Лето в январе

— Да какие же они, сука, липкие! — в сердцах восклицает Шастун и дергает руками, всем своим существом желая, чтобы бумага отлипла от его ладоней. — Пиздец! Попов заливается смехом, сидя на корточках возле него с ведерком разведенного клея в руках, и жмурится от этого, потому что пацан доводит его до икоты от ржача уже второй раз. К слову, первый раз определенно заслуживает всеобщего внимания. Когда они приходят домой к Арсу, Антон выглядит на удивление серьезным. Он тут же берет все управление в свои руки. Спрашивает, где можно достать тряпки, чтобы воздух из-под обоев гнать, и даже умудряется в тему вспомнить заветную шутку, как бы невзначай бросив Арсу: — Надеюсь, они не у тебя в голове, конечно. На что Попов откровенно хохочет, потому что пацан мастерски развеивает слегка напряженную обстановку. Они тут же принимаются за работу, засучив рукава. Выносят из комнаты отдыха — нет-нет-что-вы-это-же-мечта-Шастуна-а-не-комната — приставку, журнальный столик, диван и мягкие кресла, хотя со стенкой приходится повозиться. И дело даже не в том, что ее разбирать долго, просто Шастун ржет как вне себя, когда видит очередную фотографию Попова из далекого прошлого с длинными зализанными волосами или чем еще похуже. Арс только качает головой, закусывая губу, и едва сдерживает ржач, постоянно повторяя: — Я был молод и слегка глуповат! На что Шастун с наигранно серьезным видом отвечает: — Да ты и сейчас не особо умный. Попов чувствует себя странно. Они вроде бы просто сидят вдвоем и разбирают отголоски прошлого, пока на фоне тихо шуршит радио, эхом отскакивая от стен просторной кухни, а вдоль позвоночника у Арса тянется странное чувство. Спокойствие, чем-то напоминающее давно затравленное счастье. С пацаном просто находиться рядом, его хочется слушать, пропитываться каждым его словом. Арс ловит себя на мысли, что порой даже не слышит того, что Шаст говорит: он просто смотрит на него. Смотрит и улыбается. Шастун — его лекарство. Спасение, которое он получил задаром. Вакцина, которую — Арс был уверен — он совсем не заслуживает. Спустя пару часов стенку они наконец разобрали, и теперь остается дело за малым: поклеить обои. Сдирают старые они на удивление быстро. Шастун без табуретки допрыгивает со шпателем вдоль стыка швов почти до потолка, ловко хватается за края и дергает зеленоватого оттенка старые обои на себя. Попов в тот момент только хочет сказать, насколько пацан ловкий, как вдруг Шастун поскальзывается, запнувшись за собственную, блять, ногу, и после очередного прыжка смачно наворачивается, погребенный содранным со стены куском обоев. Ноги мальчишки неуклюже растопыриваются, руки раскидываются по сторонам, и он лежит с таким лицом, что после непродолжительной паузы Арс ржет так, что можно вызывать неотложку. — Только на юмор годен, — почти орет Арс, стараясь перекричать собственный смех. — И больше ни на что? Хотя у тебя и в юморе временами иммунитет слабоват. Попова почти пополам скручивает от смеха, и он заваливается тупо рядом с Шастом с кистью в руке, кончик которой измазан клеем. Шастун приподнимается на локтях, потирая слегка ушибленное колено, которым благополучно долбанулся о стену, и саркастически прищуривается. — Смеется он, блять, — сам не может в итоге сдержать улыбки Шастун. — Смешно ему, сука. — Да ты так навернулся, пиздец просто, — сквозь ржач почти скулит Попов, лбом утыкаясь в пол. — Я таких охуитетельных пируэтов даже в цирке не видел. — Ой! Ой! Ой! Ой! — вопит Шастун, картинно прикладывая руку ко лбу, а после, выхватив из руки Попова кисть, мажет ею ему по кончику носа. — Получил. Шастун, как нашкодивший мальчишка, тут же вскакивает на ноги, в защитном жесте а-ля ниндзя выставляя перед собой руки вперед. Попов тут же в голос смеяться перестает, но прекратить улыбаться у него не получается, и он медленно тянется к лицу, убирая с носа уже начинающий засыхать клей. — Я буду драться! — сверкая озорным огоньком в глазах, проговаривает Шастун, когда Арс встает на ноги с кистью в руке. — У меня черный пояс по… — Дурачинству, — заканчивает за него Арс. — Знаю, — кивает он, медленно шагая в сторону пацана с кистью наготове и не сползающей с губ улыбкой. — Только попробуй, — предупреждает его Шастун. — Так я всего лишь попробую, — соглашается Арс, восприняв сказанную фразу по-своему, как, впрочем, и всегда, и с размаху дергает рукой вперед. Шастун хочет ретироваться в сторону, но у него не особо получается, потому что Арс, оказывается, очень даже ловкий и быстрый. Так что в следующую секунду Антон уже вовсю отплевывается, пока Попова вновь скручивает от приступа ржача, ибо меткая рука Арса попала пацану кистью в уголок рта. — Ты придурок, что ли? — утирая рот рукой, смеется Антон, глядя на Попова. — Это вопрос? — мазнув тыльной стороной ладони по губам, смотрит на него Арс. Шастун глядит на него в ответ, и внутри все начинает чуть дрожать. У Арса глаза красивые. Пиздец просто, какие красивые. И если раньше он смотрел в эти глаза в основном на съемках или фотосессиях, то сейчас смотрит в них в совершенно другой обстановке. Они дома. Они оба дома. Во всех смыслах. Потому что в эту секунду Антону не хочется думать о том, что в конце концов обои они доклеят, и ему придется ехать к себе. Придется возвращаться в свою квартиру. В место, где он не может быть собой, как здесь. В место, где ему с каждым днем все паршивее и паршивее, а причины он понять не может. Это и есть вся сущность человека, когда он на подсознательном уровне чувствует грядущее несчастье. Желание заполнить себя другим, пока не поздно. Попытка вычерпать воду из тонущей лодки с помощью старого наперстка. — Блять, да факт это, Арс, — чуть дергает уголком губ парень и тут же наклоняется за еще не распечатанным рулоном обоев, чтобы превратить эту комнату в бежевое произведение девчачьего искусства. Ночь наступает непозволительно быстро, и день уже остается в прошлом, когда они, потеряв счет времени, занимаются обновлением детской. Шастун гонит воздух из-под обоев с невозможной ловкостью и умением, и спустя два рулона у Арса язык не поворачивается сказать, что пацан ни на что не годен, кроме юмора. Ему даже самому стыдно становится немного от того, что он делает это не так хорошо, как хотелось бы. Арсений к грязной работе не особо привык: ремонт у него дома рабочие делали, как и в доме в Испании, и еще в парочке мест. У него душа к искусству и театру лежит, и Попов понимает, что оправдание такое себе, на слабую троечку, но поделать ничего с собой не может. А вот у пацана руки заточены под работу, и Арсу почему-то даже шутить не хочется в духе: «Да просто вот она, разница между Воронежским быдлом и Питерской интеллигенцией», потому что брехня все это. Они заканчивают почти к полуночи, устают при этом до слегка подрагивающих рук и мокрых футболок, потому что в комнате до пизды душно, а окна открывать нельзя, иначе работа вся пойдет псу под хвост. Шастун утирает рукой влажный лоб, шмыгает носом и делает несколько шагов к двери, чтобы посмотреть во всей красе на это бежевое совершенство, пришедшее вместо бледно-зеленого уныния. — Мне нравится, — кивает Арс, глядя на обновленные стены. — Конечно, тебе нравится, — соглашается Шастун. — Я же клеил. Пацан собой доволен. Он обводит взглядом комнату и удовлетворенно кивает всякий раз, когда натыкается на идеально ровный стык, такой, что не стыдно и блоггером, сука, стать. Пацан весь погружен в результат и не видит, как на него смотрит Арс. С такой благодарностью и таким трепетом, что рехнуться можно. На друзей так не смотрят. Когда тебя внезапно катапультирует в новую жизнь — или, по крайней мере, с размаху прижимает к чужой, словно лицом к стеклу, — приходится начинать смотреть на мир в ином свете. Возможно, даже переосмысливать, кто ты есть. Или кем тебя видят другие. Арсений думать пока ни о чем не хочет. Мысли — вот от чего особенно муторно. Тянутся, тянутся, как черная шоколадная патока, и вместо обещанного приятного послевкусия оставляют тебе хронический диабет. — Выпить хочешь? — внезапно произносит Арс. Шастун поворачивается к мужчине и скрещивает руки на груди, чуть прищурив глаза. — Например? — Чай, — пожимает плечами Попов. Пацан издает смешок. — Меняй. Арс подавляет в себе внезапное желание заржать. — Крепкий чай, пакетик могу не вынимать. Антон хохочет, закрывая лицо ладонью, и Попов в который раз отмечает, что это по-особенному, чертовски мило. Потому что это его движение. Жест, который принадлежит только им. — Меняй, — кивнув головой, требует Антон. — Кофе, — улыбается Арс. — Меня-яй, — не унимается пацан. — Да пиво есть в холодильнике, дурачина, — снова растягивает губы в улыбке Попов, направляясь в сторону кухни. — А вот не меняй, — подняв указательный палец вверх, смеется Шастун, плотно закрывая за собой дверь в детскую и следуя за мужчиной. Они разваливаются на диване в гостиной, прихватывая с собой вовсе не две бутылки пива, а больше, и пацан умудряется найти у Попова аж два пакетика орешков и сушеные кальмары, чему радуется так, будто сорвал джекпот. После долгого утомительного спора Арс все же закатывает глаза, уступает мальчишке и соглашается на канал МАТЧ, чтобы Шастун поглазел на очередную игру в футбол, в котором Арс вообще не шарит. И они просто сидят до глубокой ночи рядом, выпивают, смеются, и к середине матча Арс даже умудряется болеть за какую-то команду — спасибо, дрожжи, все благодаря вам, — отчего пацан смеется, стараясь объяснить, что болеет Арс за соперников, но Попову немножечко похуй. Он просто чувствует себя счастливым. Счастливым настолько, насколько это позволяют обстоятельства. И под конец матча его настолько выматывает, что голова мужчины безвольно падает на плечо пацана, и он проваливается в сон. А Антон даже не шевелится. Он просто досматривает матч, выключает телевизор и сам начинает засыпать. Несмотря на то, что к утру у него наверняка страшно будет ныть плечо или затекут ноги, Шастун все равно не позволяет себе уйти. Мне почему-то не хочется уходить. И пацан засыпает, приложившись щекой к темным волосам мужчины.

***

— Серьезно? — вскидывает брови Оксана. — Очень сильно серьезно, — уверенно кивает Матвиенко. — Фильм? — чуть сдвигает она брови, продолжая активно разбираться в последних приготовлениях к свадьбе, которая будет через два дня. — Даже не знаю. Сережа клацает языком, закатывая глаза, и поднимается с места. — Ты по уши в работе, давай хотя бы раз просто тупо посмотрим фильм. Так люди делают, Оксан. Фильмы смотрят. Отдыхают, представляешь вообще, что это такое? Фролова отрывает взгляд от прорвы бумаг и уставшим взглядом смотрит на полного энтузиазма Матвиенко, который правда уже и сам готов на стенку лезть от такого большого количества приготовленных свадеб за последний месяц своей жизни. Девушка закатывает глаза. — Я знаю, что такое отдыхать, — немного хмурится она. — Но я… не смотрю фильмы. Серега садится прямо там, где стоял. — Не понял, — откровенно заявляет он. Оксана наконец оставляет в покое все бумаги, к которым — она прекрасно знает — вернется снова, стоит Сереже выйти за пределы ее дома, и уставляется на мужчину, слегка пожевывая нижнюю губу. — Я никогда их не досматриваю, — сознается она. — Да ты прикалываешься, что ли? — не может поверить своим ушам Матвиенко. — В финале же самый сок! — Всё всегда предсказуемо! — всплескивает руками девушка. — Принцесса остается с принцем, добро побеждает зло, Марлин с Дори находят Немо, Камбербэтч все равно всех нагибает, — продолжает она. — Все фильмы — это маска реальности. Нам показывают то, чего в жизни мы лишены… Сережа прерывает тираду девчонки, вставая с места и вскидывая руки вперед. — Так-так, стоп, тайм-аут! Ты вот вообще не права, — прищурившись, смотрит он на Фролову. — И я тебе докажу. Матвиенко хватает с журнального столика пульт, падает на диван и начинает активно щелкать, вводя в Яндексе нужный фильм. Девушка только тихо улыбается, глядя на него, и понимает одну важную вещь. Сережа проигрывать не любит. Вспомнить хотя бы, как он два дня назад забрал ее с работы из офиса, и они решили заскочить в торговый центр, где случайно наткнулись на игровой автомат с игрушками. Хрен знает, как так удача повернулась к девушке своим лучезарным лицом, но Оксана вытащила плюшевую Свинку Пеппу с первого раза, чему не могла нарадоваться первые три минуты. А вот когда Сережа решил взять реванш, но с двенадцатой попытки ничего не получалось, а останавливаться он не был намерен, Фролова уже начала беспокоиться. Но Матвиенко действительно сдаваться не собирался, поэтому перешел к плану «Б» — тир. И тут его старый друг не подвел, и буквально спустя несколько минут Оксана уже держала в руках большого плюшевого зайца, которого девушка, работающая в тире, чуть ли не от сердца отрывала: привязалась, видимо. Сначала Оксана беспокоилась, что подумает Леша, если увидит такую игрушку в их квартире, но потом решила просто поиграть с огнем и оставила это плюшевое безумие на самом видном месте: на окне в гостиной. И Леша его не заметил. Даже внимания не обратил. Фролова даже не знала, как на это реагировать; у нее просто слов не было. Тем же вечером Леша, чмокнув жену на прощание, снова уехал в офис, а Оксана стояла в коридоре около трех минут, едва сдерживая слезы. Обида до краев заполнила ее, и только поэтому — ну, разумеется, исключительно поэтому — она позвонила Сереже с просьбой приехать. И он приехал. Снова. Почему тебя не было рядом, когда я еще не сказала «Да»? — Садись, я нашел, — наконец подает голос Сережа, вытаскивая Оксану из своих мыслей, и девушка, скрестив руки на груди, наконец садится с ним рядом, опустив ногу на ногу. — Я займусь твоим кинообразованием. — «Век Адалин»? — не верит своим глазам девушка. — Мелодрама? Серьезно, Сереж? — Это единственный фильм такого жанра, который я действительно хочу и, главное, могу тебе посоветовать. — Давай лучше «Оно» пересмотрим. — А давай без «давай»? — предлагает альтернативу Матвиенко и, резво поднявшись с места, выключает в гостиной свет, после чего садится обратно и нажимает заветный «play». Матвиенко никогда бы не подумал, что можно получить такое странное, совершенно не знакомое ему до этого дня, почти нездоровое удовольствие от того, что ты смотришь фильм рядом с человеком, который тебе по определению запрещен. Все равно, что играть в одни ворота. Что бы ты ни сделал — все равно проиграешь. Сережа каждый божий день говорит себе: «Не лезь, блять, в это. Оно тебя убьет». А все равно отвечает на звонки, пишет сам и приезжает в любое, сука, время суток. У нее на безымянном пальце сверкает табличка «Не влезай! Убьет!», а он все равно лезет, будто ему пять, сука, лет, и это тот самый возраст, когда на все похуям, море по колено и ветер в голове. Девчонка притягивает его к себе, как магнитом. И Сережа с каждым днем боится этого все сильнее. Шага. Матвиенко боится шага. Оксана не сделает этого сама, а вот за себя он уже не так уверен. И если раньше он мог с уверенностью сказать, что это, блять, ничего такого, и дружба между парнем и девушкой бывает, то сейчас он хочет ударить себе по лицу за эти слова. Потому что такая дружба — односторонняя. Сначала-то вы дружите, а вот однажды кто-то да проебется, и второе звено вашей дружбы имеет право на две стороны одной медали: первая — она узнает об этом; и вторая — не узнает никогда. Первая категория «друзей» ломается, разбегается после первого же секса или избегает друг друга как в сети, так и в реальности, стараясь заполнить себя другими людьми, чтобы как-то пережить случившееся. Вторая же категория с уверенностью кричит о дружбе между ними, в то время как тот, что проебался, заставляет себя каждое утро после пробуждения верить в то, что говорит: «Забыл. Остыл. Отболело». И ищет лучше. Всегда ищет лучше. И не находит. А в этот самый момент девушка чуть ерзает на месте и придвигается к нему, касаясь его предплечья своим. Блять. Тепло, исходящее от девчонки, заставляет руки покрыться мурашками. Матвиенко сухо сглатывает. Господи. Не делай этого с ним. Не надо. Два часа фильма пролетают слишком незаметно, и Сережа вливается в сюжет в тот момент, когда Адалин снова попадает в аварию, но ее спасают. На экране напряженный момент, Оксана даже чуть сжимает в кулак пальцы от волнения и безостановочно смотрит широко распахнутыми, чуть ли не наполненными слезами глазами на экран, даже не моргая. Сережа смотрит на нее. Смотрит так, что сжимается сердце. Каждая девушка мечтает, чтобы на нее так смотрели. И хорошо, что она не видит. Да, хорошо. Наверное. В какой-то момент она поворачивает к нему голову, и Матвиенко чувствует себя нашкодившим ребенком, которого поймали с поличным. Но взгляда он не отводит. Смотрит на нее. Господи, она такая красивая. Но прекрати, девчонка, прекрати так смотреть на него, он уже не справляется. Оксана сама не понимает, зачем повернулась; просто дернуло внутри что-то, и она вдруг поняла, что надо. Надо. Именно сейчас. Теперь он так близко, и дыхание у него взволнованное. Тяжелое. И губы слегка приоткрыты. У Сережи не глаза, а омут. В них не смотришь — в них с размаху на глубину падаешь без спасательного жилета. В темноту, в бездну. И спасения не хочешь вовсе. Матвиенко впервые так сильно хочет нарушить собственное табу. Фролова чуть прикрывает глаза, когда Сережа сам тянется к ней. Медленно, плавно. Будто спугнуть боится. И боится ведь, чего греха таить. А она смотрит на его губы. Смотрит и понимает: не может оторваться. Господи, помоги, ведь она обязана оторваться. Она так обязана, блять, кто бы знал. Внутри что-то сжимается, взрывается, и в животе завязывается узел, когда расстояние сокращается до минимума, и они все равно оба замирают, не в силах сделать финальный рывок. Дыхание мужчины обжигает ей кожу. Раскаленными щипцами опаляет сознание. Глаза плотно закрыты, и в голове непривычный шум от бурлящей в венах крови. Одно движение, один рывок — и это будет приговор. Бесповоротный проигрыш для них обоих. Ты обещал, что мне не придется бояться. Ты обещал, что не станешь опасным. Девушка сильно зажмуривается и сжимает губы, отодвигаясь назад. Выбившиеся из-за уха волосы закрывают часть ее лица и пылающие алым щеки. Фролова облизывает губы. — Тебе пора, — негромко произносит она, не открывая глаз, и сцепляет подрагивающие руки в замок. А у Матвиенко перед глазами все плывет. Господи, что они только чуть не сделали? Блять, еще бы немного, и всё — конечная. Сережа что-то бормочет, вскакивая на ноги, быстро натягивает кроссовки и, попрощавшись, уходит. И только когда Оксана слышит хлопок двери, она открывает глаза. На экране мелькают титры, блеклый свет от экрана заливает комнату. Девушка поворачивает голову на то место, где сидел Матвиенко, и берет подушку, зачем-то прижимая ее к себе, обхватывая руками и утыкаясь в нее носом. И замирает. Замирает, прекращая дышать. Потому что та насквозь пропиталась запахом Сережи. А Матвиенко в этот момент стоит на улице, дышит прохладой летней ночи, вслушиваясь в шум машин и говор счастливых подростков, затем запрокидывает голову вверх и закрывает глаза. Девчонка у Матвиенко, кажется, уже под кожей. И это очень хреново. Ведь Сережа проигрывать не любит. Да и не умеет вовсе.