре, а он уже выспался. Антон даже не упирается, вяло хлопая уставшими глазами и скрывается за дверью спальни. Арс отправляется готовить, потому что делать нечего больше — глаза устают быстро от резкой перемены, да и он не различает ничего дальше согнутой руки — у него теперь минус чёрт знает сколько — он это сразу понимает, когда Антон отходит от него на полшага; и весь мир есть одно размытое пятно, вернее, набор цветастых пятен, но он есть, и Арсений большего не просит. Этого хватает, чтобы бегло прочитать рецепт оладьев и нашарить ручки шкафчиков, а потом включить конфорку и даже — даже — понять, что тесто замешано хорошо, не залезая в него пальцами. Ему не привыкнуть теперь, что перед глазами есть что-то, пускай и такое нечёткое; зато красиво на окна чужие смотреть, хоть больше и не увидишь чужую жизнь. Те похожи на маленькие маяки, светлые пятнышки, как и фонари, и лампы; и на огонь смотреть, наверное, красиво — жаль, что, наверное, не придётся в ближайшее время. В Антоне ничего нет, потому что остатки своих сил тот на Арса растратил, а откуда взял — чёрт его знает. Но Арсений ему невероятно благодарен — он не останется одиноким калекой. Только одиноким, что не есть лучшая из перспектив. Он кашеварит у плиты, думая над всем, что сегодня было, потому что чувств сразу невероятно много, и все они мешаются в тесто — с комочками и не перемешанной нормально мукой — в голове Арсения. Он в задумчивости случайно яйцо разбивает о пол, убирает всё это дело долго, сжигает оладушки с одной стороны, но лишь усмехается и соскребает неудавшуюся еду в мусорку. Масло шипит на сковородке, кран всё ещё капает, хотя Антон, говорит, пытался починить, дождь стучит по стёклам — наконец не метель покрывает всё вокруг, хотя, Воля сказал, что морозить ещё будет — асфальт тогда станет сплошным льдом. Но Арсению всё равно — увидит. Вокруг столько разных звуков, потому что их мир невероятно разнообразный, но Арсу этого, конечно, мало — ему нужно было всё. А вкупе с тусклым светом и дурацким жёлтым кафелем становится хорошо так, утренне, по-домашнему. Арсений опирается на столешницу, пока ждёт, что поджарится еда, и оглядывает кухню; всё цветное, пёстрое — ему теперь просто рассматривать нравится, искать что-то; понимать, что всё на своих местах. Взгляд на себе Арсений довольно скоро чувствует, по спине мурашки пробегаются привычно, и он даже не вздрагивает — уже как-то всё равно. Паша долго стоит позади и молчит, пока Арсений продолжает оладьи жарить невозмутимо, даже не оборачивается, потому что Пашу — и Паш — он сегодня видел достаточно. Тот, видимо, пытается понять его состояние, но Арс внимание не обращает: снимает оладушки со сковородки и ставит тарелку с ними на стол, кивнув с такой простотой на них, мол, хочешь? Паша брови вскидывает в удивлении, но садится за стол, пока Арсений ищет засахаренное варенье в холодильнике. — Малиновое пойдёт? — спрашивает он, и Воля даже теряется, глядя на Арсения, как на дурика. — Пойдёт, наверное, — рассеянно отвечает Паша. Попов снова кивает бесцельно и ставит перед ним маленькую баночку. Он возвращается к готовке, а Воля следит за его задумчиво-медленными движениями с поражённым видом, к еде не спеша притрагиваться. В таком домашнем пространстве Арсению не хочется на Пашу скалиться — проще сделать его частью этого пространства, где Паша — всего лишь друг-общажник, который пришёл поживиться вкусным; стряпню Арсения едва ли можно назвать таковой, но для красоты описания — вполне. Его ещё в школе учили, чтобы проще было монологи строить — придумай всему историю, назови незнакомца братом, а женщину — матерью — и Арсений придумывает, чтобы подстроить под обстановку. И Воля — внезапно друг, и оладьи съедобные, и спокойствие непривычное — хорошо. — Чего не ешь? — спрашивает Арс беспечно. — Должны быть ничего. Готовить я особо не умею, но… — добавляет Арс, и незавершённость растворяется меж стен. — Ты их отравил? На меня же теперь сработает, Арс, — произносит Воля насторожено. Арсений лишь хрипловато посмеивается в ответ и качает головой, снимая со сковородки очередную партию. — Из меня, конечно, горе-кулинар, но не настолько же, — лыбится он, и Паша чуть расслабляется. — Нет, конечно. Убивать я тебя всё же не хочу. Я не ты, — позволяет себе колкость Попов. — А сработает теперь, да? — мимоходом спрашивает он. «Всё же», потому что его злость брала безумная ещё пару часов назад, но он действительно не Паша, чтобы из-за обиды делать больно. — Арс, блин, я… — начинает возмущаться Воля, но быстро затухает, — да чёрт с тобой, блять. Да я почти живой уже, что-то потихоньку начинает функционировать, — так же мимоходом отвечает маг. — Ешь, всё равно мы с Антоном столько не осилим, а завтра уже невкусные будут, — продолжает совсем беззаботно Арс, игнорируя его слова. Думать о причинах уже надоело до дьявола; черти — это слишком мало для степени этого чувства. Он выскребает из миски последние ложки теста и делает один оладушек сердечком на сковороде, а потом разворачивается и смотрит, как Паша, всё ещё с лёгким недоверием, вилкой пилит один и, кусок в рот запихнув, замирает тут же. Он брови хмурит в смятении и говорит оторопело: — Не понял. Один рывок и банка с вареньем падает набок; малина растекается по скатерти, но Паше до этого нет дела — он целую ложку в рот закидывает, пока Арсений чертыхается и кидается убирать всё это дело. Оладушек-сердечко по иронии чуть не сгорает на сковородке. — Не может быть, — выдыхает Паша поражённо, и Арсений оглядывается на него. — Я чувствую вкус, я… блять. Маг смакует варенье на языке и облизывает губы, и молчит, улыбается, кажется, украдкой — у Арса перед глазами всё расплывается, но эту улыбку сложно не заметить; и он ухмыляется тоже уголком губ, всего долю секунды, потому что Паша, ну, всё равно чуточку заслужил. Тьма не рассеялась, но луна светит достаточно ярко на тёмно-синем небе, чтобы её увидел полуслепой мышонок. Арсений не может разглядеть в его глазах и выражении лица веер эмоций, но он прекрасно видит — и чувствует — безмолвное счастье человека, который становится живым. Арсений, вернувшись к оладьям, путается в полусонных мыслях каких-то бестолковых, о том, что надо сделать теперь, раз глаза видят — и горят буквально, во всех смыслах, — делать, делать, создавать — на сцену, чтобы всё, что скопилось, наружу, в искусство — он же актёр, у него так много внутри теперь, что рассказать, есть. Да и на работу немного даже хочется — надо только найти теперь её, — чтобы Антону дать спокойствия немного, а то тот работает впроголодь, постоянно на кухне со своей редактурой, в комнате — стучит пальцами по клавиатуре быстро, лишь тихо угукая в ответ на любой вопрос. Арсений хлопает глазами, натирая посуду губкой, и, когда заканчивает, трёт влажными руками лицо, чтобы немного взбодриться, но помогает, конечно, буквально на пару минут. На кухне из звуков только треск капель о раковину и звяканье вилки о тарелку — Паша за пару минут оладьи уминает. Арсений как-то ошалело оглядывается по сторонам — за окном потихоньку светать начинает, у него мысли тягучие в голове толпятся, и тусклый свет будто снова всё в дымку погружает; Арс, нахмурившись, спрашивает: — Это же по-настоящему уже, да? Почти не сомневается, но немного всё же боится услышать в ответ «нет», и понять, что, может, зрения у него и нет вовсе, и осязаемость мира лишь какая-то побочка, или сбой в работе пашиной магии — всякое бывает, Арсений в этом боле не сомневается. — Да, иначе бы я тут твою еду не жрал, — отзывается Паша. — Вкусные, кстати, правда, подгоревшие немного. Арсений заметно расслабляется и усмехается — передержал всё-таки. Чёлку со лба откинув, он упирается взглядом в разноцветные стёклышки на двери, вяло скользит глазами по расплывчатым очертаниям мозаики. — Мне можно гордиться тем, что моя еда стала первой, что ты съел в новой жизни? — спрашивает Арс задористо. Паша смеётся хрипловато, по-человечески — даже и не подумаешь, что тьма, что мёртвый или какой-то там отличающийся от других. Новая жизнь — не случайное слово, потому что действительно новая; по сути, просто заново родился, хоть Арсений и не знает, как сработает проклятье, и почти уверен, что Паша тоже только предполагает результат. — Можно, — говорит тот, но улыбаться перестаёт. Арсений думает о своём, продолжая бурить стёклышки осоловелым взглядом, молчит, позволяя тишине вновь застыть на душной кухне и вновь заставить Пашу напрячься, правда, не ясно, из-за чего. Навряд ли Воля когда-то придавал значение градусу озлобленности между ними. Арс в порядке — у него перед глазами весь мир, и это сложно не заметить, потому что глаза больше не бегают бессмысленно и беспорядочно, да и в целом — Антон ещё живой, вон, даже оладушки получились сносные — нормально. Арсений больше не хочет искать виноватых, потому что он устал — по-всякому — какая уже разница. Он стоит и разглядывает красиво-пятнистый мир, и ему просто хочется вернуться в колею; а на остальное — искренне всё равно. — Арс, — окликает его Воля. — М? — Арс, — повторяет он и облизывает пересохшие губы. — Если бы был способ обойтись без смертей, я бы обошёлся. Но его не было. — Ты мне поэтому всё показал? Чтобы я увидел, что ты не виноват? — спрашивает Арсений абсолютно беззлобно и смеётся сипло. — Боже, и только ради этого запариваться так. — Да не поэтому, — спокойно отвечает Паша, пожав плечами, и отвечает, не дожидаясь вопроса: — Просто ты единственный, кто заслуживает это знать. Арсений головой качает и брови вздёргивает насмешливо. — Я же тебя разочаровал, — издевается Арс. — Всё равно, — выдыхает Воля. Арсений поджимает губы и разворачивается снова, вспоминая про оставленную на плите сковородку, и очень хочет, чтобы его оставили в покое. В этом дне — ночи — слишком много всего. Та вымотала его до предела; Арсений не находит в себе сил ни на что больше — ни на разговоры, ни на разборы полётов. Всё так всполошно и грузно, что Арс просто теряется в определённый момент — уставший и изнеможённый, да и горечь, всё ещё горло дерущая, доводит только. — Арс, — откашлявшись, говорит Паша неуверенно, — правда, был бы другой способ, я… «Да плевать я хотел», — хочется сказать. — Я знаю, — обернувшись, отвечает Арсений сиюминутно. Руководствуется простым принципом: будь как Антон — сделай вид, что у тебя всё просто. Воля кивает в ответ и долго ещё его спину сверлит взглядом — Арсений это чувствует так явно, что плечами дёргает, лишь бы от этого ощущения избавиться. Паша молчит и держит паузу — снова ждёт, чтобы ему душу облегчили, сказали, как ребёнку, что на него не обижаются за дурные выходки. Арсений, вопреки какому-то необъяснимому чувству приязни и понимания к нему, делать этого не намерен. Он не желчный и не злой, но просто не хочется прощать; да и за что? Тут Арсений не есть цель и метод — он под руку подвернулся, и это уже не Пашины проблемы. А то, что маг их взаимодействиям — не иначе — какое-то значение придал — его. Арсений ему уже достаточно сказал. — Паш, уйди, а? — просит он измученно. — Мне тебя на сегодня уже достаточно. И ему искренне всё равно, обидится там он или нет. Он слышит шумный тяжкий вздох за спиной, но даже не дёргается и продолжает стоять, отвернувшись от стола и уперевшись руками в столешницу, всем своим видом говоря о том, что им сегодня больше беседовать не о чем. Паши нет на кухне через пару секунд, и Арсений выдыхает наконец спокойно, повернувшись и не увидев перед глазами расплывчатого силуэта. Он на Пашку зла не держит, но его просто слишком; наступает тишина. Черти внутри злорадно потирают руки, а мысли беснуются в черепной коробке — тишина Арсению противопоказана. Голову вечно вздёрнутого беспокойного человека начинают глушить сразу десятки вопросов, которые требуют немедленного ответа, но Арс не может их дать. Он садится впервые за ночь и смотрит на одинокие крошки у грязной тарелки; всё движется слишком быстро и кажется страшным — страшнее, чем тараканы, которые на эти крошки набегут, если их не убрать. Паша, и вправду, удивительно живее каждого в этой квартире, и Арсений не помнит, когда тот таковым стал. Когда глупые оскорбления и застывшая на лице надменность сменились хриплым смехом и попытками себя оправдать. Дни сменяются слишком быстро, и Арсений не успевает за них ухватиться. Вопреки всей усталости он встаёт и продолжает делать разные мелкие дела, потому что спать уже поздно — за окном небо светлеет, но дождь продолжает барабанить по стёклам. Арсений открывает форточку и даёт ливню капать на подоконник; тот довольно скоро усеивает капельками поверхность. Густые тёмные тучи клубятся дымом — дождь не перестанет ни через час, ни через два, но в универ ехать им всё равно придётся — так и решает, что можно разбавить холод чем-то погорячее. Арсений заваривает чай, чуть не обжигая нечаянно пальцы; в неприметном шкафчике едва ли не сверкает своей ценой бутылка хорошего коньяка — подарок Серёги на двадцатидвухлетие, и слюнки текут, как хочется распробовать нормально, но он лишь разбавляет им кипяток — говорили, что вкусно. Пить с утра — странно, но чай бодрит, а такой ещё и немного голову отпускает — Арсений отхлёбывает получившееся месиво и оказывается вполне доволен результатом. Долгий всё же будет день. Антон появляется позже, чем должен прозвенеть будильник — так, как всегда. На часах — шесть сорок — самое время, чтобы только сесть завтракать и обязательно опоздать. Собственно, тоже как всегда; Арсений улыбается — собирает улыбку на губах из последних сил и смотрит на заспанного Шаста ласково-ласково, пускай и видит лишь его фигуру и торчащие в разные стороны прядки на голове. Антон улыбается в ответ и отлипает, наконец, от косяка. Шумный вздох разносится меж тусклых, промозгло-жёлтых стен, и Антон приземляется на стул. Слипающимися глазами оглянув кухню, он останавливается взглядом на тарелке рядом и смотрит на неё очень задумчиво. — Паша приходил, — поясняет Арс и ставит перед ним кружку с чаем и ещё одну порцию оладьев. — Сказал, съедобно. Антон кивает кротко, даже, скорее всего, не поняв того, о чём ему сказали, и Арсений усмехается по-доброму. — Понятно, — произносит запоздало Шаст и поворачивается к тарелке. Он ковыряет оладья, нахмурившись, несколько минут, пока Попов остатки посуды убирает, протирает наконец стол и не перестаёт оглядываться на застывшего над едой Антона, который так забавно пялится в посудину и с большим трудом шевелит извилинами. — Чайку хлебни, поможет, — усмехнувшись, лукаво говорит Арс, и Антон, как ни странно, уже быстрее обрабатывает эту информацию. Чаем он, конечно давится, точно уж не ожидая почувствовать едкий привкус спирта, и расходится кашлем, зато быстро приходит в себя и выдаёт возмущённо: — Попов, ты что туда налил? — всё ещё чуть покашливая, спрашивает Шаст. — Бухло, что ли? Арсений, гордо вскинув голову, сверкает зубами. — Ну, мне Пашка сказал, что ему нормально заходило на первых курсах, — пожав плечами, отвечает он. — Ну вкусно же, если не залпом! — Нашёл дружка, блин, — без оттенка злости бубнит Антон и всё-таки накалывает оладушек на вилку. — Как чувствуешь себя? — мимоходом интересуется. На слове «дружок» Арсений морщится едва заметно; язык не поворачивается мага так звать, потому что всё это — просто жест благородства до сих пор; правда не ясно, зачем. — Нормально, — отвечает Арс. — Вяло немного, ну да пофиг. Ты как? Шастун лишь отмахивается и начинает, наконец, есть — без особого энтузиазма правда, будто осторожничая, и Арсений хмурится. Изучает нечёткие фигуры, будто сможет разглядеть в них то, что тревожит парня — а что-то явно его волнует, потому что у него движения слишком неуверенные. Антон голову поворачивает, почувствовав пристальный взгляд на себе, и говорит беспечно: — Арс, да нормально всё. У него в голосе такое фальшивое спокойствие, будто он сам себе не верит и потому отводит взгляд; Арсений лишь поджимает губы, оставляя слова без ответа, и отворачивается. Вся томность утра уходит с этим волнением — у него что-то скребёт нестерпимо в груди — Антон недоговаривает, иначе бы Арсений его кости выпирающие, там, на пороге ванной, не лицезрел. Но слова для правильного вопроса не подбираются никак, и он оставляет это дело до лучших времён — хотя бы до конца завтрака. Поесть всё-таки стоит, и он устраивается с тарелкой у плиты по привычке. — Расскажешь, что с тобой было? — спрашивает Антон неуверенно. Арсений кивает так, что чёлка снова падает на глаза. — Паша решил меня по воспоминаниям поводить. Только и всего, — коротко отвечает он. — Тебя показывал, Серёгу, нас с тобой. Я выгляжу так жалко сейчас, — сухим фактом выдаёт Попов, — на себя не похож. Он мне прогнал, собственно, всю эту хуйню с убийствами и с проклятием. Антон тут же напрягается, а Арсений продолжает, заметив выпрямленную резко спину: — Мне жаль, что меня не было там, Шаст, — говорит как-то бесстрастно. — Правда. — Если бы я мог помнить, о чём ты говоришь, я бы тебе ответил. — Я про Оксану. — А, — коротко слетает с губ Шастуна. — Да и не только про неё. Кухня застывает в тишине, и даже кран вежливо не капает — молчание жрёт их кусок за куском, безвольных и напряжённых, хоть у Арсения и голова потихоньку едет, начинает кружить мир; Антон к чаю с коньяком больше не притрагивается. Он ставит с грохотом тарелку на столешницу и складывает руки на груди, уставившись на Антона. — Шаст, давай по-другому, — просит он чуть расслабленнее. — Давай не об этом обо всём. О чём угодно, только не о том. Он не называет слова «прошлое», «проклятье» и «воспоминания», потому что они отнимут у них сейчас любую возможность побыть без напряжения хотя бы одно утро. Потому что Арсений хочет с ним просто позавтракать, как раньше, а не перебирать всё сначала. — Ладно, — говорит холодно Антон, а потом, выдохнув, трёт глаза и повторяет уже намного легче: — Ладно. Арсений кивает снова и улыбается украдкой — Шаст отхлёбывает пойло из кружки и уже не давится. Арс отламывает кусок оладушка, со старанием распиливая его минуту, и удивляется, что получилась еда действительно вполне себе неплохо — разве что иногда скорлупки мелкие хрустят на зубах. Взгляд мягко скользит по пространству, не останавливаясь ни на чём, потому что чая не остаётся уже — тот выпит в пару глотков. Антон же цедит напиток понемногу, уставившись в окно, но Арсений натянутой между ними струны больше не чувствует — или просто не может, потому что лёгкое опьянение делает своё дело. Он заходится разговорами обо всём да ни о чём, но уходит от темы сегодняшней ночи очень юрко — даже поддатый. — Мне к окулисту бы, конечно, — произносит Арс, непонятными путями заговорив и об этом. — Очки же новые подбирать теперь, и линзы. — Кстати, как тебе теперь? — спрашивает, опомнившись, Антон с оттенком заботы. — В универ со мной сегодня? — Дальше согнутой руки вообще всё мутное — минус дохуя там у меня, наверное, но это лучше, чем слепым. Конечно, лучше, — заверяет Арс с улыбкой и добавляет тихо, но искренно: — Спасибо тебе, Шаст. Я миллион раз ещё скажу. Антон лишь улыбается широко в ответ, но светит — впервые за столько времени светит — изнутри. — А в универ да, с тобой. Надо будет справку добыть как-нибудь. Но это, может, Паша поможет, не знаю. Он же тьма, в конце концов. Антон расходится смехом и спрашивает: — Ты думаешь, что у него это всё так работает? Типа на все грехи человеческие? — Да кто его знает? Ты его даже не помнишь толком, — парирует Арс. — Но спросить всё-таки стоит. Шаст, тем не менее, соглашается. Он доедает последний оладушек и откладывает вилку с довольной мордой, пока Арсений шкодливо тянется к его чаю, но Антон подталкивает к нему кружку, мол, бери, и весь азарт тут же исчезает. — Ладно, блин, — вздохнув тяжело, начинает Антон. — Ехать надо, а то если опаздывать, то не на пары Валерия Григорьевича. — У тебя, по-моему, ни к кому нельзя опаздывать. — Ну почему… — задумчиво выдыхает Антон. — На физ-ру в субботу в восемь утра — вполне. А можно вообще не приходить. Арсений смеётся звонко, и Шаст снова растягивает губы в улыбке, но быстро гаснет, садясь поровнее на стуле. — А ещё можешь ноут на зарядку поставить, когда в комнату пойдёшь? — спрашивает Антон, и Арс кивает согласно. — А то мне работать ещё сегодня. — Кстати, насчёт работы. Я как с учёбой разберусь, буду искать, чтобы тебя хоть разгрузить, — заявляет Арс. — А то ты и так за двоих пашешь. Ты ж не вечный, всё-таки. «Ты же не вечный», — каждый раз, будто удар поддых каждому, насколько многозначительна эта фраза. Арсений морщится от сказанного, хотя смысл совсем другой вкладывает. — Можешь не заморачиваться, — фыркнув, отвечает Антон, и Арсений хмурит брови в непонимании. — Тебя никто не увольнял. Пришлось, конечно, умолять твоё начальство, но я попросил тебе больничный, обрисовал ситуацию, мол, авария, травмы, выйдешь через месяц целёхонький, — объясняет Антон. — Хочешь на работе остаться — умей и унижаться, как говорят. Арсений усмехается и спрашивает нерешительно: — А если… — выдыхает он характерный вопрос, но Шаст его прерывает. — А если не получилось бы, то я бы сказал увольнять. Но получилось же, Арс, — он запинается и жмурится, делая глубокий вдох. — Я и сам не… блять, — срывается с его губ. Шастун подрывается с места моментально и исчезает в коридоре. Арсений слышит, как дверь туалета громко ударяется о вход в гостиную, и как Антона выворачивает наизнанку — с матами и глухими ударами кулаков по стенам. Сердце судорогой сводит грудную клетку, пока Арсений стоит на пороге кухни и смотрит на скрюченную фигурку Шаста у унитаза — у него так лопатки торчат ломано и хребет цепью гор едва не разрывает кожу, и Арс буквально чувствует, как это больно, и как желудок у парня желчь выжигает. Шастун тяжело дышит так, стоя на коленях на кафельном полу, а потом поднимается, сливает всё и скрывается в ванной. Арсений стоит у косяка неподвижно и смотрит куда-то в ковёр. Он всё пропустил мимо глаз — ясно, но мимо ушей тоже, и мимо пальцев, и мимо губ — ощущения не потеряны, ощущения — обострены до невозможности, так почему он не заметил раньше? Попов запускает дрожащие руки в спутанные волосы и вздыхает шумно; Шаст за стенкой зубы чистит, привкус рвоты пытаясь как-то убрать, что не имеет толка. Это даже не из-за алкоголя с утра пораньше — хотя лучше бы из-за него. Антон выходит, а Арсений на том же месте; поднимает переживающий взгляд — не жалостливый нисколько, а скорее жалкий — и Шастун, стиснув зубы, хочет его обойти, чтобы воды попить хотя бы — заглушить кислый вкус желчи в горле. — Когда ты ел нормально последний раз? — спрашивает Арс, не давая рвущемуся на кухню Антону пройти. Тот смотрит на него зло безумно — не из-за человека, а из-за ситуации в целом бесится, а губы — тонкой полоской, но Антон смягчается почти сразу, глядит так умоляюще и приваливается к распахнутой двери ванной, выдыхая весь кислород, кажется, из лёгких. — Шаст… — Позавчера. Нормально — позавчера. До этого — давно, — выпаливает он нервно, и Арсений губы также поджимает. — У меня желудок в трубочку сворачивается каждый раз просто, блять, не вдохни — не выдохни. Антон от его взгляда своим бегает, рассматривает рисунок на старом, пыльном ковре, по синюшным костяшкам скользит, вжавшись в дверь и согнувшись в три погибели. Арсений смотрит на него и ему больно — по-всякому, а ещё обидно невыносимо, что вот он — Шаст, который ему глаза спас, который Оксане жизнь спас, и ещё кому-то, с синяками под глазами на всё лицо и костями болезненно-видными, пытается себя по частям собрать, потому что сдаваться рано ещё, хоть, наверное, и есть смысл. — Почему ты мне не сказал? — спрашивает, скорее, из интереса, нежели из желания упрекнуть. — Потому что ты бы не помог. Волновался бы только, а тебе будто мало этого всего, — пожав плечами, отвечает Антон и смотрит на Арсения, наконец. Серые глаза — теплые и туманные, как пыль. Арсений в них видит целый мир из микрочастиц, вроде тех, что на солнце в воздухе виднелись, когда он был во вчерашнем дне. Они глядят чуть тоскливо и капельку благодарно. Арсений больше ничего не спрашивает, потому что не видит смысла — ему ясно буквально всё. У них с Пашей всё обратно — и этого хватает. Больше Арсений знать сегодня уже ничего не хочет, потому что это была долгая ночь и не менее долгое утро, которому пора бы закончиться. Пускай даже тучи всё так же клубятся над Петербургом, роняя капли на всё вокруг, а полынь будто въелась теперь в язык — перебьёт как-нибудь. Антон не шевелится — просто смотрит, своим тёплым и очень уставшим миром в другой, тоже тёплый и очень уставший мир, только чуть более цветной. Через минуту он просто стряхивает это всё с себя; хоть и не улыбается, но становится легче значительно — плечи расправляет и отрывается от двери, готовый жить дальше ещё какое-то время. Да даже если и не какое-то — Арсений всё равно теперь будет где-то рядом. Всё не зря. — Забей, Арс. Не впервой уже, хули, — просто говорит он, и Арсений усмехается от его деланной непосредственности. Шаст оглядывается на часы. — Если мы хотим успеть на первую пару, то я бы уже вылетал из квартиры, так что у нас три минуты. Три минуты — пойдёт для начала.