Встретимся на рассвете

Настоящему, чтоб обернуться будущим, требуется вчера. Арсений кофе холодный глотает без желания, но нужно плеснуть что-то в желудок, и взбодриться не помешало бы. Сон у него неспокойный третьи сутки, да и Арсений не уверен, что вообще спит — в полудрёме всё, в позе креветки на кровати, видит всякие сны разные, которые нельзя назвать чем-то целым. Кофе горчит очень сильно, а вкупе с тем, что он остыл, получается вообще мерзость, и Арсений морщится и отставляет его в сторону наконец; ставит на клеёнку с незабудками и усмехается — какой же бред. Есть желание эту кружку разъебенить о стену, но он как-то без его исполнения справляется. Встаёт, ходит по кухне, стоит у столешницы, вперив взгляд в стенку в обоях в цветочек. На столе цветочки, на стенах цветочки, едва ли из задницы не растут — будто до этого не замечал. Садится назад. Теперь глаза мозолит грязный жёлтый кафель, слава Богу, не в цветочек. Выделяется на фоне серости холодильника, вида за окном — хмарь над городом тоже третьи сутки без продыху, загоняет в тоску — ещё большую, чем она есть; каждый раз насмешливо напоминает о том, что бывает хуже. Арсений взгляд переводит на окно и щурится — свет непроглядного пыльного полотна, именуемого небом, слепит. За окном дождь мелкой посыпкой, пудрой на город — это слышно по редким стукам об оконную раму; тучи чёрные не дают солнцу протиснуться даже, но и Арс желанием видеть его не горит. Серость сплошной поволокой по небу растянута, и утро бесконечным и серым действительно становится — каждый день одно и то же, ещё и холод стоит звериный. В таких утрах жизнь особо не течёт, скорее механически мир продолжает существовать, люди ходить по улицам, машины разъезжать по дорогам — вот и Арс так же. Пары пропускает все, но конспекты упорно у Серёги переписывает — и тот поначалу если понимает, то потом начинает странные вопросы задавать, вроде что с ним случилось или почему он опять не пришёл — странно; на работе отпуск берёт неделю — и сегодня как раз последний день, и завтра даже выйти из дома придётся, снова в метро спускаться, идти куда-то, и Попов от этого отвык так, особенно в одиночестве, что хмурится в замешательстве. Арсений целыми днями за столом сидит, хлебает чай из кружек, скапливает их на столе, моет потом сразу все. В квартире тихо так, что его почти бесшумная поступь слышится, кран будто секунды считает взамен сломавшимся часам — Арсений пока не находит сил пойти и купить новые, но каждый день обещает себе найти. Смотрит на себя в зеркало безразлично и видит усталое лицо серое, щетину, синяки под глазами фиолетовые прямо — выглядит старше лет на пять, на себя не похож совсем. Смотрит равнодушно на комья пыли на полу, и берётся его мыть. Старается выжать из себя сил по максимуму на обычные, простые дела, которые теперь кажутся непосильными, просто, чтобы к земле не гнуло так, но чаще просто лежит, музыку слушает иногда, да и всё. Говорить о том, что у него внутри всё полое, не приходится. Вот и сейчас, сидит, голову привычно откинув на стенку позади, стучит пальцами по стенке кружки, прислушивается к стонам пустого желудка, к изнывающему в несчастье привычно сердцу — или это последствия утренней хандры, которая в последнее время сильно похожа и на ночную — особо ощутимую, и на дневную, и на вечернюю — всё сливается в одно. Антона нет уже неделю, и всё сливается в одно. Пустуют кухня, коридор, ванная, спальня отзывается свойственным затишьем, во всех вещах живёт тоска по магу, при условии, что не осталось ни одной его вещи. Всё пропало: у Арсения не осталось его фотографий на телефоне или хотя бы одного кольца — всё исчезло, будто его и не существовало, и у Арсения были основания полагать, что действительно — не существовало. Иногда ему казалось, что весь этот бред про мальчика-солнце есть только бред, но Антон был — Арсений готов доказывать упёрто — был, потому что Арс помнит его слишком хорошо, и его смерть помнит — его тело помнит. Помнит не только его смерть. Арсений сходит с ума в одиночестве пустой квартиры, но никому не звонит и не просит скрасить будни, потому что присутствие других теперь кажется снова неуместным; он же жил так всегда, что же теперь поменяться должно? Он обнимает свои плечи в желании почувствовать чужие руки на них, прикрывает глаза — имитацию строит полную, но бесполезную, потому что память гремит злорадно и напоминает о том, что он всё потерял, по пятьсот раз на дню. И Арсению хочется свернуться калачиком — и он сворачивается; хочет слышать мамин ласковый голос — звонит каждый день, и та уже волнуется, но он ей ничего не говорит о причинах; хочет плакать — и не плачет, потому что взрослый уже мальчик; хочет унять боль, а та не уходит и не уйдёт. Поэтому он просто старается жить, как до этого жил, думать меньше, дышать медленнее и аккуратнее, потому что если сделаешь вдох слишком быстро, то есть вероятность не выдохнуть просто — воздух поперёк горла встаёт, потому что у него, кажется, каждая клеточка болит, и его тело — неподъёмная тяжесть, которую надо таскать из комнаты в комнату каждый день вместе со своим горем. Арсений хочет купить себе медальку за стойкость — хотя бы шоколадную. Хотя там о стойкости речи не идёт вообще — он сопляк, который себя не может заставить из дома выйти, и он знает это. Нехватка Антона ощущается особенно сильно именно в такие промозглые, холодные утра; раньше хандрили вместе, или Арсений с чаем зелёным хандрил, который Антон перед универом ему на скорую руку делал и забывал вытаскивать пакетик из чашки, и Попов пил почти что чифир в итоге. Мыши плакали, кололись, но упорно ели кактус, говорят, вот и Арсений — давился, морщился, но пил. Сейчас пусто — и холодно — потому что батареи работают с перебоями последние дни и в щелях оконных ветер сквозит тихим свистом. Арсений руки в кулаки сжимает, чтобы потеплее было, задумчиво глядя в стол, обводит взглядом синевато-бледные незабудки и уголок губ вверх тянет — тоскливо так, безнадёжно, что защемляет всё внутри, и это ещё слабо сказано, но Арсений терпит; встаёт, чтобы чаю горячего себе сделать. Простые дела не есть спасение от проблем, но хоть немного отвлекает от ощущений. Неожиданно по квартире разносится трель звонка. Арсений дёргается, и едва не выпускает чайник из озябших пальцев, оглядывается на коридор, будто сможет увидеть, кто пришёл, отсюда. Звенит ещё — ему точно не кажется — и так громко звенит, что он идёт открывать, только чтобы избавиться от этого навязчивого звука. На пороге Воля мнётся, смотрит исподлобья, чуть щурится в опаске, видимо; такой же, как был в их последнюю встречу, только в другой одежде. На его месте Арсений бы тоже ту толстовку со штанами выбросил или вовсе бы сжёг, чтобы больше их не видеть никогда. Арс оглядывает его и пытается осознать, что это теперь — живой человек, в отличие от Арсения, который живым себя не чувствует совсем; в отличие от ещё одного человека, которого больше нигде нет. Теперь Пашу можно ударить и не бояться сдохнуть от боли, но у Попова рука не поднимается, или просто сил не хватает сейчас, хотя хочется очень сильно. Перед ним с чуть виноватым взглядом, который едва выбивается из пелены безразличия, стоит тот, ради кого Антон умер, и Арсений считает, что это неравноценный обмен, но на злость у него сил не хватает тоже. Он разворачивается на пятках и уходит назад на кухню, пригласительно рукой махнув; Воля долго за ним не идёт, стоит поражённый, видимо, неожиданным спокойствием — не гостеприимством. Арсений шарит по самой дальней полке, где пылится вино и оставшаяся ещё с тусовки выпивка. Вытаскивает бутылку с водкой наполовину пустую, рюмки хватает с полок, гремит этим всем, но сердце в ушах громче; стучит, отбивает чуть ускоренный ритм, а Арсений сцепляет зубы, потому что корень языка сводить начинает опять. Думает, что вот, Воля в проходе стоит уже, живой и здоровый Воля, которого здесь не должно быть. Думает, что ненавидит его всей душой. Думает, что всё должно было закончиться не так. Хватается за перечницу дрожащими руками, на свою рюмку сыпет, чтобы жжение перекрыло любые другие чувства, потому что он терпеть всё это больше не может, ощущать, как он всё сам просрал. Вина его несправедливо душит, и он просит его оставить безмолвно, потому что он своей болью искупает достаточно. Рюмку Паше в руку пихает, задевая пальцы, и морщится от этого касания; кидает на него взгляд беглый и роняет прокуренным голосом: — Помянем. Воля бровями вздёргивает и наблюдает только за тем, как Арсений в себя водку с перцем опрокидывает, выдыхает резко, жмурится; из глаз выбивает слёзы и глотку жжёт до шума в ушах, но тот только кулаки сжимает и молчит. Паша пьёт тоже, но не так, конечно, резво. — Арс, — произносит он, вперив взгляд в профиль Арсения, и сглатывает, — ничего личного. — Я понял, — отвечают ему бесцветно. — Дверь там, — Арсений даже взгляда не поднимает от этой несчастной клеёнки с незабудками, лишь качнув головой в сторону коридора. — Арс, ну… — пытается снова сказать что-то, но Арсений мотает головой решительно. — Паш, всё. Выход там, — повторяет. Воля стоит истуканом с минуту, наверное, а Попов не двигается вообще, отсутствующим взглядом пялит стол и ждёт, пока Паша закроет за собой дверь. Тот даже не оправдывается, просто кивает и уходит действительно — спасибо ему за это. Дверь хлопает оглушительно, подхваченная сквозняком, и Арсений выдыхает. Табуретка о пол жалобно скрипит, и Арсений падает на неё буквально, но падает криво и чуть не сваливается; грохот разбавляется звоном стекла — рюмка одним неаккуратным движением разбивается. Зато это всё работает, как будильник — голову проясняет тут же. Скользящих в голове туманов-призраков пугает так, что те шугаются кто куда. Арсений оглядывает комнату, напряжённо уперевшись ладонями в край стола; всё приевшееся настолько, что он вслепую может взять любую вещь и не ошибиться — уже проверял. Стол старый, который от заноз бережёт руки только клеёнкой-скатертью, впитавший в себя пыль кухонный гарнитур, грязная плита и пеплом усеянный подоконник; плафон отправляет в совок своими трещинами и рыночным пафосом, а серость за окном кажется постоянной и становится интерьером. Бесконечное серое утро просит быть осторожнее и носить с собой зонт; Арсений эту серость в себе носит плащом, но не закрывает голову, надеясь при первой возможности заболеть, чтобы из стен квартиры не выходить ещё с неделю. Арсению особо незачем, а квартира получше крепости — тишина ласково гладит его по волосам и обещает побыть ещё немного, а потом ещё, и ещё. Она его не пугает громким шумом улицы или неожиданными вопросами, поэтому Арсений пока остаётся в пределах своей двушки. Как только соберётся с духом — сразу же сообщит. А пока он убирает осколки с пола и звонит Серёге после сомнительного завтрака из бутерброда; тот поражается опять, куда подевались его ответственность и запал. Говорит, что Маша волнуется и что было бы неплохо, если бы он договорился с преподом по актёрскому мастерству поставить их с Матвиенко в пару на этюды, потому что у Арса репутация лучше, а Серёге четверка нужна — хоть убей. Арсений чаем давится и просит повторить.

***

Позолоченных цифр на двери квартиры в хрущёвке всего две, хотя три должно быть — одна отвалилась, видимо, за ненадобностью. Сто сорок два — белый клеевой след от единицы, четвёрка и двойка — Арсений не ошибся, кажется. Долго плутал по непонятным дворам и наконец нашёл пятиэтажку с кривой, годами продавленной лестницей, потому что ни на какой Московской Серёга не жил никогда, а теперь почему-то живёт, и Арсений не понимает ни черта, но думает, что возможно всё, так что едет — ну, проверить. Перед глазами всё плывёт, и перила кривые двоятся от степени опьянения — у него готов простой аргумент, что он просто пытался успокоиться и доуспокаивался, в принципе, так, что четыре и два крест-накрест ложатся друг на друга теперь. Он слышит как раздражающим звуком дребезжит за дверью звонок, и как Серёга разговаривает громко, явно недовольный гостями вечером, особенно, когда он никого не ждал. Арсений успокаивался весь день — и впервые просто не смог переписать конспект даже, потому что буквы уплясывали на клетки ниже. Дверь распахивается, ударяя Арсения по плечу и заставляя попятиться назад и потереть больное место; Серёжа смотрит на него чуть злобно из-под кустистых бровей, и Арсений улыбается как-то совсем плохо. Видимо, недостаточно достоверно, чтобы подумали, что он трезв и счастлив; обе позиции — ложь. Актёр из него как из камня чайка, особенно подшофе — мозг Арсения только такое сравнение генерирует за те пару секунд, что Матвиенко молчит и пытается оценить степень запущенности ситуации. — Слышь ты, — говорит чуть насмешливо и напряжённо одновременно, насколько Арсений может идентифицировать тон голоса, — пропойца, что празднуем? Арсений сглатывает и почему-то не знает, как отвечать. В голове туман погуще, чем утром был, а от кристальной, прозрачной ясности не осталось даже слова — за окном давно уже горит вечер. Арс стоит, безвольно рот открыв и как рыбка хватая воздух, пока Серёга брови вздёргивает в ожидании ответа. А их много — какой выбрать, Арсений и не знает даже. Может, «день братьев и сестёр сегодня, зашёл поздравить»? Или «сегодня день рождения спички, знал?». Или всё-таки «успокаиваемся»? — Да я… — начинает как-то разболтанно, но не договаривает. Ему слышно звонкое: «Серёж, кто там?», — и шаги, очень тихо шаркающие по ковру. Арсений ловит взглядом улыбку Машину и просто теряется, просто — летит с катушек, как кубарем с лестницы покатится, если сейчас Серёге не объяснит, на кой-чёрт он ломится тому в двери в десять вечера. А он не может объяснить, потому что туман сгущается до темноты и едва не выключает сознание. Он просто смотрит на Машу, улыбающуюся и красивую, лицо которой трогает волнение. Арсений застывает на добрые минуты, потому что Воля не появится из ниоткуда, чтобы теперь объяснить; тому теперь путешествия сквозь время и пространство не позволены, извольте ногами ходить, сударь, раз живой, и Арсу приходится самому. Матвиенко перед его лицом щёлкает пальцами, затаскивает за плечо в коридор, чтобы дверь закрыть — из подъезда тянет запахом старья и сквозняк «музыку ветра», висящую в углу, шевелит; её звон похож на тот, как гулко звенит пустота в голове у Арсения. — Арс, с тобой в порядке всё? — тревожно выдаёт Серёга и чуть встряхивает его. — Я не понимаю, ты же жил не здесь, — выдыхает полушёпотом в ответ, потому что вслух думать проще. — И Машки не было, я же сам видел, ходили к ней недавно совсем, блять, — голос срывается в определённый момент. Он за волосы хватается — пятерню запускает в патлы. Не понимает, кажется, совсем уже ничего. Матвиенко на него смотрит, нахмурившись, пыхтит злобно, потому что Попов, наверное, помешал — эта мысль проскальзывает тоже, но где-то далеко и мимолётно проносится. — Арс, ты либо нормально сейчас рассказываешь, что происходит, — с нажимом цедит Серёжа, — либо идёшь и высыпаешься, а завтра собираешься в шарагу, потому что про тебя уже преподы заебали спрашивать. — В смысле, что происходит? Ты будто не знаешь, блять, — вдруг начинает тараторить Арсений, испуганно будто и забито совсем. — Ты будто не помнишь нихера, хотя вы, блин, с десяток дней назад виделись, Сер, с Шастуном, ты ему ещё меня спроваживал, — Арс сбивается, но продолжает говорить, чуть безумно на замершего в недоумении Матвиенко глядя. — Ну же. В коридоре тишина настаёт — и тишина чужая намного злее собственной; она гнетёт и свистит в ушах буквально старым приёмником. Бендыч больше не улыбается совсем, а стоит, замерев в проходе в комнату, где фильм поставлен на паузу, смотрит исподлобья на, кажется, лучшего друга — Арсений всё ещё не до конца воспоминания забытые разобрал. — Какой Шастун, ты о чём, Арс, вообще, говоришь-то? Ты поехал совсем что ли, а я не заметил? Виделись неделю назад, нормальный был же, что тебя на алкоголь-то вдруг повело? — Серёжа голос повышает и явно раздражается. У Арсения вопросы только утраиваются, но не решается ни один. Пробирает туманным пониманием, каким-то нечётким осознанием совсем. Он усмехается неверующе, обнажая зубы, ошалело как-то оглядывается на них на всех, безумно скалится потом, и выдаёт едва ли различимым шёпотом: — Да вы, блин, и правда не помните, — хватает воздух, смотрит потерянно куда-то в пространство — на полоску света идущую из дверей или на наклейку на дверном стекле. — Вы Антона не помните. Он то ли смеяться начинает, то ли плакать, потому что дышать не может совсем, захлёбывается пыльным воздухом; «Как так?», — думает, не понимает, почему так вышло, что Серёга Антона забыл напрочь, и живёт теперь на Московской, а не в старой общаге, где воняет сыростью и краской, и его отчаянием кроет, потому что теперь осознание того, что Шастуна не стало, приобретает форму; становится складной статуей, форменной скульптурой, которая не есть просто что-то эфемерное из отрывков фактов. О том, что его нет, теперь говорит не только отсутствие его вещей или фотографий на телефоне. Для других его тоже нет — значит, что всё теперь безвозвратно. В вакууме и пыли были шансы, что прошлое обернётся вспять, потому что ничего не изменяло стабильности, а теперь — время и вправду невозможно повернуть назад. Он, кажется, что-то шепчет, давится просто словами и выглядит безумцем. Его Матвиенко хватает за плечи и пытается унять, но его ладони быстро пропадают; сквозь пелену слышны голоса, будто под водой приглушённые — Попов не слышит в радиусе сантиметра ничего, кроме колотящегося заполошно сердца. Арсений думает, что от боли сейчас просто умрёт; он мечется по лицу дрожащими руками, кусает губы, пытается быть тише. Тише, тише… — Тише, — тихий голос шепчет. Руки тянутся к плечам, и обнимают за шею. Арс Маше голову на плечо роняет обессиленно и сжимается весь, обнимает в ответ; и тогда сразу всё становится на места. Бендыч перестаёт быть туманным образом из покинутого прошлого, и вся память о ней проясняется будто. Маша — хорошая подруга, у которой холодные руки, которые лишь изредка греют теплом, и Арс знает теперь, почему. Маша — хорошая напарница, и у них экзамены все совместные на пятёрки всегда. Маша — хороший собутыльник, когда надо погоревать над чем-нибудь, и Арсений лишь однажды эту её сторону наблюдал. Маша его греет сейчас и пускает по коже немного покалывающее тепло, к которому тянется всё внутри, потому что оно похожее, унимает беснующиеся нервы. Маша шепчет на ухо что-то, что воспринимается ласковым заговором, мантрой, которая уберечь должна обязательно; Арсений даже и думать не пытается о другом. Он обнимает её, словно прошли годы — а прошли ведь, полтора или около. Немного легче становится так. — Арсень, — зовёт, мягко поглаживая по голове прижавшегося к ней Арсения, — Арсень, пойдём, проспишься хоть. Тот кивает кротко и отпускает её — следует по пятам за махровыми тапочками в виде акул, которые он, видимо, и подарил; оглядывает квартиру незнакомую, которую он должен знать, потому что он у них был не раз и не два. Прошедший год заново строится по догадкам о том, какой он для них был, а не для Арсения, или всё-таки у него кукушка поехала, или чёрт его знает что. Думается, что он, наверное, часто к ним заходит, потому что быстрее от работы сюда, чем на Гражданку занюханную, и что он, наверное, знать должен, где у них чай, что в холодильнике обязательно найдётся сладкое, или солёное, и что не нужно трогать лишний раз окно на кухне — что-то вроде этого. Но он ничего не знает, потому что для него этот год был другим, и Вселенная почему-то не торопится ему рисовать картинку. Он думает и как же общага Серёгина там, и что же с другими тогда, думает мимолётно и бессмысленно, пока не отрубается, стоит ему коснуться головой подушки, заботливо положенной на диване вместе с простынью. За окном через несколько часов — очередное бесконечное серое утро. Он шарит по шкафчикам на кухне, учтиво прикрыв дверь, чтобы хозяев квартиры не разбудить, в попытках разгадать, где кофе, потому что воспалённый мозг спать отказывается больше, а на пары надо — Серёга прав, действительно. За окном редко стучит по окнам дождь мелкий, под которым прохожие даже не достают зонты. Но и он потом расходится, как и тучи на небе, которые становятся только гуще. В голове много вопросов, которые воспринимаются проще и яснее утром — алкоголь в голову не бьёт и эмоции тоже как-то становятся более ручными — их проще сдержать. Арсений иррационально ждёт, что сейчас за спиной тенью должен появиться Воля, как это бывало, и оборачивается пару раз даже, а потом напоминает себе о том, что тот больше к нему не припаян, и что перемещаться в пространстве не может, и даже как-то выдыхает — Арс сможет побыть один. Поотвечать на вопросы, даже, возможно, вдруг Вселенная что-то подбросила в голову за прошедшие пять часов? Кофе находится на полке у холодильника, почти полный — явно для него куплен. На повестку дня ставит первый — почему у всех вдруг другая жизнь? В голову лезут варианты фантастические по поводу параллельных вселенных — мало ли — или матриц, а потом ещё про собственную поехавшую голову, но он проверяет дату, время на телефоне, смотрит список контактов, где появляется пару новых имён, но никаких психиатров, и снимает очки — мир плывёт тут же, и он кивает сам себе, мол, значит, он когда-то всё-таки был слепым, значит, Антон его когда-то лечил, значит, существовал, раз лечил — цепочка. Вопрос оставляет незакрытым и закидывает куда подальше, даже не надеясь получить ответ. Он кружку ставит на стол и плюхается на стул рядом, развернув его — случайно слишком громко — к стенке, по привычке. Переводит взгляд на клеёнку с фруктами, которая Серёге с Машей, видимо, заменяет кафель на кухне. Стол без скатерти и без клеёнки — тёмный такой, местами поцарапанный. Арсений изучает, по факту, новый мир, пытаясь представить, как всё было глазами других людей. Потом думает о втором — почему от Шастуна не осталось ничего, даже самого крохотного намёка на существование, кроме его хренового зрения? Вариантов нет — вообще. Думает, Пашу спросить надо будет когда-нибудь потом, тот уж навряд ли забудет это всё — его ж работа. Спросить потом — когда сил хватит. Пока не хватает. Арсений хлебает кофе из кружки удивительно вкусный — горячий, сладкий, всяко лучше, чем вчерашним серым утром. В квартире тишина полная, глухая такая, будто здесь кроме него нет никого. Тут же её разрывает громкий мявк и скрёб по двери, словно по заказу, и Арсений впускает на кухню кота, тоже материализовавшегося из ничего, потому что зверья у Матвиенко не было никогда — какие там животные в общаге-то — только черепаха Коля, которую он тоже видел в гостиной, где спал. Первое, в общем, живое что-то, что ему на глаза попалось новым днём. Кот, похожий на серо-чёрную шерстяную бомбу с длинным мехом, смотрит на него внимательными голубыми глазами и чего-то ждет, будто Арсений может это «что-то» ему дать. Знает его, наверное. — Прости, приятель, — говорит беспечно, — Хотел бы я ответить тем же. Но дать ему что-то всё-таки получается — в кармане джинсов маленький пакетик с кормом кошачьим в виде рыбок, мелких таких, забавных рыбок с рыбой в составе — удивительно. Откуда он у него, этот пакетик, Арсений даже не пытается спрашивать, потому что мир поменялся, и вопросы все, вроде «как?», «что?», «почему?» и «откуда?» — явно не найдут ответа вообще хоть когда-нибудь. Арсений протягивает пару рыбок на ладони кошаку, и тот жадно ест их прямо с его руки, шершавым мокрым языком вылизывая кожу. Щекотно, и Арсений смеётся хрипловато, коротко так, впервые за всю неделю. А кошак не такой и неуместный, в самом деле. — Знать бы, как звать тебя. Мурзик какой-нибудь банальный, ты ж у Серёги живёшь. Кот согласно мяукает в ответ и смотрит на него пристально. Арсений прыскает со смеху. — Значит, реально Мурзик. Тот глядит на Арсения, как на идиота полного, а потом, виляя задом грациозно, шествует к окну, чтобы на подоконник запрыгнуть неповоротливой тушей и свалиться с него. Пытается, видимо, всеми силами скрасить Попову утро, но это Арсений, видимо, себе высокую цену дал просто. Кухня у Серёжи обыкновенная самая, крохотная, где всё друг на друге лежит; и один человек не развернётся. Вернулся будто на тридцать лет назад, в маленькие пространства хрущёвок, где подоконник есть основное место скопления большинства предметов на кухне; хлеб засохший в миске лежит там, стопка каких-то книг у щелей положена, треугольная полочка в углу висит со свисающей с ней ажурной салфеткой — там когда-то стояли иконы, Арс уверен. Видимо, это был один из самых дешёвых вариантов жилья, потому что тут и потолок трескается, и пол скрипит, будто с каких-нибудь семидесятых и не меняли. Арсений кидает взгляд на улицу и туда же лениво смотрит кот — по лужам барабанит дождь, круги по воде пуская мимолётные. Четыре ночи, спят все ещё, а Арсению всё неймётся, и он кукует вместе с котом на чужой кухне. Кофе остывает, и Арс его допивает в два глотка, чтобы мерзким опять не стал. Хочется думать, что Антон просто сейчас дома, потому что на смену с Арсом сегодня не удалось поехать. Хочется, конечно, но Арсений гонит это всё и трёт ладонями лицо — бодрее не становится, и легче не становится тоже. Дверь открывается удивительно бесшумно для старой квартиры; Серёга заспанный на пороге стоит и зевает так, что кажется, будто у него челюсть сейчас треснет. Арсений глядит на него недолго и переводит взгляд на окно опять, будто там что-то интересное может быть, кроме тумана, осевшего на сырой улице. — Чё вскочил? — спрашивает. — А хер знает, — отвечают ему. Арсений больше никаких вопросов не задаёт, сидит, думает о всяких мелочах вроде работы и отмазок для учёбы, пока Серёга снова ставит чайник — железный на газовую плиту, со свистком такой, и потёртый, будто тоже изготовлен был ещё в совке или даже раньше — кашеварит чего-то, шевелится неспешно на кухне — пространство сразу наполняется звуками: открывается холодильник, звенит посуда, чайник свистит нетерпеливо. А потом Серёжа ставит перед носом Арсения скудный бутерброд с сыром, расплавленным, удивительно для этого места, в микроволновке. Арс оглядывается на Матвиенко и кивает благодарно, хоть есть и не хочется особо. Тот садится на стул рядом, локти на столе складывает и смотрит пытливо, мнётся долго, а потом всё-таки спрашивает: — Объяснишь по-нормальному, что это было вчера? Арсений облизывает губы и сглатывает шумно; что он ему скажет? «Серёг, ты знаешь, я встретил парня солнце, который умер вот недавно, и теперь все забывают про него, а ещё у тебя девушка такая же, знал?», — может? Думает, что вроде как, из приличия, надо бы хотя бы попробовать как-то по полочкам разложить, потому что заваливаться бухим к другу ночью, а потом не объяснять причин, как-то совсем не по-людски выходит, но это так путано всё, что он и сам месяцами разбирался и пытается до сих пор, поэтому отвечает коротко, но вкладывает достаточно смысла в этот ответ, чтобы стало понятно, что слишком всё сложно: — По-нормальному, — говорит, — нет, — и, чуть подумав, добавляет: — На вопросы можешь поотвечать? — Могу. — Только ничего не спрашивай, ладно? — Ладно. Серёга озадаченно на него смотрит, но услужливо ждёт. Арсений вспоминает — вопрос-ответ; долго обходить самое важное. Тут игра в одну сторону идёт и поменялись правила — попробуй докажи, что не поехавший. — Кота Мурзиком зовут? — роняет он тихо, указав на комок шерсти, который, услышав своё имя, голову тут же поворачивает, недовольно вжимая её в шею. Матвиенко вздёргивает брови в удивлении, но кивает, и Арсений выдыхает, когда никаких вопросов действительно не следует. — Мурзи-ик, — тянет Попов и чешет животное по махровому подбородку. Тот, вопреки своей гордости, начинает урчать довольно и тыкаться в руку Попову лбом и мокрым носом. Арсений улыбается слабо и, вздохнув, сглатывает, думая, как сформулировать вопрос, намного более сложный для понимания. — Что происходило в последние полгода где-то? — говорит, и Матвиенко рот приоткрывает в непонимании. — Арс, если тебе помощь нужна… — выдыхает он, но Арсений его прерывает тут же. — Не нужна мне помощь, Серёг, нет. Я знаю, как это выглядит, и я бы хотел объяснить. Не могу, понимаешь? — чеканит. — Не могу. Серёжа вздыхает тяжело и пальцами стучит по столу — явно мечется, но на вопрос отвечает всё-таки: — Да ничего не происходило особо. Мы с Машкой съехались, Мурзик блох подхватил, ты в Испанию вдруг сорвался чего-то на все свои деньги, — тараторит Серёжа. — Ты это всё и так знаешь, Арс, блин. Арсений путается ещё сильнее; пространно кивает, но больше ничего не спрашивает. Думает, что Антона просто-напросто из их жизней вычеркнули, и все забывают его теперь — позвонить Диме надо, только вот номер стёрт из телефона; благо, Катя — всё ещё его подруга. — Арс, — врывается в его мысли Серёжин голос. Тот голову поворачивает и смотрит вопросительно. — Ты про Антона вчера задвигал, — не спрашивает, ждёт, пока Арсений сам объяснится. — Задвигал, — тот уходит от ответа. — Ты встретил кого-то, что ли? — Встретил, — Арсений кивает снова и собирает рассыпавшиеся мысли в какую-то несуразную кучку, которая едва ли что-то целостное из себя представляет, — полгода назад ещё встретил, мы даже провстречались месяцев пять, но там очень сложная история. — С парнем? — удивлённо переспрашивает Матвиенко и отхлёбывает из кружки с чаем, оставленной на столе несчётное количество времени назад им же, видимо. — Ага. — И ты не говорил даже, — немного обиженно произносит Серёжа. — Говорил. Серёга снова смотрит на него, как на конченного совсем, хмурится, хмурится — кажется, что складка на переносице сейчас проломит череп — а потом потирает глаза тыльными сторонами ладоней. — Ты меня, блять, Арс, пугаешь очень, — говорит на выдохе, и Арсений усмехается. — У тебя в порядке точно всё? Арсений смотрит на него и не знает даже, что сказать; у него умер парень — вот буквально неделю назад — и он не в порядке, но скажи Попов Матвиенко об этом — о парне, о котором он ему якобы говорил — тот у виска покрутит точно, а дальше — вообще загадка. — Относительно, — выдавливает, качая головой, — не могу сказать, — добавляет, чуть подумав, а потом заключает, поднявшись со стула и поставив чашку в мерзко гремящую металлическую раковину: — Разберусь — обязательно сообщу. Серёга кивает неуверенно, но оставляет его всё-таки в покое. Арсений быстро прощается вскоре и обещает сегодня на лекции быть — ВУЗ сам себя, всё-таки, не окончит. А жаль.

***

— Аллё, Дим, привет, это Арсений, помнишь меня? Встретиться нужно. — Помню, конечно… — Поразительно, так встретиться сможешь? Лучше как можно скорее. — А Антон? — говорят на том конце провода с опаской и толикой надежды. — Да, — сглотнуть всё-таки приходится, чтобы голос не сломался. — Мне жаль. — Понял, — чужой долгий выдох. — Сегодня в восемь подойдёт?

***

Вечереет уже поздно — в восемь можно видеть остатки солнца в виде жёлтого налёта на небе; вечером удивительно не серо, погода разошлась уже к полудню. Арсений щурится от света, льющегося из окна — штор как не было, так и нет — а потом зевает смачно, потому что он уставший до одури, ведь так сразу начинать жить прежней жизнью нельзя, или хотя бы выспаться стоит перед этим. Но поговорить с Димой надо, и выяснить, почему Серёжа об Антоне не помнит и слова, а Позов помнит не только Шаста, но и самого Арсения. Попов вяло хлопает глазами, ёжится, руки на груди сложив — ветер сквозит — и переводит взгляд снова на высотки за окном. Арсений пустой — настолько, что внутри сквозняк тоже, морозит кости промозгло. Он это ощущает явно, как раз в такие моменты, когда ветер гуляет по осиротевшей квартире и хлопает дверьми. Это ж надо было, думает, так всё по-глупому проебать. Остатки солнца лениво красят стены других домов и обрисовывают тенями километры электрических проводов, которые цепляются за крыши паутиной. Арсений слушает свой пульс в кромешной тишине. Часы на кухне теперь тикают — разбавляют её немного, как там пелось — смеются тик-так, передвигают стрелки, минута за минутой отмеряя уходящее время. Арсений облизывает сухие губы поверхностно и, загнав в лёгкие воздух будто насильно, начинает суетиться, доставать, убирать что-то, кипятит чайник, будучи уверенным, что никакой чай они пить не будут, оливки из банки высыпает в мисочку с ажурным краем — будучи уверенным, что понадобятся — и слышит, как звук звонка разносится по квартире. Дима улыбается вежливо, но не весело, оглядывает стены в такой же потаённой надежде, которая и у Арсения была в первые дни — вот зайдёт за угол и увидит мага, вот откроет дверь и обязательно Антона обнаружит. Не видит и не обнаруживает. По Позову это бьёт сильно очень, и он выглядит значительно более подавленным, чем был ещё, кажется, у двери, когда они приходят на кухню. Пакет в его руках звенит с напоминанием, а на столе потом оказывается бутылка водки, потому что такое ни под чем другим не обсудить. Дима на Арсения почти не смотрит, пробегается взглядом, но быстро опускает его в бессилии. Арсений понимает. Арсений вытаскивает рюмки с цветным донышком из шкафчика, и садится на излюбленное место у стены. Сначала пьют. — За него. — За него. Имя теряется где-то в пути, потому что порежет язык, будет жечь — не хочется. Молчание правит кухней. Арсений не знает, что говорить, а Дима — что спрашивать, да и с духом собраться же надо ещё, чтобы пропустить это всё через себя. Оба сидят, бурят глазами стопки, разглядывают переливы цвета на донышке; Арсения к земле просто гнёт, и спина у него горбом, просевшая, будто лестница, с буграми лопаток. Исхудал, очерствел, осунулся — кажется не по годам взрослым. Ему двадцать два — не тридцать. А кажется, будто тридцать. — Как так вышло всё-таки? — сиплым голосом прилетает вопрос. Арсений мотает головой и потирает глаза ладонью, прежде чем с грохотом локоть уронить обратно на стол и ответить: — Я не знаю, — а потом ещё: — Я мудак потому что, — и затем: — Я любил его очень. Сердце коротко отзывается, на это, бьётся громко настолько, кажется, что все слышат. Все — он и Дима. — Я знаю, что любил, — роняет Позов и откручивает крышечку от бутылки. — Сложно было не заметить. Антон тоже. Если бы нет — всё было бы не так. Арсений кивает кротко и, закинув рюмку, морщится, поджимает губы — горло сдавливает то ли дешёвской водкой дрянной, то ли горем. Арсений списывает на водку. — Как это было? — цедит Дима. Арсений вспоминает, жмурится, зубами скоблит губу искусанную, просит сердце не биться так буйно, потому что ему ещё жить — всё-таки — хочется. — Да, — начинает говорить, игнорируя ком в горле, — он спал долго в тот день, — опускает всё другое, — я на балкон покурить вышел, и он скоро тоже. Поговорили с ним чуть-чуть, а потом он сознание потерял. Я его на кровать отнёс, на буквально мгновение глаза закрыл, и его нет, — Арсений всхлипывает, но говорить продолжает осипшим голосом. — Нет вообще нигде, Дим. Вообще. Он судорожно вздыхает и голову запрокидывает, а потом наливает себе ещё и ещё стопку в себя закидывает; слёзы деться куда-то должны так будто. Думает, что уже взрослый. Думает, что прошла уже неделя. Думает, что парни не плачут. Плачут. Внутри всё рвётся просто адово, и Арсений хочет просто пережить этот день. — Я с ним тоже говорил, числа третьего, — Позов делает вид, что ничего не происходит, только глаза потирает под очками и потом надвигает их снова на нос. — Он мне сам позвонил, говорит так спокойно, мол, Дим, завтра я, кажется, умру. Мы разговаривали час, или больше, я хотел приехать, но Антон запретил. Он меня благодарил за многое, за всё вообще, а потом сказал, чтобы в честь него никого не называли, — Позов уходит на шёпот и тихо смеётся, отчаянно прямо, чередуя смех с шумными вздохами. — Он хотел быть крёстным. — Я знаю, — говорит Арсений в ответ. — Он понимал уже тогда, что не будет. Антон мне сказал это, когда мы ещё в Испании были, что, мол, ребёнок у вас, и он даже крёстным не сможет быть. И мне так хотелось пообещать ему, что сможет, — он сглатывает и тянется за бутылкой, которая кочует из рук в руки, едва ли оказываясь на столе. — Блять, — тихим сипом. Больше об этом не говорят. В общем, больше не говорят ни о чём вообще минут пять или десять, пока часы тикают чётко, идут в нужном ритме, напоминают, что жизнь идёт дальше. Арсений глотает ещё одну стопку, морщится от привкуса водки опять — будто заставляет его кто. Его ведёт уже порядочно, на пустой-то желудок, и он тормозит; оглядывает кухню хмельными глазами, мечется с точки на точку, прислушивается к ощущениям своим — как колет то ли гортань, то ли душу — вот не понятно ему сейчас, что именно. Хотя, скорее всего, всё сразу. — Ты зачем меня позвал-то? — спрашивает Дима, закинувшись тоже. — Никто больше не поймёт, как это больно всё, — отвечает, а потом на Позова всё-таки смотрит. Тот глядит в ответ и кивает согласно, а потом Арсений, вздохнув, продолжает: — Но это, всё-таки, не единственная причина, да. Арсений замирает, мысли пытаясь сформулировать, и сверлит взглядом незабудки, потому что в голове мешанина какая-то полнейшая, просто всё и сразу, в одну кучу; разгрести бы её, постараться бы ещё не заикаться от играющего в крови спиртного и играющих в голове воспоминаний, которые заставляют всё внутри болеть и гладят по голове жалостливо, мол, смотри, это когда-то было, он когда-то был, ты счастлив? Счастлив; тоже когда-то был. — Серёгу помнишь? Ну, друга моего, пил с нами ещё пару раз, с гуль… — Помню, — кивает Дима. — А вот он тебя — нет, — очень по-тупому говорит Арсений. Вообще не так должно быть. Но кашу по ингредиентам не разберёшь, и у него тоже не получается. — Сомневаюсь, что я что-то потеряю от этого, — отвечает Дима и тут же напрягается: — Или ты о… — Именно, — говорит Арсений, глядя ему в глаза твёрдо — удивительно твёрдо для подвыпившего. — У него словно другая жизнь вообще, живёт он не там, где жил, с девушкой, которой не было, и про то, что я встречался с парнем, он узнал вчера. Дима пялит в стол, нахмурившись, с минуту, а Арсений снова наливает себе; Дима потом выдыхает шумно и падает лицом в ладони. Позов понимает, что происходит, у Арсения повода нет сомневаться в этом. Дима знает, что Антона забывают, потому что забывает его сам — Арсений догадывается, уж слишком очевидны страх и отчаяние на его лице; Арс боится спрашивать, но роняет в себя водку, и всё-таки решается. — Ты тоже, да? — получается бесцветно и безразлично, а потом усмехается нервно. — Да, — говорит Дима. — в голове всё размыто, знаешь, словно память ломается, и мне его лицо уже даже не вспомнить сразу. Я как будто очки снял, и теперь вижу всё расплывчато — так же и его, и я, блять, не хочу этого. Арсений хмыкает и отводит от него усталый взгляд. Антона забывают все; Арсений предполагает закономерность — по степени близости. Арсений мусолит терпеливо эту мысль в голове, и тут его прошибает вдруг. Вспоминается брошенные невзначай когда-то слова, и всё становится на места. Ты останешься последним, кому будет больно. Паша знал. Паша, блин, всё это знал. Антона нет, и памяти о нём нет, и даже следов существования. Они, кажется, все просто поехали крышей. Скоро Дима забудет всё, Макаров, Соня — а Арсений будет до последнего держать его образ у себя в голове, и Попов даже не знает, рад он этому или нет. Антона забывают все, и отсутствие его в чужой памяти объяснить не так трудно, но отсутствие и его фоток, и его вещей, и все эти перемены — нет. Перемена — решает Арсений, называет это с большой буквы, вспоминает опять тот захудалый роман, который кончился странно, но почему-то помнится по сей день — то, после чего невозможно всё оставить, как было. Но его и не спрашивают; просто забирают всё и меняют насильно. Арсений же, возможно, немного хочет оставить при себе хотя бы кроху прошлого, как люди хранят памятные вещи, которые никогда не смотрят потом; у него из этих вещей только память и есть. Он отставляет рюмку в сторону и больше не пьёт. Они не говорят толком потом, потому что Позов замыкается в себе и думает о чём-то долго, признаётся, что забывать Шаста ему страшно просто, признаётся, что надеялся на Арсения, а тот его подвёл и вообще, набить бы ему морду, да Антон бы не дал. Попов соглашается. Он всех подвёл, и Антона, и Диму, и себя, только Пашу — нет, но на того плевать стало, стоило ему заявиться целёхоньким. Они с Позовым скомкано прощаются вскоре, и Арсений берёт с Димы обещание писать ему по сообщению в день. Дима отписывает, ограничивается лаконичным «всё ещё». Один день отписывает. Отписывает второй. Пишет на третий. Больше сообщений Арсений от него не получает.

***

— Здрасти, Василиса Аристарховна, я могу зайти завтра? Нет, один, Антон не может. Не звонит? Да у него там проект какой-то в университете, — собственная натянутая улыбка, — целыми днями пропадает, да…

***

Ключи теряются слишком неожиданно для аккуратного Арсения — он ума приложить не может, где их оставил. Привыкание к обычной жизни происходит медленно и крайне растерянно как-то, и Арсений правда не знает, что ему делать, озирается по сторонам каждую минуту, будто стены, часы или что-то ещё может дать ему ответ. Ключей нет в куртке на любой из полок в коридоре, и он начинает шариться по всем комнатам, с логикой или без неё обыскивает спальню, кухню и даже ванную, прыгая на одной ноге — слишком не хочется перезавязывать кроссовку — из комнаты в комнату, из комнаты в комнату зигзагом, цепляясь за углы и выступы, чтобы не повалиться на пол или не расшибить себе что-нибудь. У него в голове туман — горе, о, туман, шутится как-то глупо — непроглядная какая-то дымка, которую вдруг распугивает звонок, яростный такой, нетерпеливый, но Арсений плюёт на него и продолжает обыскивать всю свою одежду; кидает беглый взгляд на часы — те насмешливо показывают половину девятого, и ему через два часа как штык на работе быть, а ещё к Соньке с бабушкой забежать надо в последний раз — пока его помнят. А опаздывать нельзя — и хрен бы работа — к дорогим людям. Соня же ждёт его, и если он по собственной растерянности не успеет к ней заехать, то больше его там никто не будет ждать. Тем более, он же обещал, а обещание для ребёнка есть самое честное слово. Дверь всё не могут оставить в покое, остервенело жмут на звонок — Арсений не понимает, кому он вдруг так нужен опять. В голову прокрадываются всякие глупые и хромые мысли о том, кто там может стоять — вдруг? — мельтешат на кромке сознания. Он, сунув руку в карман весенней куртки, не находит ключей, злится и, скинув в коридоре всё-таки многострадальную кроссовку, идёт открывать, чтобы его наконец в покое оставили. На пороге — удивительно — Илья Макаров, взведённый весь, с лихорадочным румянцем на щеках — смотрит на Арсения глазами по пять рублей. Арс не ожидает его увидеть перед собой, как не ожидает и того, что о нём из Шастуновского окружения помнит кто-то. Илья дышит шумно, ждёт чего-то, оперевшись руками на косяк, пышет жаром буквально. — Привет, Илюх, — говорит Арсений, и выражение Макарова сразу меняется, становясь каким-то обедневшим. — Ты проходи, но принять тебя не могу, — он сглатывает и улыбается едва-едва, — на работу надо. И убегает после в комнату, продолжать обшаривать карманы. Илья появляется только с минуту спустя, стоит, видимо, осознаёт там в прихожей, что происходит, потому что так же, как и Попов, собрать всё воедино не выходит; но догадки Арсения оказываются верными — забывают по степени близости, забывают все, и он, наверное, тоже, но в числе последних. И Арсу от этого как-то не весело. В комнату залетает Макаров такой же взбудораженный и спрашивает тут же: — Ты помнишь меня? Будто оно неясно. Арсений — само спокойствие — ухмыляется, ничуть не удивляясь подобному вопросу, потому что похожие умалишённо задавал сам несколько дней назад, а теперь привык, видимо, и даже дыхание не спирает. — Ну да, — отвечает, — и Антона тоже, если ты об этом. Слушай, отойди с дороги, а? Мне правда бежать надо уже, — говорит он добродушно, и Илья брови вскидывает, но отходит; следует за шагающим в другую комнату Арсением, но перед дверью останавливается, как перед невидимым барьером. Арсений шарит руками по дивану, залезает в шкаф, пока Илья стоит, чем-то поражённый, и дышит всё ещё громко — громче любого другого звука в квартире. Выглядит в край потерянным, и Арсению его жалко, и Арсений в нём себя видит, потому что он теперь выглядит так всегда — взглядом пол прожигает, мусолит мысли свои, которые уже приелись так, что даже думать толком не о чем. Арсений уходит на кухню, шагает бодро мимо Макара, провожающего его взглядом пристальным, носится, как электровеник. Бутылка водки почти допитая уже, и Арс решает добить её, а тут такой шанс подворачивается, да и Илье лишним не будет. Разливает остатки по рюмкам, и получается половинка всего, но, в общем, не имеет значения. — Как я могу что? — спрашивает и бросает стекляшку в мусорку. — Не реветь в подушку и не выглатывать по бутылке в час? О-хо, — Арсений улыбается как-то совсем не к месту, а комок в горле всё ещё предательски сворачивается, — ты меня не видел неделю назад. — Да тебе будто насрать, что… — заводится Илья, но Арсений затыкает его тут же. — Я жить дальше пытаюсь. Я не могу слёзы лить больше, потому что нечем уже, Илюх, — Арсений сглатывает, зыркнув на Макарова ставшим вмиг серьёзным взглядом. — Не могу. Рюмка звякает гулко о другую, и Арсений морщится от привкуса водки. Уже даже не отвлекает. Макаров замирает рядом, губы поджав, и берёт следом тоже; успокаивается немного, сникает и больше не кажется яростным настолько, чтобы разорвать сейчас Арса, который рюмки тут же кидает в раковину и обнаруживает ключи — удивительно — на полотенце для посуды. Как они там оказались, ему неизвестно, но, в общем-то, без разницы. Хватает их и, взглянув на часы напоследок, собирается уже выйти из кухни, но Макаров, занявший весь проход, не даёт. — Илья, — с нажимом говорит Арсений. — Арс, но как же так? — спрашивает вдруг гость. — Ты же мог его спасти, как же так? Его забывают все, о нём же даже памяти не станет, и, блять, почему именно он? Арсений выдыхает и трёт лицо ладонями, а потом глаза безгранично печальные, на которых синяки вдруг виднее становятся и замечается прокусанная губа, трещина на которой алеет ярко, поднимает на него и смотрит с такой пустотой, что выть охота ему самому, насколько сильно она ощущается. — Я не мог, — говорит сипло и прокашливается. — Я не мог, понимаешь? Это его выбор был, потому что отпусти я его, это бы так не сработало, — Арсений думает, что сейчас он просто умрёт. — Он был прекрасным, и его нет, понимаешь? Вдруг нет. Он в моих руках просто исчез, про-пал, — по слогам произносит Арс. — От него ничего не осталось, ни тела, ни хоть одной вещи… — Илья губы поджимает, но глаз покрасневших не прячет, смотрит в упор, и ждёт, — Но скоро мы все его забудем, и больно перестанет быть, Илюх. Мы все его забудем, это точно, и всё будет в порядке. Илья смотрит на него в упор, застыв в проходе, и больше не выглядит ни злым, ни взведённым, только потерянным каким-то; Арсений не ждёт, пока он отойдёт от двери и проскальзывает в коридор. Дрожащие руки не поддаются контролю — переоценил себя, когда решил, что боль не так зияет сильно, как раньше, и теперь думает, когда ему станет легче. — Илья, тебе на метро? — спрашивает он будничным теперь тоном, и ему в ответ прилетает согласие. — Тогда пойдём вместе, мне бежать нужно уже, правда. — Да, да, — скомканно бормочет Макаров, появившись в проходе. — Пойдём. Арсений ждёт, пока тот натянет кроссовки, закрывает дверь двумя оборотами ключа. Илья всё ещё муторный какой-то, растерянный совсем, ничего не говорит долго и смотрит в ноги. Арсений спрашивает что-то — тот отвечает скомкано; а потом чуть не наворачивается со ступенек и приходит чуть-чуть в себя. Голос у него, по крайней мере, звучит теперь внятнее, и он даже ухмыляется на тихий смешок Арсения. Расстаются на Политехнической. Арсений уверен, что видятся в последний раз.

***

Люстра с мутным плафоном желтит пространство — нагоняет сонливость — как всегда. Воздух душный и пахнет едой, ковры копят пыль — Арсений выдыхает и улыбается. Чувствует, будто дома. У мамы в Омске дома, или с Антоном дома — словно тот вот-вот из-за угла выглянет, взъерошенный такой, сонный тоже, потому что эта квартира усыпляет ещё как. Проблемы здесь уходят куда-то на третий план, и только внутри саднит что-то неустанно — но Арсений начинает привыкать. Антон не выглядывает, конечно, но выскакивает из спальни Соня радостно, но видит Арсения и чуть грустнеет — хотела, видимо, брата встретить на пороге. Он улыбается девчушке и, присев на корточки, тянет руки к ней. — Приве-ет, — говорит, и та улыбается всё-таки и вешается на шею парню. — Привет, Сеня, — отвечает она и, чуть подумав, добавляет: — А Антон не придёт? Арсений улыбается чуть грустно, поджав губы, и отвечает, каждое слово окутав чувством собственной в них веры: — Он просто очень занят, солнышко, — и добавляет чуть гордо: — Кино снимает. В глазах девчонки загорается восторг, и она говорит восхищённо: — Правда? Настоящее? Его будут показывать в кино, да? Арсений смеётся хрипло и треплет её по голове тёплой ладонью ласково, а потом отвечает ей таинственным полушёпотом: — Конечно, настоящее. Потом вместе посмотрим, — врёт, забывая об их безмолвном правиле всегда говорить правду. — Только тс-с-с, — добавляет, прикладывая палец к губам, — это большой секрет. Соня кивает серьёзно и улыбается; смотрит на Арсения своими разноцветными глазами, которые подсвечиваются чуть-чуть при виде Арса, и тот отвечает ей улыбкой тоже, хоть в памяти вновь образ её прекрасного брата, только доказывающий ещё раз одну важную вещь. Антон был. Нет никакой памяти о нём: ни фотографий, ни вещей, ни следов его существования, кроме тех, что остались от него в других. Арсений боялся его забыть, будучи слепым какие-то пару недель; теперь же шанс этого намного больше. Но Антон был. Это же самое важное? В коридор выходит неспешно Василиса Аристарховна с улыбкой на иссохшихся губах. Арсений только сейчас думает, сколько же женщине на самом деле; имя у неё больно старое, волшебное такое, внушающее доверие и не порождающее никаких иных описаний, кроме премудрой. — Здрасте, Василиса Аристарховна, — бодро говорит Арсений, сразу согнав с лица всю тоску. — Здравствуй, Арсюш. Как у вас дела? Как Антоша? Кушает хоть? Арсений смеётся коротко и, кивнув, отвечает, поднимаясь с колен: — Хорошо, всё, Василиса Аристарховна. Ест, конечно. Приходится напоминать, но ест, — нагло врёт Арсений прямо ей в глаза. Не может иначе — снять с лица улыбку, которая в губы въелась, потому что никто из них не должен знать; потому что, как он сам и сказал, скоро все забудут об Антоне и незачем доставлять лишнюю боль. Ему ведь не сложно, ей-Богу, просто сказать что-то хорошее, и плевать, что слова даются с трудом — такой у него крест. — Сеня, а ты сказку мне расскажешь? — нетерпеливо дёргает его за штанину Соня, и Арсений тут же приходит в себя. — Ну пожалуйста, ну раскажи-ы-ы, — канючит она. — Расскажу, конечно, заяц, — соглашается без промедления Арсений. — Скачи давай в кровать, а я сейчас руки помою, и приду. Он проходит в крохотную ванную, которая ещё меньше, кажется, чем у него. Потолок плесневеет от влажности, покрываясь мерзотной рыжиной, стены желтеют, тусклый свет ещё сильнее клонит в сон — наверное, это не свет, а просто хроническая усталость. Арсений умывает лицо и смотрит на себя в зеркало. Бесконечные серые утра накладывают свой отпечаток и красят той же краской его лицо. Во всю его ложь сложно поверить, когда он выглядит так, думается теперь, и, возможно, никто не верит на самом деле, тем более мудрая Василиса Аристарховна. Он стоит и смотрит на свои блестящие глаза, обманчиво светлые, но быстро взгляд отводит, не давая самому себе в рефлексию уйти, потому что его там ждут, потому что сколько времени было, чтобы обо всём подумать, а сейчас уже не до этого должно быть, потому что жизнь своим чередом идёт; но он всё равно ударяется в мысли — в одни и те же. Арсений умывается ещё раз наскоро и выходит из ванной. Прямо на пороге его ловит улыбающаяся Василиса Аристарховна, руки о полотенце на плече вытирающая и смотрящая заискивающе в глаза Арсению, намного более проницательно, чем он сам смотрит на себя сквозь искажённое отражение. Её улыбка светлая и тёплая, и Арсению хорошо от неё становится; она напоминает ему дом. Он так давно не видел маму, и именно сейчас почему-то хочется к ней приехать, потратив половину зарплаты на билеты на самолёт, чтобы не тратить двое суток на дорогу на поезде, чтобы привезти ей ещё один магнитик с каким-нибудь собором, которого у неё ещё нет, и просто неделю пробыть дома, с маминой потрясающей едой, за негромкими разговорами, чтобы она целовала в лоб и говорила, как гордится им, ведь её сын идёт за своей мечтой. — Арсюш, у вас с Антошей точно всё хорошо? — спрашивает его Василиса Аристарховна, и он давит улыбку ей в ответ. Арс кивает уверенно, заставляя для пущей верности себя поверить в то, что у них действительно всё хорошо, и отвечает негромко: — Да, не переживайте. Просто учёба нелегко даётся сейчас. Она продолжает улыбаться не слишком доверчиво, но больше вопросов не задаёт и лишь просит попросить Антона позвонить ей, а потом спрашивает, хочет ли Арсений остаться на ужин; получив отказ, обещает на смену еды дать с собой, и Попов вновь не может отказаться. У угла весь их разговор трётся Соня в надежде, что застрявший в коридоре Арсений наконец прочитает ей какую-нибудь сказку, и тот, взяв её за руку, уходит в комнату. Снова включает ночник и зажигает гирлянды, шторы задёрнув поплотнее, снова молвит полушёпотом про то, что сказка — это большая тайна двоих людей, снова устраивается в её ногах будто в помутнении, механически продолжая говорить, а в голове опять кавардак, Антон в каждом жесте девочки и в каждой мысли, усталость, которая с ног сбивает его буквально, но он должен, непременно должен, потому что обещания не нарушают; не с ней. Он обещал ей сказать ему о любви, и он сделал это сотни раз. Он обещал ей постараться спасти Антона — и он пытался, изо всех сил. Он обещал рассказать ей сказку, и он рассказывает. — Однажды жил на свете один потрясающий мальчик-солнце, — заводит он свой сказ и пытается во всей этой истории найти что-нибудь волшебное, чтобы превратить свою трагедию в волшебную историю, от которой всем будет хорошо. Чтобы Сонька, притихшая в ожидании и сжимающая в руках ухо своего плюшевого зайца, знала, хотя бы так, хотя бы глупой истории, каким прекрасным на самом деле был её брат. Арсений откашливается и начинает сначала, представляя, что он всё это выдумал, придавая этому волшебства и романтики столько, чтобы в это верилось охотно — даже ему самому: — Однажды жил на свете потрясающий мальчик-солнце. Он мог исцелять людей одним лишь своим касанием, он светился весь и разжигал костры внутри блёклых душ, был прекрасным воспоминанием для каждого, кто в свой мир его впустил, в мир полный мрака и нестабильности. Он хранил весь космос в своих руках, велел звёздам вставать в созвездия и ближе быть, управлял кометами и светил, чтобы жадная тьма рассеялась. Он был прекрасным, он был живым и так сильно любил смертного, — Арсений с мягкой улыбкой тихо читает стихи со сбитой рифмой. — Он столько на плечи взвалил бремени, но остался светлым и делился с ним своей радостью. Человек так хотел, чтобы солнце побыло здесь чуточку больше времени, но его, тот сказал, очень ждут в соседних галактиках. Улетел и оставил его одного, но он знает, что когда-нибудь он вернётся, как садится, прощаясь, за горизонт и возвращается каждое утро солнце, потому что он бы не смог оставить любовь одну в опустевшем мире. Человек бы, наверное, занемог, посчитав, что его любимый космический партизан теперь с ним в вековой разлуке, но знает точно, что где-то там солнце моет лучами руки, оно греет тех, кому нужно, чтоб когда-нибудь их согрели, а озноб для смертного недели как был забыт и вовсе отправлен в темень, — он собственные только-только согревшиеся в помещении руки складывет на груди и, мечтательно глядя на звёздочки, висящие на карнизе, и подводит к концу: — И он будет тут, чтобы в небесах даже ночью сияло солнце. Соберёт весь свет, себя назовёт «луна» и будет светить в оконца, и будет послом, лёгким бликом в тьме, чтоб больше путники не терялись. И они встретятся, точно знай, под общими небесами, я уверен в том на все сто и два, ведь живёт где-то мальчик-солнце. Их сведёт вместе когда-нибудь звездопад — а кто бы не верил звёздам? Арсений бы так хотел, чтобы так и было. Всего лишь Антон, обычный парнишка-солнце, он разве просит так много? Только понятия «падающая звезда» и «звездопад» в астрономии нет, потому что всё это — лишь горящие осколки космических тел и невовремя заглянувшие на огонёк кометы. Соня хлопает сонно глазками и смотрит на Арсения из-под прикрытых век, а потом спрашивает ласково улыбающегося ей Арсения, который поднимается с кровати и натягивает одеяло на её плечи: — Так они же встретятся, да? — На рассвете обязательно встретятся, солнышко, — шепчет ей Арсений. — А теперь спи спокойно. Она кивает и закрывает глаза, укутываясь в одеяло сильнее, а Арс целует её в лоб заботливо и собирается уже идти, потому что он, вроде как, совсем уже опаздывает опять с этими сказками и купить бы ещё чего-нибудь спиртного по дороге — ему так сильно больно до сих пор, потому что парой недель такие травмы не лечатся — это вам не простуда, чтобы сиропы помогали и таблетки всякие; но Сонин голосок тихий останавливает его у самой двери. — А ты придёшь завтра? Я хочу ещё послушать про мальчика-солнце, — говорит она с надеждой в голосе, и Арсений поджимает губы и жмурится, чтобы слёзы предательски не капали. — Да, — говорит сломившимся голосом, — да, обязательно приду, — и закрывает дверь тихонько. Но знает точно — не придёт.

***

Арсений едет в метро. На улице не октябрь, а ноябрь стукнул уже давно, сейчас не утро, а половину одиннадцатого ночи, рассвет этим днём не был розовым, а закат был застелен грузными тучами. Арсений едет в метро. Вокруг люди: дремлющие, листающие книги или газеты, лениво просматривающие ленты соцсетей или гогочущие пьяным смехом над глупыми шутками друзей, а Арс, как всегда, глядит на них на всех, но с каким-то совсем иным чувством, нежели в том октябре. Он теперь как старая фотография, серый и немного помят по углам, и хранится в какой-нибудь пыльной коробке, на самом её дне, чтобы когда-нибудь вспомниться. Арсений смотрит и уже ничего не ждёт. Напротив него татуированный парень сидит, уткнувшись в телефон, женщина преклонного возраста, с ужасом оглядывающая его татуировки, и неподалёку какой-то студент стоит парень с лохматой причёской в стиле нулевых, заткнув шум поезда наушниками. Арсений не ждёт и не видит худой фигуры в конце вагона, не цепляется глазами за розовую макушку и не глядит до неловкости долго на прикорнувшего у выхода паренька. Проходит полгода, а он всё ещё его помнит; досконально — каждую черту лица, характера или поведения, и даже не знает, как так вышло. Паша тогда сказал правду — он остался последним, кому больно. Сам Воля тоже, конечно, ещё хранит всю эту историю в памяти, но ему всё равно. Но Арсений не против, главное, что он помнит, потому что терять всё то, что они вместе прожили, он совсем не хотел. Он много думал, неделю, месяц, над причинами всего, и иногда ему всё ещё кажется, что он просто сошёл с ума, но потом снимает очки и понимает, что не сошёл. Арсений действительно ищет ту самую лазейку, через которую он может всё объяснить. Не находит ни в одну из поездок — ведь на работу всё ещё нужно ездить, и заканчивать университет тоже — на смерть самого дорогого ему скидок никто не даст. Арсений не носит траур сознательно — он просто возвращается к тому, с чего начинал, потихоньку переводя стрелки назад, хоть так и нельзя — часы могут сломаться или испортиться. Арсений снова носит чёрное, выкрашивает каштановые волосы в него, в свой натуральный, так-то, цвет, стрижётся, убирает чёлку и делает себя проще, чтобы больше своё отражение в зеркале узнавать. Он же не Антон, в конце концов. Он же просто отсвечивал его сумасшествие. Арсений сидит в метро, чуть больше года спустя их первой встречи и не запрещает себе думать о нём. Это ведь так глупо — не позволять себе вспоминать родного человека — даже кощунственно, в какой-то степени. Арсений больше не пьёт, не плачет и не сидит в своей каморке сутками — кто бы дал ему так сидеть; он и так позволил себе горевать слишком долго и позволяет до сих пор, но теперь иначе. Ему двадцать два, и ему как-то жить нужно дальше. Он просто постепенно мотает стрелки совсем не в ту сторону и с замиранием сердца ждёт, когда часы наконец перестанут работать. Арсений смотрит на людей, и ему даже смешно отчасти, насколько сильно эта сцена напоминает прошлый октябрь. Он ухмыляется невесело и откидывает голову на стекло позади; смотрит на план красной ветки, висящей прямо перед глазами, а потом переводит взгляд на угол вагона. Там всё ещё никто не стоит. Арсений пытается уловить хоть движение одного-единственного человека каждый раз, и каждый же раз одёргивает себя, напоминая, что этого человека нет давно уже, и ему бы перестать надеяться, что над ним просто пошутили где-то сверху и что скоро всё будет хорошо. Да и в целом, на самом деле, не всё так плохо. Понимание, что Антона нет, делает больно, конечно, несмотря на то, что столько времени уже прошло, несмотря на то, что теперь он точно знает, что носит Мурзику рыбок съестных и где кофе у Матвиенко дома, несмотря на то, что он умеет играть радость и отговариваться от любого напоминания о том случае, когда он пришёл бухой, несмотря на то, что он привык снова жить один. Понимание, что Антона нет, всё равно больнее любых других. И Арсений знает, что эта боль навсегда теперь. Ну и чёрт с ней, тогда. Не можешь изменить что-то — просто отпусти ситуацию. У Арса синяки под впалыми глазами, лицо осунувшееся и кожа серая, но это, кажется, просто питерское, и всегда было так. Он не пытается с этим ничего делать, не спит и не ест больше, потому что ему как-то всё равно — жизнь не портит особо. Жить будет в любом случае. Раз Антон — нет, значит он точно будет. Такая вот судьба у них, прямо-криво-противоположная. Но Арсений не опускает руки и думает, что из него актёр драмы получится ого-го какой, каждый в зале слезу пустит, как он когда-то пускал, на маленькой кухне с мерзотно-жёлтым кафелем, если вдруг решится рассказать эту историю. Всё-таки, нужно было быть готовым к любому исходу, и он, возможно, даже был готов, но легче от этого не было. И вдруг его прошибает — не так, как в кино, со вскинутой головой и широко распахнутыми глазами, а вполне обычно — он продолжает пилить взглядом план красной ветки. Понимает, что причин всего произошедшего нет и не было никогда — никакой там судьбоностности или предначертанности их встречи. Он просто встретил парня, который абсолютно случайно оказался солнцем в самом прямом смысле этого слова, влюбился, и ему ответили взаимностью. Поцелуи, свидания, пьянство, ссоры, ругань, никогда по мелочам, извинения и снова всё по кругу — в этом нет решительно никакого смысла. Ведь никто в любви смысл никогда не искал, а Арсений зачем-то терялся в догадках. Арсений едет, люди понемногу выходят, вагон пустеет. Он смотрит на так сильно интересующий его угол и видит, что там стоит тот парень с лохматой причёской, раньше пристроившийся у противоположных дверей. И Арс понимает, что всё по-другому и всё по-старому, смотря на что обратить внимание, и он уже не тот, что год назад, и в этом углу уже Антон, как полгода назад, не появится; будут другие, тысячи других людей, что займут это место, но, конечно, только в вагоне метро. Арсений кидает последний беглый взгляд на паренька, усмехается и выходит на следующей.