Лето в январе

— Это не опасно? — взволнованно произносит Антон, держа перед собой на вытянутой руке совсем крошечные коньки. — Тош, ну она сама попросила, — отзывается Арс, усаживая девочку себе на колени и снимая с нее осенние сапожки. — Я буду как Эльза! — вскидывая руки вверх и запрокидывая голову, смеется Кьяра, и шапка, до того момента нормально сидящая на ней, благополучно съезжает на глаза. Шастун усмехается, протягивая один из коньков Арсу, и заботливо поправляет крохе шапку, после чего чуть касается кончика ее носа указательным пальцем. — Слава богу, мы «Моану» не посмотрели, — отшучивается он, — аквапарка бы мое сердце не выдержало. Попов согласно кивает и улыбается, хотя его передергивает от одной только мысли, что ребенок будет баландаться в общественном бассейне. Он откровенно рад, что решил вчера вечером включить Кьяре «Холодное сердце». Коньки безопаснее будут. Наверное. — Шаст, — немного ехидно зовет его Арс, и пацан оборачивается, глядя ему прямо в глаза. В его зелени можно ослепнуть. — Ау? — А ты сам-то кататься умеешь? Арсений какой-то частью сознания надеется, что Шастун сейчас стушуется и сознается, что на коньки не вставал ни разу. Ну хоть что-то он, блять, должен не уметь. Нет, правда. Если он и на коньках умеет кататься, то это ебаный край. — Подростком катался, — пожимает плечами Антон. — Не особо зашло, падать больно высоко, — хохочет он. Арс, не сдержавшись, нервно усмехается и отводит взгляд в сторону. Пацан умеет в этой жизни одно большое всё. И Попова почему-то разрывает. Разрывает от переполняющих чувств к нему. Шаст замечает перемену его настроения и чуть щурится, стараясь понять, что заставило Попова так отреагировать. — Что? — чуть улыбаясь, качает головой пацан. Попов снова улыбается, завязывая шнуровку на правом коньке девчонки, в то время как та перебирает пальцами завязку на капюшоне его толстовки. Антон наблюдает за тем, как Бусинка задумчиво сидит на руках у Арса, и думает только об одном. Он никогда не сможет оставить ее. Ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось. Разве что если только его мир рухнет или перевернется от абсолютно непредсказуемого поворота в его жизни, погребая под собой все живое. — Ничего, — поворачивается к нему Арс, не в силах сдержать улыбку. А выглядит так, будто не ничего, а всё. И Шаст улыбается в ответ. Блин, так улыбается, что хочется кричать. А еще хочется сорваться, сгрести в охапку его безразмерное худи и впиться в солнечные губы, прошиваясь их светом насквозь. Кусать их, терзать и не отпускать Антона от себя ни на одну гребаную секунду, потому что… Потому что. Без пацана для Арсения мир тут же погаснет. Без пацана для Арсения мир просто исчезнет. Они стараются не торопить события, хотя и глушат всё чаще слишком вспыхивающее желание, кусая губы в ночи и комкая в пальцах простынь. Они пытаются делать все плавно, беспокоятся, что нарушат личные границы друг друга, поэтому держатся на негласно проведенной дистанции, которую сами же все чаще нарушают. Арс без Антона и Кьяры уже жизни не видит. Попову кажется, что на жизнь он без них не смотрел вообще. Антон видит в глазах Арса такую бурю, что перехватывает дыхание. Он ныряет в это аномальное явление добровольно, чуть придвигается ближе, а взгляд сам останавливается на его губах. Таких красивых, блять, губах, что можно намертво пиздануться. До него поцелуи были неправильными. До него поцелуи были чужими. В глотке внезапно пересыхает, поэтому Антон машинально скользит кончиком языка по пересохшей нижней губе. И Арса буквально замыкает от этого. Он чуть склоняет голову вправо и подается вперед, порываясь позволить своим легким впитать его выдох целиком, но… — Пошли кататься! — внезапно дергается на руках Арса девчонка и запрокидывает голову вверх, отчего Арс шарахается от Антона так, будто тот — пороховая бочка, а на губах Попова шашка с динамитом. Пацан немного истерично хохочет, закрывая лицо руками, и чувствует себя в этот момент наивным влюбленным подростком, ведь… Они сейчас просто взяли и забыли о девчушке, потому что снова чуть не утонули друг в друге. И Антону становится еще смешнее, когда он понимает, что у Арса щеки залились краской. Боже, кто тут еще влюбленный подросток, оказывается. Кьяра елозит на коленях Арса, а после закидывает ручки вверх, запрокидывает голову и, обхватив лицо папы ладошками, целует его в кончик подбородка. И это прошибает молнией насквозь. Затем как ни в чем не бывало девчушка старается слезть с его коленей, совершенно позабыв о том, что на ногах у нее коньки. Шаст тут же реагирует на это и ловит непоседу буквально за секунду до неизбежного, после чего подбрасывает в воздухе, как делает это обычно, и Кьяра заливисто хохочет. — Вот же непоседа, — смеется Шастун, усаживая девочку себе на шею. — С ума меня чуть не свела. Кьяра обвивает руками голову Тоси и прикладывается к его макушке щекой, чтобы удержать равновесие, а Антон придерживает ее ножки и кивает будто выпавшему из реальности Арсу в сторону катка. — Ну что, пойдем? — улыбается он, и Арс поднимается на ноги. Искусство хождения в коньках постигли единицы, и в их число явно входит Антон, который не только сам ловко идет, но еще и успешно отвечает за безопасность девчонки, в то время как Арс чуть ли не вдоль бортика передвигается. Ему, откровенно говоря, немножечко ссыкотно навернуться со своей высоты в сто девяносто сантиметров, хотя о таком должен беспокоиться Шастун, ведь его природа почти двумя сотнями наградила. И Арс ловит себя на мысли, что паникует уже здесь, а ведь на лед он даже не вышел. Попов облизывает губы, когда Антон осторожно спускает девчушку с шеи и, взяв ее теперь на руки, выходит на лед, осторожно отъезжая от прохода вдоль бортика. Кьяра завороженно смотрит на то, как мчат на всей скорости мимо нее лихие подростки, отчего из-под коньков вырываются непривычные для нее звуки, а лезвия всякий раз тонким слоем срезают пласт инея с идеальной закрытой арены. В глазах Кьяры загорается неподдельный интерес. Девчонка что-то тараторит Тосе, одновременно хлопая в ладоши, пока тот кивает и хохочет, и Арсу ужас как хочется узнать, что она говорит, да только его единственная мысль в момент, когда его нога шагает на лед: «Блять, если упаду — костей не соберу». Держась за бортик, он всё же добирается до точки назначения и, в очередной раз чуть не потеряв равновесие, останавливается возле них, натягивая посильнее шапку и поправляя челку. — Блин, а тут холодно, — замечает он, тут же поправляет Кьяре шарф и проверяет, плотно ли закрыты шапкой ее уши. — Может, всё-таки не надо?.. — Арс, — устало улыбается Шастун и впивается в синеву Попова своим взглядом. — Всё будет нормально, — кивает он. — Мы ее научим. Он поворачивается к девчушке, которая безостановочно следит за мелькающими мимо нее людьми, и ее явно уже разрывает: ей не терпится встать на коньки. — Мы ведь научим тебя? — чуть подбрасывает на руке Кьяру Антон, и Бусинка улыбается. — Я буду как Эльза! — снова сияет она невозможной улыбкой, и Шаст осторожно опускает ее на лед. Арс напряженно наблюдает за действиями пацана. — Тут очень скользко, — предупреждает тот. — Но я буду тебя держать. И папа тебя держать будет. Не бойся, хорошо? И Антон соглашается с собственными словами. Я всегда буду тебя держать. Я никогда не смогу тебя отпустить. Кьяра кивает, до побелевших костяшек сжимая указательный палец Антона, которому приходится почти пополам согнуться, чтобы девчушка за него держалась. Арс, не отпуская бортика, берет малышку за правую руку. Арс ожидал от этого опыта всевозможные развития событий, он даже перед выходом зашел на ютуб и посмотрел пару роликов с оказанием первой медицинской помощи. И не только для ребенка, но и… для себя. Попов по жизни чувствовал себя коровой на льду, но, кажется, ему просто постоянно попадались неправильные учителя. Антон показывает Арсу, как надо передвигать ногами, чтобы получалось синхронно с ним, и сначала эффекта от уроков пацана с гулькин нос, но спустя минут пятнадцать начинают появляться первые ощутимые плоды. Арс ловит ритм, даже считает вслух, передвигается плавно, осторожно. И спустя еще несколько минут Попов наконец может оставить бортик позади. Они оба не выпускают маленьких ладошек Кьяры из своих рук, и девчонка звонким колокольчиком смеется на всю ледовую арену, когда два папаши везут ее за руки по льду, а она всё повторяет: «Я — Эльза!» Попов привык ко льду, и, оказывается, не такой уж тот и страшный, а пару раз приземлиться на пятую точку — даже эффективно и продуктивно; это подталкивает его рычать на проезжающих мимо школьников, чтобы объезжали стороной, а самому избегать крутых поворотов и стараться никого не обгонять без крайней надобности. Они даже меняются, и Шаст, согнувшись чуть ли не вдвое, едет задом наперед, держа девчонку за обе руки и позволяя ей «ловить волну». Улыбка не сходит с губ девчонки, а ямочки на ее щеках и каждая смешинка штопают душу Антона аккуратными стежками, залечивая трижды нанесенные острым ножом удары прошлого. Шастун улыбается, ловит губами каждое мгновение и запечатывает их в сознании, осторожно складывая воспоминания в самый надежный ящик, потому что знает: ничто не повторяется дважды, и нужно хватать голыми руками каждый миг, не боясь обжечься. И один из таких моментов навсегда останется не только в мыслях Антона, но и в его сердце. Потому что, когда девчушка рвется куда-то в сторону и чуть не падает, Шаст не справляется с собственными ногами и смачно наворачивается, утягивая за собой остальных. Бусинка удачно приземляется ему прямо на грудь, потому что руку малышки он бы все равно не отпустил, а вот Арс эпично растягивается рядом, неуклюже растопырив ноги. — Блин, — скулит Попов, а самого разрывает от смеха, — я слишком стар для всего этого, — приподнимается на локтях, морща нос. — Ты че, придурок, что ли? — хохочет Шастун и ставит раскрасневшуюся от переполняющих позитивных эмоций девчонку на ноги, поднимаясь сам. После чего протягивает руку Арсу, и тот, комично поломавшись, как девочка, вкладывает свою руку в ладонь Шаста и встает на ноги не с первой попытки. Они снова вливаются в ритм катка, и оба даже не понимают, что идут рука об руку, переплетая пальцы. Шастун счастлив. Безгранично, безумно, блин, счастлив. Но он понимает, что счастье это в границах этого катка. И в четырех стенах квартиры Арса. И чувство ебаной тревоги, поселившееся где-то глубоко внутри, грызет его, как червь — яблоко, разрастаясь в геометрической прогрессии, будто рак, который вовремя не остановили катастрофически необходимой организму химиотерапией. Ощущение грядущего несчастья повисает над Шастом грозовым облаком, только пацан никак не может разобрать, что оно из себя представляет. Подавляющее большинство вариантов вертится у Антона вокруг Оксаны, а на самого себя даже сил как таковых нет, потому что все мысли забиты подругой. Подругой, на которую Шаст фактически положил здоровенный такой детородный орган, потому что, сам того не подозревая, отдавал всего себя работе и Арсу с Кьярой. Пацан даже не задумывался, когда не приезжал домой к подруге, с которой рука об руку со школьной скамьи прошагал, совершенно не понимая, как она в нем нуждалась. Да и Серега, чертов, блять, мудозвон, только масла в огонь подливал своим молчанием. Если уж быть откровенным, то Антон чувствовал себя последней мразью, потому что он струсил. Он боялся заговорить с Оксаной. Боялся смотреть ей в глаза, потому что знал: она поймет, что он от нее все это скрыл. Эти тревожные чувства обостряются несколько дней назад, когда — по счастливой, блять, случайности — Шастун встречает Сережу в одном из кафе за разговором с человеком, которого он чертовски давно не видел. — Юль? — прищурившись, окликает Шастун, и девушка отрывается от своего собеседника, в котором Шаст не сразу признает — богатым, блять, будет — Матвиенко, после чего рассеянно моргает. — Ой, Антон? — не сразу узнает она, поднимаясь с места, а после расцветает в немного печальной улыбке. — С ума сойти, будто сто лет не виделись. Шастун заключает девушку в легкие объятия, в то время как его взгляд пронзительной зеленью простреливает у Сереги две здоровенные дыры во лбу, и тот почти позорно прячет глаза. Антон сглатывает. Антону это не нравится. — Как твоя командировка? — стараясь войти в образ вечно счастливого человека, спрашивает он. — Ох, столько всего нового для себя открыла, ты просто представить себе не можешь. Думаю, что теперь углублюсь в изучение китайского, — отвечает Юля, слегка кивая и сияя белоснежной улыбкой, после чего мельком бросает взгляд на съежившегося за столом Сережу и снова возвращает свое внимание Антону. — Ну, после свадьбы, разумеется… И в голосе ее никакой предсвадебной эйфории нет, что не совсем типично для отчаянно счастливой невесты. Возможно, потому что Юля не совсем счастлива. Возможно, потому что Юля совсем не хочет быть невестой. Юлия Топольницкая — переводчик. У нее за плечами годы упорного труда, стертые об старые словарики англо-русского, эстонско-русского и испанско-русского языка подушечки пальцев и посаженное за вечной работой с документами до самой ночи зрение. Она упорно училась, чтобы упорно трудиться всю свою жизнь. Юля — трудоголик. Ей не составит труда сесть и перевести договор мелким восьмым шрифтом из испанского посольства для очередной фифочки, которая хочет погреть свою пятую точку на берегах Средиземного, если виза нужна уже на руки в течение суток. Наверное, поэтому Юлю выцепило из той абсолютно неприбыльной шарашкиной конторы нормальное агентство по международным отношениям, где она смогла раскрыться на все сто. В новой фирме за Юлю держатся обеими руками, потому что более усидчивого и усердного сотрудника они еще не встречали. Девушка она всегда была скромная и в студенческие годы меняла тусовки на перевод дополнительного текста и заучивание еще пары десятков слов. Возможно, именно поэтому судьба решила сжалиться над ней и подарить на единственном выходе в свет встречу с Сережей. Факультет иностранных языков и механический факультет столкнуться на одной вечеринке первокурсников не могли в принципе, потому что Матвиенко был в технологическом университете, а Юля — в педагогическом, но судьба распорядилась иначе, и безбашенные технари — читать «будущие электрики» — ввалились на вечеринку так, будто все их там ждали. Он заметил ее не сразу. А если правду — сначала не заметил вовсе. Серега был заводилой среди своих, но делал он это на свежую голову, в то время как его одногруппники могли раздавить бутылку водки, даже не поморщившись, и только после этого пускаться во все тяжкие. Сережа пользовался популярностью среди девушек с того момента, как перешагнул порог университета, и прекрасно знал, как был хорош собой, поэтому не упускал возможности поухлестывать за каждой и везде оставить за собой разбитое сердце. Но тем вечером всё изменилось. — Смотри, сколько тут звезд! — крикнула какая-то очень уж сильно веселая блондинка, едва стоя на ногах и держа за руку неприметную на первый взгляд девчонку, к которой взгляд Сережи, наоборот, приковался намертво. Толпа взвыла после этих слов и начала улюлюкать, приглашая на сцену местную знаменитую поп-группу, а Сережа впервые не поддержал того, за чем следовала толпа. Потому что он смотрел на Юлю, а Юля смотрела на небо. Она была единственным человеком на этой безвкусной вечеринке, кто после слов «смотри, сколько тут звезд» поднял взгляд вверх. Тогда-то Сережа и понял, что попал. Что погряз в этой девчонке резко, далеко и надолго. Топольницкая окунулась в бурю чувств с размаху, чуть голову от этого, блин, не потеряла, и только один человек помог ей не сорваться, не психануть и не бросить учебу, а взяться, блять, за голову и доучиться, чтобы не портить себе будущее. Это был ее старый друг, с которым она жила в одном крыле общежития на протяжении двух лет — Паша Добровольский. Добровольский был разумнее, даже мудрее, ведь он был старше нее: он учился на тот момент уже на пятом курсе, в то время как Юля только познавала все прелести первого. Он был ей некоторым подобием родителя, руки никогда не распускал, даже наоборот — защищал всегда девчонку от пагубных привычек вечно пьяных соседей-дебоширов. И вообще был для нее человеком, за которого стоило держаться в незнакомом городе вдали от дома. Пожалуй, именно Паша и послужил рычагом, побуждающим к действию и усмиряющим чувства подростка, погрязшего в юношеском максимализме. — Не глупи, Топольня, у тебя будущее великое, не страдай ерундой! — причитал Паша, собирая вещи, чтобы навсегда попрощаться со студенческой жизнью после на отлично защищенного диплома и получения юридического образования. — У тебя второй курс только закончен, детка. Не руби сгоряча, одумайся, блин. Юля переминалась с ноги на ногу, скрещивая руки на груди, и покусывала нижнюю губу. — Но я люблю его! — по-детски надула губы Топольницкая. Добровольский взял чемодан и выставил его в коридор, побуждая подругу выйти тоже, потому что нужно уже было сдать ключ вахтерше. Закрыв дверь, Паша накинул на плечи широкую клетчатую рубашку поверх белой майки и обхватил предплечья девчонки, чуть склоняясь, чтобы смотреть ей прямо в глаза. — Однажды, через, — Паша чуть задумался, — лет десять, я стану лучшим адвокатом во всей Москве, а ты, — коснулся он кончика носа девушки, на что она улыбнулась, — станешь лучшим переводчиком, и я сам позвоню тебе, чтобы мы вместе решили какое-нибудь судьбоносное дело. Заметано? Топольницкая широко улыбнулась и кивнула, соглашаясь со словами друга. Паша напоследок заключил девчонку в крепкие объятия, зная, что встреча эта для них может оказаться последней и судьба раскидает их по разным городам, а может, даже и странам, тогда эту девчонку со смешной прической, манией к словарикам и иностранным языкам Паша уже больше никогда не увидит. — Номер только не меняй, — пробубнил в волосы девчонки Добровольский, и Юля кивнула, вжимаясь носом в его рубашку. — И не забывай меня, Топольня. Спустя почти восемь лет Юля едва ли помнила своего студенческого друга, но номер телефона почему-то не поменяла. И сама не понимала даже, на что рассчитывала. Но слова Паши оказались роковыми. И судьба снова распорядилась по-своему, торжественно вскинув руки вверх. Барселона приветливым солнцем заливала офис ее кабинета, но жарой в четырех стенах просторного помещения, обустроенного в светлых тонах, даже не пахло, и белый деловой костюм, слишком хорошо сидящий на девушке, совершенно не создавал неудобств. Топольницкая ловко печатала в новеньком белоснежном компьютере перевод договора купли-продажи между Испанией и Россией на один из новых продуктов косметических средств для женщин, когда пространство ее просторного офиса прорезал звук телефонного звонка. — Компания «Unity», меня зовут Юлия, здравствуйте, — приложив телефон к уху, на автомате, немного холодно, но приветливо отозвалась девушка, не прервав работы. — Эй, Топольня, — прозвучал чертовски знакомый, но грубоватый голос на том конце провода, и Юля прекратила печатать, широко распахнув глаза. — Привет. Девушка резко встала на ноги и, цокая высокими каблучками, подошла к окну, не сразу поняв, что подняла трубку личного телефона, а не рабочего. Так ее не называл никто со студенческих времен, и тогда это прозвище заставило ее покрыться мурашками. Юля какое-то время молчала, слушая дыхание абонента в трубке. — Паш? — будто не доверяя самой себе, спросила она, и на том конце провода послышался знакомый до боли смешок. — Я же говорил, что дело вместе вести однажды будем. Не через десять, так через восемь лет. И Юля тогда не сдержалась. Совершенно, блин, не сдержалась. Она просто взяла и заплакала. Стояла посреди офиса и почти выла, приложив аккуратную ладошку к губам, потому что страшное чувство тоски по родному человеку так резко проснулось ото сна, что ей стало дурно. Они проболтали около двух часов, узнавали друг о друге всё, что только было можно. Юля рассказывала, что все чаще остается в Испании из-за командировок; что Сережа стал импровизатором и попал на телевидение; что вместе они уже почти девятый год и она вроде как счастлива. Паша рассказал, что получил работу мечты; что покорил Москву, поставив на колени все адвокатские конторы, завязанные на семейном праве, и женился так удачно, что даже боится сглазить. Рассказал, что у него двое детей. Софья и Роберт. И Юля прослезилась снова. И затем они наконец добрались до сути разговора, хотя и нехотя, потому что многое еще было не сказано. — Топольня, давай к делу, у нас с тобой время всё-таки не резиновое, это тебе не в общаге за словариками сидеть, — пошутил Добровольский. — Обхохочешься, — сдержанно посмеялась девушка, снова усевшись на рабочее место. — Рассказывай, что за дело. Добровольский какое-то время помолчал, и в это время на фоне слышались только удары по клавиатуре и щелчки мыши, смешиваясь с его дыханием. — В общем, у нас тут заявление на расторжение брака, — начал он, — не совсем российское, иначе я бы не стал тебя беспокоить. Из Эстонии. — Сбрось мне на почту, — зажав телефон между плечом и ухом, произнесла Юля. — Я уже тебе свою почту сбросила в сообщениях. — Да, хорошо, — тут же начал действовать Паша. — Мне больше просто не к кому обратиться. Около десяти секунд Юля ждала, а затем уже вовсю бегала по строчкам, тут же начиная в голове переводить содержимое. — Паш, тут все очень понятно, я в течение часа смогу тебе сбросить готовый вариант на русском языке. Могу даже второй вариант оформить на английском, если очень надо. Добровольский засмеялся. Добровольский узнал заучку Топольню, которую встретил в дверях общежития впервые с грудой книжек в руках и забавных очках со слегка изогнутой оправой. — Если бы не ты, даже не стал бы за дело это браться, — чуть посмеялся в трубку Паша, и Юля улыбнулась. — Спасибо тебе. — Было бы за что, — со смешинкой в голосе отозвалась Топольницкая. Они оба какое-то время молчали, и Юля безучастно рисовала палочки на полях ежедневника, закусив губу. Она не хотела класть трубку. Паша тоже не хотел. — Я страшно сильно по тебе соскучился, — выпалил признание Добровольский, и у Юли в глазах снова закипели слезы. — Я тоже, — шепотом ответила она, сильнее прижимая телефон к уху и часто моргая, чтобы прогнать чертовски гадкие слезы. Они попрощались тихо, почти робко, и Юля положила трубку, глядя на экран до тех пор, пока не сработала блокировка и забавное «Пашка» не исчезло в темноте широкого дисплея. И Топольницкая с особым трепетом перевела каждое слово заявления какой-то Алены Поповой, совершенно не представляя, что непроизвольно вплела свое имя в полотно судеб. — Ты чудесно выглядишь, — врезается в ее сознание голос Антона, и Юля чуть дергается, снова слабо улыбаясь. — Рад был увидеться. — Да, — кивает девушка, возвращаясь на место за столиком, — и я. Серега в этот момент выходит из-за стола, поправив на себе толстовку, и подходит к Шасту, немного уводя его от столика в сторону. Шастун уже чувствует неладное и набирает в грудь воздуха, хмуря брови. — Только молчи, — просит Матвиенко. — Блять, пожалуйста, молчи. Шастун проглатывает слова, шумно выдыхая через рот, и дает Сереге шанс сказать то, что нужно сказать прежде, чем пацан сорвется и наваляет ему перед всей толпой. — Юля в свадебное агентство сегодня ходила, — сглатывает Матвиенко. — Вот буквально только что оттуда, — чуть указывает он рукой на сидящую за столом девушку. — Почему она расстроена? — почти цедит Шастун. Матвиенко, сам того, блять, не понимая своей тупой, сука, головой, превращает двух прекрасных девушек в разбитых, поломанных фарфоровых кукол. — Ей отказали, — не глядя на Антона, отвечает он. Пацан хмурится. Насколько он знает, Юля уже второй раз подавала заявление в какое-то агентство. Как можно отказать хорошей невесте дважды? Топольницкая по природе своей не заслуживает отказов: уж слишком добрый она человек. — Почему? — старается понять Шастун. Серега переводит взгляд на него, и Антон читает в его глазах абсолютно всё, отчего злость закипает в жилах с библейской, блять, скоростью. Антон сжимает кулаки. — Не может, сука, быть, — не верит своим догадкам он. — В Москве дохуища свадебных салонов, а она пошла именно к… — Не лезь в это, — отрезает Серега, пресекая все попытки Шастуна раздуть скандал. — И не говори об этом с Оксаной. Я всё сделаю сам, — негромко произносит он. — «Сам заебошил — сам и расхлебывай», верно? — кивает Серега и, больше не обронив ни слова, возвращается за столик к грустной Топольницкой. Антон прожигает спину Сережи взглядом, а после не выдерживает, понимая, что страшно нуждается в никотине. Перед тем как захлопнуть дверь кофейни, он слышит, как Матвиенко тихо, но четко произносит: — Юль, нам надо поговорить. Мы собираем себя по кусочкам, забирая осколки разбитого тела других. Кьяра хохочет над действиями Симки и Нолика, а Шаст поудобнее перехватывает телефон, вытягивая страшно уставшие ноги. От коньков он ой-как отвык, а если начистоту — и не привыкал вовсе, и следующие пару дней, он был уверен, ему будет тяжеловато ходить. Бусинка явно выбилась из сил, да и время уже было позднее, но девчонка явно была в диком восторге от того, что почувствовала себя настоящей Эльзой, поэтому Арс уже предвкушал, как ребенок без сил пропадет в мире снов до самого утра, стоит только искупать ее бонусом в ванной со специальной детской пеной. Кьяра то и дело зевает, и под конец третьей серии Фиксиков уже вовсю клюет носом. Шастун выключает этих странных человечков и укладывает голову девочки ровно, чтобы во время движения она не пострадала, а после каким-то волшебным образом изловчается, чуть ли не согнувшись в три погибели, и перелезает на переднее сидение. Арс улыбается, когда пацан ведет себя дальше так, будто всё это время тут и сидел и ничего странного не произошло, а после негромко включает дорожное радио и откидывается на спинку чуть прикрыв глаза. И на одном из даже слишком долгих светофоров Шаст нашаривает в полутьме салона ладонь Арса и, чуть гремя браслетами, переплетает с ним пальцы, не открывая глаз. Светофор горит действительно долго, и потом оказалось, что в начале дороги, на перекрестке, Мазда впечаталась в багажник Ауди. Судьба щедро дарит нам счастливые моменты, заранее зная, что заберет в итоге намного больше. Арс доносит сонную малышку до квартиры на руках, в то время как Антон дотаскивает пару здоровенных пакетов с продуктами на своих двоих. Арс переодевает девчушку в пижаму и, включив лампочку с диодным ночным небом, оставляет щелку приоткрытой двери, без сил плюхаясь на диван рядом с пацаном. Они ничего друг другу не говорят. Им не нужны слова, чтобы показать, что между ними происходит. Что-то ведь происходит, верно? Шастун просто включает рандомную передачу — и это даже, блин, не футбол — и так же молча берет Арса за руку, прикладываясь щекой к его волосам в тот момент, когда он опускает голову ему на плечо. Тихий вечер, наполненный счастьем и некоторой гармонией плывет по трехкомнатной квартире мягкой пеленой, как вдруг Шаст поднимает голову, внимательно вслушиваясь. — День нелегким был — И вот приходит ночь, Чтоб ему помочь Набраться новых сил. Арс тоже поднимает голову и чуть хмурится, медленно поднимаясь на ноги и начиная тянуть Шаста за собой. Он выпускает руку пацана и медленно идет к детской. И теплые, мягкие звуки возобновляются. — Ветерок дневной, Свернувшийся в клубок, Отдохнуть прилег — Мир полон тишиной. Арсения пробивает дрожью, когда он улавливает слова, как можно тише подбираясь к детской. Антон видит, что у него руки все в мурашках, и понять не может, что случилось. Попов замирает возле двери, ведущей в комнату малышки, и не шевелится. — Завтра день придет — И солнечным лучом, Как золотым ключом, Дверь утра отопрет. Шастун широко распахивает глаза и непроизвольно открывает рот, когда до него наконец доходит, почему Арс почти побледнел, и руки у него дрожать начали. Попов повернулся к пацану, а в глазах у него стояли слезы. Такие счастливые слезы, что у Антона в горле у самого запершило. Арсений так искренне улыбался сквозь пелену слез на глазах, что казалось, будто вот-вот из-за ночных облаков появится радуга. — Моя колыбельная, — одними губами дрожащим шепотом произносит он, и у Шаста в груди взрывается что-то теплое, заполняя собой каждую клеточку тела. — Это моя колыбельная… Прошло много времени прежде, чем это случилось. Несколько месяцев понадобилось маленькой девочке, чтобы перешагнуть через невидимый психологический барьер, который она самостоятельно непроизвольно возвела, когда у родителей начался разлад. Но это случилось. Кьяра снова начала петь.

***

Духовка нагрелась до нужной температуры уже довольно давно, но у Иры из рук все валится, она ничего не успевает и толком не может понять, с какого перепугу у нее так обострились нервы. С другой стороны — прекрасно понимает, просто бегает от этой мысли, как настоящая трусиха. Противень с тонко нарезанными ломтиками картофеля и мясом уже был почти до конца заполнен необходимыми приправами, и Ира, заправив за уши волосы, довольно выдохнула. У нее на сегодня целый сценарий разработан. Пора снова брать бразды правления в свои руки. Наблюдать за тем, как все идет под откос, она уже больше не могла, и пускать всё на самотек было попросту глупым решением, учитывая тот факт, что рычагов давления на Антона, коих раньше у нее было с десяток, если не больше, у нее почти нет. Был только один. Последний, решающий. Единственный козырь в рукаве Кузнецовой. И она сама даже толком не подозревала, что владела этим козырем. Не представляла до тех пор, пока ей его не показал человек, который помощь оказывать явно не собирался. Но все равно сделал это. У нее тем утром рвануло терпение окончательно, а нервы обострились донельзя. Казалось, что чертово чувство собственности выгрызло в ее сознании здоровенную такую дыру, залатать которую уже никогда больше не удастся. Как бы Ира ни старалась отвлечься от этой мысли — у нее не получалось. Антон был счастлив. Счастлив, но не с ней. И у нее аж небо свербело от осознания, что ее променяли. Кузнецова понимала, что с этим явно что-то делать надо, но конкретного плана действий у нее не было. Была только агрессия. Хроническая, безграничная. Гадкое чувство, которое пропитало ее насквозь. Ее разрывали токсичные чувства. И она не тонула в них; она отрастила жабры. Ира не знала, что двигало ей в тот момент, когда Антон оставил мобильник на тумбочке и снова исчез ненадолго в ванной. Но схватить телефон Шаста и ввести давно увиденный исподтишка пароль ей не составило никакого труда, и буквально через пару минут гаджет уже лежал на своем месте, а у нее в памяти был адрес человека, который поставил всю ее жизнь под угрозу. У Кузнецовой все мысли были забиты этим, блять, Арсением. Человеком, из-за которого у нее вся сладкая жизнь превращалась в одну огромную бочку дегтя. Ира чуть не поссорилась на этой почве с Лешей, хотя тут дело было не только в этом. Она по-прежнему считала, что сияющая, как ебаное солнце Оксана — его рук дело. И от этого ей хотелось разораться в голос. Потому что ее заменяли. Отодвигали в сторону, вдоволь наигравшись. — Я останусь, — покрывая болезненными поцелуями шею девушки, произнес Леша, прижимая Иру к стене. — И это не вопрос. — А мне кажется, — увиливает от ощущений Кузнецова, вылезая из его хватки, — что должен быть вопросом. Леша нахмурил брови, непонимающе глядя на скрестившую на груди руки девушку. Ее поведение становилось с каждой неделей все запутаннее, и она постепенно превращалась в среднестатистическую девушку, которая начала выносить ему мозг со всей присущей ее личности мастерством. — Блять, да ты опять начинаешь? — закатывает глаза Леша, цокая языком. А у Иры перед глазами не он, а сияющая, блять, Оксана, которую она видела неделю назад. Сверкающая, как новый пятак, и говорящая, будто на повторе: «…в браке второе дыхание открылось. думала, не суждено. рада, что ошиблась…» И Кузнецову колошматит от этого; трясет просто. И это никакая, блять, не любовь. Это никакие не чувства. Это зависимость. Безбашенная, ментальная зависимость от человека и того факта, что он под запретом. — Выбирай, — выплевывает слова Ира и крепче сжимает предплечья руками, впиваясь наманикюренными ногтями в слегка смуглую кожу. — Выбирай, мать твою. У нее ресницы дрожат — на их кончиках осела злоба. Она чувствует какой-то здравой частью сознания, что говорит хуйню, потому что знает: Леша от Оксаны не уйдет, как и она от Антона не сможет. Это аксиома. Он за дом держится, за очаг и постоянство. Наиграется в мотеле с Ирой вдоволь — и на денек домой бежит, под бок, как последняя придорожная сука. Жену целует в лоб, в макушку солнечную носом утыкается, а сам девчонкой пользуется — как пить дать. А Оксана ловит эти крупицы внимания, наверняка думает, что Леша любит, как она. Чисто, открыто, по-детски почти — безбожно. А Леше похуй, Леша, блять, за ответственностью в очередь не вставал, ему и без нее заебись живется. Вот он и уплетает за обе щеки горячий ужин девчонки, надевает на себя отглаженные брюки и чистую рубашку, а потом снова бежит к Кузнецовой. И Ира понимает. Понимает, блять, это со всей ясностью, а поделать ничего с собой не может. Потому что такая же, блять. Два сапога, сука, пара. Она за Шастуна держалась успешно полтора года обеими руками, хватки не ослабляла, потому что все держала под контролем. Медийный парень ей нужен. Отпускать такого — себе дороже. Но сейчас она заигралась так, что не заметила, как все на библейской, блять, скорости пошло под откос. У тебя больше нет возможности вернуть всё на круги своя. — Хуйню говоришь, — качает головой Леша, и Ира знает, что он прав. — Тогда сегодня ты останешься не у меня, а у своей жены, — холодно бросает Кузнецова, прошиваясь своими же словами насквозь. Потому что она не хочет, чтобы он ее оставлял. Но Леша уходит. Уходит, ведь Леше похуй. Перебесится, сама позвонит — он знает. А у Иры внутри все холодеет от хлопка злоебучей входной двери и пустоты в квартире, где живет она фактически одна. Ире хочется закричать в голос и сорвать его ко всем чертям, только бы полегче стало. Потому что она, кажется, вляпалась в то, на что совершенно не рассчитывала. Она просто хотела адреналина, но не заметила, как в нем погрязла. Ира остается в гостиной до тех пор, пока Антон не выходит из ванной, пока не хватает телефон с ключами от машины и не бросает ей сухого: «Я на съемки технички». И затем она срывается с места. В кармане черных джинс прямо через ткань ее кожу обжигает смятый листок с адресом, который она записала из телефона Антона. Судя по последним сообщениям, техничка сегодня только у него, а этот самый Арсений сейчас дома. Кузнецова выходит из подъезда, вливаясь в морось ноябрьского утра, и просторный двор прорезается звуком сигнализации автомобиля. Девушка ежится от холодной мороси, которая мелкими иглами впивается в кожу, и залезает в салон автомобиля, вставляя ключи в зажигание. Она вытаскивает сложенный вчетверо листок и долго-долго смотрит на него, отчаянно стараясь мыслить здраво и взвесить заранее все «за» и «против». И у нее не получается. Ира вбивает адрес в навигатор и переключает передачу, трогаясь с места. Серая осенняя Москва на удивление просторная, и пробок фактически нет. Или навигатор так качественно выбрал дорогу, или просто судьба смеется ей в лицо, сокращая время встречи до минимума. Тут скорее второе, Ира почему-то была в этом уверена. Когда приятный женский голос оповещает о том, что она прибыла на место, Ира глушит двигатель и выходит из машины. Какое-то время она просто стоит возле нее, опустив руки на водительскую дверь и глядя в окна нужной ей квартиры, но после решает покончить с этим, разобравшись раз и навсегда. Ира Арсению не проиграет. Ира Арсению его не отдаст. Кузнецовой везет этим утром не по-детски, и она успевает зайти следом за пожилым мужчиной через домофонную дверь, избежав необходимости звонить ему в квартиру. И отчего-то такая маленькая деталь только добавляет ей уверенности, когда она стучит в квартиру Попова. Сердце колотилось у нее в глотке, а ладони вспотели, как у первоклашки, вышедшей впервые на сцену со стихом на первое сентября. Сначала было тихо, и никаких звуков по ту сторону двери не было, но буквально секунд через десять дверь всё-таки открылась. Арс явно в ту же секунду пожалел, что не посмотрел в глазок. Пожалел по всем, блять, параметрам. Потому что одно дело — видеть ее мелькающие в ленте инстаграма фото, и совершенно другое — лицезреть это самое лицо на пороге своего дома. Попов кашлянул. — Я не верю в Бога, простите, — порывается закрыть дверь Арс. — Эй, какого черта?! — хватается за нее Кузнецова, хмуря брови. — И пылесос мне вакуумный тоже не нужен, — совершенно серьезно говорит Попов. — Ой, да не притворяйся! — саркастически качает головой Ира, снова чуть дергая дверь на себя, в результате чего Арс поддается и ослабляет хватку. — Мы знаем друг о друге чрезмерно дохрена, несмотря на то, что виделись вживую всего раз в офисе Добровольского. Арс прижимается рукой к дверному косяку и скрещивает руки на груди, чуть вздергивая подбородок. «Давай, попробуй. Скажи мне хоть что-нибудь», — читается по его взгляду, и Кузнецова вмиг теряет добрую часть запала. Она пришла сюда с конкретной целью — поставить его на место, но она не учла одну маленькую деталь: она не знала его слабых сторон, она видела только его мощнейший фасад. Арсений понимал, какого рода разговор им предстоит, и готов был опустить ее, если потребуется, потому что она не имела права выставлять права на него. Антон не ее собственность. Арсу даже смешно было от того, что она совершенно не понимает очевидного: Антон в ней ни капли не нуждается. Молчание почти становится маленькой победой, и Ира переминается с ноги на ногу, безуспешно стараясь подыскать хоть какие-то слова. Стараясь найти хоть какой-нибудь козырь. У нее козыря не было. Но внезапно Арсений ненароком отдал ей свой. — Папочка, а кто это пришел? — звонким эхом рассыпается голос Кьяры в подъезде, и Ира от удивления распахивает глаза, вздрагивая так, будто ее пронзили разрядом тока. Попов чуть подается вперед, когда Бусинка обвивает его ногу руками, выглядывая в коридор и глядя на реально охуевшую от происходящего Ирину. — Здравствуйте! — улыбается малышка, сверкая синевой восхитительных глаз. И Арс думает: пиздец. И Арс думает: если она только посмеет коснуться Кьяры… — Принцесса, иди к себе, папе надо поговорить, — гладит он по голове девочку, не сводя напряженного взгляда с потерянной Иры, которая девчонку сканировала так, будто наконец сложила два и два. Кьяра послушная девочка, поэтому она кивает и убегает в гостиную, из которой доносятся звуки мультфильмов. Да только Ира этих звуков не слышит. Она переводит взгляд на Арсения, чуть приоткрыв рот, и молчит около трех секунд. И затем в ее сознании явно случился взрыв. Она все поняла. Она всё, блять, поняла. Кузнецова не выдерживает свалившегося ей на плечи козыря, и ее внезапно распирает на почти истеричный хохот. И только потом Арс понимает, что из ее легких вырывается вовсе не смех. Это была насмешка. Попов неимоверным усилием воли не позволяет себе нарушить правила хорошего тона и просто закрыть перед ее носом дверь и больше никогда ее к этому дому не подпускать, но смех девушки вдруг резко обрывается, и она почти с вызовом смотрит Арсу в глаза. — Ты ему нахрен не нужен, — чуть качнув головой, гулким эхом по подъезду разбивает она слова. — Ему нужна она, — стреляет она глазами в гостиную, где Кьяра, сидя на полу с Тигрулей, с упоением наблюдает на экране за диснеевской принцессой. Иру разрывает от злобы. Иру разрывает от радости. Ира знает, как победить. — Девчонка его отрада, — добивает Арсения Ирина и делает полушаг назад, растягивая губы в змеиной улыбке и качая головой, — не ты… Она не дает ему вставить ни слова, потому что в следующее мгновение мчит по лестнице вниз. У нее улыбка с лица не сходит, и сердце в бешеном ритме заходится. Теперь у нее был рычаг. Красная кнопка, которая спасет ей жизнь. Да, для этого нужно будет время, но она согласна его потратить. Ты не той бросил вызов. Ты не с той затеял войну. Ира ставит в духовку противень с будущим ужином и идет в спальню, чтобы переодеться. Нет, сегодня на ней не будет сверх шикарного белья. Не будет обтягивающей майки и коротких шорт. Сегодня она будет другой. Потому что эта Ирина ему больше не по душе, а это значит, что придется примерить новую маску. В замочной скважине дважды поворачивается ключ, и Кузнецова немного нервно поправляет на столе столовые приборы, расправляя на себе широкую коричневую футболку Антона и на скорую руку завязывая на макушке свободный пучок. Шастун замирает у входа в квартиру и принюхивается. Пахнет едой. Вкусной, приготовленной на плите едой. Парень немного хмурится. Ира всегда умела готовить, и первые шесть месяцев отношений показывала это если не три раза в неделю, то хотя бы два. Затем она стала готовить реже, а последние полгода все ограничивалось кафе, пиццей или уже готовой едой. Шаст и забыл этот запах. Парень снимает ботинки, оставляет на вешалке куртку и, со звенящим звуком поправив челку, осторожно выглядывает из коридора на кухню. — Привет, — негромко произносит Ира, стоя возле плиты и немного напряженно улыбаясь. — Кушать будешь? Шастун немного удивленно приоткрыл рот, совершенно, блять, не понимая, как на это реагировать. Если уж быть до конца откровенным, то «отношения» с Ирой давно перестали быть таковыми, как обнаружил для себя это Шаст. Дома его почти не бывало, они буквально перестали разговаривать, и все их (недо)отношения варьировались в данный момент исключительно на том, что они по-прежнему жили вместе. Хотя и тут вопрос спорный. Шаст большую часть времени проводил у Арса… И пацана эта мысль отрезвила. Пожалуй, как раз в эту самую секунду Антон внезапно понял, что сделал. Да, он не хотел находиться рядом с ней. Но про ее чувства он совсем забыл. — Да, конечно, — кивает Антон, чуть кашляя и потирая указательным пальцем нос, после чего садится за стол, совершенно не понимая, чего ждать. Но Ира вдруг облегченно выдыхает, улыбается белозубой улыбкой и тут же начинает суетиться у плиты, чтобы положить ему ужин. И она такая вся домашняя в этой его футболке и с этим пучком на голове, что не по себе становится. Антон смотрит на нее, и у него складывается ощущение, что он вернулся в две тысячи шестнадцатый год. И он вспомнил. Вспомнил, почему на нее тогда посмотрел. Потому что она была такая в самом начале. Ершистый характер, откровенные фотосессии и обтягивающие вещи появились в ее жизни позднее, поэтому в эту самую секунду он видел ту самую Иру. Девушку, в которую он влюбился в шестнадцатом году. Которая смущенно опускала глаза, когда он делал ей комплименты. Которая не беспокоилась, когда волосы завивались от дождя и страдала укладка. Вот какая была перед ним Ира. Шаст улыбнулся и тихо выразил слова благодарности, когда она поставила перед ним тарелку с горячим ужином и села рядом, не зная, куда девать собственные руки. На кухне повисла тишина. Антон слышал, как пережевывал собственный ужин. Очень вкусный, к слову. Недосказанность, напряженность и непонимание стоят между ними невидимым щитом, и Ира понимает, что начало уже положено, и нужно только постараться как можно более точно подобрать слова, чтобы все вернулось на круги своя. — Тош, — произносит она, глядя вниз и нервно начиная перебирать пальцами край салфетки, — я по тебе очень сильно скучаю… И у Шаста ужин поперек горла встает. У нее в голосе было столько тоски, что непроизвольно хотелось самого себя отчитать за невнимательность к ней. Она же осталась в этом доме совсем одна. И Антон непроизвольно проводит параллель. Оксана тоже была одна. И к чему это привело? Антон вспоминает про ситуацию между Сережей и Оксаной, представляя себе, что так могло бы случиться с Ирой и… Ничего. Пацан понимает, что все равно глухо. Что к Ире он больше ничего не чувствует, причем довольно давно. Но рвать с ней вот так… По-свински. Он не может так с ней поступить. Она этого не заслуживает. Шастун откладывает вилку; в грудной клетке кто-то начинает надрывно скулить. К девушке у него просыпается жалость. Воющая, вселенская жалость. Так, что ребра болеть начинают. — Я тебя теряю ведь, Тош, — продолжает она, — ты мне лучше сразу скажи, если хочешь расстаться, не тяни до последнего, я же не выдержу… — дрожащим голосом произносит она, и в глазах у нее закипают слезы. — Ир, ну ты чего… Не твоя вина, что мое сердце тебя не любит. Не твоя вина, что твое сердце любит в ответ. Девчонка сжимается вся, ломается на глазах. Плечи Иры начинают дрожать, а губы изломляются в плаксивом оскале. И Шаст понимает, что не может сейчас все оборвать. Не получится у него, не так он был воспитан. А в следующее мгновение он делает не то, что он хочет, а то, что нужно ей. И губы Антона почти горят, когда их касаются слезы с губ Ирины. Пацан даже немного морщится, потому что чужое это. Не родное; не то. Но он целует ее и старается отключить все мысли. Потому что она всё еще его девушка. Потому что она ни в чем не виновата. И Антон дает себе слово, что это последний раз. Что он всё с ней обсудит завтра, расставит все точки и не будет тянуть до последнего, как Матвиенко, который, сам того не подозревая, расхуярил все живое в радиусе трех километров, похерив несколько жизней. Это ничего не значит. Это все в последний раз. И дверь в спальню за ними закрывается, а на столе стынет так и не тронутый ужин. «…я всегда буду тебя держать; я никогда не смогу тебя отпустить…» Но все мы знаем одно железное, проверенное временем правило: никогда не говори «никогда».