Встретимся на рассвете

Вокруг народу просто немерено, пьяные все — Арсения задевает чуть ли не каждый, проходящий мимо по ломаной траектории. Музыка по ушам долбит из каждой комнаты разная, потому что здесь, кажется, по колонке на каждый квадратный метр, светомузыка бьёт по глазам в гостиной, но лампы предусмотрительно не включают — мало ли, что на вписке прячется в темноте: какой-нибудь бухой Коля или решившие любить друг друга у шкафа Настя с Костей — наблюдать подобное мало кто хочет. Горит только коридор жёлтым тусклым светом, чтобы видеть хотя бы двери. Вручение дипломов удаётся на славу — все сначала напяливают костюмы с иголочки, а девушки — платья красивые; улыбаются администрации ВУЗа, своим педагогам и родителям, сидящим в зале; потом фотографируются, светя дипломами и улыбаясь на десяток камер сразу, обещают не пить много и уезжают на чью-то свободную трёхкомнатную. Так и Арсений тоже, пожимая руку всем высокопоставленным лицам, в выглаженном мамой костюме, получает диплом свой красивый и, конечно, не красный, выискивает маму в зале, которая приехала ради него, светит весь и устаёт улыбаться даже с непривычки, фотографируется с ней и получает поверхностные объятия с поздравлениями от Эда, а потом залезает в машину к Матвиенко, сказав матери не ждать его. Так весь бывший четвёртый курс и половина института оказываются на хате у Макса с десятками литров алкоголя и целой ночью впереди. Арсений выпивает достаточно, чтобы улыбаться каждому и танцевать, сбиваясь с ритма, в центре, кажется, гостиной под мешанину из треков «Вконтакте», но недостаточно, чтобы блевать дальше, чем видишь, и шляться из комнаты в комнату, собирая все углы. — Перекати-поле, я как пере-кати-поле, я кручусь как роллы, роллы «Калифорния», — подпевает он себе под нос, качаясь под какой-то мозговыносящий ремикс всем давно надоевшей песни. Разговоры звучат громче, чем музыка, и Арсений прямо у колонки слух себе портит; двигается с удивительной для подвыпившего человека грацией, иногда даже слышит комментарии одногруппников в свой адрес, но не обращает внимание и закрывает глаза, устав щуриться от темноты и мелькающей светомузыки. Слышит, как в другой комнате кто-то ржёт над тем, что Артём ушёл на улицу в одних трусах, искать ближайший хачларёк, а потом просто — бесконечный смех, обсуждение того, какой тварью была их педагог по истории театра, звуки ударов о двери — времени давно уже за два. Песня сменяется другой, тоже движовым ремиксом, и эту Арс знает тоже и подпевает «такие, как ты, проходят навылет», к собственному счастью не вдумываясь в слова. Ему всё нравится, хотя он знает, что утром будет, наверное, плохо; ему всё нравится — слушать музыку, шум в голове, на автомате двигаться и попадать в эпицентр чужих пьяных идей — и ни о чём не думать. Из всего этого только одно мешает абсолютно любить жизнь — дышать ему нечем и в горле пересохло — найти бы водички или хотя бы пива, думает, потому что мало чего низкоградусного осталось. Но и тут ему удивительно везёт — кто-то касается его плеча осторожно, привлекая внимание, а потом протягивает свежую бутылку грейпфрутового пива, только из холодильника. Арсений, тут же открыв глаза, оглядывается и видит перед собой высокую фигуру какого-то паренька, который, кажется, улыбается — глаза долго привыкают к темноте и почти ничего не видят в ней — и Попов улыбается ему в ответ. Он его не знает, кажется, таких высоких у них на курсе нету — ни в группе, ни в потоке, но не удивляется — тут действительно со всех курсов народ, кто-то за компанию с друзьями постарше, кто-то затесался нечаянно. Арсений пытается разглядеть его лицо, но ему не удаётся, потому что ведёт слишком сильно, и он оставляет эти попытки довольно скоро. На фоне начинает играть Белорусских с его «Незабудкой» из каждого утюга, и в комнату сразу перемещается добрая половина квартиры, подпевая приевшимся словам, а парень рядом смеётся, сверкая белыми зубами — Арсений только так понимает, потому что шума становится в три раза больше. Арс благодарно кивает ему и залпом делает три глотка холодного пива. Ему кажется, что он в раю сейчас, и это пиво — живительный источник в пустыне, обдаёт горло приятной горечью и попить из-под раковины уже хочется не так сильно. Паренёк наклоняется к нему и спрашивает громко на ухо: — Тима Белорусских ничё такой, да? Арсений дёргается от громкости его голоса, но потом смеётся и отвечает, чуть подавшись вперёд: — Ничего такой, да, — а помутнённое сознание орёт «незабудка — твой любимый цветок». Он делает ещё один глоток, чтобы ни о чём не думать и дальше. Понижать градус нельзя — аукнется, опьянеешь мгновенно, но Арс понижает как раз по этой причине. — Выпускник? — снова оглушающе прилетает вопрос от этого паренька, который вновь так же наклоняется к его уху. Арсений уже не дёргается от громкости его голоса, быстро выпрямляется и гордо голову вскидывает, лыбясь довольно: — Дипломированный актёр драмы. — Поздравляю, — говорит парень и, звякнув горлышком своей бутылки о его, отхлёбывает пива. — Как насчёт пойти ку… Арсению почему-то кажется его голос знакомым, но он не успевает развить эту мысль, потому что в ту же секунду на его плечи всей своей дрыщавой тушкой наваливается нажратый Воля, уже успевший где-то оставить футболку и щеголявший в одних джинсах по всей квартире. — Ар-р-сюха! — орёт он, перекрикивая музыку. — Ну чё, за выпус… Договорить друг не успевает — ноги его уже не держат, и теперь весь его вес оказывается взвален на Арсения, и это ничего, если бы Попов был в трезвом состоянии — Паша же не весит много — но Арсений едва стоит тоже, а ещё он чувствует, как мокрое пятно от алкоголя, который уже не держит Воля, растекается по его идеально-белой рубашке и майке, и он поджимает губы, сердито зыркнув на друга. Но его страдания прекращаются быстро — Арсений чувствует облегчение моментально и оглядывается на нового знакомого, который подхватывает Волю под вторую руку. Говорит что-то, но Арсений не понимает и отзывается громким «а?». — Помогу давай, говорю, — повторяет парень чуть громче и кивает головой в сторону двери. — Его посадить надо куда-нибудь. Арсений кивает пару раз и начинает двигаться аккуратно по забросанному бутылками и пачками из-под чипсов полу в направлении коридора, захватив своё пиво, и пару раз чуть не спотыкается, но случайный помощник распихивает мусор по сторонам своей длинной ногой, за что Арсений ему искренне благодарен.

***

Арсений не помнит точной даты, когда Паша стал не предметом его ненависти, а громким словом «друг». В первые месяцы после смерти Антона они не общались, и Воля, вернувшийся в институт — вернее, никогда из него теперь не уходивший, оказалось — умно держался в стороне. Попов иногда ловил на себе его чуть тоскливые взгляды, но не более того, и Арсений был благодарен ему за понимание — только за него. Он пытался вернуться к привычной жизни долго — занимал время репетициями мелких постановок, впервые сдал сессию на все «отлично», постоянно был у Маши с Серёжей, часами задумчиво почёсывая Мурзика по голове. А потом третий курс кончился, и голову стало сложнее чем-то забивать. Понимание, что Антона он не забудет ни при каких условиях сделало всё только хуже. Он понял это, когда прошёл ещё месяц с его последней встречи с Соней, которая забыла брата тоже — ему больше не звонили ни разу, — а у Арсения его образ стоял в голове так же кристально ясно, как и в любое другое время. Арсений вспоминал его слишком часто, и это делало больно, потому что он возвращался в пустой дом — он ведь не мог переехать к Матвиенко, который, к слову, всё ещё гадал, почему Арсений такой неожиданно молчаливый — и понимал, что он остался тут теперь один и ему даже больше поговорить об этом обо всём было не с кем. Лето прошло скомкано — он сначала отрабатывал практику, потом уехал к матери сразу на три недели, лишив себя отпуска до следующего года, и вернулся в хмурной Питер, который остался таким же хмурным, каким и был до его отъезда, только под конец августа. Стас съехал в тех же числах, решив на постоянку переехать в Хельсинки к Дарине. Арсений оставался таким же молчаливым и тихо изнывающим в тоске по утерянной любви, которая, конечно, никуда не делась, но вернулся чуть более посветлевшим, что ли — Серёжа встретил его на вокзале и сразу это сказал. Осень быстро вступила в свои права — ей в этом городе не нужно спрашивать или ждать громкого и отзывающегося песнями про школу сентября. Арсений вернулся в институт в приятном предвкушении долгой, плодотворной работы над выпускным спектаклем, которым можно будет занять то место своей жизни, которое давно оставалось пустым. Вино по вечерам стало традицией ещё в мае; в сентябре Арсений решил завести кота. Назвал Алёнкой — вполне себе кота, точно именно кота, мальчика, как он Матвиенко заверял потом — просто так, смеха ради, потому что на глаза упаковка из-под шоколадки попалась. Серёга так и не понял и стал называть его Лёней. Поэтому вино по вечерам теперь сопровождалось почёсыванием за ухом Алёнки, рыжего такого Алёнки, чтобы за мурчанием не бегать к армяну на квартиру каждый раз. В тот момент его жизни в ней вновь появился Воля — аккуратно и ненавязчиво — видимо, решил, что можно попробовать снова наладить контакт: подсел на одной из лекций к нему и стал подсаживаться на всех других, не встретив сопротивления. Не пытался разговаривать, просто сидел рядом, и если Попову поначалу не нравилось, то потом попривык, но всё равно упорно делал вид, что Паши нет. Обида не отпускала так же, как не отпускала тоска и нехватка Антона резкая, поэтому он решил, что Паша может и сам отлипнет, если не обращать на него внимание, как мама советовала делать с приставучими одноклассниками-забияками ещё в школьные годы. Но время шло, и Паша никуда не девался, разве что ждать устал, пока Арсений к нему оттает, и начал разговаривать с ним; однажды назвал «снежной королевой», и потом стал рассказывать, что девчонку встретил недавно, красивую и умную, и «ты б её глаза видел, Арсюх, умереть можно», и что вообще, он так отвык с людьми общаться — простые такие разговоры, и те в одну сторону. Арсений молчал, как глыба льда, но всегда очень внимательно слушал. Паша не затыкался, кажется, вообще с того времени, и говорил даже за двоих — Арс всё равно не успел бы вставить и слова, даже если бы хотел. Прямо как Антон. Так они стали вместе ездить домой — Паша выходил на «Лесной» и шёл в свою общагу, потому что оказалось, что он из Пензы, а Арсений ехал дальше до Гражданского. Так они стали иногда вместе пить — вернее, Паша просто заваливался к нему домой с чем-нибудь крепким. Первый раз поржал с Алёнки, и Арсений даже улыбнулся ему, а потом Воля приходил и, пошуршав стабильно приносимым пакетиком с кормом, неизменно кормил кота; пошёл другими путями, зашёл с тыла и записал животное в союзники себе, и теперь у Арсения не было шансов не пускать Волю в дом. Если бы не захотел даже — Алёнка бы настоял и стал бы орать у дверей, только услышав гостя. Воля вдруг стал неотъемлемой частью его жизни, потому что был везде, хоть Арсений и не хотел этого совсем: Паша курил с ним у стены универа, сидел вместе в столовке, вызывая поначалу очень непонимающие взгляды Матвиенко, который даже подумал однажды, что это новый парень Попова. Арсений тогда только заржал на всю столовку и заверил Серёгу, что это всего лишь его ёбнутый знакомый. Воля не мог не оскорбиться, но в следующую секунду, позабыв об обиде, уже уминал пирожок — постоянно их ел и оставался дрыщавой палкой. Прямо как Антон. Они, на самом деле, с Антоном и правда были похожи — прикольно было бы, если бы подружились — Арсений задумался как-то об этом. Если бы, например, Воля не стал использовать Шастуна ради спасения собственной жизни, или если бы Паша никогда не умирал. Они оба эмоций выдавали так много, и ели тоже много, и пытались хоть немного заботиться об Арсении, который не сильно, как ему казалось, нуждался в заботе. Но их главным отличием было то, что Арсений был от Антона без ума, а Воля — это просто Воля. Один гандон, который полностью оправдал свою фамилию. Арсу не хватало, конечно, заботы, но той самой любящей, ласковой заботы Антона, который на него смотрел всегда сияющими глазами; глаза, кстати, у Попова играли светом до сих пор, и он потом купил себе цветные линзы с диоптриями, чтобы скрывать это всё, хотя они теперь сияли только изредка при взгляде в зал, когда он стоял на сцене, когда смотрел на Алёнку, когда вспоминал Антона — по мелочи. И ему иногда так хотелось просто рассказать кому-то обо всём, что его волнует, о тоске, которая сжирает его всего по сей день, хоть и поунявшаяся со временем, но маму грузить больше не было совести, а к Воле он бы в жизни не пошёл. Думал так, по крайней мере, до ноября. Снег выпал рано, температура ушла в минус в десятых числах, и залили каток во дворе — ту самую коробку, на которую Арсений всё лето и часть осени смотрел с тоской. Отстёгивал деньги из скромной зарплаты на то, чтобы ходить кататься на закрытые павильоны, потому что после исчезновения — язык не поворачивался сказать хоть раз слово «смерть» — Антона он вдруг загорелся желанием встать на коньки, и действительно встал — путём отбитых коленей и ушибленных рук. В первые разы было и боязно, и неуверенно это всё, но время шло, и он научился какой-то основе. До пируэтов, которые выдавал маг, ему далеко было ещё, но стоял на коньках он уверенно и даже мог ездить задом, и теперь часто срывался на катки — там легче было отвлечься и представить, что Антон просто снова затащил его сюда. Арсений пытался уйти от навязчивых ассоциаций в каждом предмете, слове или действии с парнем, которого он любил, но мозг сам подбрасывал картинки, и Попов сопротивляться перестал потом — стало легче. В один ноябрьский вечер — было, кажется, давно за девять — он наворачивал круги по коробке, пытаясь делать простейшие прыжки по видео с ютуба, скользил удивительно плавно по неровному льду, иногда лязгая лезвиями по поверхности; мороз кусал лицо, а руки Арсений всё же запрятал в перчатки, потому что так было мягче падать. Дышалось легче, ветер холодный бодрил немного, и Арс наконец понял, почему Антон так любил кататься. Арсений пока не рисковал, как он, нагибаться к самому льду, чтобы коснуться его кончиками пальцев или изворачиваться в акселях, но охотно пытался прыгать, жалея, что когда-то не смог с Антоном это всё попробовать. И у него получалось, вроде как, хоть и криво, и косо, и раз через четыре, когда он не падал и не ударялся всем, чем только можно, но упорно продолжал резать лёд коньками и чувствовал себя лучше, когда рассекал воздух на скоростях. Паша подошёл тихо и молча, едва хрустя тяжёлыми подошвами по только выпавшему снегу и зарывшись носом в воротник, видимо, не очень тёплой куртки; Арсений краем глаза увидел его, примостившегося у ограждения и очень задумчиво глядящего куда-то в пространство. Останавливаться не стал, конечно и продолжил кататься под незатейливую песню из динамика, которая играла отовсюду той осенью. — И пускай капает, ка… — только начал подпевать Арсений, как вдруг Воля взорвался просто, видимо, накапливая свою злость всю эту неделю, которую они не слишком часто пересекались, и ему не с кем было всеми своими эмоциями поделиться. — Да я, блять, не понимаю, что мне ещё сделать, чтобы ей понравиться вообще?! От цветов отказывается, от конфет тоже, никаких подарков не принимает, на свидания зову, и, угадай, что? Не идёт. Я не знаю, что я ещё могу вообще. Она же такая красивая, умная, и имя у неё прекрасное — Ляйсан, и, Арс, ты бы видел её улыбку! И смех, и… Я не понимаю, что я делаю не так. Она же не знает ничего обо мне прошлом, а отказывается даже просто погулять, — выдал Паша на одном дыхании, а потом зло глянул на телефон Арсения, лежащий рядом. — Выруби ты своего Белорусских, заебало уже, куда ни плюнь, везде этот хмырь. — И мне не нужен сон, мне не нужен никто, — продолжал подвывать Попов, лишь усмехнувшись на реплику Воли. Какой бы тьмой не была тьма — а Паша всё ещё был тёмным магом, — пускай и значительно ослабевшим, — который себе перерисовывал отметки в зачётке и перемещал вещи Арсения на другие места, за что Попов много раз хотел назвать его сволотой, но держал себя — тот был таким смешным и простым, когда речь заходила об этой Лясе, обычным парнем совсем, будто он никогда не способствовал ничьей смерти, и Арсения даже умиляло это немного. Паша, всё же, не был плохим, а жить очень хотел просто, и Арсений помнил, конечно, всю эту историю, но проучивал его так, наверное, до тех пор, потому что злоба невысказанным комом клокотала внутри. Попов знал, что это очень по-детски, но они и были все ещё наивными детьми, а ещё ему из-за этого парня не с кем свою жизнь делить. — А ещё эти суки приебались ко мне со своими какими-то несуществующими хвостами. Я же всё сдавал им, чего надо? Я не понимаю, Арс, почему, блять, и всё сразу, и из общаги коменда за разбитое окно выселить хочет, и зачётная скоро, а я не знаю, блин, вообще ничего, — продолжил Воля, и Арсений хотел ему ответить. И «будь собой с Лясей, если хочешь её добиться, не строй из себя никого, как ты это любишь делать». И «перетерпи это». И «извинись перед комендой, цветов подари, там, ей». И «учиться надо было, но ты что, сам преподу зубы не заколдуешь?». Но молчал упорно, а потом решился сделать ещё один прыжок. «Разогнаться, оттолкнуться, сгруппироваться, приземлиться на чуть согнутую ногу, — сам себе повторял в голове. — Не ссать». Разогнался, оттолкнулся, сгруппировался и приземлился; жаль, что не так, как нужно. Упал на лёд с грохотом и собственным тихим вскриком, а потом наступила тишина. Даже мерзко гудящая сигналка вдалеке замолкла и ветер вдруг утих — или ему это кажется, и это просто шок от падения? В реальный мир вернула боль в ноге, которую он аккуратно согнул потом, но ничего почти не почувствовал — перелома не было, значит, останется только синяк, и хрен бы с ним, подумалось, тогда. Арсений оглянулся на Пашу, который в напряжении замер у ограждения, смотря на Арса в упор и ожидая, видимо, нужна будет помощь, или нет. Арсений всегда знал, что все Пашины попытки быть плохим человеком — дрянное притворство; не зря же Воля учился на актёра тоже. И, что будь другой способ, он бы обязательно воспользовался именно им, но навряд ли это особо уменьшало его вину. Арсений потёр болящее место на бедре и поднялся на ноги, а потом аккуратно подъехал к бортику; Паша заметно расслабился и усмехнулся едко, а потом выдал тихое: — Лох. Арсений кинул на него беглый осуждающий взгляд, но потом улыбнулся тоже и перебрался через бортик, решив, что хватит на сегодня катаний — уже часа три прошло, как он пришёл. Что здесь делал Воля вдруг стало вопросом, потому что ему, вроде как, на другую станцию, а пить никто из них не планировал, потому что у обоих стипендии и зарплаты только через две недели, и Арсений бы спросил, но ему не был настолько интересен ответ. Приехал, значит, приехал — видимо, надо было. Он переодел коньки на ботинки и собрался быстро, а потом, не дожидаясь, пока Паша отомрёт от своих мыслей, пошёл неспешно по дорожкам между деревьями, но Воля остановил его почти сразу. — Пойдём, пройдёмся, может? — предложил, и Арс, пожав плечами, развернулся и поплёлся следом. Всю дорогу до ближайшего парка Паша снова не мог заткнуться: говорил про учёбу, про Лясю без конца, и Арсений понял, что девушка тому действительно нравится, потому что только одно описание её «потрясающих-ты-бы-видел-они-как-трава-летом-как-изумруды-прекрасные-боже» глаз и что-то в таком же духе про её губы и форму лица, заставило Арса поверить в то, что маг влюбился по самые уши и даже улыбнуться слегка, потому что Воля совсем, действительно, не такой, каким пытался казаться Серёже или Антону тогда ещё, давно совсем. Просто зло стоит узнать поближе, чтобы понять, что Фуфелшмерц всегда страдал от недостатка любви, а Урсула — просто старая одинокая женщина. Так и Паша — захудалый романтик, которому, чтобы себя реализовать, понадобилась всего с два десятка жизней, из которых навсегда ушла только одна. Арсению было больно, и всё это никуда не делось даже за прошедшие полгода. Они долго шли по покрытым морозью улицам, а потом повернули на одну длинную аллею, где деревья своими костляво-кривыми ветками распарывали рыжее небо и снег лежал на обочинах мёртвым грузом. Арсений, обычно слушающий одинокие монологи Воли, вдруг потерял нить повествования и ушёл в свои мысли. Вспомнил, как он Антона в этом парке когда-то искал, очень давно, больше года назад, как они часто гуляли здесь когда-то тоже, и вся эта память хранилась у него в голове как-то и осталась единственно целым кусочком из целой жизни человека с именем Антон Шастун. Сам себе твердил тут же, что ему уже целых двадцать два и пора перестать придавать этому столько значения. Не можешь изменить что-то — просто отпусти ситуацию, как говорила ему мама, и он бы был рад поступить так. А пока Воля что-то рассказывал про последнюю лекцию по литературе, а Арсений думал, как бы он хотел ударить его сейчас, чего он так и не сделал ни в один из дней за эти полгода, чтобы просто его отпустило, и он перестал бы всё держать в себе. — Что думаешь, Арс? — спросил вдруг его Паша, и Арсений вздёрнул голову, но понятия, конечно, не имел, о чём тот говорил. Поэтому он лишь пожал плечами и перевёл взгляд на дорогу снова, но Воля, тоже удивительно серьёзный вдруг, видимо, устал от всего, и привычное молчание Арсения просто стало поводом. — Ты когда-нибудь разговаривать со мной начнёшь, нет? Или так и будешь ходить и делать вид, что меня не существует, но при этом постоянно, блять, оставаться рядом? — взвёлся Паша. — А ничего, что ты сам приходишь всегда, и тебя никто, блин, не зовёт? У Арсения горло запершило, настолько долго он молчал, и ответ, первый вообще за долгое время, стал каким-то хриплым, но достаточно злым, чтобы подлить масла в огонь. — Я, кажется, ясно дал понять, что я не хочу общаться с тобой, но ты всё равно лезешь, и это, блин, бесит. Ты думаешь, что тебе всё с рук сойдёт со мной, как со всем, блять, оставшимся миром сошло, но это не так. Ты лишил меня самого любимого человека, а потом думаешь, что всё может быть, как раньше, когда я выгораживал тебя перед ним, пока он медленно умирал, из-за тебя, блять, из-за тебя умирал, по-настоящему, понимаешь? — Арсений резко затормозил и сжал в руке воротник его куртки, а потом в глаза взглянул, которые на него со злостью и обидой зверской смотрели в ответ. — Он столько всего пережил только, чтобы ты, мразота, жил, и я бы выбрал его, между вами двумя я бы выбрал его, но ты нам выбора не оставил… — Оставил я вам выбор, не пизди, — встрял Воля. — Это не было выбором, это была хуйня какая-то, Паш, а не выбор, а теперь ты здесь стоишь, живой и здоровый, пока его нет! Его нет, и я тебе въебать хочу, ты бы знал, как сильно, — продолжал кричать он со слезами, льдинками на морозе застывшими, в глазах. — Так бей, — рыкнул Паша. — Бей, блять, кто тебя останавливает?! Только прекрати уже это всё. И Арсений ударил, ни секунды не думая. Ему ничего не будет. Арсений действительно заехал ему кулаком в челюсть, а потом ещё раз, и ещё, разукрашивая костлявое лицо ссадинами и будущими синяками, потому что он ни разу не позволил себе этого раньше; а Паша просто поддался, просто дал себя бить, и Арсений даже не понимал, почему. Костяшки болели страшно, но Арсений вновь ударил по губе и по без того чуть кривому носу, напрочь игнорируя жжение кожи; у него внутри всё горело сильнее, и комок этот предательский у глотки опять свернулся, и всё сразу — вся эта боль и обида разгорелись до критической точки, обращаясь в настоящую ненависть. Арсений хотел убить его просто, потому что его сейчас даже некому остановить, потому что он завёл кота, чтобы не было так пусто. Потому что Антон был его любовью. Самой настоящей. А потом он замахнулся снова, но его руку Паша перехватил в воздухе и с мягким «ну всё, тих, тих» опустил вниз, а затем обнял, крепко-накрепко, прижимая к груди сильными руками, и Арсений просто не смог больше держаться. Он едва-едва не дал себе просто разреветься у Пашки на плече, как дитё малое, потому что всё, что у него внутри было огромными комьями, вдруг резко стало ничем, и накрыло сразу, обрушилось на него лавиной бесконечной. — Ты виноват во всём, блять, ты забрал его у меня! — кричал куда-то ему в куртку Арсений, колотя по спине слабо. А Паша ответил лишь: — Я, я, виноват, признаю, всё, прости меня. А потом Арсений обнял его в ответ и почувствовал, как его хлопали по плечу успокаивающе. Стало легче — отпускало постепенно, он успокаивался понемногу, действительно, потому что ему, возможно, только рукоприкладства и не хватало. А потом понял ещё — позже значительно — что Пашка извинился в первый, и в последний, раз. Об этом случае не вспоминали больше и не говорили даже. Просто пошли дальше потом, к Арсению домой, потому что Воля выглядел теперь ой как нехорошо — у Арсения рука всё-таки тяжёлая. Арсений, наконец, сказал и про Лясю, и про коменду, и про потерпеть, пошутил про то, что Паша такой же корявый, как эти ветки — совсем несмешно. Так и подружились — уже нормально, без всяких обид почти. Попов вспомнил, что Паша, всё-таки, за хорошего друга пойдёт, потому что тот не слишком равнодушен, да и весело с ним, всё-таки; но не то чтобы Арсений простил его хоть когда-нибудь. В ноябре растаял снег и в ноябре же Арсений научился делать простые прыжки и почти не падать; осень быстро сменилась слякотной зимой и привнесла в его жизнь больше забот — сессия подбиралась незаметно, и Паша стал пропадать часто вместе с Серёжей, закрывая все свои хвосты. Арсений же вспоминал прошлый год с грустной улыбкой и думал, как классно было целоваться на Дворцовой площади под гимн России; хотя последнее было совсем не обязательно. А ещё целоваться в том дворе колодце и в улицах-переулках — он даже пришёл туда пару раз, посидел на скамейке давно уже сломанной и изрисованной баллончиком, вспоминая, как всё было раньше. Под Новый год стало совсем тоскливо — Серёжа днями напролёт либо в универе закрывал свои хвосты, либо уделял время Маше, которая первостепенное имела право на его внимание, Паша сошёлся с Ляйсан и называл это предновогодним чудом, или это просто Арсеньевский совет помог. Он разговаривал с Волей одним зимним вечером, ближе к последним числам декабря, когда за окном зима была только на словах и в недовольстве разговоров о том, что её не было вовсе; лежал на кровати мёртвым и очень уставшим грузом, глядя в потолок и рассматривая гирлянды, играющие мотыльками под потолком — просто в память Антону решил повесить. Алёнка пригрелся где-то у его ног и мурчал так громко, что казалось, будто где-то рядом стрекотали кузнечики. Динамик хрустел то слишком громко, то слишком тихо, но Арсений даже не старался уловить смысл слов Паши, потому что сонливость мягкой поволокой окутывала измотанную голову. — На Новый год с Эдосом будешь? — спросил наконец внятно Паша, вечно жующий что-то. К еде у того было особое пристрастие — он любил и ел буквально всё, не отказываясь даже от Арсеньевской стряпни, которую навряд ли можно было назвать хорошей. Видимо, сказалось полтора года недоедания, хоть призраку Воле и не нужна была еда. Арсений вздохнул, вспомнив про Эда, который, кажется, собирался уехать к брату на Новый год, но в последний момент остался зачем-то; не то чтобы Попов планировал провести с ним Новый год, но притащить его на тусовку, чтобы не наблюдать бесконечно за романтикой Матвиенко и Маши, не казалось такой плохой идеей. — Да не знаю, — ответил Арс, а потом сделал вдох шумный снова. — Мы же знакомы полтора месяца всего, но туса на моей квартире, всё-таки, и он придёт даже без приглашения, думаю. А ты, кстати? Он, устав держать мобильник в руке, от уха его отнял и включил громкую связь, а потом положил рядом с собой, чтобы вытянуть наконец руки. По мышцам прокатилось приятное ощущение расслабленности, и Арсений прикрыл глаза. — Думаю Лясю тоже к тебе позвать, чтобы в компании друзей побыть, но она, может, к матери уедет своей, не говорили ещё об этом. Серёжа с Пашей неожиданно скоро после знакомства стали хорошими друзьями; раньше, чем Арс с тем начал общаться снова. Арсений наблюдал со стороны за их дружбой и не то чтобы удивлялся — просто вспоминал, как всё начиналось. Воля всегда смотрел на него просяще, мол, не говори ничего, потому что маг тоже хотел иметь друзей, а Серёга тогда просто под руку попался, давным-давно; и тем более, хорошо с ним и с его девушкой всё, так к чему ворошить прошлое? А Арсений никогда и не рвался всё рассказывать, потому что ему не нужны странные переживающие взгляды друга, который иногда спрашивал до сих пор, что всё-таки было в апреле. Арсений ему так ничего и не объяснил, и даже не планировал — сложно всё это. — Двадцать шестое уже, Паш, — напомнил Арсений. — Бля, не слышно тебя нихера, повтори. Арсений цокнул и закатил глаза, а потом вновь перевёл звук в обычный режим и прижал к уху трубку, приготовившись терпеть муки своих мышц. — Двадцать шестое уже, говорю. — Ещё целых пять дней, чё, — отмахнулся Воля. Гирлянды над головой весело скакали цветами на потолке, так привычно — жёлтый, синий, зелёный, красный. Арсений помнил, как в этих цветах красиво выделялись точёные линии любимого тела; помнил и улыбнулся даже, потому что сил не было больше прислушиваться к зияющей в груди пустоте, и он только улыбался теперь на каждое воспоминание — они же почти все хорошими были. В следующую секунду раздался шорох и перезвон игрушек на стоящей в углу ёлке искусственной, а потом сдавленный мявк и падение; Алёнка пулей из комнаты выбежал, подстать лошади, а ёлка накренилась опасно, но не упала, и Арсений поспешил вернуть ей равновесие. — Алёна, блин, перестань ты жрать эту ёлку! — крикнул он коту, который отозвался гортанным мяуканьем откуда-то из кухни. Арсений хохотнул коротко, а Паша на том конце провода прошептал что-то неслышное. Попов поправил пару игрушек и мишуру, пока Паша что-то вещал про то, что не знает, что подарить Ляйсан, которая обязательно, с каких-то его соображений, должна ждать чего-то особенного. — Долбаеб пушистый, — выдал Арсений, когда поднимал упавшую с ветки игрушку. — Кто, кот? — переспросил Воля абсолютно серьёзно. — Нет, блин, ты, — ответил ему Арсений и снова на кровати растянулся. — Помог бы лучше. — Да чем? У меня, как можно заметить, с девушками не выходит, а Эду навряд ли что-то нужно, кроме моих оладьев, — пожал плечами Арс. — Не понимаю, чем его зацепило, говно же. — Потому что у Эдика ещё большее говно, а не еда, — изрёк Паша вполне логично. — Не «Эдика», — возразил Арсений. — Да хоть Эдуарда, похер. Антон бы так же сказал. Арсений Антона вспоминал постоянно — он въелся ему в память невыводимым чем-то, даже самой тёмной магией нестираемым. Он видел напоминания о нём везде — на улицах, во фразах друзей, в других людях, которые как раз совсем-не-Антон, и даже не считал это болезненной зависимостью, но вполне — любовью. Со временем просто поутихло всё, что раньше болело яростно, и стало проще — вспоминать, улыбаться и идти дальше — так казалось Арсению. Антон же был — это осталось самым важным. Он дал Арсению так много, что тот вовек бы не смог его забыть, и теперь виделся всюду — в мелочах. Вспоминался при взгляде на подоконник, на фотографии моря в телефоне, на которых когда-то был его силуэт, на всю кухню, при взгляде на его собственную татуировку — она, странно, никуда не делась вместе со свечением глаз. Арсений жил в мире, где Антон был везде и нигде не был сразу. — А Антон точно существовал? — зачем-то спросил вдруг Арсений незамолкающего на том конце провода Пашу. Воля тут же заткнулся и молчал теперь очень тревожно. «Просто мне всё ещё иногда кажется, что нет», — хотел добавить Арс, но ждал ответа почти незаинтригованно. — Нет, блин, коллективная галюшка у нас, — бросил Воля. — Да, Арс, точно. Я же его помню, — ответил Воля со всей серьёзностью. — Дал бы тебе сейчас,— сказал Паша нечитаемым тоном. — За что? — возмутился Арсений. — Чтобы вопросов тупых не задавал, за что, — произнёс Воля, а потом добавил: — Звони своему Эдику, тащитесь в «Галерею» завтра, помогать мне будете. — Паш, два парня тебе не помощники в выборе подарков для девушки, бери Машку лучше, она же знает, что там девушкам нужно. Я всем бывшим цветы дарил и всяких там мишек плюшевых, хотя они никому не нужны вообще, — продолжил спорить Арс, намеревавшийся завтра остаться дома и наконец выспаться. — Ну, кроме Антона. И не «Эдику», — указал мимоходом. — Не «Эдику», ладно. Но в «Галерею» всё равно тащитесь. — Ну Паш, — протянул Арсений устало. — Почему ты Серёгу взять не можешь тогда, у него же есть девушка. Всяко эффективнее нас. — Паш-хуяш, Серёга занят своими хвостами, и не тем, что у него на башке. Всё, до созвона, — отрезал Воля и отключился сразу. Наверное, поэтому отчасти Арсений вновь позволил Воле стать его другом: Паша не принимал на суд его тараканы, и теперь Арсению было, с кем разговаривать об Антоне и заверять себя, что он точно не тронулся умом. В любом случае, он навряд ли жалел об этом. Арсений тяжело вздохнул и откинул мобильник в сторону; гирлянды над ним насмешливо мигали всеми цветами: жёлтым, синим, зелёным, красным.

***

Резко включившийся свет бьёт по глазам, и Арсений щурится; они вваливаются неповоротливо на кухню, и он плечом цепляет косяк; по руке боль током расходится сразу, и Попов шипит сдавленно и чуть не спотыкается о чей-то рюкзак, валяющийся на полу. Его самого ведёт, и очень сложно видеть сразу всё, но он старается. Пашу сажают на стул, стоящий у батареи и пытаются привести в хоть какое-то чувство — паренёк бьёт его по щекам, присев и упёршись коленом в пол. — Братан, эй, братишка, в себя приходи давай, — говорит ему, пока Арсений ищет по шкафчикам активированный уголь. И даже находит, но, правда, только упаковку от него. Приходится действовать другими методами, любыми, которые прорываются в пьяную голову; Арсений к раковине подходит и набирает в первый попавшийся под руку стакан холодную воду из фильтра. Надеется, что поможет, и Воля хотя бы глаза откроет, чтобы довести его до какой-нибудь свободной кровати — или хотя бы до кресла — было проще. Он криво присаживается рядом с новым знакомым и брызгает воду из стакана прямо Паше в лицо. Работает — Паша вздрагивает и глаза распахивает тут же; Арсений не знает, что ему там видится в пьяном угаре, но при одном взгляде на незнакомца его лицо искажается лютым страхом, и Воля подаётся назад, до побелевших ладоней вцепившись в стул, но ему даже отодвинуться некуда — спинка упирается в подоконник. — Ты, ты… блять, ты, — шепчет в ужасе Паша, и Арс слышит напряжённую усмешку парня рядом. — Ты меня убить пришёл, да, в ответ? — Боже, нет, конечно, — смеётся хрипло парень, но Воля не успокаивается и шепчет что-то нечленораздельное. — Да что с ним такое? — спрашивает голосом действительно знакомым пацан. — Паш, Паша, — с напором цедит Арсений, стараясь звучать как можно громче и щёлкает пальцами перед его лицом, но Воля продолжает бормотать умалишённо, сжимаясь в комок. — Пожалуйста, я не хотел же, я… — Словил приход дружок твой, я смотрю, — говорит парень, и Арсений оглядывается на него с невесёлой усмешкой. Арсений замирает. У Арсения внутри всё замирает. На него смотрит Антон. Арсений застывает с приоткрытым ртом и взглядом мечется по его лицу — он не смог бы спутать его ни с кем другим. Его вдруг окатывает будто холодной водой тоже, и в голове проясняется всё мгновенно, но ему кажется, что у него пьяный мозг просто играет с ним и подкидывает слишком реальные картинки того, что Арс так хочет увидеть; и если это правда, то, ему кажется, он просто умрёт на месте, упадёт замертво и его уже ничего не спасёт. Арсений видит глаза, видит губы и родинку на носу, над бровью — может, он где-то в гостиной лежит в горячке, выпив лишнего, и этого нет? Не может быть двух одинаковых людей с одними и теми же родинками, не может быть, а Арсений знает, помнит ещё выборочно, где у Антона точки солнцем наставлены по телу, и он видит их — на тех же самых местах. Арсений же помнит, как Антон буквально пропал у него на руках, почти полтора года назад — так почему сейчас он сидит рядом? Арсений смотрит на него слишком долго, и парень хмурится, а потом спрашивает абсолютно знакомым — как он мог не понять раньше? — изученным до каждого полутона голосом: — Да что вы смотрите на меня так оба? Ты же вроде потрезвее, как тебя там?.. — мнётся парень. — Арс, — в забытьи выдавливает Арсений. — Арс, — повторяет Антон. А потом Паша, цепляясь за надежду, выпаливает на выдохе: — Ты видишь его тоже? Арсений не может ответить нормально ни на один. Он, не отрывая взгляда от парня, кивает Воле и шепчет «да» на грани слышимости, а потом берёт себя в руки, насколько может, и отводит глаза. Паша успокаивается немного и улыбается скоро, когда понимает, наверное, что не сходит с ума и что его убить не пытаются. Намеренно никто не пытается уничтожить и Арсения, но тому так не кажется. Он поднимается как будто в полуобмороке и встаёт у кухонной тумбы, лицо роняет в ладони — у него на глазах слёзы стоят, которые режут веки, и он выдыхает шумно. Сердце бьётся заполошно, рвётся буквально на части — Арсению кажется, что это всё сон, и он сжимает пальцами кожу на предплечье. Не просыпается — значит, не такой уж и сон. Антон продолжает сидеть на коленях у стула Паши и оглядывать их недоумённо, никуда не девается совсем — Арсений трёт глаза и чуть не теряет из-за этого линзу, а потом начинает посмеиваться коротко, глядя сквозь пространство — он бы рад держать себя в руках, но вкупе с алкоголем это совсем невозможно. Арс заходится в смехе диком, который с губ срывается неконтролируемой истерикой, и Антон — «боже, Антон», — нашёптывает подсознание, поднимается и подходит к нему с опаской. Арсений успокаивается только, когда дышать уже нечем, и новые вдохи требуют невероятных усилий, а потом поднимает взгляд на паренька. — Эй, с тобой нормально всё? Может, тоже ляжешь где-нибудь, парень? — спрашивает тот, встав напротив, у стола. И Арсений вдруг понимает, что Антон не помнит его, и путается окончательно. Антон не знает его, потому что это может быть и не Антон вовсе, или просто все те полгода с ним не существовали никогда, или всё, что угодно ещё может быть — Арсений не знает, что и думать. Он разбивается сразу и прекращает, по ощущениям, существовать как человек, в одну секунду. Трезвеет моментально и качает головой в ответ, а потом утыкается носом в ладони, сложив руки в молебном жесте, дышит глубоко и пытается во всём разобраться, но «сразу не бывает ничего, Арсюш», как говорила мама, и он понимает её слова. В голове сплошной бегущей строкой только две вещи проносятся, пока он пытается собраться заново. «АнтонАнтонАнтонАнтон». И потом ещё «Ты поехал, Арсений, кажется». — Ты хорошо себя чувствуешь? — спрашивает обеспокоенно парень. Антон, наверное, считает его долбанутым и, может быть, даже прав. Арсений кивает, а потом силится поднять всё-таки голову и улыбается ему едва-едва — тот выглядит встревоженным очень. Арсений в себе давит слёзы, которые есть просто выброс адреналина, а потом он смотрит в его глаза и видит в них сомнение, ни капли узнавания, а ещё то, что они серые, серые, как пыль, и кажутся теми, что он видел в последний раз; но память у него тоже не кристальная, да и в целом, это ему, в самом деле, ничего не даёт. Серый цвет глаз встречается у десяти процентов людей в мире, а в России — у каждого второго. — Ты мне просто напомнил кое-кого, — говорит негромко. Ему нужен воздух, а потом он всё разложит по полочкам. — Слушай, можешь… — произносит устало и оглядывается на Пашу, который умудрился уснуть сидя на стуле прямо и выглядел крайне безмятежным, будто ребёнком, который лишён всех забот — Арсений все забрал на себя по-родительски. — Просто поглядывай иногда на него, чтобы он не свалился отсюда хотя бы, или перенеси его, если не сложно, на какое-нибудь кресло пустое, он много не весит. Пожалуйста. Я проветрюсь пойду, ладно? Мне херово что-то. Парень кивает ему в ответ и поджимает губы, цепляясь мимолётно взглядом за татуировку, выглядывающую из-под Арсеньевской рубашки. Арсений кивает тоже как-то растерянно, как болванчик, а потом цепляет пальцами бутылку пива, оставленную на столе, и выходит из кухни.

***

Летом Арсений приехал к маме. Долго мялся у дверей, потому что не предупредил даже, что приедет — как-то в разговоре только пространно упомянул, что хочет навестить — и сорвался тут же, стоило закрыть сессию и вырваться с работы, плюнув на отпуск хоть какой-то ещё в этом году, потому что тянуло сердцем домой, чтобы его просто пригрели и погладили по волосам, чтобы перестать хоть на секунду быть сильным — стать снова маленьким Сеней, которого мама жизни точно научит. Мама открыла почти сразу — красивая такая, какой была год назад, когда Арсений последний раз был в Омске; он себя корил за то, что не смог приехать раньше, потому что по её взгляду стало ясно, как она скучала тут без него; затащила сразу в дом и кинулась обнимать прямо у порога, и Арсений обвил руками её в ответ, и сразу стало всё лучше, потому что он тоже скучал безумно, потому что мама всегда могла сделать всё легче одним своим присутствием, своими разговорами по вечерам и медовым чаем. Арс стоял и смотрел на неё, такую светлую и счастливую, и сам не мог не улыбаться; понял, что вот — мама, которая слушала все его переживания в последние месяцы, кроме, правда, самых важных, какие-то дурацкие пустые истории просто потому что ему нужно было с кем-то поговорить; мама, которая рада его видеть в любое время дня и ночи — родная. — Ты бы хоть предупредил, Арсюшенька, что приедешь, я же не ждала тебя даже, у меня и не убрано, и не приготовлено ничего, — сразу захлопотала она и засуетилась. Но Арсений не дал ей разорвать объятия, погладил легко по спине и хохотнул коротко: — Да не нужно мне ничего, мам, — а потом добавил шёпотом ей на ухо: — Я скучал, — и отпустил, наконец. Ответ потонул в басе, который был слышен с кухни. «Люда, кто там пришёл?», — раздалось оттуда, а потом в коридор вышел мужчина приятной наружности, солидно одетый, и улыбнулся Арсению вежливо. Арсений бровь вскинул, взглянув на мать, а та стушевалась сразу как-то, будто пойманная на чём-то непристойном. — Сенечка, это Владислав Владимирович, мой молодой человек, — представила мужчину мама, и Арсений пожал ему руку. — А это Арсений, мой сын. Ты давно с ним познакомиться хотел, ну и вот, он нагрянул внезапно, — обратилась она к ухажёру. Арсений, видимо, многое пропустил, пока его год здесь не было; а мама по телефону даже не заикалась об отношениях своих, будто Арсений мог иметь что-то против. — Приятно познакомиться, Владислав Владимирович, — сказал Арс и улыбнулся матери, которая будто расцвела сразу, увидев эту улыбку, явно распереживавшаяся из-за неожиданной встречи. — Ну что, пойдём-те на кухню тогда? Ты, наверное, устал с дороги, Арсюш, — заворковала мама, его проталкивая вглубь квартиры. И Арсений поплёлся послушно вперед, мыть руки по наставлению матери, наконец понимая, что он дома, где его ни найдёт ни одна его проблема и где вся его боль просто обязана поутихнуть хотя бы ненадолго. Тогда с исчезновения Антона прошло всего несколько месяцев — недостаточно, чтобы всё в нём перестало болеть; недостаточно, чтобы Арсений перестал болеть весь и думать об этом каждую минуту — хотя бы мимоходом — тоже. Он весь вечер улыбался и вёл бодрые беседы с мамой и Владиславом Владимировичем, рассказывал про театр, про институт, мягко сводя разговоры про семью и любовь к нулю; смеялся с довольно неплохих шуток мужчины, который, оказалось, по молодости был душой компании и имел попытки в юмор; узнал, что тот работал электриком местным и очень сильно любил маму Арса — ему напрямую никто не сказал этого, но Арсений же, в самом деле, не слепой; знал, как люди выглядят, когда влюблены, и всем своим видом давал понять, что он только рад, что у мамы хорошо всё и что у него тоже прекрасно дела. А потом наступила ночь. В Омске ночью летом темно, как в склепе. Жила его мама на шестом этаже, поэтому о свете уличных фонарей, дороги освещающих, речи не шло даже, но оно и к лучшему было, потому что Арсению стало в темноте хорошо со временем. Ночь — особенное время, когда тьма скрывает углы и прячет в себе всё то, что должно быть укрыто от посторонних глаз; в ней любые разговоры честнее, а звуки громче, даже те, которые невозможно обычно услышать — стук сердца, ход часов, к которому все привыкли; она заставляет быть тише, чтобы никто не посмел разрушить её покой, и Арс принял её правила. Он сидел на кухне и очерчивал взглядом подзабытые стены кухни, где много вышивок висело, абажур с висящими нитками-соплями, пятна магнитиков на холодильнике. Руки пустовали без чашки с чаем, но он не спешил его делать — всё равно, как у мамы, у него никогда не получится. Всё затихло: машины под окнами не ездили почти, Владислав Владимирович ушёл и вместе с ним пропали шутки и какие-то байки его молодости, мама ушла спать — только вечно работающий телевизор неназойливо разбавлял эту тишину, прогоняя давний концерт, посвящённый чему-то или памяти кого-то, где собралась вся старая эстрадная гвардия. А Арсений никак не мог уснуть всё, оставшись наедине с саднящей внутри болью, которую боле нечем было заменить — попытки как-то её обдурить никогда не имели смысла. Он сидел в тишине кухни и прислушивался к себе, глядя на полоску света, падающую на стол сквозь сетку штор. Антон не желал покидать его голову даже после своей пропажи — и Арсений любовно позволял ему оставаться там. В голове вереницей воспоминания проносились, прошивая память, будто детская карусель в парке аттракционов — с синей, алой или золотой гривой лошадки гордо проскакивали кольцо за кольцом, развлекая детишек и заставляя их улыбаться — выбери ту, которая пойдёт тебе по вкусу, закрой глаза и наслаждайся ветром. Раз за разом, с перерывом в полчаса, пока работник парка сходит на свой обед и вернётся, чтобы снова жать «старт» или «стоп» и заставлять карусель веселить детей, пока их родители сделают пару кадров на память. Арсений однажды в детстве катался на такой — помнит только по фотокарточке. Но той ночью у него карусель была совсем иная — состоящая из всего, что он пережил за те полгода. Антон у его дверей, Антон у плиты, Антон на тёмной кухне, глаза Антона, губы Антона, которые ближе и ближе к его собственным губам, руки Антона, которые бродят по его телу в безумстве и хаосе, огонь Антона, Антон на его постели, Антон, обнимающий его на пустой остановке — Антон везде и всюду, почти в каждом отрезке времени, до каждой, самой мелкой детали выученный, и Арсений, в самом деле, не знал, как он мог бы даже пытаться прогнать его из своей головы. Это же целая история. — Арсюш, ты чего тут? — вдруг спросили его ласково, и Арсений вздрогнул от неожиданности. Он в своих мыслях не заметил, как дверь на кухню открылась и мама заглянула в щель. Она хохотнула и зашла на кухню, такая домашняя, чуть растрёпанная, в старом халате, который он помнил ещё из детства — в клеточку, застиранный, с нашивкой медвежонка на вороте; всегда самый тёплый, в нём мама, он помнил, читала ему сказки на ночь, в этом халате, а потом ласково улыбалась и целовала в лоб, приговаривая, что так крепче спится. Арсений всегда ей беспрекословно верил. Сколько бы лет не прошло — что-то остаётся постоянным, и это лучше всего. Сила в постоянстве, Арсений знал всегда. Мама верила в Бога, а он не верил, но эту фразу почему-то запомнил крепко и жил с ней все свои двадцать лет. В его жизнь потом ворвался Антон, который всё постоянство сначала рассеял, а потом занял его место собой; поэтому Арсению так больно теперь было — его постоянство у него отняли и силу на то, чтобы бороться, тоже. Мама всегда говорила ему правду — Арсений, тем не менее, всё ещё не верил в Бога, но вполне — в силу в постоянстве. — Не спится? — спросила мама, устроившись у кухонной тумбы. Арсений поджал губы и мотнул головой. — Нет. Мама смотрела на него взволнованно и заботливо, надеялась уберечь от напастей, хотя бы когда она рядом. Жаль, что она была бессильна против всего, что тревожило сына, но Арсений не нагружал её ничем; он — взрослый мальчик, и ему давно пора справляться со всем самостоятельно. Он улыбнулся ей слабо и сказал вполголоса, потому что не хотел нарушать безмолвный договор с ночью: — Не переживай, мам, я просто тяжело переношу самолёт. Соврал, и мама об этом, конечно, знала. Но вся его боль была не для её ушей и не для чувствительной натуры; он полюбил всем сердцем мальчика-солнце, который оставил его так быстро, и это — только его вина. Возможно, он сможет справиться сам — но уверенным в этом быть никак нельзя было. — Сделать тебе чай? — спросила мама. Арсений кивнул, ничего не уточнив даже. Она знала, какой. Он откинулся на стенку позади, привычно боком сев к столу, и тяжело вздохнул, потому что слишком явственно ощущалось всё, что Арсений чувствовал постоянно последние месяцы, но сейчас — почему-то особенно. Арс взглянул на экран, который резал глаза своей яркостью — там примадонна выступала в своих старых нарядах — концерт был и правда давний. — Мам, а как вы познакомились с Владиславом Владимировичем? — спросил он, чтобы себя отвлечь. — Да случайно как-то вышло, я на работе была допоздна, а он у нас чинил электрику всякую, вот и встретились, — сказала она негромко. — Он меня предложил до дома проводить, темно уже всё-таки было, а я его видела раньше здесь, но как-то не доводилось пообщаться. А потом он меня на свидание позвал, представляешь, как в молодости прямо, — восторженно выдохнула она, и Арсений улыбнулся. — Да ты молодая ещё, мам. — Ну да, конечно, сынок, — засмеялась она своим мягким и звонким смехом. — В сорок пять баба-ягодка опять, да? — Да, — проронил Арсений и потом посерьёзнел вдруг. — Я рад, что он есть у тебя, мам, правда. Женщина оглянулась и улыбнулась ему до морщинок у глаз — «гусиные лапки» называла всегда их. — Спасибо, Арсюш. Я боялась, что ты воспримешь это как-то не так, по правде говоря, но зря в тебе сомневалась, — произнесла она, шаря руками по полкам в поисках мёда, и нашла его в итоге — почти застывший, явно не тронутый никем давно. — А я услышу когда-нибудь что-нибудь про невесту, сынок? — миролюбиво спросила она потом. Она никогда не давила и не просила внуков, как настаивали, Арсений слышал, родичи его однокурсников, а все её вопросы были только из волнения, и Арсений об этом знал, но почти ничего не рассказывал, потому что это, вроде как, его дело, и зачем маме знать о каждых неудавшихся отношениях? Арсений так старался избежать этих тем вечером, потому что не мог сказать ничего при мамином ухажёре, зато вполне мог — теперь; но это же его боль, приласканная его же руками и оставленная будто насовсем — мама же не должна была волноваться за него — он и так слишком редким стал гостем. Тем более, она же всё и так знала, когда-то знала, и что он встречался с парнем, и что звали его Антоном, и что он очень берёг Арсения, а остальное не имело значения. — Мам, — улыбнулся он и покачал головой, но она не дала ему и слова сказать. — Арсюш, — она выдержала паузу чуть укоризненную, — я же не дурочка, чтобы думать, что ты только по большой любви мне эти два месяца чуть ли не каждый день звонил и разговаривал так долго. Что случилось? Ты же знаешь, что я всегда готова тебя послушать. — Мам. Арсений губы поджал, поймав её проницательный взгляд, а потом усмехнулся совсем неправдоподобно. Он зарылся ладонью в волосы, чтобы уйти от этого взгляда — чувствовал себя открытой книгой под ним. Маму он бы вокруг пальца никогда не смог обвести, потому что она всегда знала, как себя Арсений вёл, когда ссорился с друзьями во дворе; когда переживал за свои экзамены; когда только поступал в театральный; и, конечно, не могла не догадаться, что её сына что-то тревожило — не нужно ни интуиции, ни материнских инстинктов. И Арсений, в самом деле, не говорил бы ей ничего, не вешал бы на неё свои проблемы, но нутро всё упрямо сводило, напоминая, что оно всё ещё болит, и что такое не лечится одним днём; что он не справится сам, когда ему даже некому сказать об этом; что «настанет день, когда и я исчезну» звучащее голосом примадонны из плохого динамика телевизора — напоминает ему Антона. Антона, который так сильно любил его и которого Арсений так же сильно любил в ответ. — Я встречался с парнем, — сказал он всё-таки чуть тише, чем хотелось бы, и вздёрнул уголок губ. Он поднял на маму взгляд; в её глазах мелькнуло удивление, сменяясь ворохом других эмоций, но она потом только кивнула, улыбнувшись слабо-слабо. Арсений уже знал тогда, что она поймёт и примет его, но на это нужно было немного времени. — Мы были вместе почти полгода, и я так сильно любил его, мам, — он запнулся, переводя дыхание и подбирая слова, и стал постукивать пальцами по столу, чтобы разбавить напряжённую тишину — телевизор голосил Пугачёвой только. — И он меня тоже, хоть мы и ругались часто, и всякое, там, случалось, а потом… Он умер от рака в апреле, мам, — произнёс он совсем тихо и столкнулся с маминым поражённым взглядом. — Не дожил две недели до своего двадцатиоднолетия. И я так скучаю по нему, я… Он уронил лицо в ладони и покачал головой. С его губ срывались судорожные вздохи; он обещал себе, что больше не будет реветь, как маленький, над потерянной любовью, но озвучивать причины, пускай и выдуманные, озвучивать сам факт было каждый раз страшно, ведь тогда он обретал форму, силу, какой-то вес; и тогда становился безвозвратным, если раньше в наивных мыслях всё обратить вспять это казалось возможным. Жизнь будто напоминала ему теперь, что будет жизнь и с насущным хлебом, и с забывчивостью дня — он уже это понял — и с новыми людьми тоже, и живи, Арсений, дальше, и хватит уже быть тряпкой. Взрослые мальчики, даже в шапках с мышатами, не имеют права на слабость. Он потёр лицо руками, разгоняя скопившиеся в уголках глаз слёзы, а потом почувствовал, как мамины руки нежно обняли его за плечи и стали гладить по голове, как-то сожалеюще и будто понимающе; и он обнял её в ответ, потому что без этого он бы не справился, да и приехал Арсений вовсе, кажется, за этими объятиями, чтобы его, наконец, послушали, чтобы хоть кто-то знал о его боли, кроме Паши и его самого. Не стало сильно легче, но мамин голос, тихим сипом над его головой звучащий, унимал вновь разошедшийся по грудной клетке спазм. Он вспомнил вдруг свой последний звонок, когда его заставили влезть в костюм вместо привычных джинсов — спасибо, хоть брюки были заужены, — улыбаться всем и каждому, танцевать вальс с — между прочим, очень красивой — Настей, а ещё вытолкали читать стихи родителям; сопротивлялся он только для вида, а так ему было всё равно. Все смотрели на него и его четырёх одноклассников с тёплыми улыбками и краснеющими понемногу глазами, а потом наступила его очередь, и у Арсения даже чуть задрожали коленки. Он читал стихи маме, глядя прямо ей в глаза, и та плакала тоже, едва удерживая улыбку, и у Арсения что-то в груди щемило даже от собственного ласкового «мама». И сейчас вспомнилось почему-то очень некстати, строчки три, хотя остальные забылись со временем:

Коль повстречаю в пути беду, Я тотчас приду за советом, мама, Сразу почувствую и приду.

Пришёл. Асадов херни, в общем-то, не скажет. — Ничего, Арсюш, ничего, — приговаривала она. — Так бывает. Он же где-то там, наблюдает за тобой с небес и, наверное, очень хочет, чтобы ты был счастлив. Арсений кивнул, прижавшись к её груди и прислушиваясь к биению её сердца, которое стучало ровно под его головой. Ей хотелось верить. Во Вселенной же, по известным законам, энергия не появляется из ниоткуда и не исчезает в никуда. — Меня, такой живой и настоящей, на ласковой земле… — тихо стала подпевать мама глухому звуку телевизора, будто колыбельной успокаивая Арсения. Арс прислушивался к ощущению мягкой, чуть дрожащей руки на своих волосах, прибившись к маминому теплу и слушая её ласковый голос. — К вам всем — что мне, ни в чём не знавшей меры, чужие и свои, — чуть фальшиво тянула мама, но это не имело никакого значения. — Я обращаюсь с требованьем веры, — Арсений горько усмехнуся и подумал, что вера бы не помешала, — и с просьбой о любви… И любовь. И Арсений бы хотел перестать придавать всему этому значение, переболеть уже и перестать не искать, но находить везде напоминания о нём — в растянутых майках, в хоккейной коробке во дворе и в случайных прохожих, да даже при взгляде в отражение собственное — но он, видимо, слишком многого просил, потому что это же Антон — у него всё было, не как у людей. Арсений хотел бы повернуть всё вспять и не дать себе впустить его в квартиру, но обязательнее и неизменнее вещи в его жизни не могло быть. Антон бы уснул под его дверью, и они бы встретились — всё равно. Осталось только разве что жить с этой мыслью дальше; уверить себя — они сделали всё, что могли. Мама отстранилась неспешно и, чашки на стол поставив, села на свободный стул рядом, а потом отключила звук назойливой рекламы, прервавшей концерт. Арсений потянулся к кружке и отхлебнул неожиданно очень сильно горячий чай, от которого глотку жгло покруче всяких там комьев и подбирающихся соплей, и он поморщился. А потом улыбнулся матери ласково и благодарно, и получил такую же улыбку в ответ. Она привычно закинула ногу на ногу и укуталась сильнее в застиранный халат, а потом взглянула на него заискивающе. Арсений глотнул ещё раз, уже привыкнув к обжигающему чаю, который грел горло и расползался теплом по грудной клетке; согревал чуть озябшего Арсения: ночи в Омске были не тёплые и из старых окон сквозило — обтрепавшийся скотч уже не спасал. — Расскажи мне о нём, — произнесла мама. Арсений усмехнулся и оглянул пространно замершую в ночи кухню — телевизор играл сине-чёрными красками кремлёвских концертов; за окном было темнее тёмного, и привыкший к белым ночам Арс смотрел на небо каким-то нечитаемым взглядом. Он вздохнул шумно в попытке растёкшиеся то ли от эмоций, то ли от усталости мысли собрать, но желтящая пространство лампа на стене у стола клонила в сон и всячески препятствовала ворошению собственной памяти. Антон для него остался старой фотокарточкой, негативом, заключённым в картонную рамку и напоминавшим её обладателю месяц и год, когда был сделан снимок; его надо проявлять, чтобы увидеть картинку правильно. У каждого своя рамка и цвет картона; такие фотографии могли храниться десятилетиями в пластиковых коробках, на пыльных полках кладовок, чтобы потом их достали и вспомнили, что было в тот день. Попытки разглядеть негатив имели вес только, когда фото подносили к свету — тогда можно было понять, что там изображено; Арсений нашёл такие в детстве дома и едва узнал молодую маму, солнечно улыбающуюся на камеру. Теперь у него в голове только сыпящаяся полароидная фотография, чуть подстёртая и размытая из-за времени и слабого влияния пространства — он уже не вспомнил бы все родинки Антона и переливы глаз, но навряд ли смог бы забыть его в целом. Такое не забывается: слишком много всего было. — Мы с ним познакомились случайно, — начал он, ломая в руках печенье. — Он пришёл ко мне под двери, и ему очень нужна была комната, — мама вздёрнула бровью, но ничего не сказала. — Мы жили бок о бок долго, а потом я понял, что смотрю на него слишком часто. Он был таким красивым, мам, глаза зеленющие, огромные, губы, родинки… даже когда болезнь у него отняла и вес, и бодрость, и здоровье всё, всё равно, — любовно полушептал Арсений, изредка прерываясь на печенье. — Я что ещё сказать даже не знаю, потому что он, блин, неописуемый был, невероятный человек. До последнего держался, как мог. С шумным вздохом напряжение никуда не ушло вместе с комом, поперёк горла вставшим; Арсений взгляд на маму поднял и встретил плещущееся в её глазах сожаление и то, как она губы поджала скорбно, а потом, глотнув чая, сказала вполголоса — ночь способствовала тому, чтобы говорить как можно тише: — Мама мне всегда говорила, когда я там оценки получала плохие или просто грустно мне было, что вот, значит, нужно так, — она зевнула и продолжила, — и что господь Бог не посылает нам испытаний, с которыми мы не сможем справиться. И я знаю, Арсюш, что тебе больно, и я навряд ли могу помочь тебе, как бы ни хотела, но всё проходит, и твоя боль тоже когда-нибудь станет легче, обязательно, сынок. — Точно? — Точно, — заверила его мама. Арсений кивнул только. Если мама сказала, то так точно должно быть, он ещё с детства знал. Кухня молчала, погруженная в полумрак — звук телевизора никто не включил в итоге; Арсений осматривал фурнитуру и вспоминал детство — ничего не изменилось с того времени, почти. Наклейка с трансформером у ручки шкафчика чуть потускнела, но оставалась тёмным пятном на бежевом дереве, стол так же упрямо шатался и стул скрипел, когда перенесёшь вес на одну из ножек. Арс чувствовал себя здесь тем же самым юнцом, которым он уезжал в Питер — восемнадцатилетним Сеней, который гордо задирал голову и пытался казаться старше, чем он был; мир ничуть не изменился за много лет и теперь это ощущалось особенно явно. На холодильнике всё ещё множество магнитиков, шторы, испачканные гуашью маленьким Арсением тоже так же светят этим пятном краски, и тишина за окном привычная, убаюкивающая, буквально упрашивающая Сеню наконец уснуть под тихий шёпот маминой колыбельной, провалиться в сон после поцелуя в лоб и пожелания спокойной ночи, но Арсений упрямился и совсем не хотел уходить — впервые за последние месяцы он не ощущал непрестанно свербящего внутри чувства потери — и эхом отдающейся пустоты. Он ведь так боялся услышать этот звук, почувствовать выжирающее изнутри отсутствие чего бы то ни было внутри, а потом это стало постоянным, и Арсений привык, как и к пустой квартире, и к тому, что в одеяле даже легко замёрзнуть. Когда-нибудь всё равно пришлось бы окончательно смириться с тем, что Антона нет — не вечно же оставаться в Омске, чтобы тишина, и кухня, и тихий говор мамы унимали всё, что заставляло его болеть. Он сидел и думал, что, вроде как, сейчас чуть легче, и что, совершенно не точно, он поспит нормально этой ночью. Не то чтобы он обычно страдал бессонницей, но не придётся хотя бы просыпаться, чтобы шарить по кровати в поисках другого человека — кровать одноместная, а пустота внутри постепенно заливалась медовым чаем. — Никогда не думала, что у моего сына будет молодой человек, — проронила мама с доброй ухмылкой, и Арсений вернул к ней своё внимание. — Тебе бы он понравился, — ответил Арсений с ласковой улыбкой, вспомнив, как тушевался Антон при одном упоминании его матери. — Его звали Антон, и он очень много смеялся, у него всегда были холодные руки, и он так берёг меня, мам. — Это самое главное, — прошептала она. — Твой отец меня тоже берёг очень, баловал всячески, как мог. Как сейчас помню, ромашки дарил с полей, в институт привозил мне еду — тогда же не было ничего, а у нас семья бедная была, — мама вспомнила, наконец, о телевизоре и включила звук. — Ты помнишь, наверное, бабушки Тани суп из картошки, который она так мастерски делала только потому, что не из чего больше было когда-то. А однажды Серёжа мне даже сникерс купил, представляешь? Какая редкость была, этот сникерс… — мечтательно вздохнула мама. — Я его порезала на маленькие кусочки и ела неделями просто. Арсений усмехнулся; первый раз он слышал что-то об отце — мама никогда не говорила раньше, что с ним стало. В детстве только отговаривалась космосом или командировками, когда маленький Сеня спрашивал, почему у его друзей есть папы, а у него — нет. Он его никогда не знал — ни в бессознательном возрасте, ни в сознательном, только когда-то видел на тех же негативах, забравшись в кладовку, пока мама была на работе; да и там — только прожжёные фигуры, на которых едва можно было разглядеть черты лица. А теперь мама вдруг решила заикнуться об этом, и Арсений смутно понимал, что, возможно, это не просто пришлось к слову. — Ты мне не рассказывала никогда про него, — произнёс он спокойно, взглянув на поникшую маму. — Что с ним случилось? Арсений был уверен, что не просто так она хранила это в себе долгие годы; та оглянулась на него с горькой ухмылкой. — Авария, — обронила она ослабевшим голосом. — Тебе всего два годика было тогда, когда в него врезались. Надеялись, что спасут, но не вытащили. Я думала, я на тот свет за ним отправлюсь, потому что не знала, как дальше жить. Ты ещё малюткой был совсем, а мы свадьбу планировали, я не работала, но я не могла тебя, конечно, бросить. Пришлось брать себя в руки и жить дальше. Арсений губы поджал, но больше не сказал ничего и так же ничего не спрашивал, глядя на обессиленную маму, которая следила за листиками в прозрачной чашке, что мягко опускались на донышко; он бы, возможно, почувствовал бы что-то, но он отца не знал всё равно — только в бессознательном, всё-таки, возрасте, и для него это всё было просто историей, что когда-то случилась и никак не коснулась его. Арсению, возможно, было стыдно немного, что ему почти что всё равно, но ему своей боли пока что хватало с лихом. Арсений был горд мамой, потому что она хотя бы не опустила руки. Он свои тоже держать старался, но иногда так сильно гнуло к земле, что не оставалось никаких сил — а у неё на руках был ещё и ребёнок маленький. Возможно, мама потому и поняла его так хорошо, сама некогда пережившая потерю; своим примером доказала, что нет ничего, с чем бы он не справился. Арсений благодарен ей был очень, но навряд ли он смог бы быть, как она. Но он будет стараться. Долго сидели молча; мама задумчиво пялилась в чашку, а Арсений гонял по полу кусочек кошачьего корма. Он не знал, что у мамы помимо молодого человека — язык не поворачивался назвать «парнем» — появился кот. Мягкая тишина, потонувшая в тоскливых песнях с телевизора сменилась бодрым голосом Урганта, который вещал про выход Киркорова, и залом, взорвавшимся аплодисментами. Арсений по первым аккордам понял, что сейчас будет заевшая «Я за тебя умру» и усмехнулся, а потом хохотнул коротко, и мама тоже. — А чё тут корм валяется? — Да мне соседка кота на время отпуска оставляла, забрала вчера, а эти штуки по всей квартире разбросаны, — пожала плечами мама. — Свинота, а не кот. Арсений издал смешок, а потом, мыслями запоздало вернувшись назад, произнёс: — Кстати, о свадьбах. Помнишь Оксанку, мою подругу школьную? — Помню, конечно, Оксаночку, милая была девчушка. Вы до сих пор общаетесь? — Да, она замуж выходит скоро. Вот на свадьбу звала меня, после Омска сразу в Барселону лететь. Благо, билеты давно были куплены. На свадьбу его действительно позвали, хотя Арсений не думал особо, что это произойдёт; после того, как Серёжа сказал ему, что он всё-таки ездил в Испанию, для него загадкой было, встретились они там с Оксаной после Перемены или нет. Обнаружил открытку в почтовом ящике ещё в мае, и письмо на электронной почте — с вопросом будет ли он с кем-то. Арсений, конечно, надеялся, что будет, но жизнь сложилась иначе. С Оксаной, как оказалось, они часто общались после той его поездки и снова стали лучшими друзьями — говорят, дружба, которая длится больше семи лет, остаётся на всю жизнь. Фролова скидывала ему мемы про котов и консультировалась в вопросе выбора платья; спрашивала, какие лучше цветы собрать в букет, и использовала, как лучшую подружку, но Арсений, в целом, не был против, потому что она светила всегда одной своей улыбкой, шутила очень глупо — максимум шутки за три копейки, не говоря уже о рублях, но Арсению всегда смешно было, ведь Оксана на то и Оксана, чтобы его смешить. Она делала его жизнь чуть легче и даже не спрашивала, почему Арс так подавлен, как бы ей ни хотелось — и он ей в благодарность хотя бы иногда переставал хандрить. Мама спросила всё, что можно было спросить про свадьбу, про жениха, про Испанию, и потом решила оставить Арсения наедине со своими мыслями, чмокнув в лоб и попросив долго не засиживаться. Он проводил её взглядом, а потом выключил, наконец, постылый концерт, потому что всё самое интересное уже давно кончилось, и примадонна, и Киркоров, и Лепс отпел «Опять метель» в начале июля — концерт явно был давний, предновогодний, может — и Арсений остался в тишине. Чай остыл давно, став просто холодной жижей, и перестал греть замёрзшего Арсения всячески. Тот марево в своей усталой голове так и не разогнал, но думать не хотелось ни о чём и вспоминать тоже. Он устало потёр глаза и упёрся взглядом в потолок; прислушался к тишине — мир, наконец, замолк. Тихо стало так, что казалось, будто он оглох, но потом он услышал шорох своей же одежды и грохот воды о раковину, шарканье шагов по полу и скрип мягкого матраса его старой, промятой кровати. Он отвык спать на одноместной, не раскидывая руки и ноги по сторонам, но вновь устроиться не составило труда — спать в одиночестве он как-то начал, хотя сначала думал, что больше никогда не уснёт без горячего дыхания в макушку. Он завернулся в одеяло, поленившись даже снять штаны, и слушая тихий-тихий шум за окном, провалился в сон почти сразу. Три недели пролетели не как один миг, а текли медленной густой массой пространственно-временного континуума; Арсений помогал матери, пивные вечера разводил с ежедневно приходившим Владиславом Владимировичем, и даже умудрился проникнуться симпатией к пиву, которое пить раньше вообще не мог, а ещё к сушёной рыбе и вяленому мясу; налаживал контакты, так сказать. Встретился с парой давних школьных приятелей, погулял по омским паркам и даже наведался в театр, просто, ради профессионального интереса, но большую часть времени просто сидел дома, слушал всякую попсу по «РетроФМ» и наворачивал чаи, грозясь, кажется, выпить все у мамы дома; разговаривал с ней много, просто, о всяком, о мирском, вспоминал школьные годы и просто болтал о чём ни попадя — и был в порядке. Не сказать, что счастлив, но, в целом, в порядке, потому что мама рядом делала мир легче, будто ему было вовсе не двадцать два и все деньги он не потратил на билеты в Омск, и дипломная работа ему вовсе не предстояла, и никого он, в самом деле, не терял. Поэтому, стоя на платформе — решил назад поездом, чтобы дешевле было, или не за этим вовсе, а просто так, сменить обстановку — где куча людей носилось, с чемоданами и тюфяками, разговоры не утихали, голосили мегафоны, объявлявшие о посадках и прибытиях, думал, что будет скучать по этому всему. Безмятежность и тишина родного города мягко окутывала сознание, и не тянуло особо в неуёмный Питер, где проблемы любили прятаться в переулках и дворах-колодцах — во всех смыслах, и Арсений не хотел возвращаться в свою пустую квартиру, хотя привык оставаться там как можно дольше. Надо бы, подумалось тогда, найти соседа, что ли — Стас же уехал в Финку насовсем — но он отложил эту мысль на потом. С мамой десять минут прощались; она обнимала его, говорила всё, что очень рада была ему так долго здесь и что сама будто вернулась в его детство. Она долго рассказывала, что в клетчатой сумке — в лучших традициях совка — съесть в первую очередь, а что можно оставить, а потом долго ещё смотрела в его чуть грустные глаза — грустные перманентно, будто татуировкой, — и потом, поднявшись на носочки, шепнула ему на ухо то, над чем Арсений думал всю дорогу почти, разглядывая проносящиеся мимо деревья и линии электропроводов. «Понимаю, что больно, Арсюш, но просто попытайся, если не можешь изменить ситуацию, отпустить её», — сказала, и улыбнулась ласково. Арсений кивнул ей в ответ только — мама редко ошибалась: только если в том, как одеться на улицу — ветер был жуткий, и Арсений жалел, что водолазка в сумке на дне лежала. С Владиславом Владимировичем попрощались быстро, и тот всучил ему пиво — хорошее, немецкое, с нечитаемым названием — на память и взял обещание обязательно приезжать по мере возможности; а потом Арсений шагнул в вагон. Поезд с его мягким покачиванием, вязью деревьев и деревушек за окнами, а ещё бесконечным приглушенным шумом голосов хоть и не лечил любые раны, но успокаивал и давал возможность спать десятками часов — правда вся эта романтика прельщала только первые сутки дороги. Арсений лежал на верхней полке, глотая вкусное — грейпфрутовое, кажется — пиво, изредка выходил на остановках бродить по раздолбанным платформам в застиранной одежде, не задумываясь о своем внешнем виде, ел мороженое на этих же станциях, а потом снова ехал, ехал, пока не останавливались ещё. Кажется, не сказал ни одного слова за двое суток, кроме «здравствуйте» и «спасибо» проводникам, зато смог в голове прокрутить всё, что угодно и просто устал думать, и выспался на неделю вперёд, а там уже работа — особо не поспал бы. Поезд пошёл ему на пользу — свои собственные мысли он теперь разобрал и разложил по полочкам, нервы унял вечно взвинченные, и гадал всё, надолго ли это. Не то чтобы Антон куда-то делся из его головы, но он так же любовно позволял ему жить там, постоянно вспоминая какие-то мелочи и забывая их. Сердце унялось немного, а голова была занята другими заботами, и на все эти чувства просто не хватало времени и места. Тем более, просто нечестно ходить в воду опущенным на свадьбе у лучшей подруги детства; даже, если на том же побережье вы с парнем целовались долго и он пытался что-то там рассказывать про Орион. Оксана была очень красивой и улыбалась ярче обычного; струящееся платье на прибрежном ветру развевалось, ленты в волосах закручивались в красивые спиральки, и выглядела она в целом потрясающе с яркими глазами и волосами завитыми в мягкие кудри — не окажись Арсений уже влюблён, он бы был от неё без ума. И Лёша смотрел с таким восхищением на невесту, да и все гости, стоя на побережье и соседствуясь с морем, которому не было даровано ни крохи внимания, пока произносились все формальности, и Арсений любовался ей тоже, потому что та светилась счастьем и не обращала, всем вопреки, внимания ни на кого, кроме будущего мужа. Украдкой мысль о том, что он на Антона смотрел так же, прокралась в голову и укрылась в тени других. Арсений громко кричал «горько» и хлопал в ладоши, а потом, поймав взгляд счастливой невесты, которая будто безмолвно спрашивала, всё ли хорошо, улыбнулся и кивнул кротко, а потом незаметно поправил ракушку в её волосах. Побережье гремело тостами, конкурсами и музыкой до поздней ночи; Арсений увёл голову от всяких воспоминаний алкоголем быстро, чтобы прошлое ему не мешало немного побыть весёлым, смеялся громко и поднимал всех бодрее тамады. К нему всё пыталась липнуть какая-то Оксанина подружка, явно испанка, с южной внешностью, но он всячески избегал любых попыток познакомиться, сидел в сторонке на медляках, но ближе к полуночи посчитал кощунственным не потанцевать хотя бы с невестой, которая — как тогда — положила голову ему на грудь, и под негромкий медляк «Шляпников», в окружении полупьяных людей и замотанных официантов, они качались мягко, едва уставшими и заплетающимися ногами попадая в такт и тихо переговариваясь о всяком. — Я такая счастливая, Арсень, — сказала она тогда, глядя на Лёшу, стоящего неподалёку, и Арсений ухмыльнулся ей в волосы и поцеловал в макушку. — Это самое важное, — ответил только. Вокруг шныряли уставшие официанты, шарики вяло опускались к полу и вокруг царил какой-то раздрай в целом — еда была разворошена, что-то где-то разлили и везде валялись сердцечки-конфети из хлопушек; Арсений ловил мысли за хвосты, плывущим взглядом осматривая ресторан, о том, что он очень хочет спать сейчас, например, и поскорее бы до номера доползти на гудящих от усталости ногах; что ему хочется искупаться — на улице июль и вода, наверное, очень тёплая, и он точно заболеть не должен, как в прошлый раз; что хотел бы он завернуться в Антоновы руки и отрубиться без задних ног, а утро начать с чего-нибудь очень приятного. Как бы Арсений не забивал голову, его мысли, как на кольцевой, рано или поздно возвращались к Антону, и не то чтобы он пытался что-то с этим делать. Он понимал, что это навсегда с ним теперь, если он там к старости не заболеет Альцгеймером или Паркинсоном, или амнезию себе не заработает ненароком, но цели забыть Антона у него не было изначально. Их прошлое, всё-таки, было прекрасным. Оксана, устроившись на его груди и талию обвив хрупкими руками подпевала уже другой песне, про какие-то там облака из папирос и честность, а потом сказала негромко так, что Арсений поначалу это и не отличил от слов: — Спасибо, Арс, — произнесла она вполголоса, прикрыв глаза. Тот вскинул брови, удивлённо зыркнув на подругу. — За что? — Ты так всех развлекал. Без тебя тухло было бы совсем — никогда больше не поверю маме Лёши, тамада ни о чём вообще, а то, блин, «такой хороший мальчик» — скривилась она. — Давно тебя не видела таким бодрым. На видео лица на тебе не было вообще, забыла уже, какой ты милый, когда улыбаешься. Арсений закатил глаза, но усмехнулся по-доброму, и не стал ничего отвечать.

***

Арсений из подъезда буквально вываливается и на скамейку падает обессилено, чуть не пролив драгоценное пиво; сил у него и правда ни на что не остаётся. Он ошалело оглядывается по сторонам, жадно воздух вдыхая ртом, и трёт дрожащими руками лицо; вспоминает последние десять минут и думает, что Антон, наверное, посчитал его сумасшедшим. Не Антон. Не Антон. Арсений не знает, что думать и думать ли вообще, потому что он всё ещё не совсем уверен в том, что в своём уме остаётся. Пашина реакция говорит о многом, как минимум о том, что этот парень выглядит как Антон — у них не может быть одинакового помутнения разума — он вспоминает Пашину шутку про групповую галлюцинацию, и усмехается невесело совсем. Глаза у паренька серые, будто в редакторе выкрутили в минус цветокоррекцию, неестественно. А может, и естественно, останавливает он себя; Арсений сероглазых не встречал по жизни, и даже не знает, как должны они выглядеть, эти серые глаза. Интернет предательски не ловит почему-то, чтобы посмотреть, и он забивает, потому что и без размышлений, какой серый по-человечески серый, он с ума сходит и роняет лицо в ладони, упёршись локтями в колени. Арсений только что видел Антона, и он не понимает совсем ничего. Арсений не верит в чудесное исцеление и в великие силы космоса так же, как не верит своим глазам. Дыхание восстанавливать долго приходится и сердцебиение унимается не сразу; Арсений уверен, что его сейчас просто разорвёт. Он помнит и как Антон буквально пропал из его рук, и как все его вещи, и любые напоминания его существования просто исчезли, и как трактовать то, что в том же городе, в том же районе и в том же вузе учится такой же — до последней родинки — человек? У него слезами сводит веки, шоком выбивает их из глаз, но он вздыхает тяжело и отнимает руки от лица. Пиво горчит на языке, и во рту пересохшем разливается влагой, но помогает на секунду всего, потому что вдохи он делает слишком часто. Антон когда-то был — точно, Паша пятьсот раз подтверждал. Антон есть сейчас — или не Антон — точно, Паша своим видом дал понять. Что происходит, Арсений не может разобраться; думает, что сейчас просто поедет кукушкой или, может, умрёт на месте от передоза адреналина в крови, и правда — или уже поехал, чёрт его пойми. Думает, что надо бы позвонить Эду. Тот ему на место мозги поставит точно. Набирает тут же — «Эдик-педик» первым контактом в избранных, и плевать, что на улице ночь — хотя где-то там рассвет желтеет в тонкой щёлке горизонта между домов; он знает, что Эд либо проснётся и возьмёт, либо не спит вовсе. Он для Арсения делает больше, чем тот в состоянии вернуть ему, и Арсению стыдно даже за это. Эд не есть его чувство любви, но вполне — комфорта. Тот своими татуировками пробит до глубины души, кажется, но душу ему это не чернит, в отличии от кожи. Эд пытается заботиться о нём, хоть и знает, что это ни к чему не приведёт — просто так, пускай Арсений иногда зовёт его «Эдиком», но отстаивает его имя перед Пашей, пускай Арсений его использует, как последняя мразь, вполне осознанно, но в обмен на оладьи, на секс и на иллюзию стабильности. Эд нравится Арсению, а ещё у него очень хриплый, но вкрадчивый голос, которым он зачитывает свои текста вместо морали, и всегда очень тёплые руки. Гудки идут долго, но Арсений знает, что ему непременно ответят, потому что чтобы в темноте свои руки увидеть, Эду, наверное, нужно время — он так шутил когда-то, и Выграновский на это только глаза закатил. Арсений разглядывает очертания детской площадки вдалеке обшарпанной и высматривает окна квартиры, в которой они тусуются — видит свет на кухне и чью-то фигуру у окна — даже не нужно угадывать, чью именно. — Да, синеглазка, — полувопросительно бубнит Эд в трубку. Арсений улыбается уголком губ — спал всё-таки. «Синеглазка», ставшее привычным уху, но всё ещё раздражающее Арсения, сегодня почему-то неприятно колет, чувством вины, как мелкими иголками, задевает грудину. — Не «синеглазка», Эдик, — говорит укоризненно, а потом добавляет чуть стыдливо: — Прости, что разбудил. — Ну тебе же нравится, — со слышимой усмешкой отвечает тот. — Разбудил уже, так что не парься. И так всегда. Эду всё равно — что Арсений часто будит его по ночам, заваливается без спроса в его коммуналку, в которой он с тараканами живёт и парочкой соседей-людей, что Арсений заразил его ОРВИ как-то по весне, что Попов зовёт его Эдиком и в лицо говорит, что не любит его. Выграновский с равнодушием и непосредственностью хавает всё это, лишь раз поругавшись с ним, и то, потому что Арсений заебал хандрить — именно заебал, блять, пиздец как. Арсений чувствует себя виноватым в том, что этот парень влюбился в него без всякой взаимности. Арсений бы хотел отплатить ему этой взаимностью, но может лишь глухой благодарностью после каждого раза, от которой Эд бесится тоже каждый раз. — Спасибо, что взял. — Иди нахуй со своим «спасибо», — огрызается Выграновский. — Знаешь же всё. — Ага, — бросает Арсений. — Что-то случилось? — спрашивает Эд, прокашлявшись, но его голос от этого не становится менее хриплым. Арсений не знает, с чего начать. Точно не с «я встретил копию своего бывшего на вписке», потому что это будет звучать, как бред. Есть, конечно, ещё один вариант, более правдоподобный даже для него самого, потому что Арсений не понимает — не въёбывает, как сказал бы Эд — что происходит, сам. — Мне кажется, я еду крышей, — выдыхает он в трубку. Сердце колотится всё ещё как-то бешено, когда он вспоминает настороженные глаза парня на кухне. Назвать его Антоном язык не поворачивается — хотя другого имени не приходит на ум. — Понял, — коротко роняет Эд, и Арсений рад, что тот не спрашивает больше ничего кроме: — Тебя забрать? Арсений не знает, что ответить. Согласиться бы, в самом деле, уехать просто, завалиться к Эду на хату и больше ни о чём не думать; мыслями не возвращаться в ту кухню и не разбираться в причинах и следствиях, повесить Пашу на Серёжу, и просто проваляться на скрипучем диване Выграновского в похмелье весь завтрашний день; остаться в стабильности, в коей он жил всё это время. За полтора года постоянство снова взяло над ним верх — выходить за его пределы страшно. Этот парень на кухне может быть кем угодно, а может быть Антоном, которого Арсений потерял давно и который чудом сейчас там стоит, и Арсений не знает, какой вариант он бы хотел больше. В конце концов, Эд — его нынешнее постоянство, и Арсений боится искать другое. Но что-то всё равно заставляет его отказаться. — Нет, я… не надо, Эд, спи, — бормочет Арс. Может, Вселенной просто потребовалось полтора года, чтобы по местам всё расставить правильно и нужными сторонами, может, Арсений просто боится упустить свой второй шанс, и он с отвратительным эгоизмом думает, что Эда он всегда сможет вернуть, в случае чего; ненавидит себя за то, что поступает с ним так, но на кухне наверху стоит, блин, Антон, — у Шастуна братьев близнецов не было вроде, — который слишком похож на того, которого он знал, чтобы не быть им. Арсений знает, что он — отвратительный человек, но не может дать себе не попытаться всё вернуть. — Ты мне позвонил просто, чтобы сказать, что кукухой полетел? Арсений не льёт ему в уши всей этой романтичной фигни типа «я просто хотел услышать твой голос», хотя так и есть, потому что Эд трезвит, и ему нужно было набрать — незнамо зачем. — Да, — отвечает просто. — Тогда хорошо. Арсений смотрит на то, как тёмный синий превращается в просто синий, а у границ домов и в той крохотной щели каменных джунглей и вовсе становится голубым; в трубке тишина, никто больше не говорит — Арсений снова остаётся один наедине с вопросом, что ему делать теперь. Эд никогда не прощается, Арсений запомнил это и никогда не говорит «пока» или «до созвона», максимум — «ладно». Арсений знает его слишком хорошо для человека, который в него влюблён, может, самую малость, в ответ на помощь, за глаза красивые — а у Эда они очень красивые. Арсений отнимает телефон от уха запоздало и слушает тишину, потому что та стоит гробовая такая, хоронит его рассудок с победным выражением лица — если бы у тишины было лицо — и Арсений не может больше ничего, по крайней мере, пока, кроме как продолжать хлебать своё пиво и оглядывать тёмную округу какого-то захудалого двора. Ёжится от лёгкого ветра, который шелестит листьями и прерывает затишье, скользит по мокрому пятну от алкоголя на белой майке, но Арсений остаётся сидеть на месте, вспомнив, что пиджак лежит где-то в квартире, а подниматься ему опасно для сердца вдвойне — сломался лифт, пока несколько придурков ещё около одиннадцати собрались идти за водкой и решили в нём попрыгать. Сочетание остатков хорошего костюма с поломанной скамейкой и дешманским пивом кажется лучшим, что сейчас вообще может существовать.

***

С Эдом получилось странно, совсем по-тупому. Не было никакой романтики в их встрече, закономерно их отношениям, в которых романтика появилась просто случайно, потому что никто особо не стремился быть героем-любовником — Эда прижало к Арсению в метро. Час-пик, Арсений, в надежде поспать пару часов до работы, ехал после пар в душном вагоне, куда люди набивались битком, были недовольны, били всех локтями, наступали на ноги грязными ботинками в ноябрьской слякоти, прижимались, спасибо, хоть не потными спинами, а шуршащими пуховиками — ноябрь, снег, в Питере началась зима, — но в вагоне удушающий запах пота стоял всё равно, потому что все в тех же шуршащих пуховиках затолкались в тёплую подземку. Арсению на переходе с Владимирской надо было ехать почти до конечной — его так же закономерно придавило к противоположным дверям чьей-то огромной спиной, которая перекрывала весь обзор и давила всем своим весом на него, и он правда старался лишний раз не дышать. Кому-то досталось явно больше — какой-то парень вне пределов его видимости вскрикнул и смачно обматерил грубым, хриплым голосом несчастную жертву обстоятельств, которой пожелал держать свои локти и руки при себе — не так, конечно, вежливо. Арсений усмехнулся понимающе, а потом запрокинул голову на стекло и стал рассматривать очень увлекательную рекламу службы доставки. Как известно, метро — очень живой организм в час-пик, чуть ли не эпицентр ада, в котором тебя за любое телодвижение готовы казнить, даже если ты его совершил не по своей воле. Огромная спина отодвинулась через пару станций, мужик явно подавил каких-то бабушек, потому что люди опять загудели — Арсений устало закатил глаза и вздохнул мученически. Какой-то парень упорно пытался прорваться куда-то и удостаивался недовольных взглядов вдвойне — за наглость и за свой видок — он был татуировками покрыт везде, разве что кроме лица — симпатичного такого лица. У него желваки ходили, насколько он был взбешенным, и огрызался ещё на пассажиров — Арсений по голосу понял, что мат тоже принадлежал ему. И у парня почти получилось пробраться к дверям — с какой надеждой он смотрел на боковину кресел — если бы двери не открылись на самой загруженной станции города. Толпа вышла, едва не вытеснив его собой, и другая вошла тут же, даже, кажется, не дожидаясь, пока люди покинут вагон, и паренёк, плескаясь в людях, как рыбка на суше, был оттеснён от дверей мгновенно и чуть не влетел в Арсения. — Да сука блять! — рявкнул он и ударил кулаком по дверям прямо у Арсеньевского уха. Арсений вздрогнул и взглянул на случайного попутчика, который поджал губы виновато и которого прижало ещё ближе в ту же секунду непрекращающимся потоком людей. Попов мгновенно подобрался, но пошевелиться всё равно было трудно — впечатало их друг в друга крепко, и парень этим доволен не был особо тоже. Такой близости у Арсения ни с кем не было уже давно; мысли не в ту сторону скосили и у незнакомца, и тот, усмехнувшись, наклонился к уху Арса и проговорил сквозь разрастающийся гул поезда: — Почти что петтинг, блять, — своим этим блядушным голосом. — Я такой хуйнёй не занимался никогда, но всё бывает, сука, в первый раз. Арсений пожал плечами, а потом рассмеялся, распираемый истерическим гоготом, вызвав недоумённый взгляд стоящей рядом женщины. Смотреть Арсению было особо некуда — либо на макушки людей, либо в бок, потому что рекламу закрыли спинами и головами, а парень перед ним оказался с него ростом, и они стояли едва ли не нос к носу, но попутчик пытался держать дистанцию; но сложно было на него не пялиться всё равно, особенно при таком обилии татуировок, которые покрывали всю его шею, часть лица и даже уши — непривычно, хотя такое нередко встретишь сейчас. Поэтому Арсений не пялился, а рассматривал — приметное «not guilty» над бровью, три шестёрки на ухе, перевёрнутую надпись на переносице, которая привлекла его внимание больше остальных рисунков — он долго стоял, сверля взглядом его нос, и пытался её прочесть. — Мне похуй, — сказал парень вдруг, заставив Арсения вздрогнуть и, отведя взгляд, сделать заинтересованный рекламой перевоза мебели вид. — Тут написано «мне похуй», — добавил тот с усмешкой. Арсений кивнул якобы безучастно и продолжил разглядывать цветастые баннеры на стёклах вагона; теперь заинтересованный взгляд он чувствовал на себе, хотя изучать на его лице было нечего — все татуировки были спрятаны под водолазкой, кроме небольшой буквы «А» за ухом, которую он сделал ещё в июне, но незнакомец мягко скользил по его лицу взглядом, и Арсений стал смотреть в ответ, оставив попытки уйти от этих глаз — ясно голубых, чуть затемнённых в тусклом свете вагона. Совсем не как у Антона. Дуэль взглядов — пристальных и изучающих, будто в Арсении было чему привлекать внимание — синяки, разве что; в парне напротив точно было — и не только вязь татуировок, а другое что-то: может, красивая линия пухлых губ, может, контраст чёрных рисунков с бледной, как у мертвяка, кожей, или он весь был в принципе привлекательный, а ещё казался Арсению удивительно знакомым. Только вот где он мог встретить его раньше, на ум не приходило, хоть и ответ назойливо вертелся в голове. Арсению он нравился. Он улыбнулся как-то глупо и чуть нахально, встретившись с парнем взглядом, и тот усмехнулся в ответ. Так и ехали. — Ты красивый, — вдруг сказали ему на ухо так громко, что Арсений поморщился, а та женщина рядом удивлённо оглянулась. Значит, в нём что-то всё-таки было. Места в вагоне уже было много, но парень всё равно оставался близко — ближе, чем позволяло приличие — упершись рукой над головой Арсения и абсолютно бесстыдно разглядывая его, но Арс не был сильно против — пусть. Они даже какими-то пустыми фразами перебрасывались про то, какая стрёмная куртка у женщины у дверей или что у другой лицо, будто говна поела — цитата — и ещё что-то там про какие-то мемы из интернета, кажется, про уток. А потом парень вышел на Лесной, подмигнув Арсению напоследок; Попов заработал ещё один недоумевающий взгляд, полный чуть ли не ужаса, от тётки рядом, которая поспешила выйти на следующей. Испугалась гейской ауры, наверное. Уверенность в том, что они больше не пересекутся с этим татуированным пацаном была крепче железобетонной плиты, хотя не то чтобы Арсений не хотел — прикольно было бы, наверное, сидеть вместе в Маке и поливать говном выпендрёжных подростков или, может, даже просто завести ещё одного друга, кроме Серёжи и Маши, которые почти всё время были в своём мире из романтики и соплей, и Арсений, в самом деле, устал уже оказываться свидетелем их попыток сожрать друг друга. Те встречались уже месяцев восемь на тот момент и их конфетно-букетный период давно должен был кончиться, но их отношения цвели и пахли, и не то чтобы Арсений имел право жаловаться. Серёжа заслужил счастья — хотя бы за бесконечные попытки получить его. Воля клинья к Лясе подбивал, и там тоже намечались какие-то горизонты, а Арсений им всем совсем не завидовал — он Антона любил, и плевать, что того просто не было — но среди всей этой романтики (ещё, блин, даже не февраль) хотелось иметь союзника, который бы тоже закатывал глаза на все эти милости-хуилости. Мир, конечно, тесен, но не настолько же, чтобы ткнуть его в татуированного парня из метро ещё раз — Арсений не сомневался. Оказалось, настолько, особенно, если вы живёте в одном районе и на одной ветке метро. В середине ноября у Серёги был день рождения, и Матвиенко сгрёб всю их компанию в одну квартиру — в маленькую однокомнатную, хотя Арсений самоотверженно предлагал свою двушку — заказал пиццу, купил бухла, короче, всё как у людей сделал даже. Вместо того чтобы пойти в гостиную, все поначалу толпились на крохотной кухне и разгонялись всякой жижей по типу «гаража» и прочей дешёвой дряни, пили за Серёжу, желали всякого; Воля, недавно купивший модный тогда вейп, парил как не в себя, клубами сладкого дыма заполняя всё пространство; у него этот вейп иногда брала Ляся, прибившаяся к его боку. Галдёж стоял громкий, у всех глаза блестели уже после вторых бутылок низкоградусного пойла, парочки ворковали мило, а Арсений как отбившийся от стаи негадкий утёнок, стоял и поцеживал в углу у раковины свой лимонный «гараж» — у всех был к тому же брусничный и вишнёвый, а Арсений извращенец — цитата Паши. Шутки он пропускал мимо, потому что всякие такие алкогольные напитки действовали на него подобным образом — но смеялся со всеми вместе, жадно вдыхал карамельный запах вейпа, дым которого трясиной непроглядной стоял на кухне и полутуманной дымкой тянулся по коридору. Не желая отрываться от своих дам, заплатить за пиццу парни отправили, конечно, Арсения. И впоследствии он с уверенностью смог сказать, что это, наверное, было судьбоносным стечением обстоятельств. У Арсения чуть плыл взгляд, и он споткнулся о чью-то обувь в коридоре — гараж давал в голову чуть слабее, но выветривался дольше, чем шампанское — и чуть не налетел на дверь. Бутылку пришлось поставить на комод, чтобы провернуть скрипящий замок трижды и открыть тяжёлую старую дверь, а потом увидеть за ней доставщика, который выглядел, как самый худший кошмар любой старушки в этом доме, одетый во всё чёрное и изрисованный татуировками по горло — буквально. Арсений с татуированных рук скользнул взглядом вверх и узнал моментально, несмотря на кепку, скрывающую половину лица — и примечательное «мне похуй» на переносице — потом проморгался и точно удостоверился, что ему не кажется — губы напротив растянулись в по-детски довольной улыбке, будто парню дали долгожданный мармелад. Арсений хохотнул коротко — ему бы удивиться, но на хмельную голову он просто лыбился, как дурак, неожиданной — и даже немного желанной — встрече. Ощущение того, что он точно видел его где-то раньше — не только тогда в метро — появилось снова, и исчезло тут же, потому что поддатому Арсению совсем не было дела. Он протянул доставщику деньги, сжатые в руках и принял коробки на перевязи в руки, не сводя взгляда с парня. — Ваша пицца, — дежурно сказал парень. — Меня Эд зовут, кстати. — Арсений, — ответил тот слишком, пожалуй, радостно. — Я пойду тогда? — спросил, вздёрнув бровь, Эд, и шагнул одной ногой за пределы квартиры. Арсений на секунду застыл, обрабатывая вопрос; кинул взгляд на часы — половина десятого уже была. И он бы, наверное, не сообразил даже спросить, и не решился бы, если бы не был чуть пьяненьким — хоть «гараж» и стремительно выветривался из мозгов. С кухни донёсся коллективный ржач, который вырвал его из мыслей и заставил озвучить вопрос: — Долго тебе до конца смены? Теперь время замирать наступило у Эда, который взглянул на него и задумчиво опустил глаза, что-то просчитывая, видимо. — Ща, — потом сказал, и выудил мобильник. Он трепался по телефону с кем-то минуты две, за которые Арсений успел досконально рассмотреть татуировки на ладони — замысловатое «core», у которого должно было быть, наверное, начало на другой руке, «lucky hand» ещё и набитые кости, услышать от друзей «Арс, ты чё там застрял?» и ответить, что он сейчас придёт, послушать перепалку Эда с кем-то с работы, а потом получить ответ. — Считай, что свободен. А что? — сказал Эд своим грубым, хриплым голосом с максимально нескрытой надеждой. — Не хочешь зайти? — спросил Арсений с улыбкой и добавил, дёрнув пиццей в руке: — У нас есть пицца и бухло. — А твои друзья против не будут? — произнёс Эд просто, кажется, для проформы. — У них девушки, а я один в компании двух влюблённых парочек, мне скучно, так что нет. — Тогда хочу. — А колонка есть у тебя? — ну просто так спросил ещё Арс прежде, чем закрыть за ним дверь. — Слушать Пирожкова с телефона в шумной компании не очень. — Есть, — с улыбкой ответил Эд и скинул куртку и сумку в коридоре. Арсений будто знал, когда спрашивал. С Эдом, как и сказано было, странно получилось, совсем по тупому. Друзья, уже вскрывшие бутылку вискаря, пока Арсений там трепался в коридоре с доставщиком, радушно приняли Эда, как и любые поддатые люди. Паша с Выграновским оказались знакомы, смерили друг друга чуть презрительным взглядом, но потом пожали друг другу руки, а ещё Эд у Воли прощения просил за что-то — за какой-то «тот» случай, но Арсению было, в общем-то, всё равно — Паша выглядел спокойным и расслабленным — возможно, из-за бухла. Воля сразу принялся гостя Эдиком называть, за что получил пару убийственных взглядов, и Арсений, который «Сеню» воспринимал только из уст мамы и Антона, поддержал его в этой неприязни, потому что «Эдик» это как будто алкаш со двора с поломанными жигулями и пивным пузцом, а «Эдя» уже милая утка. Паша остановился на «Эдосе» пафосном, но иногда продолжал подстёбывать его несчастным «Эдиком». Что псевдоним у него «Скруджи» узнали тем же вечером и его треки, которые были записаны на диктофон телефона с откровенно хреновым динамиком, слушали уже через час. Эд влился в компанию мгновенно, потому что смеялся громко и шутил неплохо, а ещё пил в три горла, что всеми бухающими активно поддерживалось; не обижался на Лясю за прозвище «выдра», потому что фамилия у него — Выграновский, а «выдра» оказалась каким-то образом в её голове созвучной; желал Серёже много хорошего и вёл себя почти прилично — вернее, неприлично на том же уровне, что и все. Арсений часто ловил его взгляд на себе, наблюдая за ним непрестанно сам, забывшись в опьянении совсем. Эд был красивым — так Арсений про себя подметил ещё тогда в метро, но теперь у него есть шанс наблюдать исподтишка, смотреть за поведенческими реакциями, как Выграновский улыбался открыто, оголяя зубы, и как в нём энергии много было — электростанция местного назначения. Эд закатывал глаза, когда кто-то сосался рядом и чокался стаканами с Арсением, который с таким же скепсисом смотрел на всё это, и принимался болтать о всякой ерунде. А потом они начали играть во все эти пьяные игры. В «Правду или действие» уже по привычке. Арсений тогда уже достаточно выпил, чтобы вести себя совсем расхлябанно, но, благо, все остальные тоже, и стыдно наутро за это не было. Играть в «Правду или действие» было плёво, ему никто не задавал вопросов на тему загадочного имени «Антон», проскакивающего иногда до сих пор в его лексиконе, и Эд тоже не лез в личное. Было странно — Паша танцевал стриптиз. Было потно — Серёжа приседал сто раз подряд. Было стрёмно — Арсений целый кон в одних трусах сидел. Было смешно — Эд зачитал фристайлом что-то вполне связное. Арсений дал ему строчку, с которой начать, и вышло что-то вроде:

Мы встретились в метро той тёмной ночью, Люди так хотели нас разорвать в клочья, Хотелось, чтоб слова на ухо звучали чётче, Я думал, что не увижу тебя больше, Случайный пассажир в моём пути под грязной почвой.

Арсений расхохотался пьяным смехом, и следующей его правдой стала просьба объяснить, чего же такого смешного сказал Эд. Пришлось рассказывать про метро. В «Я никогда не» на выпивку, чтобы решить, кто идет в магазин ещё за бухлом и пиццей — хотя бы замороженной, потому что четыре из шести уже были съедены. Арсений на тот момент выпил два стакана виски с соком и контролировал себя слабо, но охотно пил ещё, потому что праздник на то и праздник, чтобы ужраться до синьки и знать, что другие ужрались так же и так же будут утром просыпаться в аду и ползти до таблеток. Алкоголь помогал думать и говорить тут же, списывая всё на пьяную честность, позволял без подтекстов слать всех куда-то и любое движение оправдывать им вплоть до поцелуев и секса, а похмелье — малая цена за эту свободу действий. Хотя стыдно бывало, всё-таки, иногда. Например, вспоминать про то, как Серёга валялся как-то со Стасом в неприличной близости их лиц, но запоздало понимать, что по их сценарию этого не было, и встречать жалостливый взгляд Воли. Например, устраивать голову на плече у Эда, которого он знал два часа плюс минус тридцать минут. Например, тырить его пиццу, но это так — чисто из желания съесть именно этот кусок. Он узнал, что Воля никогда не красил волосы, но когда-то их отращивал, как и Арсений в своё время. Он узнал, что у Эда были дреды, что у Паши не было ни одной татуировки, а у Серёжи, оказалось, была набита скрепка на запястье; ещё что Эд с Пашей никогда не выезжали из матушки Руси, что Маша никогда не пила водку, что пообещали исправить сегодня же. У них с Выграновским была насыщенная жизнь, видимо, потому что у каждого потом было загнуто четыре пальца на руке, и у Серёжи тоже, и тогда тот решил использовать козырь, чтобы скосить Арсения и никуда не идти самому ночью — у него были гарантии. — Я никогда не встречался с парнем, — сказал. Арсений застыл, глядя блестящими глазами на него с выражением какого-то предательства, удара в спину от лучшего друга — ему не трудно добрести до хачларька и продуктового, но задевать по больному нельзя было, особенно при чужих — но это чувство всепоглощающего одиночества лишь цена за опьянение других людей. Арсений моментально протрезвел. Не то чтобы куда-то делись пьяные глаза и туман в голове, просто смех и глупая хмельная улыбка сошли на нет, и он вмиг стал представлять из себя что-то очень блёклое и жалкое, но смог уголки губ вздёрнуть в ухмылке и сказать даже чуть весело: — Молодец, поймал, — а потом вздохнуть и, поднявшись, добавить: — Чё купить? — Я с тобой, — вдруг выдаёт Эд, показывая кулак. Арсений даже не удивился почти, для формальности только бровь вздёрнув, что Выграновский с парнями был — сразу ясно было, когда тот на него смотрел. Между ними искрило, с самого начала, когда они в этом метро друг друга разглядывали увлечённо, и Арсений не назвал это никак — симпатией едва лишь. Не то чтобы Эд сразу же стал предметом его воздыхания, но парень увлекал — своими татуировками и энергией, а ещё у него был классный голос, да и вообще весь он был классный, этот Эд. Какой-то другой, свободный от предрассудков и отношений человек, который увлекал, как пытливая интрига, которая тебя изводит своей таинственностью. Арсений кивнул и, выслушав список, пропал в коридоре. Куртка грузом легла на плечи, сделав их тяжелее и по-особому сильно заставляя Арсения согнуться крюком. Он вылетел из душного подъезда, пропитанного удушающим запахом старья и сырости, не дожидаясь Эда, который замешкался со своими шнурованными ботинками. У него пара минут была, чтобы постоять в одиночестве и вернуть себя в колею, вспомнить, что он взрослый мальчик, что прошло полгода, что если не можешь изменить ситуацию — отпусти её, попытайся, Арсений. Он нашарил по карманам почти пустую пачку сигарет и затянулся с каким-то невероятным — неебическим, как сказал бы Выграновский — наслаждением горьким дымом, который чуть щипал язык и свербил в лёгких. Успокаивал не табак, а жест — никотин приелся уже давно, а вот размеренные вдохи-выдохи — решение всех проблем. Дверь подъезда распахнулась с противным писком кнопки, и Эд вывалился из неё с тихим матом, споткнувшись о порожек. У него взгляд бегал по округе, не находя фокуса и не концентрируясь ни на чём, но Выграновский был вполне в сознании — он зыркнул на Арсения и кивнул в сторону дороги. Арсений кивнул тоже, просто так; поплелись нога за ногу в сторону ближайшего круглосуточного. Молчание не давило совсем, мягкой тишиной улиц обволакивало уши, а Эд иногда только поглядывал на него без каких-либо незаданных вопросов в глазах, но Арсению было дерьмово всё равно. За сигаретой пошла другая, и Выграновский пачку перехватил, чтобы присоединиться к прокуриванию лёгких. Дымили вместе — роднило. — Измена? — наобум спросил Эд с лёгкой усмешкой в тоне, когда любопытство взяло-таки верх. Думает, наверное, нахуя страдать? — Нет. — Тяжёлый разрыв? — продолжал он играть в угадайку, а Арс без энтузиазма, даже не глядя на него и вперив взгляд куда-то в темень домов, облитых только туманным светом фонарей рыжих, отвечал ему. — Нет. — Обман? Переезд? Разные цели на жизнь? — продолжал накидывать Эд, и Арсений даже не злился на него. Любопытство являлось первым из всех человеческих начал. Тем более, парень не выглядел просто заинтересованным, а будто решающим, как вести себя, чтобы не сболтнуть лишнего или, может, помочь. Не осуждал хотя бы — на том спасибо. Арсению помощь не нужна была никогда, но с Эдом он почему-то решил поделиться. — Смерть. Сказал, пожав плечами, будто это не значило ничего. Выграновский затянулся слишком резко и закашлялся, а потом, чуть отдышавшись, просто замолчал, продолжая переставлять лениво ноги и лишь запоздало обронив: — Извини. — Ничего, — усмехнулся беспечно Арс. Алкоголь помогал воспринимать всё проще. Эд не задавал вопросов про причины, и Арсений был благодарен ему за это. Долго шли ещё потом молча, пока Эд не заржал просто так, на пустом месте, а потом показал пальцем в какую-то очень стрёмную вывеску магазина, и Арсений расхохотался тоже — индейка с автоматом — голая индейка с автоматом за двести сорок девять рублей — смешно. С той минуты обсуждали всё, что попадалось на глаза, будь то вывеска «Верного» или какие-то вялые люди в ночи, которые обязательно становились шуткой про «это я, когда сессию сдал» или что-то вроде. Ещё было: — Круто читаешь, — от Арсения, искренне. — Спасибо, — от Эда, довольно. Потом ещё: — Ты красивый, очень, — от Эда, просто. — Да ладно, не говори хуйни, — от Арсения, несогласно. — Не говорю, — от Эда, с усмешкой. Глаза у него были красивые, у этого Эда. Арсений заглянул в них бегло, и должен был бы замёрзнуть в этом голубом, но те смотрели с теплотой какой-то непривычной. Арсений забыл давно, как это. Снова молчали потом ещё, но тишина не резала перепонки и не напрягала собой; Эд задумчиво глядел в полутьму — потихоньку начало светать; смотрел на далёкую, только появившуюся из-за поворота вывеску круглосуточного, докуривал третью сигарету и лишь изредка улыбался Арсению своей озорной, детской улыбкой. Арсений не мог не ответить тем же. Эд не мог, конечно, в магазине не брать всё подряд, не врезаться в полки и чуть не роняя всю еду на пол, решив, что тележка им не нужна, а ещё не оказываться близко-близко к Арсению, когда тот стоял у холодильников и выбирал пиццу, и Арсений взгляд чувствовал на себе всё время, будто в нём этот паренёк нашёл что-то особенное. Арсений стоял и думал около этого холодильника ещё долгие минуты над тем, что будет, если Эд задержит на нём взгляд хотя бы на пару секунд дольше — Попов, наверное, просто уйдёт и затеряется между полок, где-нибудь в соусах или лимонадах, чтобы его не нашли. Эд смотрел почти всё это время. Арсений зыркнул на него бегло и схватил первую попавшуюся пиццу из холодильника, а потом сорвался с места и пошёл к кассе. За эту короткую дистанцию, которую он пролетел семимильными шагами, он успел только подумать о том, что странно всё это было. Эд его нагнал потом и у кассы, и, пока тот расплачивался, Арсений взглянул на него украдкой, и тот улыбнулся снова слабо, а потом впихнул в руки Арсению пакет с едой, сам похватал остатки и направился к выходу из магазина с громким «потопали, синеглазка, нам ещё ларёк искать». Арсений возмутился такому прозвищу, которое больше напоминало что-то бабское, но Выграновский с тех пор за привычку взял и наотрез отказывался называть его как-то иначе. Эд всё угарал с рекламных баннеров и билбордов, пока они шли, описывал буквально всё, что встречал глазами в кромешной тьме разбавленной только фонарями, которые местами не светили вовсе. Арсений просто смотрел на его профиль — теперь он — изредка перехватывал его беглый взгляд и отвечал иногда ему, посмеиваясь над шутками. Алкоголь чуть выветрился и уступил место мыслям чуть грузным, которые в трясину свою утянули Арсения тут же. Что он брёл по району ночью в компании парня какого-то малознакомого, который шутил неплохо и рэп читал зачётно. Что он Эду нравился — очевидно. Что он ничего не намерен был с этим делать. Арсений решил не запариваться и не думать лишнего — отключил голову, как будто, когда ночью шаришься по квартире, щуришь глаза, чтобы не прогнать сон. Неприметный ларёк показался впереди, и они пошли чуть бодрее, а Серёга уже звонил узнавать, куда они делись. Вернулись к ребятам уже друзьями, заимев пару «своих» приколов и вскрыв пиво прямо на улице. Понижать градус нельзя — а они понижали, намеренно, и пили прямо на улице с одного горла — плевать. Остаток вечера Арсений, как и все остальные, заливал в себя алкоголь, потому что рядом не было Антона, чтобы его останавливать — он так и сказал, на что Матвиенко поджал бы губы, если бы был трезвее, и Маша бы взглянула с сожалением, но к счастью Арсения эта фраза утонула в пьяном гуле и никто даже не услышал — так ему казалось. Благо, об Антоне почти получалось не думать весь оставшийся вечер. Арсений вешался на Эда постоянно, пока они все отчаянно пытались играть дальше во все эти игры, рассказывали какие-то истории, Паша с Серёжей спорили, насколько быстро Эд с Арсом станут парой, на что Арсений усмехался лишь и наблюдал за ними, устроившись на плече пьяно смеющегося Выграновского, который обнимал его за плечи, и не хотел как-то идентифицировать происходящее. Ему было хорошо, и похер на остальное — цитата Эда. Они доедали пиццу, выхлёбывали алкоголь, Паша через полчаса блевал в туалете — удивительно, что добрался до него, — пока Ляся гладила его по спине — вот это любовь, как подумал Арсений, хотя те и не встречались ещё тогда вовсе. Так они с Эдом остались в комнате одни — Серёга ругался с Машей на кухне, как всегда по пьяни, потому что те оба грызлись как собаки только в таком состоянии, Пашка остался сидеть в коридоре с Лясей на полу — Арс слышал, но не разбирал негромкие разговоры. И его больше ничего не останавливало — поначалу он просто пытался отнять у Эда кусок пиццы с ананасом последний, а потом — совершенно нечаянно — перекинул ногу через его бёдра и прижался к блестящим от масла губам своими. Пицца сразу была брошена в коробку, а Эд своими руками обвил его талию и прижал к себе так, что что-то хрустнуло у Арса в спине. Арсений пьяно пыхтел ему в губы, прерывая поцелуи и совсем не задумываясь ни о чём, потому что ему, в самом деле, незачем; он захотел пососаться с едва знакомым парнем со странным именем Эдуард, как будто прямиком из семидесятых — потому что у того губы были пухлые и очень красивые — он пососался. Дальше он не помнил, что было. Кажется, Паша и Серёжа вернулись к ним, устроились на полу опять, как и сидели, снова налили в рюмки водку и продолжили пить — здорово им всем обошлась эта пьянка. Потом — провал, чернота, дыра в памяти — как угодно назови, и они с Эдом ввалились домой к нему, едва ли отлипая друг от друга хотя бы по причине того, что по отдельности никто из них не смог бы и шага сделать; похмелье обещало быть адовым. Эд смеялся над ним громко, в самое ухо, своим скрипучим звонким смехом, и Арсений бессильно отпихивал его от себя, но ему не удавалось — Выграновский оказывался ещё ближе. Арсений не заметил, как тот присосался к его шее, стащил куртку с его худых плеч, оттянул ворот свитера и теперь слюнявил грудь мокрыми губами, пока Попов пытался стянуть хотя бы ботинки, чтобы не оставлять мокрых луж от талого снега на полу. Эд лапал его везде, где не лень, задницу сжимал в руках, а Арсений не был против — он постанывал, когда Выграновский зарылся пальцами в его волосы, как будто это было чем-то невероятно приятным — тогда казалось таким, — он поцеловал его губы рвано и грубо, покусывая кожу на них, пока его толкали к комнате. Арсений упал на кровать, которая отозвалась таким же жалобным скрипом, как и его несчастный позвоночник, и Эд задрал кофту на животе и сразу же принялся целовать кожу, заставляя Арсения выгибаться навстречу его губам, но именно в эту секунду Арсения посетила здравая мысль — вторая за вечер после «не париться». — Ты собрался меня грязными руками лапать? — с вялым возмущением спросил Арсений, подняв резко заболевшую голову. — Ты и так грязный, синеглазка, — ответил Эд с намёком на пошлость, но получилось что-то противное. — Соблазнить получилось хуёво, Эдик. — Педик, — огрызнулся Эд. — Не сомневаюсь, — засмеялся Арсений, а потом добавил: — Руки мыть пошли, а? — Ну блять, — выдохнул разочарованно Выграновский. — Пошли. Затолкаться в тесную ванну вдвоём было плохой идеей. Они пихали друг друга плечами и локтями, дрались за мыло, как дети, и смеялись хмельно без остановки, потому что Эд городил чушь какую-то. В итоге они были в воде вплоть до волос, хотя мыли руки, пол и ванна тоже — всё вокруг, а ещё потом дверь распахнулась и ударилась о стенку, едва ли ручкой не проломив картонную стену. Арсений отшатнулся мгновенно от громкого звука и чуть Эда не припечатал к стене, но Эд заржал опять и потащил его в спальню без тени сомнения. Трахаться пьяными — сложно. Эд пытался быть романтичным, видит бог, когда выцеловывал его грудь всю, прикусывал соски и кожу, оставляя следы от зубов, вылизывал шею со стремлением просто Арсения всего облизать, кажется, и распалял сильнее только, а потом ещё пытался оставить засос, но чуть силы не рассчитал, и Арсений зашипел от ноющей боли; Эд отпрянул от Арсения со скоростью максимально возможной для бухого, постанывая и разминая челюсть. — Ты долбаёб, блять, ты мне кожу, нахуй, прокусил, кажется, — выдавил Арсений. Шею саднило теперь так, будто Арсений обзавёлся любвеобильной ручной пираньей, которая в своей любви решила своего хозяина поцеловать — у пьянющего Арса не возникало иных сравнений. — Да ничего я не прокусил, — выплюнул тот в ответ. — Долбаёб всё равно. — Ага, всё, давай сосаться, — отмахнулся Эд. — Давай, — пробубнил Арс и рассмеялся. Эд снова принялся вылизывать губы Арсения — это едва ли можно было назвать поцелуями, — сжимал его член через джинсы, но тот вообще не проявлял никакого интереса к происходящему. То есть совсем. Арсений же просто беспорядочно бродил руками по уже вспотевшей спине и вяло отзывался на ласки. — Эд. — М? — тот снова присосался к его ключице и только промычал неясно. — У меня не встанет даже сейчас, — сообщил Арсений и заржал опять то ли со стыда, то ли от абсурда, то ли просто так — он же пьяный, как отговорка на любое действие. Алкоголь ни на грамм не выветрился за прошедшие сколько-то-там десятков минут, и он всё так же продолжал глупо смеяться и говорить чушь. Почти как всегда. На удивление — Арсений, наверное, должен был бы удивиться, будь он чуть потрезвее, Эд уткнулся в матрас лбом, выдохнул горячо ему в шею и рассмеялся тоже — как будто комод подвинули. — У меня тоже, — выдавил он, и просто скатился с Арсения и лёг рядом. — Но попытаться стоило. Отрубились почти тут же. Утро было адовым, каким и обещало быть вчера. Арсений с нихера проснулся в десять — хотя должен был не раньше полудня. За незашторенными окнами злорадно сияло солнце, без единой привычной для ноября тучи — действительно будто назло. Чтобы разлепить отёкшие и болящие от неснятых линз глаза понадобилось время, чтобы вздохнуть тоже, потому что это делать было страшно — Арсений знал, что голова просто треснет, стоит ему сделать этот несчастных вдох. Воздух в комнате застоялся за ночь, перегар стоял просто невыносимый, и Арсений смог себя поднять только чтобы открыть окна, которые всю ночь были наглухо заперты. Холодный промозглый воздух ворвался в комнату и должен был стать чем-то спасительным, но сильно это Арсению не помогло — в голове давление было повышено до предела, и лёгкие стали будто стеклянными и трескались от каждого вздоха; его не спасла и холодная вода. Про желудок нечего и говорить было — Арсений не перенёс бы и вида чего-то, даже неприготовленного — при взгляде на муку его чуть не вывернуло, но для Эда он решил постараться — тот его вчера до дома довёл даже и не набил морду за пьяные выпады — помнил бы Арсений ещё, какие. Пока вёл, кстати, и проговорился, что с похмелья жрать по-звериному хотел всегда — и именно это пьяный мозг Попова счёл необходимой для запоминания информацией. Оладьи Арсения не были лучшей едой в мире, но всё лучше, чем его попытки приготовить что-то другое. Арсений, если честно, не старался; то и дело отвлекался на болящую голову, на приступы тошноты — один раз сблевал всё-таки, поговорил с Серёжей, который тоже проснулся рано и жутко страдающим голосом рассказывал про то, что было вчера. И про то, что Арсений с Эдом сосались, что первый ещё помнил, и про то, как из квартиры пытались с Эдом выйти полчаса где-то, путаясь в ногах и посчитав порожек непроходимой преградой; про то, что Паша уснул в коридоре, а Ляся — на стуле в кухне; благодарил за то, что они с Выграновским ушли хотя бы, и сказал, что Эд — мировой чувак, а потом отправился отлёживаться. Арсений почти спалил первую партию оладьев, пока разговаривал с ним, а потом и вторую едва успел спасти — бегал в ванну рассматривать свою кожу, которая вся была в красных пятнах. Одно багровело у шеи: выделялось особенно сильно и отдавало жгучей болью. Он смотрел на себя и видел леопарда больного окраса — этакий красавец. Эд вышел — воскрес, скорее, потому что казалось, что он сдох во сне — ближе к часу дня. Пришёл на кухню весь помятый и понурый, с выражением великого страдания на лице — губы приоткрыл, хватал ими душный воздух, хрипел на каждом выдохе и щурился от белого света, льющегося из окна. Ему повезло больше — солнце ушло к тому моменту и тучами сменилось скоропостижно, о чём Арсений и сказал с понимающей усмешкой. — Пиздец, блять, — красноречиво прозвучало ему в ответ, казалось, вообще не в тему. Арсений в ту же минуту положил перед ним две таблетки обезбола, чтобы из-за нахмуренных бровей, складка на переносице не пробила Эду череп. Тот выпил и кивнул благодарно — хотя, скорее, механически, а потом ещё десять минут просто пялился в пол, иногда жмурясь и потирая виски пальцами. Арсений смотрел на него с лёгкой улыбкой — этот парень в таком виде не выглядел и близко таким же дерзким и равнодушным, каким пытался быть вчера — поначалу пытался. Хотелось подойти и обнять его, погладить по голове успокаивающе, как ребёнка, и сказать, что пусть у Эдика голова не болит, желудок не болит, и печень не болит, а то Выграновский — будто ему не двадцать лет, а все сорок — сейчас представлял из себя один большой сгусток боли. Но Арсений стоял у плиты и тихонько переворачивал оладушки, не сильно стремясь совершать лишние телодвижения; снял последнюю порцию и поставил перед Эдом тарелку с дымящимися оладьями раньше, чем тот успел сказать: — Жрать охота, пи… Он взглянул на оладьи, потом на Арсения, как на ангела во плоти, и вздёрнул бровь, но ничего не стал говорить. Попов открыл холодильник и вытащил вишнёвое варенье, которое от мамы привёз и поставил далеко на верхнюю полку, решив не открывать до зимы; на улице была слякоть от оставшегося снега, но холод собачий стоял — чем не зима. Поставил банку перед Эдом и открыл её с щёлком звучным, а сам встал на прежнее место, к кухонной тумбе по привычке, и просто смотрел, как Выграновский без грамма отвращения один за одним поглощал оладьи, поливая их вареньем с лихвой. Сахар в его крови, наверно, был счастлив стать выше. — Ты как сам? — дожёвывая последний, произнёс Эд. Арсений лишь неопределённо передёрнул плечами и махнул рукой, мол, без разницы. — Чай будешь? — спросил куда-то в пол Арс. — Буду, если дашь. — Что дам? — он вздёрнул голову. — Чай, Арсений. Не тупи. Арсений только пространно кивнул в ответ и потянулся к полке с кучей коробок с разным. — Зелёный, чё… — Да пофиг, сам выбери, — оборвал его Эд. Арсений выбрал зелёный с лимоном — один из его любимых. Эд всю кружку выдул в два глотка — а ведь чай горячий был; и чай, и Эд, как украдкой подметил Арсений. — Спасибо. — Не за что. Помолчали ещё. Арсений считал секунды, которые часы отсчитывали за его головой, пока Эд оглядывался, рассматривая пыльную кухню, но больше, конечно, Арсения. Арс прикрыл глаза и потёр руками лицо, чтобы не встречаться с ним глазами, потому что наутро вся эта симпатия, которая между ними искрила вчера чем-то граничащим с безумием и невероятным голодом — у Арсения с того момента, как Антон исчез, никого не было, — стала почему-то неловкой. Арсений чувствовал на себе его взгляд внимательный, который, наверное, упал на засосы и чуть покрасневшие губы. — Мы же не спали вчера? — спросил Выграновский. — Нет. — Тогда чё тушуешься? — так просто произнёс Эд. — Я тебя даже не раздел. И Арсений подумал тогда, что действительно, будто произошло что-то из ряда вон — в метро им трезвость не мешала разглядывать друг друга, а Эду вообще взглядом трахать. — Не знаю, — он пожал плечами. — А я хотел бы, — так, между делом, сказал Эд. — Что? — Раздеть тебя. Арсений усмехнулся и покачал головой. Не до раздеваний ему, в самом деле. И пофиг, что секса полгода не было; дрочка в ванной по утрам — тоже решение проблемы. Эд, безусловно, был красивым, и татуировки эти ему шли, делали его чем-то вроде инсталляции в музее современного искусства, но Арс знал его меньше суток с плюсом в незначительные двадцать минут в метро, а ещё ему никто не был нужен, и это он решил для себя давно. Лучше же без отношений совсем, чем спать просто потому, что хочется, с первым попавшимся на глаза красивым и, вроде, нормальным парнем. По крайней мере, Эд не выглядел как маньяк, но это мало что меняло. По пьяни многое можно было себе позволить, но трезвый Арсений был чуть умнее — совсем чуть-чуть, раз считал, что после смерти Антона он сможет всю жизнь прожить один и что любовь в двадцать один будет единственной и последней. Эд ушёл тогда довольно быстро, попытавшись Арсения поцеловать на прощанье, но тот увернулся и сказал, что всё, сделанное под градусом остаётся в том моменте — и, тем более, они же не пресловутые «бойфренды» какие-то, чтобы сосаться перед уходом. Эд обплевался со слова «бойфренды», но выглядел огорчённым. Арсений потом обнаружил его номер у себя в телефонной книжке, забитый под ироничным «Эд-почти-поебались-под-бухлом» и исправил его на потрясающее и очень в его понимании смешное «Эдик-педик». Так потом и осталось на долгие месяцы — ну, правда же. Арсений ему не звонил, не писал, и Эд не писал тоже, да и зачем ему; Попов был уверен, что этот пыл у парня уймётся, и они забудут друг друга скоро, как и любые ошибки по пьяни становятся абсолютно незначительными, но Выграновский из головы не уходил и в мыслях проскальзывал минимум два раза в сутки. А потом тот прислал ему мем с котом, которого поливали из душа, с подписью «это не слёзы это просто дощ», и был таков. Они просто стали обмениваться мемами, и Арсению подходил такой расклад. Потом ещё как-то встретились в маке в торговом центре на Сенной-Садовой-Спасской перед сменой у Арса, бургеры вместе поели и разбрелись по своим делам. Эд стал неплохим хорошим знакомым, потом, в целом, неплохим другом, потому что, как минимум, неплохо «смехуёчки» — цитата — подбирал ему, завозил халявную еду на работу просто из солидарности ночных дежурств, и стал какой-то неотъемлемой частью повседневности — настолько, что Матвиенко стал спрашивать, почему Арсений перестал заезжать чаще раза в неделю. А Арс перестал доставать его с девушкой. Арсений задумываться об их отношениях не хотел совсем — ему с Выграновским комфортно было, да и хватало того пока. Иногда хотелось заботы, чтобы ему его сопли подбирали, когда обыденная терпимая тоска по Антону становилась чуть нетерпимее, но он затыкал себя подушкой — в плане отрубался лицом в неё — и было нормально. А Эд — это Эд, тот для него и так делал предостаточно — заслуживал быть частью его ежедневных мыслей и — чуть менее ежедневных — встреч. Так наступил декабрь. В начале декабря город окутало холодом опять, хотя Арсений надеялся, что слякотная ноябрьская оттепель побудет до Нового года — на многое надеялся; третьего числа мело страшно, этим мокрым — якобы пушистым — снегом, который таял говном на дорогах, попадал в глаза и на очки и умудрялся делать всё вокруг мокрым, а ещё не стряхивался нормально и превращался в серое месиво. Арсений просто ликовал, когда понял, что ему вечером не нужно ехать на смену, поэтому весь вечер гонял чаи и листал приколы, которые Эд накидал за день — в университете грузили по полной и времени на это не было совершенно, — потрепался с Матвиенко по телефону, попялил в стену по привычке, поглядел ютуб — жил полной жизнью в усмерть уставшего работать и учиться студента. А потом хрипло отозвался давненько хандрящий дверной звонок. Арсений лениво поднялся из-за стула и поплёлся открывать, хотя думалось просто закрыться от всех и спать завалиться — он никого не звал. Но за дверью, конечно, не могло оказаться никого, кроме свидетелей Иеговых и Эда, который выглядел растрёпанным и мокрым, как искупавшийся в луже воробей, в своей привычной кепке, залепленной снегом, и куртке усыпанной им же, пыхтел злостью и сквозил усталостью — у Арса окна в квартире не сквозили так, как он в ту минуту. — Я… — начал он хрипло, намного более хрипло, чем всегда. — Заходи, — тут же сказал Арсений. Тот будто пристыжено поджал губы и не мог оторвать взгляд от носов своих кроссовок. — Арс, я просто… — Зайди уже, а потом расскажешь, что у тебя случилось, — добродушно бросил Арс и отошёл от двери. Тот кивнул, а потом чихнул тут же — да так громко, что Арсений дёрнулся от испуга. Эд и его огромная торба службы доставки были очень неповоротливым механизмом, поэтому он чуть не снёс деревянные фигурки кошек странного вида с комода и случайно задел Арсения локтем. Арс закрыл дверь и прошёл в коридор, остановившись у поворота к кухне и просто смотрел, как пол превращается в сплошное месиво из грязи и воды абсолютно безразлично. Желание побыть одному с видом явно болеющего, поникшего и в край истрёпанного жизнью Эда предусмотрительно отошло на задний план; Выграновский действительно жалко выглядел. Арсений проводил его в ванну, и целую тираду — не извинений, но причин, по которым извинения могли считаться бесполезной мерой — пришлось-таки выслушать. — Да меня просто на смену выгнали незапланированную, там Егор куда-то делся, не знаю, пришлось выходить. А я ещё подцепил что-то недавно… — Потому что надо хотя бы шарф и шапку носить, а не свои эти кепки понтовые, — укоризненно проговорил Арс. — Бля, ты говоришь, будто мамо… — начал он, но звучно чихнул в следующую секунду, чуть соплями не усеяв раковину, — чка. — Правду говорю, — пожал плечами Арсений. Эд зыркнул на него чуть зло. — Так вот, и короче на улице ебань, а не погода, ты сам видишь. У меня смена кончилась и к тебе было ближе, чем в комунягу ко мне. — Ты в коммуналке живёшь? — переспросил Арсений, вздёрнув бровь в удивлении. — Прикинь. Совсем как Антон. Арсений отогнал мысли о Шастуне, являвшиеся ему каждый раз, когда хоть какие-то полслова или полужест напоминали ему о нём; сейчас не до этого, потому что неплохо было бы найти Эду «Стрепсилс» или что-нибудь лечебное хотя бы. Об Антоне потом можно подумать — или, как всегда, погрызть себя. Не к спеху же. — И это… сорян, что не спросил даже, просто ваще не до этого было. — Верю, — кивнул Арсений. — Пошли, Эдик. Тот рыкнул гортанно, но закашлялся тут же — и Арсений хохотнул чуть зло. Эдик — маленькая цена за разрушенные планы на вечер, а сон — тоже планы. Через десять минут на столе перед очень устрашающе сипящим Выграновским лежало несколько блистеров со всякой лечебной дрянью — таблетки от горла, пшыкалки в нос, градусник, который, слава Богам, показал тридцать шесть и семь, дымился чай медовый в кружке, а Эд после того, как был отправлен промывать нос каким-то там травяным отваром спустя десять минут препираний и отказов, и теперь сидел в Арсеньевском свитере и тёплых тапках со свиньями на кухне, чуть зло посматривал на Попова из-под татуированных бровей и изредка шмыгал. — Нужно чего ещё? Я пойду тебе диван расстелю в другой комнате. Эд задумался на секунду, а потом, резко ставший мягче взгляд от пола оторвал и, вскинув голову гордо, посмотрел на Арсения. — Ты нужен, — почти равнодушно сказал он. Арсений сначала не впёр, что от него хотели; хлопал глазами, смотрел на Эда с выражением полного непонимания. А потом впёр. — Да не пизди, — только и произнёс в ответ, нахмурив брови. — Не пизжу. — Эдя, мы виделись… — Много раз мы виделись, — отрезал тот. — Достаточно, чтобы я решил, что хочу всё-таки раздеть тебя. — Да ты романтик сопливый, я смотрю, — фыркнул Арс и, оттолкнувшись от столешницы, направился к выходу из кухни. — Сопливый точно, насчёт романтика не знаю, но, Арс, блять, — прилетело ему в спину, — синеглазка, — чуть задиристо произнёс он потом. — Да иди ты в пизду со своей синеглазкой, сто раз сказал. Арсу реально кажется, что сто. Он остановился в дверном проёме, чуть не споткнувшись о порожек двери — как он их собирать любил, коллекционер прямо, — и выдохнул как-то рвано, а потом развернулся к всё ещё слишком весёлому Эду. — Мы же просто бухали вместе, блять. — Ага, а потом стали обмениваться мемами и постоянно видеться, — указал Эд. — У меня не было шансов, твои мемы слишком притягательны. — А у меня были, — выдохнул Арсений, и Эд почему-то хохотнул. — Вы запизделись, господин Пиздун, — с усмешкой произнёс он. И тогда Арсения просто пробрало на смех. Он сложился пополам прямо у косяка и долго и упорно ржал, пока Эд на это всё просто смотрел. — Боже, что? — выдавил из себя Попов, и Эд усмехнулся. А потом Арсений стал неожиданно серьёзным; выключился почти сразу, просто перестал смеяться и сложил руки на груди по привычке. — Но Эд, — произнёс он, и тот тут же улыбаться тоже перестал. — У меня были шансы. Тот сглотнул так громко, будто проглотил дельфина — возможно, просто потому что у него горло раздирало болью — и пожал плечами как-то неопределённо, будто в ознобе. — Я понял, синеглазка, — и мотнул головой, когда Арсений попытался возмутиться опять. — Тогда мне нужны твои оладьи. Арсений подумал, что с выпученными глазами выглядит смешно — Эд хохотнул, но так, будто подавился уткой. В голове бегущей строкой пролетела шутка, что каннибализм, это плохо. — Каннибализм — это плохо, — зачем-то озвучил он. Эд застыл, недоумённо нахмурившись, и долго обдумывал то, что сказал Арсений, глядя на него очень сложным взглядом. — Чего? — Ты звучишь так, будто уткой поперхнулся, — совершенно обыденно произнёс Арсений. — А утка причём? — Ну Скруджи. Скруджи, Эд, не тупи. Эд смотрел на него как на дебила с минуту, а потом фыркнул и засмеялся. — Угораздило же, — вне контекста сказал он. Арсений не стал уточнять, пошёл расстилать диван и готовить оладьи, раз Выграновский так хотел. Что он нашёл в них, было известно только самому Эду, потому что если первый раз внезапную любовь к этому блюду можно было списать на похмелье, то теперь Арсению не было ясно, как можно с таким аппетитом уплетать подгоревшие опять оладьи. Эд так оживлённо ещё трепался с ним, закидывая в рот их целиком и умудряясь не давиться, ржал ещё, кашлял, чихал и всё это едва ли не в одну и ту же секунду, но Арсению не сильно мешала его компания — удивительно. Но силы Эда говорить без конца тоже кончились, и вскоре на кухне воцарилась тишина — Арсений успел за пару часов забыть, что это вообще такое. Он сел на табуретку рядом и вздохнул устало, а потом уткнулся в новостную ленту «Вконтакте» скорее механически пролистывая всякие приколы и посты в группе универа, чем всматриваясь в них, пока Эд рядом просто вертел в руках опустевшую чашку и тяжело дышал забитым носом. Арсений хохотнул коротко, глазами всё-таки зацепившись за какую-то картинку, а потом продемонстрировал Эду мем с двумя человеками-пауками, которые указывали друг на друга пальцами. — Твои кашель и насморк решают, кто начнёт доёбываться до тебя первым, — сказал, и Эд сначала сидел и тупил минуту, а потом начал смеяться как дебил последний, будто Арсений ему что-то реально смешное показал. Арсений вернулся на свою табуретку и, продолжив листать ленту, отметил для себя, глядя на всё ещё ржущего Эда, что, возможно, из них могло бы что-то получится. Ну, хотя бы что-нибудь. Арсений в ту ночь бы спал лучше, если бы Эд не чихал и не кашлял всё время, а стены не были бы картонными, но это было его решением, и, тем более, ни первое, ни второе ему не удалось бы никак изменить, так что утром Арсений старался не гундеть, пока разогревал ещё сильнее разболевшемуся Эду оладьи вчерашние. На него никто так благодарно не смотрел никогда, как едва поднявшийся Выграновский, который увидел помимо таблеток и спреев ещё и разогретую еду с чаем. — Ты что, с небес, что ли? — спросил, а Арсений вяло усмехнулся и покачал головой несогласно. — Ты просто похож на трупа. — Приятно знать, — съязвил Эд. Они поговорили ещё немного прежде о всяких пустяках вроде учёбы или работы, просто чтобы занять чем-то тишину, этим днём, почему-то, напрягающую, прежде, чем Эд засобирался домой, изредка чуть смятённо благодаря за заботу. Арсений закрыл за ним дверь и застыл в коридоре на добрую минуту, пытаясь разобраться, что это такое было. Решил не разбираться и какое-то время просто не видеться с Эдом. Да и жизнь не дала, к тому же — хвосты, зачёты и работа оградили Арсения от лишних мыслей, потому что на подумать банально не было времени. Особенно о том, что Эд оказался на пороге отеля, где Арсений работал, в середине декабря с пакетом с едой из макдака и очень уставшим, но довольным лицом. После слов «ты перестал отвечать на мои мемы» Арсений не мог его не впустить, поэтому улыбнулся ему в ответ и прикатил старый стул на колесиках из кладовой. В итоге смотрели сериалы, ели всякую вредную жратву, пока Арсения не подорвал какой-то до абсурда тупой постоялец, которого с его претензиями на слишком холодную воду и недостаточно мягкий матрас пришлось ещё и послать. Морозы не крепчали, а пошли, закономерно, на спад, а вот чувства Арсения к Эду наоборот, стали чем-то ощутимым. Арсений не называл их влюблённостью — слишком громкое слово. Симпатия в смеси с благодарностью и давним одиночеством — возможно именно так бы назывался коктейль. А влюбляться было во что. В татуировки красивые, например, которые буквально были везде — Арсений, правда, не знал, как там с ногами обстоят дела, — в улыбку, в скрипучий смех и в какое-то неподдельное и непрекращающееся желание помочь Арсению, в смесь дерзости и вот этой сопливой романтичности, потому что она у Эда через край хлестала — едва ли меньше, чем брань. Эд всячески старался присутствовать в жизни Арсения, даже если Арсений старался не присутствовать в его жизни, но Выграновский никогда не настаивал на своей компании, будто всегда готовый уйти, если попросят, но Арсений не просил. Пришёл, значит, пришёл, не гнать же человека в метель в его понтовых кепках на улицу. Эд, к слову, так и не начал носить шарфы и шапки. Арсений зарёкся ему подарить на Новый год именно их. В конце декабря они были уже потрясающими друзьями с намёком на большее со стороны Эда — тот ни разу не преминул возможностью Арсению сказать что-то двудонное, чтобы тот поджал губы и не знал куда себя деть и что отвечать, пребывая в состоянии полного смятения — поэтому игнорировал. Но Арсений, тем не менее, вполне преминул попытками избежать общения с Выграновским, придя как-то к выводу о том, что лучше поменьше париться — опять, — а то вёл себя, как подросток. Невозможно было бегать от новых отношений вечность — Арсений просто не ожидал, что они будут сулить ему так скоро. Даже года не прошло со смерти Антона — он, наверное, не был готов. Или был, просто ссал, как тряпка, боялся чёрт знает чего; но за Эдом свечения глаз или какого-то мистического взаимодействия с окружающим миром не замечалось, и Попов выдохнул. Не то чтобы он теперь жутко страшился магов и прочих существ, которые, в принципе, могли бы существовать — хотя Воля утверждал, что нет — ведь была Маша, которая вполне себе счастливо жила с Серёжей и по глазам Арсения давно знала, что тот в курсе обо всём. Просто ему не очень хотелось, чтобы он снова потерял кого-то так. Мало ли ещё тёмных магов на планете. А Бендыч и правда узнала по глазам — в самом, что ни на есть, прямом смысле, в один из дней, когда Арсений ночевал у них; зашла в ванную, пока тот вставлял линзы свои цветные, которые скрывали свечение и, заодно, корректировали его шикарные минус шесть — столько денег за них отсыпать пришлось — и Арс не успел среагировать даже — магия была быстрее, и глаза засветились мягким голубым светом при взгляде на её отражение. Серёжа тогда ушёл в магазин, и у них было полчаса на разговор. Маша пообещала не говорить никому обо всей этой истории с Антоном, и тем более — Матвиенко, но выглядела озадаченной и на Пашу смотрела с презрением ещё долго, пока те не поговорили тоже как-то по пьяни. Тогда Арсению впервые за полгода сигарету вновь подожгли пальцами, и под рёбрами что-то тоскливо заскребло. Таким образом Паша и Эд с Арсением оказались двадцать седьмого декабря в главном торговом центре города, который был забит людьми под завязку — намного больше, чем обычно. Паша бегал по магазинам косметики с ошалелым и паникующим взглядом, пока Арсений не сказал просто купить ей помаду и пару палеток с тенями какого-то дико дорогого бренда — заметил Лясину любовь к этим вещам, а Воля вот не заметил, ослеплённый любовью к этой девушке в целом; они оставили Пашу в надёжных руках консультанта, а сами отправились в фудкорт — есть, конечно. Трепаться и есть, стоя у столбов — места сесть, конечно, не было, — какие-то ссаные бургеры опять; Арсу казалось, что они будут самой толстой парой в мире, но ни его, ни Эда фастфуд не делал толще, а тот был той ещё шваброй. Совсем как Антон. Как бы ни хотелось, от навязчивых ассоциаций было не избавиться никак, хоть Арсений и понимал, что Эд — вообще другой человек, который имел другой характер, другую внешность — совсем другую — и манеру речи; Эда не хотелось сравнивать, потому что это казалось таким паршивым, но Арсений не мог не. Он свалил быстро, чтобы купить этому дураку шапку с шарфом, и тот таинственно умотал тоже — наверное, тоже что-то покупать Арсению. В итоге идеальная шапка нашлась в магазине с брендовыми шмотками «BlackStar», которым Выграновский грезил — очень хотел попасть к ним и всё строил наполеоновские планы, как всё это осуществить. Золотая надпись с названием лейбла хорошо бы смотрелась на чёрном фоне одежды Эда — Арсений взял даже не задумываясь, отдав крупную сумму, и поплёлся в масс-маркет за шарфом, потому что не потянул бы целых две шмотки от именитого лейбла. С шарфом проблем не было. Арсений анабиозил и отсыпался все оставшиеся дни до Нового года, прерываясь разве что на поработать и поесть иногда. Заранее отговорился от ночной смены в новый год — появились друзья и люди, с которыми хоть раз можно было отпраздновать. Отключил телефон, врубил себе сериал в пятнадцать сезонов длиной, который начинал ещё в школе смотреть, и несколько дней просто тупил, пока Эд не наведался к нему домой с чуть встревоженным «ты, бля, с радаров пропал» и плёнкой на подбородке, под которой скрывался новёхонький трезубец вытатуированный на коже тёмными чернилами и едва не пронзая губы остриями. Арсений только бровь вздёрнул с вопросом: «ты что, решил побыть царём морей?», — очень глупо, и не смог не впустить его опять. Эд лишь закатил глаза. Пошли пить пиво — нахуй чай — цитата, — и смотреть сериалы, развалившись на кровати и соприкасаясь плечами. Эд застрял у него на квартире на все дни до Нового года и не собирался домой — и даже не спрашивал, можно ли ему остаться тут. Арсений же в свою очередь не сильно считал это наглостью — шутить над «Сверхъестественным» лучше не в пустоту, а салаты резать вдвоем проще и быстрее — сэкономить время для того, чтобы пролежать еще половину суток. Так, незаметно, эти два дня прошли в шутках и рассказах Эда, его тех же двудонных фразах и в неприличной близости Выграновского — тот был повсюду, стоял рядом, касался локтями, спал на одной кровати — без всякого намёка на раздевания, но вполне — на объятия, — и подолгу залипал на профиль Арсения. Попов, конечно, знал об этом и едва держал себя, чтобы не смотреть в ответ. Игнорировать какое-то странное, полуэфемерное чувство к Эду не представлялось больше возможным, но Арсений не сдавался без боя. Тот, возможно, был совсем чуточку влюблён в этого парня, потому что Эд занял всё то пространство в его жизни, что долго пустовало. Разве что не переехал к нему еще. Когда календарь в телефоне показал им тридцать первое число, Эд с Арсением продолжали делать приблизительно ничего. Разве что ближе к вечеру пришлось выбраться в магазин, чтобы совсем как дети накидать в корзину лимонадов, колбасной нарезки, замороженную пиццу и бухла — уже совсем не по-детски, а ещё трогать всё, до чего могли дотянуться их пальцы, шляясь по магазину в трениках и выцветших футболках под распахнутыми куртками. Если бы Арсения спросили про идеальные отношения — кроме их с Антоном, конечно — он назвал бы эти. К вечеру всё-таки пришлось одеться по приличнее, хотя навряд ли поменялось многое — Эд надел такую же футболку с черепом, но поновее, а Арсений — собственноручно сделанную чёрную с перечёркнутым именем «Сеня», чтобы ни у кого не возникло желания назвать его этим дурацким сокращением. Ближе к девяти стали подтягиваться друзья; никто не был сильно удивлён присутствием немного помятого и размазанного от нескольких дней лени Эда — разве что самую малость. Арсений оставил друзей хозяйничать на кухне, потому что устал готовить к тому моменту, и юркнул на балкон — курить. Не курил он уже давно — просто неохота было морозить ноги. Но он не учёл тот факт, что у него нет плаща невидимки, и его исчезновение заметил не только Эд, которому Арсений о своём намерении покурить сообщил. На балкон вышел Серёжа с крайне озадаченным выражением лица. Сигарету взял, на удивление, хотя Арсений помнил, что тот не курил особо; при нём — только единожды. — Если ты ищешь повод для разговора, тебе не обязательно курить со мной. Я же знаю, что ты нет, — произнёс Арс, и Матвиенко, поджав губы, вернул сигарету в пачку тут же. Вздохнул как-то слишком загруженно для праздника. — Напрямую можно? — Можно. — Вы с ним встречаетесь? — в лоб спросил Серый, и Арсений оглянулся на него, но даже бровью не повёл. Со стороны, вероятно, всё так и виделось. Он же постоянно рядом крутился, этот Эд, постоянно торчал с ним на тусовках, часто зависал дома, оказывался на работе и даже не в его универе. Наверное, людям могло показаться, что они вместе. — Нет, — спокойно ответил Арсений, пожав плечами, и затянулся. — Не, ты не подумай, я только рад буду, если ты наконец забудешь про того Антона своего непонятного и будешь жить дальше, просто… — Нет, мы не встречаемся, Сер, — мягко прервал его Попов. — Но вы постоянно рядом, — начал спорить Матвиенко. — Он постоянно рядом со мной, а я не гоню, вот и всё. — А ты не хочешь подумать обо всём этом? — с нажимом проговорил друг. — Нет. Сказал, как отрезал, а потом выдохнул сизый дым. — Но Арс… — Иди к остальным, Серёг. Я сейчас докурю и приду, — попросил Арсений, и Матвиенко не стал продолжать. Из приоткрытой двери балкона доносились звуки музыки с Пашкиной колонки, на которую тот потратил половину своей зарплаты — вторую половину на подарки Ляйсан, хотя той навряд ли нужно было что-то кроме самого Воли, — разговоры и смех постоянно, и Арсений думал, что ему бы нужно вернуться в компанию, но здесь так стоялось хорошо — туман, влажная испарина на окнах, смазывающая вид за окном в неясные пятна, воздух чуть горький. Как раз, чтобы снова подумать о том, что происходило, и снова ничего не решить. Антон ведь у него всё ещё в подкорке существовал как размытое, но крепкое воспоминание, в сердце, в теле — везде и всюду, и Эд никогда не смог бы заменить его, даже если они оба бы этого захотели. В Эде не было того, что в Антоне было — и Арсений даже бы не смог сказать, чего именно, но это были два абсолютно разных человека; и Арсений ненавидел себя за то, что всё время их сравнивал. Эд заслуживал чего-то лучшего, чем он, но не Арсению это было решать. Он вернулся к друзьям скоро — заставил себя опять плыть по течению и не думать слишком много. За два часа до Нового года они, конечно, успели подвыпить все, но не Арсений с Эдом почему-то — будто сегодня всё между ними должно было быть иначе, чем в первый раз. Арсения только чуток вело от слабоградусного лимонного гаража по традиции — пойло, конечно, но любимое, а Эд, кажется, сделал всего глоток из его бутылки и сморщился, заявив, что говно это полное. К двенадцати подбирались быстрым полупьяным пробеганием мира перед глазами и с наполненными желудками. Президент уже начал говорить какие-то речи, и все стояли, задержав дыхание, парами, пялили в экран ноута, держа в руках бокалы шампанского, и Арсений на секунду подумал, что что-то оставалось прежним — Новый год он проводил без Антона, что в прошлом году, что в этом, но кое-что изменилось — с кем-то всё-таки он был, кроме голубого огонька по отсвечивающему экрану ноутбука. Всё по-другому и всё по-старому, смотря, под каким углом взглянуть — Арсений уже думал об этом. Пока президент читал речи на фоне Кремля, все стояли молча; каждый думал о своём. Арсений касался плечом Эда с одной стороны, а холодильника — с другой, слушал про счастливые глаза детей, про новогоднее волшебство, про то, сколько всего им всем предстоит сделать — вместе. Потом было что-то про раскрыть сердца друг другу и про мир, наполненный любовью, и Арсений оглянулся на Эда как-то механически, и тот смотрел на него в ответ с каким-то совсем иным чувством, нежели раньше. Глядел голубыми глазами из-под пушистых ресниц, будто совсем пропащий и не слышащий слов с экрана, поглощённый своей влюблённостью в Арсения, которую было видно уже совсем не вооружённым взглядом, а потом улыбнулся уголком губ. Арсений думал о том, что он стоит на пороге нового года, в котором он закончит университет и, надеялся, что не станет одним из тех десяти процентов людей, которые не работают по специальности, в котором жизнь точно переменится — этот год будет совсем иным, и он знал это. Будет. Начали греметь часы, бить куранты, и он загадал желание, как и половина присутствующих — кроме Паши и Серёжи, которые плавали где-то в мире своей головы. Загадал ровным счётом то же, что и в прошлый Новый год, когда он стоял на набережной Фонтанки и считал бой курантов с людьми из клуба неподалёку, только с совсем иным смыслом и в надежде на исполнение — потому что в тот раз сработало, и ему, может, даже повезёт второй раз подряд. Загадал просто — жить. Жить и не париться слишком много, жить в спокойствии и стабильности, жить в постоянстве, чтобы ему больше не пришлось рыдать в ладони и пить много дней подряд; хотя всё это, конечно, из-за слабохарактерности. И не быть сопляком загадал тоже, но уже себе — всё в его руках. Они все вместе считали последние удары до двенадцати, хором, громко, вынырнув из собственных мыслей мгновенно. — Одиннадцать… Арсений улыбнулся вдруг, просто так, потому что ему было хорошо. А потом динамик разорвался в гимне страны, кухня разорвалась в громких криках, поздравлениях, и звоне бокалов, и Арсения разорвало тоже — изнутри — когда почувствовал губы Эда на своих в ту же секунду. Тот притянул его за талию к себе и поцеловал, совсем трезво, успев чокнуться с ним бокалами и никак не дав ему шанса отстраниться. Поцеловал — вот просто так. И Арсений ответил — тоже просто. Потом крики сменились улюлюканьями Паши и матом Матвиенко, но Арсений слабо разбирал всё это — у него шумело в ушах, сердце стучало, даже когда Эд всё-таки оторвался и, с улыбкой бегло глянув на потрясённого Арсения, чокнулся со всеми ещё раз и выпил, наконец, свой бокал. Одна хлопушка тут же выстрелила в Машиных руках и весь пол кухни — очень маленькой — и столы, и стулья, и салаты оказались усеяны разноцветными звёздочками из фольги. Никто уже не хотел есть особо, поэтому они попихали алкоголь по рюкзакам и огромным кубарем из пуховиков и шапок вывалились на улицу — смотреть салют во дворе, а потом поехать в центр, где сейчас, наверняка, много народу и всяких тусовок. Арсений смотрел на салюты и чувствовал на себе любопытный — или любующийся — взгляд Эда всё это время. На небе сияли красный, розовый, золотой, шипящая россыпь искр или длинные свистящие хвосты среди сизых туч, и стоял жуткий холод, который заставлял пар от мороза срываться с немеющих губ, и Арсений стоял на мокром снегу, который ещё немного, и промочил бы ему ноги, смотрел неотрывно на небо и думал, что у него, наверное, в глазах всё это было видно — неописуемый восторг. Салют закончился и последние искры растворились в небе, и он перевёл взгляд на Эда, которому все эти фейерверки ни разом не сдались — он только об Арсения глаза стирал. Попов усмехнулся и, развернувшись на пятках, поплёлся по дороге вслед за удаляющейся с гремящим во дворе эхом разговоров компанией, не дожидаясь, пока Эд отомрёт, но тот пошёл за ним почти сразу; молча и не сверля взглядом его уже так яро. Просто пихнул руки в карманы, а потом опомнился вдруг и вытащил синий винстон из нагрудного кармана куртки, чтобы Арсению дать тоже. Шли, курили тихо, Арсений иногда поглядывал на него украдкой. Эд внимание приковывал к себе, красивый такой, задумчивый, взглядом скользящий по окрестностям, вздрагивающий от хлопков салютов в затихающем лишь на добрые пару секунд мире и иногда смотрящий на Арсения в ответ. В тишине доехали до Невского. С компанией разминулись почти сразу, потому что парочкам явно было не до них, особенно среди толпы, которая на Невском сегодня была особенно ощущаемой, и гудящим отовсюду тостам; просто шлёпали по дороге мокрой среди шума и пьяных людей — тоже пьяные, тоже шумные и громкие — Эд в основном, который шутил и ржал так, что прохожие оглядывались на него как-то странно; хлебали шампанское, из дома захваченное, которое выдыхалось всё сильнее, и удивительно не попадались на глаза ментам. Арсений чувствовал, что сегодня Эд не даст ему уйти и не уйдёт сам, пока они к чему-нибудь не придут, потому что их общение давно уже перешагнуло какой-то невидимый порожек, даже не споткнувшись о него, — поразительно, — и теперь отрицать тягу друг к другу было бы глупо, несмотря на то, что Арсений всё ещё был глубоко привязан к другому, боле несуществующему человеку. Решил, что пора бы, наверное, дать другому шанс вывести его из хандры, раз Выграновский так стремился к этому, несмотря на то, что всё знал прекрасно. Арсений с ним о смерти бывшего не заикался больше, но Эд знал, и если всё равно лез, значит, что-то понимал там у себя в голове и был готов к любому исходу. Арсений улыбался на его шутки, расслаблено бредя по слякотному Невскому, и отрешённо смотрел на людей вокруг. Они миновали ресторанчики и всякие сомнительные столпотворения людей; кинотеатр сиял своими цветастыми плакатами, будто гордился ими, и приглашал всех желающих посмотреть как-нибудь фильм — но только не в тот день, потому что у него был заслуженный отдых; но светить постерами надо всё равно — ради всеобъемлющего чувства праздника в городских огнях. Арсений взглянул на Эда, который в ту секунду сиял ярче, чем эти постеры, и вскинул бровь, мол, что случилось, и Арсений покачал лишь головой; и вдруг ему так захотелось что-то сделать — он даже сказать не мог точно, что именно, но решил действовать наобум; знал, что не прогадает точно. Он взял Эда за руку и потащил их поперёк толпы, на что тот лишь матерился за его спиной и спрашивал, куда они идут; в центре города найти открытый двор в новогоднюю ночь проще, чем в обычные дни, и Арсений решил не упускать шанс, и увёл Выграновского к пустующему порогу кино, подальше от пьяных людей, чтобы не нарваться на драку — им может и не повезти, — остановился в тёмной арке, где разглядеть хоть что-то с улицы было почти невозможным. Немеющие от холода руки уцепились за воротник его куртки, и Арсений, подавшись вперёд, приник к его губам и сбив паренька с толку совсем; плёнка на подбородке царапала кожу, а губы были грубыми и сухими, но это всё неважным было каким-то. Поддаться желанию было просто, решиться просто поплыть по течению далось ещё легче — этим днём; возможно, не будущим и не прошлым, и назавтра он бы просто сдал назад, но Эд бы не дал ему сделать и шага — наступило время отвечать за свои поступки. Эд отстранился чуть поражённо и посмотрел на Арсения из-под ресниц, будто можно было разглядеть в нём чего особенного, но тот лишь улыбнулся уголком губ и полез целоваться дальше, и Эд не мог устоять. — Ты пьян, — прошептал он и губу нижнюю перехватил своими. — Я почти не пил, — ответил ему Арс. Эд усмехнулся и притянул его к себе за талию, откинувшись на стенку, и целовал, целовал долго так, жадно, очевидно было — долго хотел, раз так яро сминал его губы, а потом ладонями сжал задницу, сорвав с губ Арсения резкий выдох. Арсений пальцами дрожащими от холода — а может, не от него, — водил по его татуировкам, по шее и прошёлся по кадыку подушечкой пальца. Ему так долго не хватало заботы, что сейчас просто сносило башню, когда он чувствовал, что кто-то заинтересован в нём — не только в перепихоне на один раз, а в чём-то большем, раз всё это время Эд просто ждал; или выжидал, будто зная, что когда-нибудь Арсений всё равно будет с ним, какие бы Попов не поставил условия. А теперь просто наслаждался собственным выигрышем. Арсений углубил поцелуй, мягко скользнув языком в его рот, и, кажется, даже не планировал останавливаться, забыв совершенно о том, что они на Невском, и тут очень много зевак шастало мимо, по пьяни способных забрести не на ту улицу. Тем Новым годом можно было делать всё, что угодно — он был полностью освобождён от границ; Антона ему никто бы не вернул, и это не было бы предательством и изменой — только если перед своим сердцем попыткой заменить саднящую пустоту чем-то совсем другой формы — как пытаться поместить в круг квадрат и надеяться, что сейф откроется. Поэтому его мало волновало, что перед ним стоял не его любимый человек, а Эд, который пытался быть ему пьяным сексом на одну ночь, а потом хорошим другом. Эд — простой и понятный, человек-раскраска, анимированная картинка с дерзостью в стиле лучших антагонистов, в которых влюбляешься раньше, чем их успевают испортить или даже раскрыть. В крайнем случае, можно было закрыть глаза и представить, что он целует не его — но это бред бы какой-то вышел, полное неуважение к человеку, как к таковому. — Раздень меня, — выпалил он ему в губы, и Эд взглянул на него поражённо. — Я хочу, — прошептал ему на ухо, не отпуская ворота куртки, — чтобы ты раздел меня, Эд. Тут отель буквально в трёх минутах есть. Эд сначала смотрел на него как-то странно, нечитаемо, а потом усмехнулся самодовольно — чёрт разукрашенный — и переплёл их пальцы, не отрывая от Арсения своего взгляда, напоминающего Арсению оттепель — вроде как синий, холодный цвет должен морозить, но Эд с таким теплом глядел всегда, что ни о каком ознобе не могло быть и речи. Отель влетел в копейку — без разницы обоим было, когда они в номер вошли с каким-то натянутым между ними напряжением, которое не жгло, но вполне чувствовалось в чуть насмешливых взглядах с пошлостью и желанием выкрученным донельзя. В ванную сначала, вспомнив прошлый опыт, а потом — друг с друга одежду стягивать дёргано. Эд его и правда раздевал сам, с восхищением глядя на красивое тело, а потом вылизывая его всего. Арсений теперь татуировки его рассматривал тщательно, смотрел на корону, на надписи, пока Эд его растягивал неспеша, тягуче пальцы разводил внутри, и Арсений поддавался, выгибался с едва слышными стонами, пальцы заламывал на выбеленных гостиничных простынях. Смазка с запахом персиков — Эд ассоциировался потом только с ней, презервативы ультратонкие, дорогие — Выграновский не поскупился на защиту совсем, и был готов заранее, будто знал, к чему всё придёт, будто бы всё у него в голове было ясно с первой секунды того вечера; а потом какое-то необъяснимо яркое удовольствие — у Арсения никого не было давно, а ему всего двадцать два, но ему так хорошо ни с кем — кроме Антона, навязчиво напоминали мысли — не было. Арсений уверен был, что наутро у Эда вся спина будет в царапинах, а он сам — в его укусах и засосах; в этот раз Выграновский не усердствовал сильно, потому что у них обоих мысли отсутствовали как явление, но при этом у Арсения было всё так же просто и понятно, как Эд сам по себе. Арсений прекрасно знал, что это не секс на одну ночь, а на множество; что это не первый встречный, а влюблённый в него Эд, в которого Арсений, возможно, немного влюблён в ответ; что ему сделают хорошо сейчас и он не пожалеет об этом решении. Его пробило оргазмом с громким стоном, и Арсений почувствовал, как тело становилось неподъемным; он растёкся по кровати с приятной усталостью, и жаркий, горячий Эд навалился на него сверху и лениво поцеловал за ухом; Арсений сквозь шум в ушах услышал, как тот сполз на матрас и тяжело дышал долго, пока в комнате не затихло всё — только вечно живой Невский проспект напоминал о том, что мир не замер в этой секунде. — Ты охуенный, Арс, — сказал и спохватился потом: — синеглазка. Арсений поморщился и перевернулся на бок, чтобы его возмущение пустое и молчаливое Эду было видно лучше. Тот усмехнулся и головой покачал довольно — Арсений и не думал считать, что сможет избежать этого глупого прозвища, которое Эду не казалось таковым, видимо, раз он с таким удовольствием произносил его и каждый раз следил за реакцией. А потом вдруг тот стал неожиданно серьёзным; лег рядом совсем, чтобы Арсений на его руке мог устроиться, и долго — слишком громко и ощутимо — молчал, чтобы потом спросить, якобы не зная ответа на этот вопрос: — Будешь встречаться со мной, синеглазка? — На жопе повязка, — буркнул Арсений с напускным раздражением, но на деле просто хотел услышать его смешок. Арсений ещё мог шутить нормально — просто хотелось вспомнить, каково это, но он решил начать с самого глупого, а потом ответил, даже не думая особо над тем, что будет дальше, тогда; решил, что если он даст себе хоть немного времени, будет поздно потом давать ответ — будет уже не нужно: — Буду. Потому что Эд, наверное, мог бы помочь. Выграновский мог бы попытаться вытащить его из хандры, которой Арсений малодушно предавался уже почти год, на тот момент, и тот вытаскивал, не жалея времени и сил — и не жалел бы денег, будь они у него хоть когда-нибудь. Он отдавал Арсению весь свой здоровый сон, свободное время, запасы злости, когда Попов его всё-таки в край достал своей тоской безмерной и великой, возведённой в абсолют, просто преувеличенной ради трагедии — уже далеко потом. Сначала он просто спустил половину зарплаты на запись нового трека, который назвал красноречиво «Монтаной»; тот получил даже немного популярности и дал Эду шанс на реальную карьеру, как бы Арсений не шутил там, и вещал о том, что Эд собрал все силы, чтобы забрать своё — и забрал. А потом у них не то чтобы что-то стало иным. Был Арсений, был Эд — Эдос, Эдик, Эдуард, Эдя, просто, блин, Эд, ничего сложного. Эд — простой человек с ничем за душой, живущий в душной коммуналке с парнем и девушкой с его курса — учился на менеджера и ел доширак вместо завтрака, обеда или ужина; у них были простые отношения — они были влюблены друг в друга. Эд думал, что чувствовал что-то большее, Арсений знал, что не будет любить его никогда. Они просто спали друг с другом, продолжали присылать друг другу мемы, Арсений приходил к нему, когда крыло, чтобы приглушить шум в голове, когда воспоминания об Антоне становились снова ясными, как белый день; так эгоистично использовал его, чтобы внутреннюю пустоту зияющую заполнить, и знал, блин, что лучше Эд, чем ничего — мерзко. Матвиенко проиграл косарь на споре, что они сойдутся до Нового года, Паша выиграл косарь — что после. На тусовках, которые стали реже, они постоянно сидели вместе, пили пиво — не разбирая, где чья бутылка, Эд не лез с какой-то там романтикой большей, чем была, потому что если бы лез, был бы не он; зато угощал пивом в барах, где стал выступать ещё до того, как Арсений поверил в его будущий успех. Но даже тот поверил, и теперь знал, что дерьмо не тонет в дерьме, что Эда учили жизни эти бухари и шлюхи и что самая тёмная ночь — перед рассветом, и никак иначе. Так кончился январь и начался февраль, не оставивший даже минуты свободного времени на отношения; если бы Эд не приходил сам к нему на смены или не заваливался спать вместе к нему на квартиру, то Арсений бы и не видел его совсем. Спать с ним было тепло — это Арсений запомнил особенно хорошо — едва ли не лучше, чем что-то ещё в их странных отношениях; потому что он хотя бы не мёрз больше по ночам — Выграновский был очень тёплым. Эд обижался, что Арсений перестал ходить на его концерты, Арсений не был способен ни на что, кроме как извиняться и говорить, что в другой раз — обязательно, во что Эд не верил закономерно. Арсений иногда готовил ему оладьи, но чаще — просыпал будильники или отрубался прямо во время просмотра кино. Перед глазами маячили репетиции спектакля с ним во второстепенной роли — он был так рад быть хоть кем-то непроходным, хоть и на радость сил не оставалось особо тоже, но всё равно — он целый вечер с пеной у рта рассказывал про это Эду, который улыбался своей улыбкой ребёнка и говорил, что Арсений молодец — как в детском садике. Перед глазами маячили госэкзамены и диплом, который, благо, почти весь и был этим спектаклем, а ещё бесконечные репетиции и снижение зарплаты, но к марту бесконечная энергия, которая всё это время была в Арсении, никуда не делась, и он продолжил бежать вперед, волоча за собой Эда, как прицеп, чтобы было, кому жаловаться на то, что не выходит что-то и заставлять отыгрывать сценки с ним взамен на посещение пару концертов Скруджи. Выграновский получил триста слушателей за три месяца — результат; поэтому потом Арсений узнал ещё что корабль не плывёт, если объявлен штиль, и звери не едят зверей на водопое в мир. Эд рос, и вместе с тем росла его привязанность к Арсению, который пытался любить его. Обманывал себя, путался сам, думал, что Эд — это что-то крепкое и нерушимое, за которое можно держаться; не то что Антон, который был хрупким механизмом, что сломали парой жестов и напряженных лиц. А потом вспоминал, как Антон показывал ему Орион, как учил кататься на коньках и готовил ему ужины, и вся иллюзия рушилась вместе с его видимой жизнерадостностью. На день рождения Эд подарил ему бутылку вина, которое сам никогда не пил, а ещё носки с кусками пиццы, а ещё целый вечер после пар они просто смотрели украинский «Мастер Шеф», в котором кто-то с кем-то опять ругался, и валялись на кровати, зарывшись в одеяло — чёртов отопительный сезон. Арсений в этот раз не обошёлся без вечеринки — слишком много друзей стало — и бухали уже в выходные, после чего Арсений с Эдом вместе так же сидели на кухне и умирали от желания блевать и сдохнуть — и были вполне себе счастливы в этом обоюдном молчании, насколько можно было быть счастливым, когда желудок уже собрал вещи и просился на свободу. Арсений перешагнул порог апреля с полным завалом повсюду — даже на душе был какой-то полный раздрай и путаница — и полным отсутствием сил. Вся его энергия кончилась окончательно, когда он понял, что на календаре четвёртое — и что он прожил без Антона целый год — целый ебаный год, как сказал бы Эд — совсем без него. Прожил год — и легче сильно не стало. Проще, возможно, было радоваться чему-то глобальному, проще было спать с Эдом и вообще всячески пустоты занимать им, но не проще жить в целом. Поэтому четвертого он собрался, немного выпив перед этим — возможно немного больше, чем обычно считается за «немного» — в память. И поехал к Эду в коммуналку, надеясь, что его улыбка напоминала хотя бы капельку настоящую, чтобы забыться просто на вечер. Проваляться на его пыльном старом диване в обнимку с ним, слушать то, как он рифмы плетёт из воздуха и не помнить о том, что год назад его самый любимый человек просто пропал из его рук. Но стоило только Эду открыть дверь и вскинуть бровь, не ожидая явно увидеть Арсения на пороге, как тот понял, что он зря вообще вышел из дома. Он улыбнулся Выграновскому с пародией на искренность, привалился к косяку двери и сказал — чересчур радостно: — Привет. — Не ждал тебя, — вместо ответного приветствия. — Невовремя? — нахмурился Арсений. — Всегда вовремя, синеглазка, — хмыкнул Эд, и Арсений показательно закатил глаза. — Не выкатятся иначе, аккуратно, — мимоходом указал. — Но ты сам не приезжаешь никогда, а ещё от тебя несёт ликёро-водочным. Что случилось? — Ничего, — Арсений повёл плечами и усмехнулся, надеясь, что ложь прокатит, но уголки губ будто неподъемными стали сразу; Эд всё понял мгновенно. Бровь снова вздёрнул неверяще, мол, кого ты наебать пытаешься, и обязательно с зудящим «синеглазка». Арсений же не мог ему тогда сказать, что он приехал впервые сам потому, что ему нужно, чтобы его голову забили другим человеком, который настолько непохож на Антона, насколько возможно? Чтобы его тупо отвлекли; Арсений — отвратительный человек. Или мог, всё-таки. — Год сегодня, — сказал тихо Арсений, голову стыдливо опустив, — как он умер. Он чувствовал его взгляд на своей макушке — сожалеющий, жалостливый буквально — неужели Арсений выглядел так слабо? А потом из коридора, всё молчание разметав мгновенно, донеслось: — Эдос, кто там пришёл? Егор — Арсений помнил его, познакомился, когда ночевал как-то у Эда, и потом его ещё долго стебали за то, что ему пора на эстраду с его голосом, который было слышно Булаткину даже через несколько стен — появился под тусклой лампочкой коридора со своей выглаженной, глянцевой улыбкой, которая Попову никогда не виделась настоящей — пластмасска, но Эд, вроде, говорил о нём что-то хорошее; в общем-то, Арсению и дела не было ни до кого из его соседей, его интересовал только Эд, и сейчас тем более. — А, Арсений, как… — вежливости ради хотел спросить, наверное, как он там, Егор. — Свали, Кридовский, — с каким-то очень странным прозвищем рыкнул на него Эд, и Арсений не мог не быть ему благодарным, потому что сейчас вообще не до Егора было. — Окей, понял, — поднял руки Булаткин и скрылся в комнате тут же. Понятливый. — Зайдёшь? — спросил Эд значительно мягче у Арсения. В его голосе сквозило волнение — Арсений навряд ли слышал хоть когда-нибудь в его тоне что-то подобное. Будто хандра Арсения по какой-то реальной причине, а не по той, что всегда, была, будто Эд не должен был быть опять ему жилеткой — тот, конечно, знал об этом, но всё равно умудрялся выглядеть переживающим. Эд всегда смотрел на него так, словно Арсений должен был стать ему палачом, смотрел, но не мог с собой поделать ничего, как и Арсений не мог тоже со своей глупой любовью к ушедшему человеку; оставалось надеяться — им обоим — что когда-нибудь что-нибудь переменится. Арсений кивнул смазано и шагнул за порог, стащил сразу же кроссовки, которые были снова промокшие от луж и снега, что только-только таял; но больше не делал ничего, когда синие кроссы были откинуты к двери, стоял, исподлобья глядя на то, как Эд его взъерошенные волосы поправляет и смотрит совсем без улыбки. А потом обвил руками талию Выграновского и зарылся носом в его шею, жаркую, чернеющую витками татуировок, пахнущую пылью и гелем для душа типично-дешманским — Арсений этот запах только с ним ассоциировал. Горячие руки обняли его в ответ ласково, и Арсений подумал и не сказал — а стоило бы, — что он был рад, что Эд существовал; что он как минимум оставался рядом, потому что без Выграновского дрянь дела были бы. Он просто прилип к нему, как присоска резиновая к стеклу, как плавленный мармелад к тарелке, как суперклей к рукам — если у Эда метафоры были крутые с его этой удачей — сучкой в чёрном белье и бесконечным потоком других, то у Арсения — только так. Он просто актёр — ещё учился на него, и не умел ни черта при этом, раз пришёл, и Эд его раскусил сразу. Эд поцеловал его в висок, и у Арсения сердце сжалось болезненно где-то под рёбрами — он не заслужил Выграновского совсем со своей заевшей на Антоне пластинкой; если бы он мог что-то сделать, он бы сделал, но с собой он совладать не в состоянии уже давно — тоже хлипкий механизм, который местами уже непригоден к починке. Он и Антон — два сапога пара; а Эд ещё работал, и не ему было отдавать детали для ремонта давно выдохшейся системы. — Хочешь чай? — спросил тот потом. Арсений покачал головой. — Коньячеллу? — Давай. — Алкаш, — беззлобно брякнул Эд. — Какой есть. — На кухню пойдём? Скоро Дана должна вернуться. Не уверен, что в коридоре хватит места на троих. Кухня у них в квартире была крохотная и отсыревшая настолько, что стены просто прогнили под старыми обоями в мелкий цветочек — отвратительный розовый; казалось, будто Эд ему назло себя разукрашивал и тратил деньги только на татуировки вместо того, чтобы снять нормальную хату. Арсений зашёл внутрь и втянул душный воздух, который ни разом ему не помог избавиться от кома в горле, который мешал даже сглотнуть нормально. Эд поставил два стакана на стол, вытащив их из шкафчика без дверей — у них жилище было в разрухе всё, потому что каждый ленился с этим делать что-то, но никто не жаловался никогда. Разве что комната Эда была относительно чистой, потому что Арсений к нему приходил, который грязь не любил и не мог даже смотреть на пыль, комками скользящую по полу. На самом деле, комната Эда была самой уютной во всём доме, если не в целом мире — Арсений даже в своей квартире не мог найти себе места, а у Выграновского всё было просто — малюсенькая комнатушка, где диван, стол и стул с кучей одежды на нём. Арсений упал почти на стул у холодильника, ударившись о подоконник лопатками больно, а потом перехватил стакан прямо из-под Эдовой руки, едва тот успел плеснуть ему коньяк какой-то дешевый, и хлебнул сразу, поморщился — отвратительно. Жижа просто отвратительная, но в тот момент и она ничего была — Попов не намерен был напиваться у Эда на квартире, но хотел немного отключить себя, чтобы перестать видеть в том замену. Арсений был противен сам себе — и регулярно вспоминал об этом. Эд сел напротив, но не спешил вмешиваться в молчание и в личное пространство — просто сидел, вертел в руках стакан с коньяком и наблюдал, как пойло бьётся о стенки; он иногда оглядывался чуть переживающе, но как-то отстранённо — Арсений знал, что напоминание о его бывшем для Эда как назойливая мошка, от которой не отбиться никак. Выграновский, конечно, понимал, но до злобы надеялся, что когда-нибудь Арсений будет относиться к этому проще, и он перестанет быть вторым, и это Попов знал тоже, но не мог ничего поделать с собой — не пытался даже. Как будто Эд останется с ним априори, что бы ни случилось и что бы Арсений не говорил; будет верным ему, влечённый своей любовью, на которую Арсений никогда не найдёт ответ — но это ведь не так. У Эда была гордость, в конце концов. — Сколько вы с ним были вместе? — вдруг спросил Выграновский. Арсений усмехнулся, потому что раньше тот никогда не спрашивал, но в тот день просто всё было по-другому; Эд не был так безразличен к его прошлому, как раньше, а Арсений стал уязвимым, и тогда все просто решили вести себя неправильно. — Пять месяцев. — И великая любовь у вас была? — как-то насмешливо-досадно спросил Эд. — Ага. Арсений не пытался врать или быть мягче — Эд уже взрослый мальчик, поймёт; Арсений уверен, что он в сотый раз поймёт его, и приласкает, и убедит, что нет ничего такого в том, чтобы его использовать. Попов сам себе казался эгоистом, давненько так забыв о том, что у Эда были свои чувства тоже, и что он просто игрался с ними, как мячик, или пытался, может, искоренить внутри вину за то, что он не в силах был полюбить его в ответ — Эд уже признался ему однажды, когда они после секса лежали на его старом диване, и Выграновский пальцем сводил одну звезду его татуировки с другой по пунктиру, как в заданиях для детей. Арсений промолчал учтиво, продолжая скользить ладонью по его татуировкам. — Я понимаю, что год — это ни о чём, Арс, но ты как был в ноябре вечно убитым, так и остался, — сдался Эд. — Я же, бля, здесь. — Но ты мало что меняешь, — выдохнул Арс, даже не глядя на Выграновского, и хлебнул из стакана. — Я очень благодарен тебе за то, что ты делаешь для меня, правда, — сказал он мягко и всё-таки посмотрел на вперившего в него взгляд Эда, и потом добавил тихо совсем, виновато до сведённых голосовых связок: — Но я не люблю тебя. Он сказал это прямо ему в глаза, совсем не стараясь больше притворяться или быть неискренним; произнёс, как говорят, какой сегодня день недели или про погоду на улице — дождь там, или бури, среда или понедельник, я не люблю тебя — просто. Потому что ни для кого это уже не секрет давно, да и не было никогда секретом. — Знаю, — обронил Эд ожидаемо, — а я тебя, наверное, да. Расстаться хочешь? Спросил так просто тоже, будто это ему не стоило ничего, но стоило же — Арсений не был дураком; но Эд всегда так делал — он строил из себя саму дерзость, огрызался, шкерился всех, но не Арсения — для него он на всё был готов, такая вот любовь у него была — будто кроме Арса никого и не было больше. Даже расстаться, вон, предложил, хотя сам не хотел, конечно. И Попов позволял себе вольности, раз Эд таким был с ним покладистым, и теперь позволил тоже — то ли ради себя, то ли ради него — впервые, возможно, что-то не эгоистичное. — Нет, я без тебя загнусь совсем, — ответил смешливо. Выграновский усмехнулся и покачал головой, а потом ухмыльнулся снова, оголив зубы в оскале. Помолчали ещё пару минут. Арсений смотрел на стенку, на косяк, разрисованный надписями всякими, на листки на столе, которые у графина с водой лежали, исписанные какими-то строчками, текстами, наверное; Арсений подтянул один к себе и не встретил сопротивления. Кривой почерк Эда было не разобрать совсем, заковыристый такой, резкий — как и сам Эд — поэтому Арсений и не пытался понять ничего из этого, но там, наверное, что-то про сучек и бабки было, или же — про него. Они сидели в тишине, а потом Арсений потянулся к пачке с сигаретами, забыто брошенной на столе — а потом спросил одними жестами — вздёрнув брови и руку с пачкой вверх — можно ли? Эд думал не дольше двух секунд, а потом кивнул — и всё это как-то натянуто, будто разочарованно, а может и не «будто» совсем. Арсений не был подарком, Эд изначально это знал и на это шёл сам, а теперь, очевидно, жалел. Тот день, верно, не задался и у него — Арсений спрашивал потом, когда они увиделись буквально на следующий, что с ним было такое; Выграновский сказал, что просто много всего сразу свалилось, и Арсений поверил ему вполне, потому что Эд назавтра улыбался ему так же открыто, как и всегда, а потом втрахивал в кровать, будто между ними на один день не стало всё напряжённо до вспышек электричества. Дым ментоловый в лёгких зудел привычно, свербил, пытаясь выбраться — Арсений треть сигареты за одну затяжку скурил, до сожмуренных от горечи глаз. Эд не помогал сегодня — словно назло — Антона из головы выгнать хотя бы на пару жалких часов, и Арсений вспоминал, как Антон в обморок грохнулся, что там не успел договорить; он надеялся, что маг просто хотел сказать ему о любви опять, но кто бы знал, что у него в голове было. О том, как атомы превратились в единый сгусток и не давали сердцу биться полминуты плюс-минус, и как потом он понял, что вокруг нет никого — страшно. Ему первые сутки было просто страшно, потому что он внезапно остался один и не мог даже грани реальности осознать до конца, думавший, что просто поехал. А потом стало проще, когда он связался с кем-то извне. В кухне с закрытыми окнами дым клубился и туманил пространство, не давая цветочкам на обоях быть чёткими; Эд в тумане — не потерянный ёжик, а вполне себе человек, просто уставший — то ли от Арсения, то ли от чего-то другого, то ли от всего сразу. Эд, который обычно не давал себе быть понурым, сейчас был просто озлобленным, готовым разорваться в любой момент и перевернуть всю кухню, а Арсений не провоцировал — только разве что присутствием своим. — Сцены ревности, сцены разлуки, — начал петь сипло крутящуюся в голове с самого утра песню Арсений, — мы готовы, мы с текстом сверились, — с перерывами на затяжки. — Мы как будто не знали друг друга, мы… — Завали, бля, — рыкнул Выграновский. — Ладно. От молчания спасение уже звенело поворотами ключа в коридоре, шуршанием одежды за тонкими стенами, а потом криком недовольного голоса Даны: «Опять ты куришь на кухне, Эдик, бля». Она распахнула дверь и влетела в помещение, готовая Эда уже вкатать в пол, но остановилась, с презрением глядя на Арсения, который в ту же секунду выдохнул дым и потушил сигарету в Эдовском стакане с водой. — Это не он, это я, — пожал плечами Арсений. — Да мне плевать, — выплюнула Дана, по лисьи глядя на осмелевшего Арса. — Правила для всех одни в этом доме, Арсений, даже если ты страдаешь опять здесь, — презренно произнесла она. — Чтобы больше этого не было в моём доме, ясно? — Он не твой, — вступился вдруг Эд, но быстро затих, поймав её злой взгляд. — Без жрачки останешься, будет мой, — гаркнула Соколова и, развернувшись, ушла. На секунду тишина воцарилась снова, как после взрыва. Часы сломанные сообщили, что на дворе было уже двенадцать сорок, хотя время только подбиралось к восьми. — Страдаю я здесь, — фыркнул Арс потом. — Опять. — А что, нет? — вдруг поднял голову Эд. Арсений вздёрнул брови и оглянулся на него как-то нечитаемо. — Нет, скажи ещё, что ты не приходишь ко мне только когда тебе хуёво, чтобы я тебя вытаскивал? Как паразит ебаный, — сказал Эд. — Ну же, скажи, что нет. Арсений усмехнулся и головой покачал — просто так, — он не собирался врать ему; где-то внутри кольнуло стыдом — Попов же думал об этом весь сегодняшний день. О том, какая он гнида, о том, что он Эда просто использует, а тут Выграновский и сам это сказал, потому что знал всегда, что он просто запасной аэродром, на неопределённое время став Арсению крышей, психологом, физраствором — миллиард идиотских сравнений попадали в точку — Арсений странный. Как вот если арбуз есть — мнимое насыщение, так и Эд для него — мнимое что-то. Арсений хохотнул и от нахмурившегося Эда отмахнулся, мол, ничего. — Смешно тебе? А мне вот не очень, знаешь? Ты меня уже заебал, Арсений, — продолжил Выграновский, не планируя останавливать поток мыслей совсем. Вскрыли ларчик, — Ты просто заебал хандрить, блять, пиздец как. Я могу сколько угодно бегать вокруг тебя, вытягивать из тебя любовь к себе, но ты про своего этого Антона ебучего так и не забудешь. И ладно бы не забудешь, тут всё понятно, великая любовь, смерть, больно, но с людьми нельзя так поступать, понимаешь? — он понизил тон голоса и стал звучать злее. — Ты сначала из Матвиенко делал жилетку, а теперь из меня пытаешься, но проблема в том, Арсений, что я не хочу ей быть. Я не хочу быть тебе нужным, пока тебе плохо, ясно? — Ясно. — Да нихера тебе не ясно, — рыкнул Эд. — Ты просто загнал себя сам, а теперь паришься и мозги другим паришь тоже, что ты такой, мол, несчастный. Ты даже не пытаешься быть чуть проще, ты не пытаешься выбраться из этого состояния, ты только ноешь и ноешь, как тебе плохо, и как ты скучаешь, — сплошным потоком выдал Эд, повышая голос с каждым предложением, и присел на корточки около опустившего голову Арса. — Ты мне раньше казался другим, да даже, блять, недели две назад, когда ты со своим спектаклем этим просто светился как лампочка ебаная, а теперь как в говно опущенный головой опять. Я всё могу понять, годовщина смерти там, все дела, но тебе же было легче — или именно в эту дату ты снова должен стать размазанным сопляком? Да ты мне хоть мозг-то не еби, а! — рявкнул он и подскочил на ноги. Арсений вздрогнул и вскинул голову, продолжая молчать, а Эда не отпускала всё вырвавшаяся наружу злость. — Если бы ты хотел, ты бы, блять, давно бы пытался выйти из этого состояния, но тебе нравится, чувствовать себя страдальцем, и чтобы все вокруг жалели тебя, и ты знаешь ведь об этом! Но запомни, — он сделал короткую паузу, глядя прямо ему в глаза и снова приземлившись на колени зачем-то, — тот факт, что никто тебе ничего не должен, — вкрадчиво процедил Выграновкий. — Пока ты будешь холить и лелеять это горе, ты далеко не уйдешь, Арсений. Разгорелся и погас в один момент — Эда не хватило на долго, но сказать он успел достаточно; только вот Арсений и без того всё это знал. — Мне нужно было довести тебя, чтобы ты перестал меня называть синеглазкой, — усмехнулся Арсений беспечно, так, будто на него только что не вылили ушат обвинений. Эд рыкнул в ответ, закатив глаза показательно. Арсений сидел, согревая замёршие руки в рукавах, и смотрел на то, как остервенело Эд поджимал губы и сверлил его взглядом в ответ, и Арсений понял вдруг, где видел его. Его прошибло буквально — как же долго он тупил. Его фотография лежала среди тех, кого должен был убить Антон, и его фотка была одной из двух, на которых не были перечёркнуты даты — Антон не убил его. Последний, двадцать первый, Эд, парень-раскраска, с серьёзным взглядом и дерзким оскалом — понтовался явно, когда фотографировали; как Арсений мог не вспомнить? Она же стояла у него на аватарке «вконтакте» даже — так очевидно. Или может времени не было на то, чтобы рассматривать, тогда — он плохо помнит тот день. Только то, что они с Антоном поругались ещё потом. Эд — если бы его здесь не было, как и Оксаны — то здесь был бы Антон. Какая же это идиотская ирония — он встречался с одной из причин смерти своего Антона; судьба-злодейка, как её кличут, чёрный юмор обожающая, шутила очень зло. А возможно бы и не был здесь Шастун; жизнь — штука непредсказуемая. Кто знает, как бы всё повернулось? Но осознать это всё получилось как-то очень быстро — может, это просто шок у него такой был. Эд же не виноват в том, что Антон решил оставить его в живых. Это — последнее в чём бы Арсений мог его обвинить. — А вы с Пашей знакомы были до той встречи на тусовке? — спросил невпопад Арс, заставив Эда нахмуриться ещё сильнее. — Ты, блять, слушаешь, что я говорю тебе? — Слушаю, но я это всё и так знаю, Эдь, что ты думаешь? — Думаю, что тебе что-то делать надо с этим, блять, чтобы ни мне, ни себе не мотать нервы, — сказал Эд на повышенных тонах. — Просто ответь на вопрос. — Да, я ему в бок тачки впилился когда-то на своей, — бросил Эд раздражённо. — Это ты к чему вообще, боже? Арсений кивнул; тогда всё ясно стало. Паше нужна была двадцать одна жизнь — и он собирал не невинных, а тех, кто ему напортачил когда-то, даже самую малость — чтобы совесть грызла не так сильно; интересно, а что теперь стало с остальными девятнадцатью? Арсений не слишком разбирался, что же всё-таки в принципе произошло — почему исчезли вещи, фотки, воспоминания — не до этого как-то было с его великими страданиями и попытками себя вытянуть — как оказалось, попытками только для него. Плохо старался, видимо. — Ни к чему, просто. — Именно сейчас. — Да, — пожал плечами Арсений. — Ты странный, — сказал Эд, будто это не было очевидным. Опять тишина громче их вздохов и любого звука с улицы стала; Эд смотрел из-под ресниц на него, упёршись коленями в пол и просто ждал, пока Арсений скажет ему хоть что-то. Но тот долго сидел, потупив взгляд в пол — на пустой клочок его у раковины, — думал и пытался всё для себя понять; а потом наклонился к всё ещё сидящему около него Эду и поцеловал его мягко, ладонями скользнув на шею, едва-едва захватил нижнюю губу без напора, а потом оторвался раньше, чем Эд успел его оттолкнуть, хотя тот и не собирался, вроде как, и Арс прошептал ему в самые губы: — Я пойду, наверное, — с улыбкой тёплой, мальчишеской сказал Арсений. Коньяк немного в голову дал, да и вообще всё вдруг показалось таким бестолковым — ему стоит разобраться в себе прежде, чем приходить к кому-то, действительно; просто он устал — от себя в первую очередь, заигрался в страдальца так, что в людях не видел уже давно ничего дальше жилетки — что-то надо было менять. Эд же правду сказал, что он со всеми поступает, как скот, что пора бы самому себя пытаться тягать наверх, и даже если Эд — его Эд, который принимал в нём всё, — говорит так, значит всё — баста. — Арс, ты же… — тревожно начал Выграновский, и вся злость вмиг сошла с его лица. — Всё в порядке, — ответил Арс, продолжая мягко гладить большими пальцами его скулы. Арсений поднялся и, миновав застывшего в одной позе Эда, вышел в коридор. Собирался спешно, забыв сигареты на кухне, кроссовки даже не завязал — попихал шнурки по бокам и забил, натянул джинсовку слишком тонкую для начала апреля — замёрз в ней потом в холодном автобусе; похватал вещи прежде, чем Эд выскочил в коридор. — Арс… — обронил он, но Арсений перебил его опять. — Нет, ты прав, Эд, правда. Мне пора прекращать, — произнёс, а потом подался вперёд и устроил ладони на шее по привычке. — Спасибо. Ему будто глаза открыли сейчас, действительно; он и сам знал, что поступал как гандон последний, но осознать только сейчас получилось, когда Эд перестал с этим мириться — значит, Арсений заигрался в Ромео. — Засунь в жопу себе его, я тебе ничего хорошего не сказал, — огрызнулся Эд. Арсений усмехнулся лишь в ответ. Под пальцами была горячая кожа — Эд редко мёрз и дома в футболках сплошных ходил и в шортах, даже когда батареи подолгу не включали и в квартире стоял холод собачий — удобно, грелка такая местная; Арсению нравилось спать с ним, лежать с ним и греться о него всегда. Он приник к его губам в поцелуе, прикусил нижнюю легонько, нежно так, мягко, будто извиняясь за себя, а потом взглянул ему в глаза с такой же беззаботной улыбкой, будто бы всей его скорби не стало сразу, будто она была напускной — совсем нет, просто Попов чувствовал себя виноватым перед ним особенно сильно; и выдавить улыбку было проще, чем сейчас продолжать разборки. Эд заслужил лучшего, точно не его — точно. — Приезжай завтра, а? У меня пустая квартира, — сказал Арсений вопреки здравому смыслу. Эд усмехнулся и ответил беззлобно уже совсем: — Она у тебя всегда пустая. — А ещё вино есть. — Я не пью вино. Совсем не как Антон. — А, — кивнул Арсений, ухмыльнувшись, едва по лбу себя не ударил, — точно. Эд же не пил вино никогда; это же только Антон позволял менять пиво на красное полусухое, которое Арсений любил безмерно. Ну и пусть; значит, обойдутся чем-нибудь другим. — Ну, пиво есть тоже. — Ты же не очень любишь. — Да мне всё равно, «гараж» же есть, — хмыкнул Арс. — Зато дёшево. — И сердито, — бросил Эд. — Пойло своё опять будешь хлебать. — Не пойло, а лонг-дринк, — возмутился Арсений. — Лонкь-дриньк, — передразнил его Эд и, клюнув в губы снова, добавил: — Пойло. Иди уже давай. Арсений улыбнулся и шагнул за порог. Холодный вечер окутал его на автобусной остановке — автобусы редко ходили здесь, и уехать от Эда всегда было проблемой, но тогда ему было всё равно — перед глазами стояла смазанная алкоголем картинка, и холод не чувствовался так явно из-за него же; было о чём подумать, хоть и мыслить удавалось с трудом. Он по Антону скучал так сильно до сих пор, что начинать новые отношения было ошибкой тогда, а он просто воспользовался шансом и человеком — не сильно жалел, но всё-таки вину чувствовал. Арсений надеялся, что тоска так уймётся, но не сложилось, и теперь он стоял где-то на Лесной и ждал старого автобуса — они не бывали новыми никогда, — где его обязательно толкнут, пихнут в бок, обматерят или посетуют на невежливую молодёжь, — он привык уже как-то даже. Как и к Эду он привык тоже — без него было бы не то уже совсем. Жаль, что ему Антона не вернуть никак — тогда они с Эдом были бы классными друзьями; чтобы Выграновский уходил из его жизни совсем, Арсений не хотел точно. Ему бы поговорить с ним нормально, на трезвую голову, в любой другой день, обсудить всё, прийти к консенсусу, чтобы никому не было плохо в этих отношениях — но это потом. Тем вечером — только подъехавший автобус, почти пустой, на удивление. Воздух там стоял сырой и холодный — Арсений поёжился и сел у окна и у батареи ещё греющей. За окном проносились здания раздолбанные, люди редкие, у Арсения в голове проносилась тишина только тягучим потоком и ропот мыслей негромкий, не волнующий — полный штиль. Мягкая улыбка уже не цепляла губы, и грусть укрыла с головой — как всегда. Арсений не думал, что что-то изменится, пока он не договорится со своей головой; но назавтра — всё по кругу — должен был приехать Эд, с которым они полвечера будут обсуждать мемы, учёбу, работу под пиво и какое-нибудь шоу на «ТНТ», а полночи — трахаться, и Арсению будет хорошо во всех смыслах. В любом случае, Эдом же он не только забивал тоску — не всегда намеренно, с ним просто было классно — в сердце шевелилось что-то совсем чуть-чуть. Подъезжая к конечной, Арсений написал татуировщице, которая ему звёзды забивала и все другие его татуировки, чтобы записаться на сеанс и набить что-то, что будет посвящено Эду — потому что тот сделал для него очень много. Набил в конечном итоге кардиограмму с половиной удара сердца, несколькими днями позже — «не закорючка, Эд, бля» — потому что что-то у него к Выграновскому всё-таки было. По пути домой думал вообще, что именно это «что-то», минуя пустующий и пугающий по ночам парк, желтеющие в свете фонарей улицы и тёмные дворы вообще без всякого света, когда воздух мозги уже проветрил, а усталость какая-то всеобъемлющая не давала сил больше ни на что, кроме как лениво думать о всяком. Пришёл к тому, чему верен до сих пор, сидя на скамейке в обшарпанном дворе с почти пустой бутылкой пива. Эд — это не любовь. У него красивые пухлые губы, которые целуют рвано, совсем не как Антон, и Арсению это прельщает всё. Эд не пьёт вино, а ещё у него все руки в татуировках, и тело, и даже немного лицо, и они все красивые, пёстрые, сумбурные — Арсению нравится искать новые элементы среди буйства частиц, когда они лежат на диване в квартире Выграновского или у него дома, не боясь того, что в самый ненужный момент Егор заскочит, чтобы спросить, куда делся сыр или пиво из холодильника — было уже такое. Эд — контраст. Эд грубый, громкий, развязный, ебанутый даже, но он смеётся хрипло — совсем иначе, не как Антон, — улыбается открыто и юно, а ещё никогда не груб с Арсением, и Попову это нравится. У них восхитительный секс, потому что Эд то замедляется, то ускоряется, то мягко целует за ухом или ямку ключиц, то сжимает его бедра до синяков и трахает до боли. Но он Арсения бережёт, глядя на него едва тоскливым взглядом, потому что знает, что Арсений не любит его — ему напрямую сказали, честно, и он это тоже проглотил. Эд к Арсению ластится, он сидит с ним ночами на душной кухне коммуналки или менее душной кухне двушки и просто смотрит, касается едва-едва, показывает всячески, кроме слов, что любит его и надеется, что когда-нибудь он встретит ответ. Эд целует Арсения по утрам, пока Попов готовит, а тот выворачивается всячески, потому что «подгорят же сейчас все твои оладьи, Эд, отцепись». Эд есть, и для Арсения больше ничего не важно — хоть кто-нибудь, у кого можно пригреться. Он чувствует к Выграновскому близость, потому что они чем-то схожи. И на этом всё. Его сердце давно сожгло на Солнце. Оно принадлежит поверхности в где-то пять тысяч семьсот двадцать шесть с чем-то градусов Цельсия; пускай даже Антон всегда был холодным.

***

Арсений всё ещё не имеет понятия, что ему делать ни спустя десять минут, ни спустя двадцать; когда пиво уже выветривается, а пятно от него уже подсыхает жёлтым на майке и краешке расстёгнутой рубашки; он сидит и своим пьяным разумом пытается что-то решить для себя. Солнце вот-вот уже должно показаться среди домов, заставить половину жителей утром поморщиться от его присутствия, и Арсения тоже, потому что у него от Солнца голова болит в девяноста девяти случаях из ста — тот единственный случай, когда нет — Антон. АнтонАнтонАнтон. Арсению стоило бы, наверное, узнать имя того парня — вдруг; это единственный разумный вывод к которому он приходит спустя столько времени. Ему всё ещё не ясно, что он хочет услышать в ответ. Но подниматься наверх, чтобы это узнать — себе дороже, и плевать, что там остались пиджак и вещи — попросит забрать Серёжу или сам заедет потом; однокурсник не так и далеко живёт. Он в тишине едва ли с мыслями своими разобрался, а тут возвращаться в шум и грохот музыки, который из окон даже здесь слышен — бедные соседи. Тем более — восемь лестничных пролётов вверх слишком тяжело для его ватных, размякших от алкоголя ног. Шок немного уходит, и Арсений теперь просто чувствует себя изнемождённым, измученным всей этой историей — только в его жизни всё устаканилось, вроде как. У него есть любящий парень, квартира и диплом актёра драмы; а потом Антон, как всегда, вихрем врывается в его жизнь, теперь не под двери квартиры прямо, конечно, но всё же; когда Арсений его совсем не ждёт. Он обещает себе разобраться с этим потом, а пока просто немного отойти и подышать утренним воздухом — особенно отрезвляющим всегда, свежим ещё, пахнущим скорым похмельем, например, и ещё много чем. В голове стоит туман трясиной — совсем густой, сквозь него не увидеть ни одной здравой мысли, и Арсений больше не пытается; трёт ладони друг о друга, чтобы их, озябших, согреть немного — холодно, всё-таки, по утрам, — закуривает неспешно, втягивает дым уже без лихорадочной необходимости — и становится всё немного лучше, чем пять минут назад. Сквозь белый шум до его слуха дорывается мягкая трель подъездного замка, но Арсений не оглядывается даже, продолжая сонным взглядом осматривать округу, но потом повернуть голову всё-таки приходится, чтобы перестать снова дышать на мгновение — когда-нибудь, если он всё-таки не поехавший, это должно будет прекратиться. — Эй, — окликают его, — ты забыл пиджак свой. Паренёк протягивает ему помятое и жёванное нечто, только отдалённо напоминающее теперь пиджак; Арсений смотрит мельком на него, сквозь сияющие первые лучи солнца, наконец показавшиеся средь домов, и внутри что-то колет — у знакомого незнакомца такие же морщинки милые у глаз, как и раньше были — у того Антона. Он в олимпоске какой-то другой — в белой с неоново-рыжими вставками, Арсений не помнит её, но помнит кроссовки — уже почти убитые вхлам, палёнка потому что была дешёвская на какую-то модную марку; он с каждой секундой всё больше убеждается в том, что это — его Антон, который просто его не помнит, но даже в мыслях всё ещё боится звать его этим именем. Парень избавляет его от сердечного приступа, который Арс бы схватил по пути наверх, но не избавляет от другого — который вызывает он сам. Арсений кивает и добавляет негромко: — Спасибо. Парень улыбается ему в ответ, а потом чуть переживающе спрашивает ещё: — Ты в порядке? Может, тоже ляжешь пойдёшь? — Да нет, я нормально, лучше на воздухе побуду. — Твой друг там отрубился прямо головой на подоконнике, — со смешком добавляет паренёк. — Завтра — пизда шее. Арсений хохочет коротко, сипло немного, потому что музыку сложно было перекричать, и смотрит на него, ничего не отвечает, ловит взгляд выцветших глаз и тёплую улыбку, ставшую чуть неловкой потом от столь пристального внимания. — Слушай, сигу могу попросить? А то мои кончились, — спрашивает парень, покачиваясь на пятках. Арсений кивает, всё ещё не находя в себе сил что-то сказать, и протягивает ему открытую пачку, чуть жмурясь от лучей солнца, светящих прямо ему в глаза — как метафорично — и засвечивающих парня напротив; тот присаживается аккуратно рядом на скамейку. Складывает свои конечности неуклюже-длинные, и открывает Арсению вид на себя и на солнце — теперь тот может разглядеть всё. Курят молча не дольше десяти секунд, за которые Арсений успевает эти отточенные до мелочей движения вспомнить, как красивые руки держат сигарету меж пальцев и подносят её к губам не менее прекрасным. Арсений сразу отличает любовь от влюблённости, которая у него в Эда; он смотрит и внутри всё просто сжимается от счастья просто видеть это всё снова рядом. Осталось только увериться, наконец, в том, что жизнь подарила ему лучший подарок, который только может быть. Его самую лучшую любовь. — Арсений, — протягивает руку Попов, негромко проговорив своё имя. — А тебя как? Он замирает на полсекунды в ожидании, что ему ответят. Ну же, Антон. — Антон. Его, конечно, не могли звать иначе, потому что ему не подходят никакие другие имена. Арсений расцветает мгновенно, чувствуя, как теплом обдаёт всё внутри и как горы валятся с плеч. — Антон Шастун, — повторяет почему-то парень, не сводя взгляда с улыбающегося неосознанно Арсения. И улыбается ему в ответ. Арсений готов отдать всего себя за эту улыбку. — Рад знакомству, Антон. — А мы не виделись никогда раньше? — спрашивает с сомнением Шастун — теперь точно он, и Арсений ухмыляется, а потом выдыхает дым. — Может, и виделись, — с перерывом на затяжку. — Универ один, всё-таки. Антон кивает и переводит взгляд на горизонт. Арсений не может перестать лыбиться, как дурак — ему кажется, что его сейчас просто разорвёт от радости. Он не знает, чем заслужил, но ему вернули Антона, ему вернули его Антона, и он просто не может быть счастливее сейчас. Ему хочется плакать, но он упорно поджимает губы, потому что свои слёзы он иначе не объяснит никак ему — хватит уже странностей на сегодня. Он смотрит на него мельком иногда, чтобы не показаться странным, ведь Шаст не помнит его — это, конечно, немного страшит, потому что обнять его — хотя бы обнять — сейчас не получится, и не скоро ещё выйдет, но он отчаянно готов пытаться всё это строить заново, только бы быть с ним рядом. — Ты так смотришь на меня, боже, как на восьмое чудо света, — коротко и чуть хмельно смеётся Антон, и Арс замечает скол на клыке — тот самый. В ответ лишь головой качает и обещает себе сильно не пялиться. — У тебя пиво осталось ещё? — спрашивает Шастун, и Арсений протягивает ему бутылку с тёплой жижей, и той — на дне, но Антон дохлёбывает и даже не морщится. — Можешь ещё наверх сходить, там осталось, вроде, где-то. — Не, туда я точно не пойду уже, там всё совсем плохо, — и снова смеётся. Арсений так скучал. Он глядит на него и решается на что-то внутри себя; просто предложить, ведь Шаст навряд ли откажет сейчас — немного пьяный и тоже поглядывающий на него изредка; не зря же тот сам подошёл сначала. Для Арсения уже нет понятия границ, потому что ему невыносима мысль о том, чтобы хотя бы минуту он упустит теперь, потому что это же Антон — ему дали понять, что время у них не вечное, что вторых шансов обычно не даёт жизнь, но ему дала — и что он не имеет права размениваться им, этим единственным вторым шансом. С Эдом он разберётся потом, с тем, что Антон не знает его вовсе — тоже, а пока он просто говорит, якобы невзначай: — Ну, у меня дома ещё таких пару бутылок стоит, — вздыхает глубоко, чтобы организм вообще работал, а то, кажется, он не дышит вовсе. — Тут недалеко. В глазах Антона загорается огонёк озорной — не тот, что раньше, правда, но Арсению любой пойдёт — Шаст усмехается, а потом спрашивает чуть лукаво, будто лис, добыче заговаривающей зубы: — А покрепче чего есть? — Ну, вино, — отвечает Арсений с ухмылкой. Антон молчит, не отрывая от Арсения взгляда, всего минуту, а потом, улыбнувшись уже совсем просто, по-мальчишески, спрашивает так легко, будто заранее знает ответ. — Пошли? — Пошли, — полушепчет Арсений в ответ — сомнений не может быть никаких. — Только погодь, я сейчас другу наберу, чтобы Пашку домой отвёз потом. Антон кивает тоже и, поднявшись со скамейки, отходит чуть в сторону, пока Арсений чуть плывущим взглядом ищет контакт Серёжи. Отвечают ему не сразу — проходит гудков десять, которые в гудящей голове Арсения сливаются в один. — Чего тебе, Арс? В одной же квартире, бля, мог бы и так найти, — ворчит Матвиенко, стоит тому взять трубку. — Пришлось пробираться на балкон, блин. — Я просто на улице уже, Серёг. Подышать захотелось, — говорит Арс и не даёт другу даже слово вставить: — Я ухожу сейчас, слушай, можешь Пашку утром в тринадцатую общагу к Лясе подбросить, а? И мой рюкзак с динозаврами найди и забери с собой тоже. — А не жирно ли тебе? То есть ты сваливаешь, а мне в этом котле пота и разврата вариться ещё? Небось ещё и с какой-нибудь тёлочкой, да? — Серёг, ты же знаешь всё, — мягко намекает он на Эда. — А за пару бутылок пива пойдёт? Друг замолкает на мгновение, якобы обдумывая предложение, но потом Арсений слышит тяжелый выдох и ответ: — Ладно, хорошо, пойдёт. За парой бутылок пива разве что мёртвый не пойдёт. Арсений фыркает и произносит: — Тоже мне, шутник, блин, — он оглядывается на Антона, который ждёт его терпеливо, притопывая ногой по асфальту. — И знаешь что? Это лучше, чем тёлки, — озорно добавляет он, и видит, как Антон оглядывается на него в удивлении. — Значит, Эд опять приехал, понятно, — Арсений готов поклясться, что Серёжа сейчас закатывает глаза. — А был ведь когда-то натуралом. Ладно, иди уже. Арсений не хочет его переубеждать. — Спасибо. Арсений отключается и, схватив со скамейки свой пиджак, подходит к Антону, стараясь не выглядеть чересчур счастливым. — Я — лучше, чем тёлки? — вздёрнув бровь, спрашивает тот удивлённо. — Ну, в ближайшие два-три часа точно, — смешливо отвечает Арсений, и Антон смеётся тоже — как всегда, над любой его, даже самой тупой, шуткой. Такой вот он, мальчик-солнце. — А рюкзак с динозаврами — это круто, — добавляет мимоходом Шаст. Арсений не может быть несогласен. Они разворачиваются и идут совсем не бодрым шагом — потому что подбуханного Арса косит к заборчикам и к проезжей части — к метро, которое, правда, не работает, но тут вроде и пешком относительно недалеко; треплются о всяком разном, о серьёзном и не очень — скорее вообще нет — смеются над Антоновыми шутками, как раньше, а Арсений всё смотрит, и смотрит, иногда потирает уставшие глаза и видит раз за разом родное лицо, потрясённо как-то понимая, что это правда происходит — грани реальности определить ещё сложнее теперь. Думает, что просто не будет, и что между ними снова ничего нет, но его это волнует крайне — крайне — мало, потому что он готов пройти весь этот путь сначала — он знает, к чему всё придёт, рано или поздно, утром или глубокой ночью, осенью или в конце лета. И всё становится хорошо. Потом веселье сменяется мягкой задумчивостью и приятным молчанием; туман в голове навряд ли позволяет говорить что-то по-настоящему важное, но вполне — просто думать о своём, и Антон — теперь точно он — поддерживает Арсения в этом, изредка лишь на него оглядываясь не без интереса. Арсений думает над прошлым и будущим, над тем, что всё по-другому и всё по-старому, смотря как посмотреть, опять — он больше не студент, да и вообще немного другой человек, впереди совсем другая жизнь, полная новых людей, мыслей и мест; но Антон рядом снова стоит, как раньше — очень уже давно — надо бы Пашку спросить, как так вышло, может, маг скажет чего путного. Арсению иногда приходится незаметно щипать себя за руку, чтобы напомнить себе, что он не отрубился в пьяном угаре — и каждый раз всё остаётся на месте. Но главное, что Антон всё-таки есть каким-то чудом — стечением обстоятельств — как Арсений надеялся не так уж, оказывается, и наивно. И в этот раз, ему почему-то думается, им точно должно повезти.