Лето в январе

У Оксаны офис пахнет свежей выпечкой. У Оксаны в кабинете стоят свежие цветы. У Оксаны сегодня очень хорошее настроение. Сотрудницы даже сплетню умудряются пустить: не беременна ли, ведь девушка счастливая вся ходит, но Фролова такую чепуху на корню пресекает, напоминая девушкам, что кости перемывать в таком маленьком коллективе — не по понятиям. — От нее счастьем пахнет, — тихонько замечает маркетолог Лиза, отпивая из чашки горячий черный чай. — Светится вся, любо-дорого посмотреть. — И как она так преобразилась? — недоумевает вечно угрюмая и одинокая Вероника. — Фитнес? Правильное питание? Диета? — Любовь, — спокойно выдыхает Катарина, поправляя длинные светлые волосы. — Говорят, в браке второе дыхание очень часто открывается. Искренне рада за Оксану. — Ей идет быть счастливой, — с толикой зависти подает голос Алевтина из отдела продаж. — Я тоже так хочу… — Чтобы быть счастливой — надо быть любимой, Тина, — звонким колокольчиком смеется Катарина и, закинув ногу на ногу, наконец отвечает на звонок. Свадебное агентство никогда еще не было настолько пропитано духом дела, которым занимается. Весь офис дышал счастьем, и, пожалуй, дело было в Оксане, которая это счастье каждому отдавала задаром. Работа кипит вот уже вторую неделю, никто даже не жалуется на сверхурочные, потому что осень для невест — последние шансы до весны обручиться в природной красоте, и заказов на стол Оксане летит бесконечное множество. И Фролова берется за всё, потому что хочет подарить счастье, кажется, всей серой Москве и московской области, не считая примыкающих городов. У нее будто второе дыхание открылось. Она успевает на все встречи, ни о чем не забывает, потому что Сережа подарил ей электронный ежедневник, и просто действительно дышит легче, потому что всё то, что угнетало ее долгое время, наконец оставило ее сердце и душу. Отсутствие Леши теперь скорее в радость, чем в тягость, а его редкие заскоки домой ограничиваются ужином или быстрым поцелуем в щеку, от которого у Оксаны больше ничего, — к счастью или к несчастью, пока непонятно, — не екает. Теперь ее лихорадит от каждого нового сообщения, потому что она ждет встречи с Сережей так, будто это необходимый для существования воздух, без которого она бы погибла. Без которого и он бы погиб. И, когда он переступает порог ее дома, она растворяется в нем без остатка, сплетает с ним пальцы и сверкает. Оксана оттаяла от долгого сна, ожила, потому что Матвиенко стал ее кислородной маской, как и она — его, и теперь, если отбросить более глобальные проблемы, есть еще нюансы. Люди видят этот свет. Людей чужое счастье слепит. Матвиенко от телефона не отлипает, даже патрульный ему за это штраф уже впаял, но Сереге всё бесполезно. Он сматывает со встреч, пару раз опаздывает на утренние сборы и постоянно — постоянно, блять — улыбается. Его улыбкой хочется застрелиться, потому что он никогда еще в жизни так не сиял. Он не агрится, не бросает в бан фанатов и однажды на одной из трансляций благополучно заявляет, что сегодня в комментариях можно писать «Шастун», отчего вся съемочная площадка разом выпадает. Тогда-то Шаст и понимает: дело — дрянь. И всё зашло определенно дальше, чем было запланировано. Шастун крутит в руках телефон, поглядывая на экран мобильника. Встретиться они хотели в обеденный перерыв, да только понятие это явно растяжимое. Антон и покурить успел, и Арсу с Кьярой позвонить, и написать сообщение Ире, потому что так, блять, надо, и никуда от этого не денешься, даже взял себе американо с сиропом, и тот уже остыл, по вкусу напоминая бумагу, а Сереги все еще нет. Антон расплачивается за так и не выпитый кофе, отчего молодая официантка в кафетерии, явно узнавшая его, откровенно расстраивается, и приходится еще пару минут прокопаться, доказывая ей, что кофе в порядке и у Шастуна просто пропал аппетит. А после потратить еще время, делая с ней фото, потому что ну как откажешь человеку, который не виноват в твоих проблемах, а лишь нечаянно оказался под их влиянием. Антон натягивает на кепку капюшон и выходит из кафе, выуживая из кармана пачку сигарет. Выудив последнюю тонкую никотиновую палочку, Шастун поджигает ее резво выпрыгнувшим из зажигалки язычком пламени, наполняя до отказа легкие вредным дымом, без которого в последнее время он стал обходиться легче. К Кьяре он всегда приходит «чистым», за два часа до приезда домой к Арсу не курит, и непосредственно у него уже для профилактики чистит зубы и моет руки, потому что не хочет, чтобы девчонки касалась вся эта сигаретная хуйня, и старается держать ее от нее подальше. Затянувшись повторно, Антон выпускает из легких в небо тонкую струйку серого дыма, которая разрезает свет от фонаря на две неравные части, после чего чуть прищуривается, наконец заприметив вдалеке знакомую фигуру. Матвиенко снова весь в гаджете, головы почти не поднимает, чуть ли не запинается о собственные ноги, но шагу не сбавляет, и уже непосредственно перед тем, как подойти к кафе, телефон все же в карман убирает, опять начиная озарять все своей улыбкой. Шастун затягивается снова. Он знает. Он все знает. Просто он навещал Оксану, а там все по глазам прочитать можно. — Здорова, — протягивает Матвиенко пацану руку, и в его кармане снова пиликает телефон. Он уже готовится снова потянуться за ним, как вдруг Антон пресекает эту попытку и жмет Сереге руку, отчего тот даже на секунду теряется, начиная часто моргать. Шастун знает, зачем пришел сюда. Ему есть, что спросить. Ему есть, что узнать. Антон затягивается снова, и Серега, кажется, понимает, зачем эта встреча вообще нужна, потому что в глазах того просто-напросто бегущая строка. Антон Оксану любит, как родную сестру. Он заботится о ней. Он для нее — опора, потому что, покинув Воронеж, в лице родителей опоры она лишилась, и сейчас только Шастун — ее стержень, не считая собственного. — Тебя в лоб спросить? — интересуется Антон, чуть нахмурив брови, и снова топит в себе сигаретный дым. Матвиенко даже улыбаться перестает. Он щурится, глядя куда-то перед собой, и ежится от ветра, запихнув руки в карманы черной куртки. Сереге даже ответить нечего. Он знает, что хочет спросить Шастун, и понимает, что ответ этот его никак не устроит. И никого не устроит. — Как хочешь, — пожимает плечами Серега и утирает тыльной стороной ладони отчего-то пересохшие губы. Внутренности сжимаются до размеров спичечного коробка. Шастун сжимает зубы. Так себе формулировка. Так себе, блять. — Значит, в лоб, — кивая, констатирует Антон и выдыхает дым, который от соприкосновения с просыпающейся злобой, поселившейся внезапно где-то внутри, приобретает металлический привкус. Парень сплевывает это ощущение тревоги и решает не делать поспешных выводов. Они недолго молчат. Создается впечатление, будто пацан Сереге шанс дает: скажи сейчас, или потом будет хуже. Но Матвиенко молчит. И он думает: допрыгался. И он думает: блять, да куда уж хуже. Шастун не выдерживает затянувшегося молчания первым и задает самый главный вопрос: — Ты сказал ей? И этих трех слов достаточно, чтобы сломать изнутри. Покромсать на куски и сжечь. Ибо это отошло куда-то на задний план, потому что всё, что происходит с ним, когда он с Оксаной, затмило прочее. Тебя, блять, предупреждали. — Нет. Отрицание повисает в густом осеннем воздухе с примесью опускающегося на город тумана и обжигает Сереже глотку. Шастун даже не замечает, как с такой силой сжимает фильтр сигареты, что та становится непоправимо испорчена. А она к тому же последняя была. Антона начинает трясти. И дело, блять, совсем не в холоде. Антона трясет от гнева. Недокуренный никотиновый сверток летит мимо урны, и в следующее мгновение Матвиенко даже не понимает, каким образом лопатки обжигает горячей волной боли, а из легких вышибает воздух. Шастун прижимает его к стене с такой дурью, что Сережа чудом умудряется не удариться о нее затылком, но вот саднящие лопатки определенно дают ему понять, что он еще просто легко отделался. От пацана исходят волны озлобленности, и выдыхает он, помимо горячего воздуха, остатки сигаретного дыма, которые, смешавшись с холодным осенним воздухом, создают впечатление вышедшего на поле быка, красной тряпкой которого негласно объявили Матвиенко. — Она светится, — почти обессиленно, но все также злобно цедит Шаст, по-прежнему сжимая в правом кулаке куртку Сереги, — и если бы я не знал, что ты вернул ее к жизни — твоё лицо сейчас было бы не таким счастливым. Я бы по нему проехался лично. Матвиенко ничего не отвечает, только два раза кивает. Он не видел таким Шаста никогда в жизни, и у него от такой неожиданности в груди все сжалось. — Если ты сделаешь ей больно, я за себя не ручаюсь, — вкрадчиво предупреждает его Антон, не сводя внимательных глаз с взволнованного взгляда Сережи. — Скажи ей сам, пока она не узнала от других. — Это угроза? — Ты че, придурок, что ли? — выпускает куртку друга из хватки Шастун и делает шаг назад. — Это, блять, совет. Самый дельный мой совет за все двадцать шесть лет жизни. Серега облизывает пересохшие губы и непроизвольно стреляет взглядом вправо, замечая, как какая-то официантка стоит с мобильником в руках. — Шаст, — глядя вниз, негромко зовет Серега. — Там официантка… У нее камера. — Дружеские объятия и ржач, как по сценарию, давай, — холодно бросает Антон. И они так и делают. Смеются, обнимаются, хлопая друг друга по плечам, и Серега замечает, как девушка расслабляется и возвращается к своим обязанностям. На мгновение даже кажется, что все снова в порядке. — Пиздец, блять, познакомил, — сокрушается Шастун и сует руки в карманы парки, направляясь в сторону дальней парковки, где оставил машину. — Шаст! — Сам заебошил — сам и расхлебывай, — не оборачиваясь, орет он и скрывается за поворотом. Скрывается, умоляя себя успокоиться. Скрывается, умоляя себя не возвращаться. Потому что на плечи опускается груз вины. Он знал про Юлю. Знал всё это время. И Оксане ничего не сказал, хотя моментов подходящих для этого было предостаточно.

***

Постепенно, день ото дня, это становится чем-то нормальным. Обычным, родным — постоянным. Шаст приходит под вечер в квартиру к Арсу и проводит с ним и девчонкой время до глубокой ночи, все чаще оставаясь до утра. Кьяра пацана всей душой обожает; стоит только домофону оповестить громким писком, что кто-то вошел с помощью ключа, девчонка тут же вскакивает с места и пулей мчит ко входной двери, едва сдерживаясь, чтобы не начать прыгать на месте. Антон даже привык к ее немного шепелявому «Тося», а Арс в свою очередь почти научился не начинать прыскать в кулак от того, как Кьяра несется по квартире с этими криками, чтобы показать ему очередную нарисованную картинку. — Тося, Тося, Тося-я-я! — слышится на всю квартиру, после чего к детским воплям прилагается глухой топот двух ножек по ламинату. Арсений сдержанно улыбается, складывая детские вещи и укладывая их в шкаф, в то время как Антон смеется в голос и откладывает в сторону недоеденную баночку с детским пюре, которое научился втихаря от Арса пиздить и уминать за обе щеки, потому что вообще-то вкусно. — Я никогда к этому не привыкну, — трет пацан переносицу, продолжая улыбаться, в то время как топот ног становится все четче и четче. — Тося! — влетает в комнату со слегка помятым листом формата А4 девчонка, убирая от лица выбившиеся пряди, при этом измазав себе лицо кончиком красного фломастера. — Принцесса, мне сколько раз говорить, чтобы по дому ты не бегала? — спокойно интересуется Арс, наблюдая за тем, как девочка, прижав к себе рисунок, бредет в сторону Антона, слегка поджав губы. Малышка тут же останавливается, потеряв какую-то определенно важную мысль, и уставляется во все глаза на папу. Потому что да — он говорил ей не бегать по дому. Потому что да — говорил он это не один раз. — Прости, папочка, — искренне извиняется она, и Арс внезапно замирает, оторвавшись от своих дел. И его разрывает от гордости. Они с Шастом оба намучились за эти полтора месяца именно в этом вопросе. Ребенку сложно попросить прощения, это в нем вырабатывать надо. Если этот момент в таком возрасте упустить — пиши пропало. Арс даже руки пару раз в этом плане опускал, а вот пацан — ни в какую. Даже когда у Попова уже сил не оставалось на объяснения дочери, почему так нельзя, а так можно, Антон не сдавался и все равно продолжал попытки достучаться до детского сознания. И вот они — плоды. Так что сейчас это кажется победой над невозможным: они с Шастом на самом деле занимались воспитанием девочки. Они воспитывали ее. И делали это хорошо. — Что ты мне принесла? — наклонившись вперед, интересуется Антон, одаряя девочку теплой улыбкой. Кьяра подходит ближе и утыкается животиком в голени Шаста, укладывая на его худых ногах только что законченный рисунок. Она без надобности расправляет листок и поднимает на мгновение синеву своих глаз на пацана, после чего опускает взгляд снова вниз. — Это ты, — указывает она пальчиком на высокого человечка в чем-то красном, — а это папа, — ведет она по листку дальше, — и я… Шаст задыхается словами и просто чуть елозит на месте, стараясь сесть удобнее. Ему впервые не подобрать слов. Он впервые не может импровизировать. — Тебе не нравится? — расстраивается девочка, снова поднимая взгляд, и Шасту от печали в этой синеве почти дурно становится. — Нет, — качает он головой, стараясь вернуться в реальность, — нет-нет, что ты! Очень нравится! Очень! Малышка улыбается легко и открыто, слепит своим светом всю округу и, похлопав ладошкой по рисунку, оставляет его на коленях у Антона, покидая гостиную и снова скрываясь в детской. Шастун сглатывает. Ему нечем дышать. И Арсений молчит, стоя к нему спиной и сжимая в руках ее любимое розовое платье. Ему тоже дышать нечем. Таких моментов с каждым новым днем и каждой новой неделей становится все больше. Кажется, Кьяра видит в пацане нового члена семьи, и это не может не радовать. Потому что спустя две недели после прихода Шаста она перестает плакать по ночам, а спустя семь недель — перестает вспоминать про слово «мама». Антон возился с ней часами напролет, совершенно растеряв счет времени. Он чувствует себя нужным рядом с ней. Он чувствует себя нужным рядом с ним. С Арсом ему легче дышится. Со временем складывается впечатление, будто все, что происходит, так, как и должно быть. Просыпаться одновременно с девчонкой стало привычкой, готовить с ней завтрак для Арса — тоже. Гулять после обеда или подбрасывать ее на руках до звонкого заливистого хохота девчонки и громкого Арсового «Шастун, это опасно, дурачина, блин!» — тем более. И вообще всё это… Оно стало родным. Оно стало необходимым. И расставаться с этим хотя бы на несколько часов становится для Шаста синонимом слова «тоска». Ему тяжело жить без них обоих. Без них не жизнь, а существование. Ведь даже такие простые бытовые банальности, как, например, сегодня, когда они понимают, что надо бы затарить холодильник, становятся частью жизни пацана. Потому что в конце рабочего дня он едет не домой к Ире. Они втроем идут в продуктовый магазин. Шастун усаживает девчонку в тележку и предоставляет ей возможность самой — ну да, разумеется — быть у руля, отчего Кьяра в диком восторге, действительно полагая, будто ведет тележку задом наперед, в то время как Арс тихонько тащит ее за собой левой рукой, уткнувшись носом в список продуктов. — Арс, — зовет его Шастун и вырывает из рук написанные на скорую руку на клочке бумаги товары. — Какого хре… — Арс осекается, вовремя прикусывая язык и с прищуром глядя на пацана. — Какого черта? — Зачем нам список? — жмет плечами Антон. — Давай затаримся от души, а не по твоему бредовому сценарию, — демонстративно мнет он бумажку и сует ее в карман осенней парки. — Блять, Шаст, — шепчет Арс нарочно слова так, чтобы услышал их только Шастун, пока Кьяра увлеченно «ведет» тележку. — Там продукты, которые ей нужны, а не нам… Это для нас от балды затариться можно, а она — ребенок, — цедит сквозь зубы Арс. И пацан смеется. — Что смешного? — хмурится Арсений, потому что малышке он обеспечивает здоровое питание, хотя это охуеть как сложно, чего греха таить. Шастун в два вальяжных шага доходит до Арсения и склоняется к его уху, заводя руки за спину. — Чтобы затариться в магазине — даже продуктами для ребенка — список не нужен, — заговорщически шепчет он, и у Попова по спине мурашки бегут. — Просто доверься мне. И Арсений кивает, сглатывая густую слюну, внезапно скопившуюся во рту. У Шаста прищур лисий, а голос — дьявольский. Блять, совершенно непонятно, чего там Бог переборщил, создавая Антона Шастуна, но вышло действительно охуенно. Попов будто к месту прибивается зеленью глаз пацана, и в такие моменты он готов делать все, что тот пожелает. Потому что Арс пацану верит. Потому что Арс пацана… — Сначала в отдел фруктов и овощей, а дальше чисто по отделам. Ну что, от винта? — смеется Шастун, хватаясь за ручку тележки, и Кьяра радостно смеется, вскидывая руки вверх. Арс прогоняет собственные мысли. Он уже боится их. Страшно боится, потому что теряет над ними всякий, блять, контроль. Одно дело — когда тебя всего раз скрыло подобными эмоциями, но не два… Не три… Не ежедневно, не ежечасно. К пацану тянет все сильнее и сдерживаться с каждым разом труднее и труднее. Он понимает, что Антон его чувства не разделяет, да и не должен вовсе, и от этого еще больнее. На это он не рассчитывал. На это он не подписывался. И Арс по-прежнему продолжает убеждать себя, что это обычная необходимость. Никакая не любовь. Шастун снова справляется со всем заданием на твердую десятку, и Арс уже просто перестает удивляться. Пацан поцелован кем-то свыше, определенно. Другого объяснения умениям мальчишки Арс найти не может. Спустя всего полчаса тележка забита, и делится она строго на две части. Первая заполнена здоровой пищей, а во второй аккуратно поставлены несколько банок пива и прочая идущая с ними лабуда, потому что «Ну Арс, ну пожалуйста, ну матч же сегодня». С дорогой домой им тоже везет, если это можно так назвать. За окном простирается дождливая серая Москва, но в салоне автомобиля солнечно. Девчушка хохочет над одним из выпусков «Маши и медведя», который Шаст показывает ей на своем телефоне. Пацан развалил свои длиннющие ноги на заднем сиденье и поудобнее устроился в полулежачем положении, в то время как Кьяра надежно пристегнута в детском кресле и безотрывно следит за мелькающими картинками на экране мобильника. Арс только периодически смотрит в зеркало заднего вида и кусает губы, чтобы от улыбки лицо не треснуло. Он по-особому счастлив. Потому что ему плевать на свои чувства. Он может проглотить их, спрятать. Может переболеть. Пережить. Он может, легко. Но если его дочка счастлива — он счастлив вместе с ней. Под задорные визги девчонки Арс доносит ее на руках до подъезда, укрывая собой от дождя, пока Шастун держит над их головами зонт. И в этом моменте хочется застыть. Замереть, заглохнуть и остаться в нем. Потому что это прекрасно. В теплой духовке уже стоит пока еще горячий противень с ужином, и Арс правда гордится собой, потому что ему удалось создать кулинарный шедевр в виде картофельной запеканки, не спалив при этом кухню, что не может не радовать. Кьяра — послушная девочка. Кьяра слушается папу. Кьяра слушается Тосю. Поэтому она без пререканий уплетает за обе щеки положенную ей порцию, а после убегает ненадолго в детскую, чтобы взять необходимые вещи для игры. И сегодня у Кьяры в планах игра в доктора. — Дышите! — велит она, и Шастун послушно вдыхает. — Ну как я, доктор? — картинно прикладывает руку ко лбу он, прикрывая веки. Кьяра задумчиво постукивает указательным пальцем по подбородку, немного передразнивая Шаста, который единственный в ее окружении так делает. — Постельный лежим, — деловым тоном констатирует она, вытаскивая у пацана из под мышки градусник и внимательно на него поглядывая. Шастун смеется. Чисто и открыто смеется, совершенно не замечая, как с малышкой летит время. Арс по уши в каких-то бумагах за рабочим столом, периодически разговаривает с кем-то негромко по телефону и с улыбкой смотрит на этих двоих, пока они не видят. К ним вплотную подобралась самая страшная проблема, и решить ее надо не позднее следующей недели. Потому что уже начало октября. Потому что скоро тур. — Шаст, — зовет Арс, наблюдая за тем, как пацана почти вырубило на диване, и тот закрыл глаза, пока малышка и сама уже носом клюет, хотя и не перестает лечить своего Тосю. — Ау? — Матч уже полчаса идет. — Пиздануться! — вскакивает с места Шаст, чем пугает не только Арса, но и Кьяру. — Ой! — забавно ойкает Шастун, прикладывая ладошку к губам, и от этого зрелища девчонка начинает заливисто смеяться. — Шастун! — рычит Арсений. — Сорян! — бубнит в ладонь пацан, хватая со столика пульт. — Папочка, а что такое пи-даз-нуть-ся? — умудряется выговорить по слогам она. — Это печенье! — тут же импровизирует Арсений, выставив вперед руку, после чего прикладывает ладонь ко лбу и качает головой. Только он собирается сказать, что пора уже идти в ванную, а после ложиться спать, как пространство комнаты прорезает детский смех. Арс поднимает голову и видит, как Антон перекинул девчонку через плечо, и та болтает руками, водя ладошками по худи пацана, и заливисто смеется. Бесстрашная. Этим похожа на мать. — Я провинился — я укладываю ее сегодня спать, — объясняет на ходу Шастун, направляясь в ванную. — Не беситесь, — причитает Арсений, бросая слова вслед. — Смех не перед радостью, она же так не ус… И в следующую секунду слышится хлопок двери, а затем шуршит в ванной вода и гудят их негромкие голоса. Арс качает головой и поднимается с места, отбрасывая в сторону очки. Их он носит только дома, и вспоминать о том, как Антон впервые увидел его в них, вообще не стоит. Арсений трет уставшие глаза, бредет на кухню и выуживает из холодильника две бутылки пива, потому что матч все равно никто не отменял, и он обещал пацану, что с ним посидит. Попов снова бредет в гостиную, несколькими движениями сгребает всю детскую аптечку в сумку и ставит на полочку под журнальным столиком, плюхаясь на диван. Он включает нужный канал и на мгновение прикрывает глаза, как буквально в следующую секунду понимает, что рядом с ним присаживается Антон, заваливая ногу на ногу. Арс рассеянно смотрит по сторонам, ожидая, что, возможно, Шаст прикольнулся, и Кьяра с ним пришла, но ее рядом нет… — А где?.. — Спит, — тут же отвечает Шастун, ловко открывая две бутылки и протягивая одну Арсу, после чего откидывается на спинку дивана и заваливает ноги на столик, чуть прибавляя громкость. Арс недоверчиво качает головой, но в квартире правда тихо, и полоска света падает в детскую так же, как и всегда. Кьяра спит, Антон ее уложил. — Как ты это делаешь? — правда не понимает Арс. — Ты о чем? — старается не отрываться от экрана Шастун, отпивая немного пива. — Мне нужно не меньше часа и как минимум одна сказка, чтобы заставить ее уснуть, а ты… — Это все мое обаяние, — хохочет Шастун. — Блять, Шаст, — на мгновение закрывает глаза мужчина и качает головой. — Дети, — чуть кивает Арсений. — Ты знаешь о них так… много. Откуда, — старается разобраться Попов. — Откуда ты столько знаешь?.. Шастун напрягается, сжимая бутылку одетыми в кольца пальцами и сглатывает. — Я ничего такого не делаю, — жмет плечами он. — Неправда, — поджимает губы Арсений. Он ненавидит, когда ему лгут. А Шаст пытается ему солгать. — Я вижу, — снова пытается вывести на разговор пацана Попов. — Ты делаешь всё. Ты помогаешь мне абсолютно во всем. И я не понимаю, зачем… — Потому что… — Ты не обязан! — Но я хочу, — не дает ему вставить слово Антон. — Хочу, потому что мне… И Шаст осекается. Осекается и замолкает, потому что поклялся себе еще несколько месяцев назад, что никогда — никогда, блять, — не расскажет Арсу о том, что случилось. Не расскажет о своей тайне. Не выпустит из шкафа своего главного скелета. Но Арс смотрит. Смотрит и ждет. И Шаст понимает: никак. Не получается молчать, как бы сильно ни хотелось. Я не боюсь с тобой даже молчать. Короткие ногти скребут наклейку на бутылке, и Шаст начинает нервно нажевывать губу, что для Арса определенно является знаком, который ему хорошо знаком. Антон готов говорить, Арсений готов слушать. — Ты помнишь… Нину? — начинает Шастун, и давнее имя стеклом режет гортань, вынуждая болезненно сморщиться, чуть отвернувшись в сторону. — Да, — негромко отвечает Арс, кивая головой. — Мы были вместе долго, — подбирает слова Антон, мониторя взглядом какую-то точку на столике. — И нетрудно догадаться, почему именно. Арс всегда раньше думал — трудно. Но сейчас, когда он увидел Шаста с совершенно новой стороны, увидел его второе, тихое, скрытое предназначение, которое он отталкивал от себя так долго, что чуть не стало слишком поздно — он увидел, что на самом деле все просто. Мозаика складывается в сознании уже сама. — Арс, она беременна была, — поднимает взгляд Шастун, и в его пронзительной зелени плещется отчаяние. Отчаяние и боль, которую он глушил в себе солнцем, стараясь вытравить плохое хорошим. Или скрасить. Тут как посмотреть. Арсений задыхается словами. «…была… » И у Попова ком встает в горле, потому что все встает на свои места. — Мы… пожениться хотели, если бы все было хорошо, потому что у нас… Знаешь, — Шастун давится словами, захлебывается ими, не может сформулировать мысль, — резус-конфликт был и… И там… Двадцать пять недель было… Наш рекорд и… Девочка, — уже почти шепчет Шастун, сжимая дрожащие губы и продолжая смотреть перед собой. — Была бы девочка, Арс… А глаза у пацана влажные. Влажные и блестят. Кажется, Антон держал всё это в себе очень долгое время, и этот скелет в его шкафу настолько застоялся, что полностью сгнил, и сейчас почти больно расставаться с тем прошлым, что в тебя фактически вросло. — И мы поняли, что надо… прекратить. Остановить всё это, — обессиленно сжимает руку в кулак Шастун, продолжая говорить дрожащим шепотом, потому что боль кромсает его в лоскуты. — Что третий раз — это уже знак свыше, хотя я, блять, в Бога не верю, сам знаешь, но… Шастун поворачивает голову, и Арс впервые в жизни видит не сияющего, вечно излучающего жизнь Антона, а Шаста, который обнажил перед ним душу. И правую щеку пацана стрелой прорезает единственная слеза, которую он тут же с нажимом смахивает тыльной стороной ладони. — Я всё знаю про эти сраные коляски-трансформеры, про ебучую сборку кроваток или гребаное детское питание, потому что я уже три раза был готов стать родителем, но у судьбы свой, блять, сценарий, и я его в глаза никогда не видел, — цедит Шастун, на мгновение крепко зажмуривая глаза. Арс не видит перед собой никого, кроме Шаста. Не слышит вокруг ничего, кроме его голоса. И Попова скручивает в бараний рог. Скручивает от того, что он заставил Антона этим поделиться. И еще от одной детали. Шастун поворачивается к Арсу, и у того дыхание перехватывает. Мужчину разрывает от его боли. Если бы это было в его власти, он бы всю ее у него забрал. — Ты и Кьяра, — наконец произносит Шаст, не отрывая своих зеленых радужек от синевы Арсения, — вы — моё всё. Мне без вас уже… не то. В нем говорит то, что горит. — Я люблю ее. Люблю всем сердцем, как собственную дочь… — и следующие слова срываются с языка сами: — И тебя люблю, Арс. И внешний мир для Арсения гаснет. Гаснет, потому что сужается до размеров этой комнаты, до величины этого самого дивана и ощущения губ Антона на своих. Поцелуй просто случился. Случился, потому что так и должно быть. Антон обхватывает ладонью его лицо и прижимает к себе так, что внутри всё взрывается. Сжимается и скулит. У Шаста губы на удивление мягкие, а сам он напористый, почти жадный, но трепетный одновременно. И от сочетания этой бури, которая воплощает пацана, в сознании всё нахуй плывет, и Арс ловит себя на мысли, что стонет в поцелуй. А Шаст ловит эти стоны губами, ловит и втягивает в себя вместе с нижней губой Арса, после чего почти нахально углубляет поцелуй. Я так сильно хотел твои губы. Я ничего никогда еще так сильно не хотел. Арс перенимает инициативу, подминает под себя пацана и нависает сверху, снова впиваясь в горячие губы. Господи, блять. Такие горячие. Сочные. Искусанные. Губы, которые хотелось снова и снова. Антон ведет пальцами по бедрам Арса, ныряет пальцами под его футболку, и Попова передергивает от ощущений, отчего по всему телу бегут мурашки. Арс немного рычит в поцелуй и хватает губами дрожащий выдох пацана, прижимаясь к нему всем телом и сжимая пальцы на затылке. Вкус губ Антона невозможно прекрасен. И сам он весь — прекрасен. Кажется, я полюбил тебя насовсем. Сначала закончился первый тайм, а потом, наверное, второй. Они даже не слышали конечного счета, потому что им обоим на это было глубоко похуям. Они терзали губы друг друга до глубокой ночи, как влюбленные подростки, и были не в силах оторваться. Потому что у них мало времени. Потому что за счастье надо платить, а счет они давно просрочили.