***
Шум глушит любую мысль — пьяные голоса всегда звучат громче — и это не плохо, а пьянющий Арсений лыбится от любой чуши, разъезжающимися глазами наблюдает за тусовкой и иногда вклинивается в центр комнаты, где Антон с Ирой, случайным образом затесавшейся в ряды пьющих в этой квартире, и Макаром чуть поодаль, отжигают под музло из колонок. Кузнецова действительно спонтанно появилась — Арсений её вчера нашёл неожиданно на просторах «контакта» и пригласил выпить, руководствуясь принципом «лишний рот — лишние деньги», да и знакомы вроде, да и тусовку закатить хотели не на двоих — даром Макаров не уехал ещё, и Стас вдруг материализовался, а ещё хотелось споить Волю из чистого интереса, как он будет себя вести — букет поводов устроить вечеринку, вопреки тому, что Антон всё так же особо не ел и худел быстрее, чем Арсений закидывал в себя бухло. Этакий пир во время чумы, чтобы забыть и про чуму, и про пир, и вообще — несите рюмки. Антон не был бы Антоном, если бы он сложил лапки и лёг на кровать умирать. Поэтому он сейчас есть звезда танцпола — тоже почти буквально — хоть выглядят танцы у него, ну, откровенно, как у любого пьяного человека. Алкоголь усваивается его организмом внезапно хорошо, что даже радует — тоже пища, по сути, и, пускай он иногда останавливается — отдышаться, мышцы в норму привести — всё равно двигается, улыбается и работает почти вечным двигателем, будто он в порядке и рёбра не выпирают так видно над впалым животом. Арсений морщится от света диско-шара, блики которого падают прямо ему на глаза — достали даже такую штуковину — в общем, подготовились хорошо. Он переводит взгляд на быстро спевшихся Дарину с Катей, которые сидят на диване чуть поодаль, и на Серёгу со Стасом, которые пьют пиво — пока что — и говорят там о чём-то, да ни о чём. Арс отталкивается от стенки и отправляется на поиски спиртного, двигаясь на весёлый голос Позова, что спорит о чём-то с Пашкой, который остался экспонатом в разношёрстной, но одинаково нажратой компании. Свет лампы режет по привыкшим к полутьме глазам; Арсений щурится и проходит к неразобранным пакетам из «Перекрёстка», которые звенели по пути до дома так, будто они скупили весь ликёро-водочный отдел. Воля провожает его настороженным взглядом и хмурится, когда Попов ударяет бутылкой вискаря по столу рядом с ним. — Слишком соображающий, заебал, — выплёвывает он. — Чаи с коньяком гонял, а тут год не пьёт и рюмки даже в рот не взял. Давай, — командует он, — залпом стакан. Можешь из горла, это треть примерно. — А… — Блять, Паш, харе заливать. — Окей, мать твою, хорошо, — раздражённо выплёвывает Воля, быстро сдавшись, потому что Арсения, кажется, сейчас не остановить в своих намерениях. Дима за этим наблюдает с неприкрытым интересом исследователя, мол, как себя зверушка поведёт в сложившемся конфликте с внешним раздражителем, немного блестящим взглядом глядя на жертву принуждения. Паша откупоривает бутылку и присасывается к горлышку тут же, заглатывая обжигающую жижу с нескрываемой жадностью, потому что не пил, действительно, намного дольше, чем год — Арсению простительно факты переиначивать. Паша выпивает половину, и Арсений уже останавливает сам. Паша морщится и закусывает кубиком сахара — первым, что под руку попалось. — Ну чё, как, нормально? — спрашивает он, сжимая его плечо неосознанно. — Блять, лапоть убери свой, долбаёб, — оскаливается Паша и, дёрнув рукой, скидывает его ладонь, а потом добавляет: — Живём, ага. Арсений склабится довольно и произносит: — Ну, народ собрался, пойдёмте пить нормально теперь, — говорит, будто есть куда пить уже. — Димк, бери пакет.***
Бутылки звенят громко о ламинат, но не громче, чем грохочет музыка или гогочет Илья, смех которого, непременно, громче, чем у остальных. Паша то и дело перехватывает внимание на себя — шутит, сам же смеётся, тянется за алкоголем, но удивительно сдержанно не касается никого — Попов наблюдает украдкой за ним, как и за всеми остальными, скользящим, ничем не озабоченным взглядом. Арсений — всё по традиции; сидит, прибившись к боку Шастуна и пьяно смеётся ему в шею, иногда прихватывает кожу губами и оставляет розовые пятна на их месте. Он пьяный от слова «очень»; пьянее, чем был час назад, когда Серёга пришёл с друзьями. За это время они успели залить в себя ещё, гарантируя себе адовое похмелье утром, но всем было откровенно плевать на потом, потому что компания была самая что ни на есть приятная — все спелись довольно быстро. Может, алкоголь помог, а может, все просто настроены на диалог — и не важно с кем — просто время провести хорошо. Арсений хохочет над очередной отпущенной Ильёй шуткой и прижимается к Антону, который треплет его по голове и целует в макушку. Дарина расходится в смехе и говорит немного заплетающимся языком: — Я думала, что Паша шу… шутил, когда сказал, что ты гей. — Я вообще сначала на Антона заглядывалась, — подхватывает разговор Ира, сидящая рядом. — А потом они поцеловались и… Ира начинает повествовать эту замечательную историю Дарине, а Арсений усмехается и оглядывается на мага. — Да нет, какие тут шутки, — отвечает Арс пространственно, хотя его уже никто не слушает, и тянется к губам Шастуна, который податливо голову опускает. У того на губах привкус вермута с апельсиновым соком, и Арсений улыбается в поцелуй. — Ой, вы посмотрите какие нежности, — тянет Воля, поморщившись. — Харе сосаться, давайте поиграем лучше во что-нибудь. Арс нехотя отстраняется и поворачивает голову к Паше, устроив её на костлявом плече. — Отрицаешь — предлагай, — заявляет он в ответ. — А давайте в «Правду или действие» опять, — вклинивается Матвиенко, который, чуть расслабив голову, перестал выглядеть так, будто перед его глазами пролетело стадо фей Винкс. — Вообще-то, предлагать должен был этот хрен, который мешает мне сосаться с парнем, — обиженно выдаёт Арсений, зыркнув на Пашу зло. — Раз так, то как насчёт «Правда-действие-выпивка», м? Но только если ведущим будешь не ты. — Эй, — возмущается Матвиенко и отворачивается к своему стакану, — я оскорблён. — Оскорбляйся, — легко отмахивается Арсений, понимая, что всё это несерьёзно, и, прочистив горло, говорит уже громче: — Народ, как насчёт поиграть в «Правда-действие-выпивка». Это типа как «Правда или действие», только ты можешь просто бухнуть. Компания поддерживает идею громким улюлюканьем, и все берут свои рюмки и стаканы. — А может тебе уже хватит? — тихо спрашивает Антон куда-то ему в волосы. — Всё нормально, я ещё не пьян совсем. — Так не пьян, что аж ходишь от одной стеночки до другой. Или мне напомнить, как ты по лестнице курить спускался, м? Зачем ты вообще вниз попёрся? Балкон же есть. — Мистер, вы похожи на говно, — противным голосом отвечает Арс и тянется к ещё не открытой бутылке водки. — Не больше чем вы, моя любовь. Девушки рядом, кажется, растекаются в лужу с протяжным воем умиления. Арсений улыбается, оглянувшись на Антона мельком, и ноги по-турецки складывает, заполняя до краёв свою рюмку — умудряется пролить водку, конечно же, и Шаст тёплыми пальцами берёт бутылку из его рук. — Итак, кто начнёт? — спрашивает громко Арс. — О! — восклицает он, будто ему в голову пришла гениальнейшая идея. — Давайте считалочку. Эники-беники, ели вареники, эники-беники, вод, — считает он, переиначивая считалку, — ка. Водка. Стас, правда, действие или выпивка? — Давай правду, — отвечает тот, привалившись к дивану. — Первая мысль, когда ты узнал, что я встречаюсь с парнем, — задаёт Арсений давно интересующий его вопрос. — Э-э-э, — тянет, задумавшись, Шеминов, — Пиздец, по-моему. — Ну, я так и думал. Води, Паш, — рукой легонько стукнув Волю, сидящего рядом, говорит он. Паша лишь закатывает глаза, а Арсений закидывает рюмку и даёт спиртному снова обжечь горло. Хорошо. Игра идёт бодро, потому что идея передавать бразды правления вашими судьбами — если очень преувеличенно — оказалась не такой плохой. Кто-то снова пляшет лезгинку, не имея не малейшего понятия, как это делать, кто-то — отвечает на тупые вопросы про самый позорный секс или самый мерзкий поступок, а Арсений выбирает в основном выпивку, потому что голова — воздушный шарик, который просто летит и помахивает ленточкой. Он делает вид, что не замечает, как Шастун иногда подменяет их рюмки, и смиренно пьёт мультифруктовый сок. Антон смеётся над всем происходящим, и это единственный звук, который Попов различает из бесконечного шума — слава его соседям — обязательно потому, что это Антон, и Арс любит его, а не потому что этот смех — который Арсений любит не меньше и рад слышать из потрескавшихся губ — раздаётся прямо у его ушей. В опьянении всё кажется простым и не приносит особых забот, как задачки начальной школы — которые, кстати, будучи поддатым, даже увидеть и осознать — большая проблема. И Арсению хорошо, просто потому, что тёплые руки обнимают его развезённую тушку и потому что всё так по-человечески — тоже просто. Он буквально хватает и перебирает в неловких пальцах время, пытаясь уловить каждую секунду, потому что их неизменно мало — этих секунд. — Арс, блять! — снова кричит Паша, явно не первый раз окликая задумавшегося Попова. — А? — Правда или действие? Выпивки тебе хватит, — спрашивает Позов. — Правда, — мямлит Арсений бездумно. — За что тебе стыдно больше всего? — Тупые у вас вопросы, — отвечает Арс с улыбкой и тянется вперёд, чтобы поставить рюмку, в которой уже давно ничего нет. — Нет такого. — Да не может быть, — тянет Дима, лукаво поглядывая на него. — Ну, а что, я раньше не бухал, с кем попало не трахался, а потом Антон. Тот вяло ухмыляется над его головой. Антон, как заключение, будто после Антона не может быть ничего уже — просто мир сошёлся на одном человеке, и Арсений не жалеет — не из-за чего жалеть, как минимум, потому что он не способен ни на какие эмоции, кроме полной беспечности и вспышками играющего в голове счастья. — Скучный ты, Арсений, — фыркает Позов и добавляет расстроенно: — Ну води тогда. Арсений вспоминает какую-то дурацкую считалку про барашка — или это детский стишок — и никто не может понять, откуда у него всё это в голове берётся и хранится зачем-то, а Арс смеётся и останавливается на Илье. Тот выбирает выпивку, и Арсений довольно лыбится, потому что думать особо не нужно, а потом предлагает выпить всем. Тост — за то, что они все здесь, если выделить главное, потому что Арсений какую-то околесицу несёт бессмысленную, путает слова местами и сам же смеётся с этого, абсолютно перепивший и себя уже никак не сдерживающий. Он заваливается на Антона и каждый раз жмурится, будто должен удариться о выпирающие кости, но каждый раз руки просто ловят его, а полушёпот просит посидеть на одном месте хотя бы секунду. Все пьют. Один — Арсений глотает водку, потому что градус понижать — себе дороже. Он смеётся над шутками Паши, который щёлкает пальцами перед его глазами и по-доброму насмешливо так смотрит своими лисьими глазами. Комната видится кадрами — лампа режет глаза, Илья достаёт гитару, за которой вразвалочку идёт в другую комнату, Антон легонько стукает Попова по кончику носа пальцем, а Арсений морщится и едва ли не мурчит. Потом комната видится размытыми кадрами — Антон в целях сохранности стаскивает с него очки. В целях сохранности, конечно, очков. И Арсений выглядит китайским туристом, приехавшим в Питер — озирается по сторонам, пытаясь ухватить всё и сразу, но у него не получается — плевать. Он возвращается взглядом к гаркающему какую-то зэковскую песню Илье, который пытается ещё и на гитаре играть — пытается. О ритме речи, конечно, не идёт. Два — Арсений глотает водку, и Антон не может этому препятствовать, потому что Попов очень громко возмущается, чему умиляются сидящие рядом Ира с Дариной — они умиляются, кажется, вообще всему, что касается этих двоих. Гитара переходит в руки Паши, который немного трезвее знахаря и руками управляет чуть лучше — и тогда они умудряются словить ритм незамысловатой песни, как оказывается потом — Коржа, ну, уже по традиции, и завывают всей компанией простецкие строчки. «Жги-и, сын, пока молодой», — надрывным голосом тянет Арсений, с чувством подавшись вперед, а Антон тихо смеётся и сцепляет руки на его талии, а то с чем чёрт не шутит. Про игру забывают все. Три — Арсений глотает апельсиновый сок и смотрит по-детски обиженно на Антона, который улыбается, пожав плечами, а потом предусмотрительно убирает рюмку подальше. Воля поёт хорошо, хоть и хрипло — Арс отмечает для себя, когда за одной песней следует другая — тоже Коржа, но ему уже всё равно, что подпевать. Он устраивает голову на плече Антона и наблюдает за всеми сквозь упавшую на глаза чёлку, улыбаясь совсем бестревожно, и прислушивается к ощущению тёплых пальцев, которые гладят его плечи и пробегаются по рёбрам, иногда соскальзывая под руки. Арсений пытается запомнить каждое прикосновение и уловить даже самые мимолётные и прозрачные чувства, чтобы больше никогда не забывать, каково это — быть с кем-то. Чтобы было, что вспомнить, когда всё это канет в лету. Арсений кривит уголки губ, когда потерянность проскальзывает вместе с остальными прозрачными чувствами, и тянется к лицу Антона, чтобы оставить смазанный мокрый поцелуй на скуле, а потом на линии челюсти, и прошептать одними губами, тихое и сокровенное, что растает — или даже не прозвучит — среди хора голосов: — Я люблю тебя. Просто и коротко, потому что больше ничего не нужно — никаких «очень» и «безумно». В этом уже много — достаточно, чтобы выразить степень. Антон слышит, или просто понимает, что пытаются ему сказать, потому что руки талию сжимают крепче и пальцы хватаются за складки свитера. Арсений не знает, что он будет делать без этого всего, но он старается, правда старается свыкнуться с тем, что ему придётся жить, не просыпаясь из-за онемевших в объятиях рук или из-за голоса, который бодро просит администратора не спать — Антон всё ещё приезжает к нему на работу. Но Арс просто наивно надеется, что он справится или что этого — касаний, поцелуев и всего, что было — хватит на всю оставшуюся жизнь. Паша продолжает играть уже никому не известные песни, но его никто не останавливает — пусть себе бренчит, покуда пальцы болеть не будут. А Арсению хорошо — в голове нет ничегошеньки кроме мыслей о том, как бы голову от плеча родного оторвать, потому что спина уже болит от скрюченного положения — самая большая сейчас проблема. Арс оглядывается на Шастуна осоловело, смотрит на то, как он, очерчивая взглядом всех присутствующих, улыбается украдкой, с какой-то нежной, ласковой тоской, поглаживая плечо Арсения большим пальцем. Паша что-то про куртку, про дома, а у Антона в голове другие мысли, но Арсений не рискует гадать или спрашивать, а оставляет Шаста наедине со всем, что его тревожит; наедине в комнате с кучей людей, которые то туда, то сюда носятся, не в силах оставаться на месте, гогочут и говорят громко, забывая и про гитары, и про хриплый голос Воли, но тот явно для себя поёт. Арс подхватывает с четвёртого слова уже приевшиеся строчки и сплетает пятерню с Шастуновскими, чуть влажными, пальцами, расправляя, наконец, спину и садясь чуть ровнее. Паша оглядывается на него и улыбается уголком губ. Арсений на эту улыбку отвечает своей, мягкой и беспечной, потому что Волю больше даже не приходится представлять частью пространства и выдумывать ненужное; тот не друг и не соратник, не общажник и не однокурсник, а просто — Паша, которого придётся привыкнуть видеть, видимо, потому что он был, есть и будет — существовать. Всё это кажется простым, так же, как и детские считалочки, которых у Арсения в голове множество — про кошек, про лис и волков, даже про Фредди Крюгера — такой он эрудированный. Сейчас никаких сложностей и быть не может, потому что он слишком уставший и перепивший, чтобы их придумывать. В голове только завывающие строчки песни и неразборчивый шум. Попов предлагает после окончания песни продолжить игру, потому что все потихоньку приходят в себя, а Антон и вовсе кажется трезвым, но за алкоголем больше не тянется, чуть морщась иногда. Арсений наклоняется к нему и ведёт кончиком носа по прохладной щеке, на что Антон лишь ухмыляется и внимание возвращает к друзьям, махнув рукой, мол, нормально, и Арсений верит в этот раз, потому что не верить нельзя — нет такой функции в пьяной голове. Илья водит первый, заставляет Пашу три рюмки подряд в рот закинуть, а Паша с радостью — ему прямо в кайф до искр в тёмных глазах, не столь из-за долгожданного эффекта, сколь потому, что он чувствует спирт, от которого горло сводит — но это разве важно? Тот эти мысли озвучивает, но никто даже не спрашивает, почему столько дрожи и трепета в этом. Следующий — Антон, который перспективе не рад совершенно, но голову вскидывает и слушает тупое задание — давай, изображай бармена, тащись на кухню за бухлом и соком и мешай нам что-нибудь. Арсений оглядывается и встречает недовольный взгляд и поджатые губы, махания руками и всяческие попытки отказаться. Шастун отнекивается рьяно, а на вопрос о самочувствии — уже тихий, шепотом на ухо заданный, отмахивается опять, но Арсений уже не верит — тревожится, потому что парень явно не в порядке. От такой плёвой чуши не отказываются, а если и — значит, что-то не так, и Илья понимает это раньше, чем Серёжа начинает настаивать. Макаров спрашивает украдкой, как он, но Антон бубнит мол, что пройдёт всё сейчас, а что — «всё» — не уточняет, да и вопрос был не о том. — Тогда ты за него, Арс, — заявляет Серёжа тоном, не принимающим возражений. — Встать ты не встанешь, но выпить можешь. Арсений хлипко кивает, но Антон сиюсекундно вклинивается, чем вызывает сердитый взгляд Матвиенко, который не понимает его причуд; напряжение в комнате вырастает стократно. — Ему хватит уже, Серёг, — вкрадчиво говорит Шаст, на что Арсений хочет возмутиться снова, но под злым взглядом Антона продолжает молчать. Перед глазами мир одной сплошной — может и хватит, действительно. — Ладно, ладно, хорошо, — опускает руки Серёжа. — Води тогда, Попов, — добавляет разочарованно. Арс кидает кроткий взгляд на мрачного Шаста, который хмурится, но старается ему улыбнуться — криво и бесполезно, потому что у Арсения под кожей уже всё равно всё покалывает от волнения, тихо и почти незаметно сквозь хмельную поволоку, и он начинает считать неуверенно, снова откопав в дебрях своей головы странную считалку. Он путается в цифрах — Паша шутит что-то про первый класс — совсем не смешно, но Арсений смеётся. Все снова расслабляются, потому что мало ли — бывает всякое — не повод для волнения; Антон поднимается, шепнув на ухо Арсению, что он сейчас придёт, и скрывается в коридоре. Арсений вяло переводит палец с человека на человека, пытаясь вспомнить, какие же там слова в этой считалке после долгого счёта. — Девять, десять… А! — восклицает, когда нужная мысль всё-таки приходит. — Надо, надо, надо пить, — переиначивает он, а потом в голове что-то щёлкает. Надо, надо, надо спать. Арсений подрывается с места и подхватывает Антона у самого пола, оказавшись в мгновение в узком коридоре. Ещё бы секунда, и тот раскроил бы себе череп о дверной косяк или выступ — Арсений вцепляется в его руки до красных пятен. А потом ноги подкашиваются, вмиг став ватными. Он падает назад, но ударяется лопатками до звёздочек перед глазами. Звёздочки пляшут, а Арсений отмахивается от них — главное, что Антону смягчил падение — чудом. Почувствовал что ли как-то, подсознательно понял, и тут же — адреналин в ноги, хотя в любую другую секунду он бы даже не смог подняться, как Серёжа сказал. В коридоре секунду спустя толпятся люди, вздыхая и недоуменно переглядываясь, но никто не подходит ближе, кроме Ильи, который моментально будто трезвеет и становится серьёзным. Арсений хватается за его руку и садится, передёргивает ноющими плечами, но не встаёт — голову Шаста продолжает держать, пока Макаров — за нашатырём, за водой, отгонять всех от дверей и просить побыть в комнате. С Арса тоже градус снимает мгновенно — только глаза всё ещё едут, делая и без того нерезкий мир ещё более расплывчатым. Арсений не готов к миллиарду вопросов, поэтому он просто сидит и кончиками пальцев скользит по исхудалому лицу, режется о скулы, мягко проходится по губам и играется с прядками волос, глядя на бессознательного Шаста с ласковой заботой и непроглядной, пыльной грустью, которая въелась во взгляд. Илья иногда оглядывается на него, пока открывает не желающую поддаваться крышку, но ничего не говорит. Арсений благодарен. За стеной приглушённые голоса, но никто не кричит и не смеётся, и музыка звучит тише — тихие переговоры только сильнее злят. И опьянение вдруг перебивает шок от внезапной потери сознания бодрого Антона. Только не врите, что не видите, как он выглядит. Любая попытка не обращать внимание на его болезненный вид могла быть успешной только, когда они уже налакались достаточно, чтобы быть не в состоянии удержать взгляд на чём-то вообще — так же, как сейчас игнорировать редкие реплики, доносящиеся из-за двери, но Арсений старается. Они не виноваты в собственном любопытстве и даже, может, опаске за жизнь Шаста — кому-то друга, кому-то едва знакомого — всё-таки подобное не каждый день происходит. Вскоре из звуков остаются только кряхтения Макарова в попытке отодрать крышечку от бутылочки и негромкие биты музыки, которые фоном играют в гостиной. — Я рад, что это ты, — только и говорит Илья мимоходом. Арсений кивает в ответ. Он — вопреки всему — тоже, тоже рад, что с Антоном именно он. Макар легонько бьёт Антона по щекам, когда подносит к носу парнишки нашатырь, который наконец поддался, и пытается привести Шаста в чувства. — Антох, — тянет он. — Антох, давай, чё ты тут разлёгся, — шутливо говорит он, ни разом не шутя. Поначалу всё это не несёт никакой пользы, и Арсений хмурится, продолжая легко поглаживать его голову, но потом веки Антона начинают подрагивать и глаза-щёлочки приоткрываются — Шаст щурится от света лампы прямо над головой и вздыхает тяжело. Илья ведёт головой и глядит с укоризной, и маг закрывает глаза снова — видеть не хочет этого. — Ты как, Шаст? — буднично спрашивает Арсений. Антон снова вздыхает, видимо, ощущает резкую нехватку воздуха, и трёт глаза устало, а потом медленно садится, упершись руками в колени Арсения, но не отвечает ничего. Арс поджимает губы и кивает коротко. В принципе, можно было и не спрашивать. — На кухню пойдём, посидишь, воды хлебнёшь, — пустяково говорит Макаров, в котором нет ничего от Ильи пять минут назад кроме чуть рассеянного взгляда — хмель со всех как рукой сняло. Антон всё ещё молчит и кивает только, украдкой оглядываясь на Арсения, который цветом белее снега, но улыбается уголками губ, силится, чтобы не опустить их, потому что улыбаться на самом деле не хочется. Сердце бьётся так гулко, бодро отстукивает ускоренный ритм, а Арсений чувствует себя бессильным даже руку поднять, но всё равно встаёт на ватных ногах, когда Илья с напором произносит: — Арс, — вкрадчиво говорит, и добавляет для пущего понимания: — Оставишь? Арсений не смеет перечить. Антон провожает его потерянным взглядом со смутной надеждой, наверное, на то, что Арс останется и не будет оставлять его наедине с Ильёй, который непременно решит почитать ему нотации, как хороший друг, как лечащий знахарь — врачи не Антонова прерогатива — и Шаст этого не хочет совершенно — кто бы хотел? Открывается дверь в душную комнату и вмиг слышатся шевеления, а потом сколько-то там пар глаз устремляются на него в ожидании ответов на незаданные вопросы — Арсения это бесит, Арсений упорно не хочет отвечать ни на один, но приходится, раз уж все они стали свидетелями того, что Шастун скрыть пытался тщательно и делал это достойно, но потом организм сам подвёл. Попов встаёт у косяка и руки на груди складывает, улыбается насильно, а губы улыбка режет, едва не рвёт тонкую кожу — у его души на губах они всё разорванные и кровоточащие, а Арсений держится, Арсений пытается не улыбаться слишком широко, в надежде поддержать иллюзию о том, что всё не так плохо, как кажется — сквозит фальшью. — Дим, окно открой, дышать нечем, — говорит он и оттягивает ворот кофты. Позов слушается и вскоре до Арсения дорывается пару витков воздуха, который ползёт по полу и морозит ступни — за окном самый конец марта, а ночью минус шесть. — Арс, как там Антон? — спрашивает первой Ира, которая поражена внезапным обмороком больше остальных. Арсения это даже трогает, потому что Кузнецовой Антон лишь неудавшаяся попытка флирта, но волнения в ней много — больше, чем должно быть. — Нормально, — говорит, и думает, что, наверное, даже не врёт, потому что сейчас и правда ничего. — Антон просто болен, и это нормально, — повторяется он. — Организм подводит, все дела. Все молчат. Теперь молчат. «Прикольно», — думает Арсений. Нечего говорить тут, и в самом деле. Ира смотрит на него так жалостливо и вздыхает тяжело, Стас поджимает губы и постукивает пальцами по коленке, Дима очки поправляет, а остальные — просто молчат. Теперь звуки доносятся с кухни, неразборчивые, но эмоциональные, иногда затухающие, но неизменно возникающие снова. Арсений не знает, о чём Антон с Ильёй там говорят, и даже не будет спрашивать. — Ему так и не помогли? — спрашивает наивно как-то Стас, который поднимает глаза. Арсений отрицательно головой качает и говорит для верности, признаёт самому себе вину: — Не помогли. У него внутри грохочет взрыв. Целая Вселенная разлетается на куски планет и осколков того, что строилось может не миллиарды, но долгие месяцы, с оглушительным треском терзая небесные тела и стирая орбиты в прах. Или все струны натягиваются до предела и лопаются со звоном, или количество тёмной энергии, или материи, становится несоизмеримо большим для маленькой галактики, или планеты и звёзды просто устали быть. Причин много, почему всё погибает скоропостижно, но первая — самая больная и наименее красивая — что он не помог. Не спас. Не дал шанс на жизнь. Не вытолкал за дверь и не сказал «начни жить без меня». А мог бы. Или нет. Арсений смотрит на Пашу, который губы сжимает до белой полоски, отведя взгляд, ёжится, тянется за затёртой едва ли не до дыр толстовкой, которая позади валяется, глядит виноватой собакой, которая покусала хозяина, пока носилась за палкой. Арсению всё равно. Пусть Воля привыкает — если быть человеком, то до конца; а Серёжа рассеянно озирается, глаза с Паши на Арсения переводит, пытается связать, сложить, создать цельную картину и, казалось бы, почти понимает всё, но всё равно теряется, потому что ему думается, будто так не бывает, и он ищет поддержки — мол, скажите, что я не идиот поехавший. Лишь закусывает губу и смотрит на него недолго — больше не выдерживает. — А что за болезнь, Арс? Если нужны деньги, мы можем, насобираем, мы… — с энтузиазмом тараторит Ира, но Арсений прерывает её раньше, чем та успевает закончить. — Он смертельно болен, и с этим ничего не сделаешь. «Уже», — додумывает он и руки складывает на груди, сжимается весь так жалко; а потом голову вскидывает псевдо-гордо, будучи псевдо-сильным, потому что это чушь полнейшая, конечно. — Он смертельно болен, и ему жить недолго осталось, — произносит он, постепенно уходя на шёпот. — Неделя максимум, — говорит Илья негромко ему на ухо. — Максимум. Арсений вздрагивает от неожиданного появления Макарова и, обернувшись, встречается с сожалеющим взглядом; хмурится и его слова обдумывает с минуту, а потом ему словно бьют поддых. Арсений размыкает губы и смыкает их тут же, не обронив ни единого слова, а в глазах слёзы режутся льдинками, и веки у него, он думает, теперь красные, и выглядит это всё невероятно жалко. Илья пожимает плечами, а Арсений пытается сглотнуть ком в горле, потому что неделя — мало. Он травится этим словом, и чувством, что он сам всё проебал, но ухмыляется уголками губ, рассеивая напряжённую тишину, в которой все надеятся услышать то, что не предназначено для них, и говорит слишком легко: — Я пойду… покурю, что ли. Илья кивает и выпускает его из комнаты. Арсений не спотыкается на порожке и не забывает прикрыть за собой дверь, чтобы дым не тянуло в комнату.***
Арсений смотрит в редкие горящие окна домов, и видит вместо них пятна. Арсений дышит ночным воздухом и чувствует вместо него горечь. Боль на вкус не описать — ноет всё, пульсирует, кислота у основания языка — может, это просто алкоголю охота назад вместе с желудочным соком. Ему очень холодно — ночи упорно не хотят быть теплее — и он всё-таки надевает тапки, а не стоит на ледяном бетоне; откидывается на стенку позади и выдыхает горечь вместе с паром, срывающимся с пересохших губ. Арсений думает долго о том, что сказал ему Илья, глядя извиняющимся взглядом на него, будто он виноват, а на деле — много кто, но точно не Макар. Тот как лучше пытался всё это время, срывался по первому зову, приезжал, осматривал, пытался поправить хоть что-нибудь; жаль, бесполезно всё это — было и есть. Арсений морщится от горького привкуса, когда сигарета выгорает до фильтра, и берёт другую, даже не переводя взгляда с туманного — во всех отношениях — вида. Ночь глубокая, небо чернющее, а звёзд ему теперь не видно. Мотоциклист без глушителя проносится по проспекту, будто крутой сорвиголова — пока руки с руля не сорвутся или колесо вывернется не так, но Арсу, в общем-то, всё равно. У него и своей боли полно — в скрюченных пальцах и перекрытом сгустком горле чувствуется, проедает изнутри — даже не сказать, где именно — так, что глотку рвать хочется в крике. Неделя — это же всего семь дней, таких же быстрых, как сегодня. Неделя — это сто шестьдесят восемь часов, за которые ему придётся свыкнуться с мыслью о том, что с часу на час его Антона может не стать. Неделя — это шестьсот четыре тысячи восемьсот секунд, из которых можно вычесть несколько тех сотен, пока он курит. Неделя — максимум. Так что и дней, и часов, и секунд может оказаться в конце концов намного меньше. Арсений морщится снова, и уже не от горечи, потому что сигарета ещё не успела дотлеть. Он выдыхает дым и запускает руку в волосы, откидывая с глаз засаленные прядки; плакать всё ещё охота от бессилия, от ситуации, но он сглатывает шумно и выдыхает сам, выбросив сигарету с балкона. Всё что мог, он уже выжег. Дальше — приходится самому. Голову всё ещё ведет, но на фоне того, что беснуется у него внутри, это просто детский лепет. Арсений чувствует, как у него бьётся истерзанное сердце, как пульсирует что-то внутри, чему нет названия, и он этого никому бы не пожелал. Дверь открывается с тихим скрипом, и в неё просовывается голова Серёжи, который глядит немного пристыженно. Арсений улыбается слабо и на безмолвную просьбу войти кивает; Матвиенко протискивается на балкон и встаёт рядом, кидая на Арса редкие смятённые взгляды. Тот достаёт из пачки ещё одну сигарету и отдаёт другу. Они молчат, потому что Серёжа не знает, с чего начать, а Арсений просто не может больше думать; один крестик в голове зачёркивает и издаёт смешок, потому что думает, что он похож на звёздочку. Грохот музыки на фоне возобновляется; снова на всю громкость играют всякие популярные треки, и голоса снова звенят из соседней комнаты — значит, Антон снова в порядке, в порядке до следующего раза — но Арсений знает, когда ловить. Музыка в ситуацию не вписывается совсем: у Серёжи взгляд такой потерянный-потерянный, а сам Матвиенко — напряжённый и испуганный немного — если у Арса империи горят, то у него просто рушатся. Но биты всё равно продолжают грохотать сквозь стёкла чуть приглушённо, доносится смех — Антон явно перед всеми оправдывается, успокаивает народ, потому что все обмороки и шрамы — только их, и никому больше много про них знать не обязательно; простыми отговорками, вроде «перепил» или «усталость накопилась», говорит, чтобы лишних вопросов не было. Шум и звон стекла слышен хорошо, он веет теплом и смехом, но Арсений учтиво стоит на месте, потому что рано ещё уходить. Серёжа облизывает пересохшие губы и оглядывается пару раз на Арсения, который смотрит в окно безотрывно, сложив руки на груди, и лишь один взгляд кидает на друга, доверительный, понимающий, и улыбается уголками губ, а потом возвращается к созерцанию размытых пятен. Серёжа выкидывает недокуренную сигарету, потушив её об оконную раму, и говорит в конце концов: — Ты же знаешь, я не курю так-то, — произносит беспечно, заходит из далека, потому что сразу — страшно. — Это так, чтобы голову разгрузить, — добавляет он и вздыхает шумно, устало так, что Арсений губы поджимает — Серёгу меньше всего впутывать хотелось. — Это всё правда было? Матвиенко оглядывается на Арсения удивительно трезво; у него даже голос не дрожит. Серёжа не уточняет, но знает, что Арсений поймёт, и, затаив дыхание, ждёт ответа. Озвучить вопрос, значит допустить то, что он всё же сходит с ума, но Арс даёт понять своим совсем неудивлённым видом, что нет. — Да, — для проформы, коротко роняет он и усмехается зачем-то, а потом достаёт сигарету из пачки. Третью за вечер — скорее, за пять минут — плохо, но ему всё равно, искренне. У него давно уже зависимость, и отрицать нет смысла — он так может часами, если всё внутри скручивает. Они снова молчат, смотрят на туманный проспект, а за спиной музыка грохочет, ребята все подпевают знакомым строчкам и пьют, наверное, дальше, отходят постепенно. Смех, звон, хор голосов — тишина, вой редких машин, выдохи; два разных мира в одной квартире. — Охуеть, — с чувством выдаёт Серёжа. — Охуеть можно, — он потирает глаза ладонями и тараторит одно за другим: — Прости, прости, Арс, я же никогда бы так не поступил, если бы знал, Арс, он же обещал мне, что без смертей, подонок, а теперь сидит там с рожей довольной. Как ты его пустил? — поражённо спрашивает он, очнувшись будто. — Потому что он не плохой человек. Он ко мне по-доброму, Сер, а я его знаю дольше вас. Я с ним давно уже, вот тут, — Арсений стучит пальцем по черепушке, — живу, — он затягивается и продолжает сипло: — Я знаю, Сер. Ты не виноват — Антон мог бы не умереть. Мог бы, но я долбаёб просто. Я должен был давно его от себя отпустить, но я просто не могу. — А обморок?.. — тихо спрашивает Матвиенко, заглянув в глаза Арсению исподлобья. — И обморок, и худоба, и рвота — всё поэтому. Давай не будем, — просит Арс, и Серёжа лишь кивает в ответ. Они молчат перерывами, чтобы не было, как с Арсением — шквалом; Серёжа знать не знал про тьму и человека-солнце, который случайно оказался парнем его лучшего друга и которого он так же нечаянно проклял, и лучше он подумает об этом минуту-другую. Арсений слышит «Дожди-пистолеты», которые орут Шаст с Макаровым своими «шедевральными» хмельными голосами, и улыбается украдкой; кажется, будто так было и будет всегда. Серёжа глядит на него и усмехается насмешливо, спрашивает: — Это же он тебе глаза вылечил, да? — Да, — тепло отвечает Арс, крутя в пальцах пачку с надписью, по иронии, «слепота». Минздрав предупреждает, но молния два раза в одно место не бьёт. — Зрение сколько теперь? — Минус шесть с половиной, — пожав плечами, отвечает Попов, — но меня устраивает. Лучше, чем ничего. За стеклом начинается очередной русский хит среди молодёжи, в который там раз за вечер, но по недовольному мычанию компании, Шаст пролистывает на следующую, которую встречают с большим энтузиазмом, а Антон лишь гундит обиженно: «Заокали, твою мать», и Арс хрипло смеётся, но быстро затухает. Музыка теперь даже подходит под ситуацию — Арсений удивляется, что её оставили — и Квест Пистолс воет вся комната, а девушки с особым чувством. Парень оглядывается на Матвиенко, который хмурит брови в смятении, а потом шумно сглатывает. Вопросов не осталось почти, кроме одного, который был самым важным из всех, но его Серёжа напоследок оставляет, наверное, из-за боязни услышать не тот ответ. А какой он должен быть, никто из них не имеет понятия. — А девушка так и лежит в коме? — несмело спрашивает он. Арсений медлит с ответом; он и сам вспомнил не всё и не сразу, и всё это до сих пор больше на сон похоже, будто и не с ним было, но Попов точно уверен — Маша солнечная и живая, как Шаст, и они с Арсом ладят. Остальное он не может пока сложить. — Да, лежит в центральной больнице, — говорит Арс тускло, почёсывая затылок. — Её зовут Маша, и ты любишь её, — добавляет он и сверкает зубами, глядя на Серёжу. — Я знаю, что люблю, — отвечает тот, — но я о ней не помнил ничего до позавчера, и это знание ничего не значит, — хмыкает Матвиенко. — Я был у неё недавно, — продолжает Арс. — Врачи так удивились, когда я пришёл, сказали, что у неё давно никого, кроме родителей, не было. Я могу сходить с тобой, — начинает он неуверенно, — если вдруг ты хочешь навестить её. Как минимум, знаю куда идти, а больница эта по-дибильному устроена. Серёжа обращает на Арсения благодарный взгляд, потому что тот как всегда — сказал раньше, чем Матвиенко самому бы пришлось озвучивать. — Хочу. Если честно, то хочу. — Хорошо, — кротко отвечает Арс. Они замолкают вместе с песней в гостиной. Сигареты у Арсения в пачке кончились, вопросы в голове у Серёжи тоже — пока что — кончились, а ночь всё такая же первозданно тёмная. Арсений выдыхает ртом пар и поджимает от холода пальцы; хорошо, что хотя бы в тапках — ноги не леденеют совсем. — Пиздец, — заявляет Серёжа. — Это какой-то пиздец, честное слово, у тебя парень — солнце, а у меня девушка есть — в коме, а в гостиной сидит кусок говна, который всё это устроил, — говорит он поражённо. — Привыкнешь ещё, — тянет Арс и смеётся, похлопывая друга по плечу. — А Маша тебе, кстати, не девушка. Она тебе отворот-поворот раза три уже дала, но ты не сдаёшься всё. То, что у Серёжи любимая — тоже солнце, он решает не уточнять — пока что. Так и стоят в чуть облегченном безмолвии, в котором тяжёлых вдохов Серёжи не слышится, а потом голова Антона появляется в дверях, и Арсений улыбается ему, глядящему чуть блестящим взглядом на окружающее пространство. Шаст задерживается чуть дольше на глазах Арсения, у которого в груди становится тепло, хоть он и не видит ничего, кроме ухмылки. — Вы долго здесь ещё нежиться будете? Пойдём-те, там вермуть последнюю открыли, — говорит он бодро. Вермут после водки — определённо плохая идея, но Попов уже плевать хотел. У него голова всё ещё тяжёлая, а желудок не хочет вернуть назад выпитое, так что всё в порядке. Арсений кивает Серёге и уходит с балкона — сейчас самое время.***
На часах около четырёх утра, к ним не приезжали менты, а значит, всё не так уж и плохо. Все становятся тише, всё становится тише, никто не танцует под басы и не скандирует имена пьющих — кто-то лежит на диване, кто-то на полу у стенки, и по комнате только негромкие разговоры, сливающиеся во вполне громкий гул, и фоновая музыка из какого-то плейлиста «Вконтакте». Треки уже никто не стремится выбирать. Арсений стоит у косяка по привычке и осоловелым взглядом оглядывает всех, с шумом ветряной мельницы в голове; думает, как же хорошо ему будет завтра. Серёжа рядом с ним — в самом углу дивана, у двери — треплется со Стасом и пьян сильнее остальных — нужны силы и достаточный градус, чтобы по полочкам разложить — или распихать — услышанное; особенно если полочки маленькие и приклеены на скотч. Арсений усмехается и переводит взгляд на постигающего смысл жизни Макарова, который пялится в потолок, изредка лениво поворачивая голову к Антону, который всё говорит ему о чём-то — говорит слишком много и очень бодро. Арсений точно знает, что завтра он будет молчать весь день, очень задумчиво мыть посуду и так же задумчиво есть — голова у него после всего кроме вина очень тягуче работает. Сил и возможности уехать хватает только у Позовых — Катя трезвая, а Дима не очень, но он себя не распускает даже будучи захмелевшим и пытается, очень старательно, соображать. Да и некуда бы было их положить; в квартире всего пять спальных мест — максимум, и все они будут заняты. Ира и Дарина с остатками вермута с соком в стаканах шепчутся о чём-то, изредка гогоча на всю жилплощадь, а Паша предусмотрительно забрал свою толстовку, которую стянул, когда стало жарко — он оказался под ней костлявым, и худющим, покруче Шаста — и свалил, скорее всего, куда-то в пространство. Арсений не присоединяется ни к кому — ему нравится наблюдать. Он улыбается уголками губ, глядя на всех присутствующих, и впервые не чувствует тревогу. Антон поднимается с дивана в один момент и ушлёпывает к кухне, наклоняясь криво и поднимая по пути пару пустых бутылкок, но Арсений больше не беспокоится, потому что тот пританцовывает по пути под очередную песню и улыбается, посмеиваясь чему-то своему. Попов продолжает сонно оглядывать гостиную; выглаженное, слаженное пространство, шум в голове, и нежелание заострять внимание на мелочах — так, будто они нормальные. Будто радужки у него не горят, пускай и значительно тусклее, чем до аварии, будто Антон не маг, и это просто вписка — а это и есть просто вписка, и Арсению хорошо оттого, что у него осталось в жизни что-то простое. Вокруг — разговоры и гогот, громко произнесённые тупые идеи и редкие вялые движения, а ещё стаканчики и рюмки на полу, чипсы валяются то тут, то там, тесто от пицц — не доедают, изверги. Вокруг — идиллия, в которой все на своих местах, по крайней мере, на этот конкретный момент. — Ты на кота похож, — раздаётся над ухом хриплый голос. — Будто за голубями наблюдаешь. Арсений усмехается и оглядывается на Антона, который стоит чуть позади, привалившись к двери. Шутка про голубей в его голове не рождается — а хотелось. — Как ты? — беспечно спрашивает он. Голос сквозит то ли лаской, то ли волнением, и Шаст, усмехнувшись, целует его в висок. — Порядок, Арс, — отмахивается Шастун. — Проходили уже, — заключает он и переводит тему спешно. — Как думаешь, какого цвета завтра будет Илья? — спрашивает он, глядя на развалившегося на диване друга. Арсений тихо смеётся, морща нос, и отвечает: — Позеленее, чем сейчас, — говорит, а потом спрашивает, оглянувшись за спину и почти коснувшись кончика его носа своим: — Где мы их класть собираемся вообще? Макарову на боковую явно надо уже. — Разберёмся. У тебя же плед есть, какой помягче? Арсений кивает в ответ и оборачивается к знахарю, который донимает теперь Серёжу невнятными вопросами, и тот вступает с ним в невнятный спор. — Ага, — коротко бросает Попов. Одна сопливая русская песня в колонке сменяется другой, но более бодрой, и Антон тут же оживляется и спрашивает чуть лукаво: — Пойдём медляк забахаем? Ёлка, такой повод. Откуда Антон, который слушает всякий рэп и прочее порождение речитатива — кроме, конечно, Стрыкало, который своим «Мама, я гей», занял сердце Шастуна безвозвратно — знает про то, что это Ёлка, чего не знает даже Арсений, есть загадка человечества. Арс пожимает плечами, улыбаясь устало, и поддаётся, когда Шаст переплетает их пальцы почти невесомо и тянет в дальний угол комнаты, где атмосфера романтичнее — лампа тускло светит в другом углу. Антон делает чуть громче, и остатки компании тянут одобрительное «О-о-о, романтик пошёл». Арсений усмехается и качает головой, чуть смутившись, а потом обнимает Шаста за талию, забравшись ладонями под футболку, и устраивает голову на груди. Он чувствует по-человечески тёплые руки на своей спине и жмурится; ему не нужно человеческого, на самом деле. Ему не нужно «просто», если речь идёт об Антоне; он вздыхает и прижимается к нему теснее, потому что хватит с него уже сегодня всего. В этом дне слишком много — разного. В каждом их дне теперь слишком, чтобы на всю оставшуюся жизнь. Он смеётся над какими-то фразами Антона, тихо нашёптываемыми ему на ухо; иногда поднимает лениво голову и заглядывает в бесцветные глаза, которые сверкают тихонько, почти незаметно — они почти белые, с тёмной окаёмкой и будто серым напылением сверху, как одним слоем баллончиком выкрашенные. Арсений водит пальцами по его родинкам и пробегается по линии позвоночника, пока они покачиваются под мелодию в своём ритме, и оглядывается на Стаса с Серёжей, которые, видимо, обсуждают их, потому что он ловит на себе редкие взгляды друга, но Попову, в общем-то, всё равно — на всё, что угодно, сейчас. А потом начинаются «Районы-кварталы», и он лезет к Антону целоваться, потому что все сосались под «Районы-кварталы», а Арс — нет. Немедленно нужно исправлять.***
Когда Антон заходит на кухню, наконец собрав весь мусор, бутылки, стаканы, он в первую очередь видит Арсения, который, согнувшись в три погибели, спит на сложенных на столе руках, а потом уже — гору посуды в раковине. Места хозяевам хаты, конечно же, не хватило, чтобы поспать нормально; все спальные и неспальные места были заняты. Можно было и на полу, конечно, но Антон забегался с уборкой, а Арсений после медляка через какое-то время ушёл на кухню таинственно и потом совсем просто нашёлся сидящим на жёсткой табуретке и чуть морща нос во сне из-за упавшей на лицо чёлки. Шаст решил его не будить, тихо-тихо таская посуду из комнаты в другую. Антон улыбается и прикрывает дверь на кухню, а потом приваливается к стенке, не переставая разглядывать Арса, который выглядит таким измотанным, но расслабленным, несмотря на позу, натягивает рукава джемпера на пальцы, чтобы голове мягче было, рот приоткрывает — у Антона сердце тянет печалью, заботливо предупреждает, что этого скоро не станет. Антон всё-таки задумался, куда дальше — на досуге, давно ещё, когда в себя пришёл после обморока в Воронеже, третьего по счёту, и у него идей как не было, так и нет. Хочется верить, что никуда. Хочется думать, что Паша и здесь налажал с заклинанием, но Арсений не даёт усомниться в том, что больше нет ошибок. Он видел своими ясными, светлыми глазами то, как это было, и говорил тогда напрямую, что ошибиться было невозможно. Арс открывает один глаз незаметно, пока Антон с грустной улыбкой смотрит в пространство. Он обращает своё внимание на Арсения и видит озорную и очень добрую улыбку, на которую отвечает своей едва-едва. Арсений вздыхает глубоко и прикрывает веки, но спустя минуту садится ровнее и откидывается, а холодильник рядом. Он чуть кривится и упирается кулаком в висок, устроив локоть на столе, и сонно хлопает глазами ещё с десять минут, пока Шаст ищет аспирин, кладёт шумящую неприятно пластинку с таблетками перед Арсом и принимается мыть посуду, не включая воду на полную, чтобы она не гремела о раковину слишком громко. Антон с усердием надраивает тарелки и рюмки, ровным рядом выставляя их на полотенце, и оглядывается изредка на Арса, которого донимает похмелье — хотя он даже не проспался нормально — уже сейчас. Он щурится и трёт виски пальцами, пытаясь вымученно улыбаться каждый раз, когда ловит взгляд Шастуна. — Шея не болит? Ты так несколько часов проспал, — спрашивает он негромко. Арсений мотает головой неопределённо, а потом выдыхает очень тихо: — Нет. Странно, но нет, — добавляет он заторможенно. Забыв на добрую минуту о том, что вода течёт из крана, Антон кивает и берёт в руки миску. Арсению становится легче на глазах — аспирин действует, и он чуть расслабляется, отнимает руку от головы и вздыхает тяжело. Шаст улыбается ему, глянув через плечо, и рана на губе разрывается опять. Арсений не знает, как Антон терпит постоянно на языке металлический привкус, потому что губа не заживает больше, а целует Арс его всё время, потому что чувствует — как и Антон — чувствует, что скоро это пропадёт. Они иррационально не пытаются расстаться, всё ещё, хотя время есть — неделя, или сколько там Макар сказал ему. Они прогуливают пары — Антону больше не нужен вуз, а Арсению очень сильно нужен Антон, как можно больше и чаще — иррационально. Они живут моментом — как в ванильных цитатах из «Вконтакте» — и не пытаются всё порвать и сделать неважным и бесполезным прошлым, потому что «любить» и «отпустить» понятия взаимоисключающие. А Антон Арсения любит — вполне себе рационально. Антон улыбаться не может больше; он слизывает языком кровь с треснутой губы, а на душе — слишком трезво горько, и на языке, у корня, тоже — печень сдаёт вместе с остальным. — Мне жаль, — говорит он неожиданно серьёзно, отвернувшись. Выключает воду и вытирает руки о пропитанное влагой насквозь полотенце. Бесполезное действие, скорее привычка, нежели осмысленный жест; он разворачивается к Арсению и опирается задом на край столешницы. Арс глядит на него непонимающе — или только притворяется дурачком — и спрашивает: — О чём ты? — О том, что я скоро умру. Арсений замирает со стаканом воды в руках лишь на долю секунды, а потом делает короткий глоток и облизывает губы, но не отвечает ничего, глядя на Антона побитым псом. — Мне жаль, что я втянул тебя в это. Надо было ещё тогда прекратить, — деланно-безучастно продолжает Шаст и стучит по столешнице, намекая на их первый поцелуй. — А теперь всем худо, и виноват в этом — я. — Не надо было, — отрезает Арс чуть злее, чем хотелось бы. — Шаст, я ни разу тебя не обвинял, и да, мне худо, но мы все предполагали, что так будет. Что сейчас уже об этом говорить? — произносит он, а потом, сделав секундную паузу, продолжает: — Я не жалею, если ты об этом. Мне не жаль, — с нажимом произносит Попов. «Это пока тебе не жаль», — хочется сказать, но Шастун молчит. Он лишь усмехается и качает головой: — Ну да. — Ну да. Вот и поговорили. Арсений следит, как Антон в пару шагов оказывается у стола и, плюхнувшись на табуретку, выдыхает с облегчением. Ноги зудят от движения и чувствуются будто свинцом налитыми, тяжёлыми от бесконечной активности, но Антон даже рад — меньше сил думать о плохом. Хотя лажа это всё и про занятость, и про усталость — мысли всегда найдут, когда залезть. У Антона вон — сейчас, целой ротой сразу атакуют и сами с собой борются в черепной коробке; бьются о стенки и срываются с языка какими-то бессвязными репликами. — Ты ел когда? — обыденно спрашивает Арсений, как всегда, интересуется. Это теперь — норма, потому что Арсений любит Антона и хочет ему хотя бы эти семь дней сберечь — рационально. Такие вопросы стали повседневным сопровождением их жизни уже неделю как — Арсений никогда не забывал, стабильно, два раза в сутки, спрашивать, а потом готовить понемногу, или не готовить — по ситуации. Чаще первое, чем второе. У них голоса уже даже не дрожат — ни сейчас, ни когда-то ещё. Стальной, обжигающий холод, за которым скрывается мириады всяких чувств, и они знают об этом оба, но проще всяко так, чем морщиться с каждым словом. — Пару чипсов перехватил, шоколада кусок, а так — давно, — абсолютно честно отвечает Антон, потому что враньё уже не имеет смысла. Как и всё остальное, кроме, конечно, Арсения. Тот угукает коротко и поднимается со стула, улыбнувшись Антону грустно. — Овсянку сделать тебе с ягодами? — спрашивает Арсений тихо. — Обволакивает желудок — может, не вывернет, — добавляет он с едва слышимым оттенком горечи и облизывает пересохшие губы. — Реклама — просто пушка, — отвечает Антон без доли веселья. — А то, — горделиво произносит Арсений. — Так сделать? — Сделай, — сухо роняет Шаст, но Арсений, конечно, знает. Знает, что в этом — гораздо больше, знает, что каждый на этой кухне сейчас чувствует так много, что если говорить чуть менее твёрдо — сердце, кажется, не выдержит. Знает и начинает рыться в ящиках; гремит посудой так, что Антон кривится, находит крупу и ставит на плиту вариться кашу, простую, с парой ложек сахара, на воде — какое там молоко при полном отторжении желудком простых вещей? У Арсения овсянка даже вкусно получается, Антон никогда не отказывается, может, потому что не охота блевать кислотой, а может, потому, что просто вкусно, да и есть что-то надо, пускай и самое безобидное. Арс разворачивается к плите спиной и смотрит на Антона внимательно, а тот перехватывает взгляд единожды и больше не поднимает. Встречается с лучистыми — настолько, что он завидует — тёплыми глазами, с полным потерянности взглядом, который Арсений пытается припрятать за ухмылкой равнодушно, и понимает, что не может смотреть; и перед глазами уже не чёткое лицо с десятками родинок на бледной коже, а более размытые линии, потому что садится всё, и он, как батарейка, отслужившая свой срок, перестаёт иметь смысл. Но не для, конечно, Арсения, и Антон знает. Знает, что Арс никого не любил прежде — не то что «как его», а вообще не любил, знает, что он пытается из всех сил сделать ему лучше, знает, что Арсений почти в порядке. Знает — когда сердце решит перестать стучать, Антон не будет один. Он поднимается с табуретки и, взглянув на Арса украдкой, говорит: — Я пойду покурю пока вниз, чтобы ребят не разбудить, — почесав затылок, говорит он. — Со мной? — У меня овсянка, — с усмешкой отвечает Арсений, многозначительно взглянув на кастрюльку. — Не убежит твоя овсянка, три минуты и без тебя побудет. Пойдёшь? — всё так же равнодушно произносит Антон, хотя всё это, конечно, напускное. Ему просто нужно, чтобы Арс пошёл, по привычке старой, по их первому совместному чему-то, потому что, ну, надо. Легче ему так будет, что ли. «За сегодняшним днём стоит неподвижно завтра, как сказуемое за подлежащим», — Бродский писал, Антон в запылённом сборнике усилием терпения вычитал, хоть страницы дрожали и перед глазами буквы разъезжались, уже давно. Он сглатывал горечь на языке и всё равно читал, едва не роняя слёзы на пожелтевшую бумагу, но всё равно пытался. У него счёт на дни, и ему больше ничего не нужно, кроме сигарет и Арсения. Антон вскидывает брови в немом вопросе, за которым — мольба. «Пойдём же со мной. Я нуждаюсь в тебе», — буквально впивается в тёплый, чуть грустный взгляд, и Арсений глаз не опускает; легко сдаётся, на самом деле, и улыбается так печально уголком бледных губ. — Пойду.