Инспектор кот

— Я не думал, что он по шавкам потащится, — пожаловался Гнойный, меряя раздражёнными шагами покрытый изморозью пол, — по барским кобелям ещё, — выплюнул он с такой жгучей неприязнью, что пару льдинок растаяло. Тёмный пушистый кот сидел, чинно подобравшись, и понимающе следил за рваными перемещениями. Для полного образа терпеливо ожидающего не хватало только хвоста, деловито прикрывающего лапы, но короткий лохматый обрубок, изредка подёргивающийся в такт монологу, заявлял о невозможности действия. — Букера напряги, — заметил кот, воспользовавшись паузой, — у него пока круги общения больше, чем, вон, у тебя под очками, хоть и стараешься. — Обойдусь, — отмахнулся Гнойный, раздосадованно увеличивая радиус своих нервических кругов, всё больше походивших на абстрактные фигуры. «А чего ты ждёшь, кот болотный?» — злобно спросил он себя, резко остановившись на середине. Приближающийся звон позволил мысли выскользнуть, как мыши из когтей зазевавшегося кота. Гнойный повернул голову, скептически наблюдая за стремительно несущимся, не замечающим гололёда и ям, чёрно-белым вихрем. Апатично сидевший всё это время чёрный кот поднялся, оживлённо царапнув лапами мёрзлый бетон. — Ооо, — подвывающе протянул Букер, тормозя всеми четыремя лапами, — Разбегайтесь, киски, лесом — сегодня Гнойный у нас Замогильный. Что случилось-то, дружище? — последнее слово было брошено вдовесок, почти на полтона ниже. Гнойный хмуро фыркнул, на всякий случай встретившись строгим взглядом с чёрным котом, словно вдруг разуверился в крепкой истинной кошачьей дружбе. Тот понимающе кивнул, мол, оно ясно, что не для посторонних ушей. Хотя ему пару чёрных мотающихся из стороны в сторону лопухов считать посторонними вовсе не хотелось. — Ладно, как знаешь. Потом тогда. Не грузись только, — встряхнулся Букер, подрастеряв часть энтузиазма в голосе. Он, наверное, привык. Привык, что, несмотря на кажущуюся надёжность, пол их убежища — прикрытая волчья яма. Привык к равнодушным толчкам плечом, которые отправляют прямиком на острые колья, безжалостно вспарывающие шкуру снова и снова. Всё заживало, затягиваясь мутными разводами валерианы на осколках пузырьков из мусорных баков аптеки. Букер ещё привык не волноваться, когда сухой шершавый язык жадно скользил по матовому стеклу в поисках чудом не испарившихся капель. Уже была пагубная устойчивость к режущему. Когда истрёпанная морда со съехавшими набок очками показывалась из бака, пёс срывался с места, заливаясь громким лаем. Ведь Гнойный, пулей взметнувшись на первую попавшуюся трубу и раздирая металл когтями, уже приглашал в игру. Он строил засаду на своей высоте, смертельным прыжком хищника откуда было неуклюжее падение кубарем. Очки слетали на грязный асфальт, в лучшем случаее чтобы недовольно брякнуть дужками, в худшем — вспыльчиво пойти трещинами на линзах. Букер охотно припадал на передние лапы загнанной жертвой, млея и теряя голову от внимания. Ведь плывущий взгляд растёкшихся зрачков был направлен куда-то сквозь, но в его сторону. Он совсем по-щенячьи (пора бы прекратить) валился на спину, сучил лапами в воздухе, пока вошедший в раж кот разгорячённо боролся с пойманной добычей: кусал, пропарывая кривыми клыками не слишком толстую шкуру, бешено наносил хаотичный узор кровавых линий лапами, едва не валясь на асфальт из-за потери равновесия. Больно будет потом, игра кончится, Букер, уймись, расскулился. И больно было. Боль приходила, когда ядовитый туман, заволочив голубые глаза, начинал клубами стелиться по шерсти, спускаясь вниз. Гнойный замирал, оборванный на полудвижении. Расфокусированный взгляд размазывался окончательно, укоризненно заглядывая в каждую трещину стены, проносясь сквозь унылые пятиэтажки и вырываясь в ночное небо. Букер кружил вокруг сгорбившейся фигурки, вмиг потерявшей свой рост, осевшей, и виновато скулил. Не мог привыкнуть к тому, что надо расплачиваться чужой шкурой. Раз за разом толкал в долговую петлю глубже, стараясь не начать ждать момента, когда она неизбежно затянется, остановиться не мог. Тощие облезлые бока впадали часто, верёвка за горло тащила, заваливая на бок. Едва успел лапу подставить, надеясь, что так мягче, чем об асфальт. Пасть щёлкала, пену сочащуюся жевал рьяно. Пена розовая, яркая, что ошейник сучки престижной. И не к месту сравнение, да назойливое, не спроваживалось. Язык мелькнул, а он напополам разрезанный, едва держится. Кровь на пятна белые капала, надо было другую лапу класть, чёрного больше. Гнойный бежал, тело колотилось, выкручивалось так, что пёс бы и не встал уже, кошачий хребет всяко гибче. Отчаянно летел, словно охота последняя, дело чести. А чести нет давно, вся расфасована по пятнадцать миллилитров и похоронена в баке для твёрдых отходов. — Не последняя, — себе, ему, в никуда — всё равно без толку. Морда мокрая, на усах пена повисла, глаза закатились. Белые веки укора не пропускали, удача хоть посмеялась гиеной, не видел, как ему пену с щёк слизывали. Аккуратно, язык собачий нескладный, неповоротливый, старался лишнего не задевать, само тянулось, всё равно не вспомнит потом. Бока надувались и падали, как шар воздушный в зубах у глупого щенка лопается, с шумом, не знал, поднимутся ли снова. Он хрипел тяжело, со свистом, лапа под грудью лежала — сердце металось в панике, ещё немного и вырвалось бы испуганно, грязным взъерошенным воробьём. Поймал бы непременно — он охотиться ведь любил, любил даже больше, чем бежать на боку, сдирая кожу. Отпускать начинало медленно, никак уловить не мог, каждый раз по-разному, чтобы хватку не терял и готов не был. Он мурлыкать начинал иногда, громко, утробно, тело скованное расслаблялось. Слышал где-то, что если коты мурчат, то им либо хорошо, либо мучительно больно, жизни по шерстинке тают, безвозвратно так, безысходно. А хорошо и не могло быть никогда, с кем, с псом рядом? Горло грубое, для таких звуков не заточено. Выть привыкло, громко, с размахом, разливаясь на всю округу. От лёгкой тоски до чёрного захлёбывающегося отчаяния, изнутри грызущего. Было б интересно — исполнил бы всё, девять навоев-напевов, в омут бы увлёк только с гарантией, что не засидится там, вынырнет. А Гнойный замолкал, клубком сворачивался непринуждённо, отодвигался по-тихому. Не знал, жарко ему, или в сознание пришёл, границы на место ставил, а всё равно тошно. Лапа освободилась, встать мог. Шатало то ли от напряжения (полночи трясся), то ли в тон поганой атмосфере. Темнота тянучая, последние силы перед рассветом выплёскивала, очки упавшие почти на ощупь в ней искал, плавал. Глаза, по словам поголовно всех хозяек проницательные и в душу смотрящие (да и сам любил), бездушную черноту не пронимали, а запах слушать — одна мелодия повсюду была разбросана, ноты спутаны весело. Мелодия назойливая, приставучая, ноздри щекотала, дразнила — не выкинешь. Опасался раздавить пластик хилый, шёл, почти мордой в асфальт уткнувшись, ищейка заправская, к легавым на поклон только и идти, не разгибаясь. Находил когда, не мог удержаться, взвизгивал радостно и хвостом вилял, щенка так подкармливал, что он окреп, осмелел, наружу теперь рвался, внутри скучно. В пасти нёс аккуратно, храня верность доле охотничьей крови… Последний раз-то был осенью, недавно совсем, поэтому рисовался явно, ярко, заставляя переживать себя снова и снова. Букер с неприязнью дёрнулся, следя краем глаза за растворяющимся в вечернем сумраке. — Дождь тогда полил, — неуверенно протянул он, подходя ближе к чёрному коту, по-прежнему изображающему неподвижный монумент светлой товарищеской скорби, которому старательно жалуются на жизнь. Чужая стая, всё равно чужая, равнодушие в воздухе звенело надоедливой мухой, что вилась вокруг, всё кусая исподтишка и не попадая на зуб. Букер устало плюхнулся на пол, плавя изморозь горячим животом. Не тот след взял, не с теми связался… Пустая брехня на деле, время, просто нужно ещё времени. А время, последнее серое лето и за ним тухлая осень, убегало как-то особенно быстро, хотя за ним и не гнался никто. Холодный переходный ливень тогда брызнул неожиданно, но не разгогнался, готовясь растянуться на ближайшую неделю. Заряди он хоть на месяц, Букер отучился загадывать вперёд слишком далеко, даже до размытого завтра, важно было только то, что Гнойный вдруг скривил морду, сбросив оцепенение и глухо процедив что-то вроде: — Котам вообще-то плавать нахуй не упёрлось, зачем трубу опять пробили? И пёс послушно прыгнул, неловко растопырив лапы и неестественно раскорячившись, заслонил распростёртое тело от злых холодных капель. Дождь стучал по согнутой спине, выбивая странную дробь мокрой шерсти, совсем непохожую на полюбившийся накрапывающий стук, тянущийся за Букером, как ему казалось, всю жизнь.