Лето в январе

Читать всю главу с CLANN — Pilot’s Journey на повторе, пожалуйста У Оксаны дрожат руки; у Оксаны все тело дрожит. Она подносит к пересохшим губам белый фильтр и затягивается так, что начинает свербить в носу. Девушка морщится, держит вредный дым внутри, заставляет никотин впитываться в молодой организм и выпускает из легких дрожащий выдох, закрывая глаза. В офисе у Оксаны холодно; у нее нараспашку открыто окно, и холодный ноябрьский вечерний воздух пробирает худое тело до костей, но она ничего не чувствует. Только боль. Тупую, бьющую по сознанию — как по наковальне — боль, отдающуюся в висках и оседающую на ребрах грудной клетки. Того и гляди, проведешь подушечкой указательного пальца — и след светлый останется, а на коже — маркое грязное пятно. Она кромсает изнутри и оставляет лиловые отголоски под кожей по всему телу. И не выведешь ее, не вытравишь, как ни пытайся. Потому что эта боль не эмоциональная; ей на носочки всего лишь надо встать, чтобы быть на одном уровне с физической. За окном плывут по мокрым улицам уставшие лучи фонарей легковых автомобилей, и заебавшиеся московские водители то и дело пользуются клаксоном, потому что иначе выразить эмоции не особо получается. Оксана сбрасывает пепел в маленькую чашку из-под кофе и переводит взгляд на темный экран телефона. И она даже понять не может, что было бы лучше: чтобы он так и оставался темным, или чтобы тихий офис озарился приглушенным светом оповещения, автор которого записан в ее телефоне как «Сережа». Ей понадобилось не меньше суток, чтобы переварить хоть как-то то, что произошло. Она не смогла написать ему в тот день, когда приходила Юля. Она вообще ничего тогда не могла. Поэтому Фроловой понадобилось двадцать четыре часа, чтобы дрожащие подушечки пальцев вбили на экране одно единственное сообщение: Оксана (21:12): В моем офисе в 22:00. Надо поговорить Сережа прочитал это мгновенно. Буквально секунда — и выдающие человека две зеленые галочки дали Фроловой понять, что письмо нашло своего адресата. Но ответил он не сразу. И Оксана поняла: он знает, о чем надо поговорить. Хотя это не совсем подходящее слово. Поговорить? Нет. Это другое. Это выпотрошить душу. Это постараться не разрыдаться в ту же секунду. Это попытаться смотреть ему в глаза без желания закричать в голос от несправедливости. Это заставлять себя дышать, когда легкие будут в узел. Оксана чуть поворачивает голову и блуждает взглядом по стоящим в вазах на столе некогда живым цветам. У нее руки не доходили избавиться от них, и сейчас она непроизвольно видела себя в этих чахлых, поникших бутонах и крошеве пыльцы на белоснежной поверхности стола. Ее срезали под корень и, надышавшись, бросили в ноги прохожим. Оксана затягивается снова, закрыв глаза. Внутри грудной клетки девушки пульсирует четырехкамерное, конвульсивными толчками перерабатывая кровь, и она печально улыбается. Хотя бы работает. Потому что вчера, когда в кресле напротив нее ей наконец представилась будущая невеста и назвала имя своего будущего мужа, оно у Оксаны, кажется, перестало нахуй работать. — Сережа, — тепло улыбается Топольницкая, и у Фроловой из легких вышибает воздух. Она задыхается словами и с такой силой сжимает пальцами ручку для подписания договора с агентством на организацию мероприятия, что у нее белеют костяшки. Юля тут же замечает, как меняется состояние девушки, и взволнованно придвигается вперед. — С вами все хорошо? — беспокоится Топольницкая, чуть хмуря брови. — Вы так побледнели… Оксана молчит, сжимая сухие губы, и в глазах у нее разверзается такая глубокая пустота, что Юле хочется убежать из этого офиса, крепко закрыв за собой дверь. Потому что у нее в радужках плескалась такая безнадежность, что Топольницкой стало почти дурно. Она не понимала, что такое вспомнила Оксана, или что вообще произошло, но сейчас она впервые увидела, как всепоглощающее счастье, которое волнами исходило от будущего организатора ее свадьбы, сменилось тупой болью. Юля даже растерялась, когда вошла в офис девушки и впервые увидела Оксану, потому что Фролова искрилась так, что вызвала почти что зависть у нее. Юля буквально видела в ней себя. Себя три года назад. Топольницкая до Сережи ни с кем никогда не встречалась. Это были ее первые, долгосрочные, всепоглощающие отношения, которые изначально не претендовали на статус «серьезные», однако так все и вышло. Девушка испытывала все эмоции рядом с ним. Все, на которые был способен человек. Она смеялась с ним до боли в животе, ругалась до разбитой посуды и хлопков двери и любила до кончиков пальцев. Она и плакала из-за него, и даже дважды уезжала к матери, не считая того, что еще тысячи раз по нему скучала. Железное правило «Любовь живет три года» они перешагнули, когда осознали, что вместе уже почти пять лет, и Юле даже жаловаться было не на что, потому что она любила. Так сильно, так безбожно и искренне, что голова шла кругом. И она знала, что он любил ее в равной степени сильно, ведь так, согласно всем книжкам про любовь, и должно быть. Наверное. Движение не может быть только вверх, однажды мы все достигаем пика. И падать с него чертовски больно, если ты не умеешь летать. Юля откидывает голову назад и чуть поворачивается, утыкаясь виском в колючую щеку Сережи и закрывая глаза. Ее губы трогает легкая улыбка, когда его руки обнимают ее за талию, и она обхватывает пальцами его запястья. От Сережи все еще пахло морозом, весь он еще немного дрожал и чуть шмыгал носом, поэтому Юля грела его объятиями как можно сильнее. За окном был трескучий холод, градусник, кажется, сошел с ума, и его показатели упали до невозможного минимума, но это не помешало Сереже сделать это. Найти в феврале живые розы в честь дня влюбленных. Юля таких широких жестов не одобряла, и вообще сразу дала Матвиенко понять — еще в первые недели после их знакомства, — что в таких вещах не нуждается. Розы для нее — это не то, чем хочется хвастать. Это то, что хочется спрятать. Потому что злые языки найдут способ испортить тебе малину. Потому что счастье любит тишину. Но Сережа нашел такой оттенок роз, что у Юли перехватило дыхание. Они были нежно-салатовые с желтоватым оттенком. Такие чистые, светлые и прекрасные, что девушка будто расцвела сама, когда взяла букет в руки, и все кругом наполнилось их тонким ароматом. — Они так прекрасны, — чуть поерзав на диване, удобнее устраивается в объятиях пока еще парня Топольницкая, глядя на стоящие в вазе цветы, — спасибо, — шепчет она, и ее тихий голос тонет в его шее. — Я бы сказал, что ты достойна всех цветов мира, но ты же такие жесты не одобряешь, — бурчит Матвиенко, но не может сдержаться и улыбается. Юля понимает это, потому что чувствует, как кожа на его щеке натянулась. — Не одобряю, — со смешком отзывается она и открывает глаза, надевая на себя очки и глядя в телевизор, на экране которого героиня фильма клянется в бесконечной любви своему возлюбленному. Топольницкая чуть морщится, когда за все время кинокартины юная леди бросается этими словами уже невесть какой раз. Пустозвонство. Юля этого не понимала. Любить — не значит говорить. Любить — значит делать. — Мы будем вместе навсегда, — наконец выкрикивает героиня, вскидывая вверх руки, пока какой-то испанец кружит ее на руках. И Юля вздрагивает, как от разряда током. Слово застревает у нее поперек горла, и она непроизвольно сглатывает и чуть морщится. — Что такое? — почувствовав тревогу девушки, спросил Сережа. Топольницкая какое-то время молчит, нажевывая нижнюю губу, и старается успокоить странную взволнованность, поселившуюся где-то между ребрами, пока Матвиенко водит кончиками пальцев по ее предплечью. — Как долго оно живет? — наконец спрашивает она, выпалив слова, которые внезапно стали обжигать ей глотку. — Что живет? — не понял Сережа, безучастно глядя на экран и почти проваливаясь в сон. Юля сглатывает. — Навсегда, — уточняет она и чуть поднимает голову, чтобы посмотреть ему в глаза. — Сколько длится это «навсегда»? И сама же задается другим вопросом: «Сколько будет длиться наше навсегда?» Матвиенко не понимает вопроса, не придает значения, почему он был задан, поэтому просто жмет плечами, возвращая свое внимание просмотру фильма. Юля укладывается обратно, еще не понимая, что только что она этим вопросом заставила свое сознание сорваться с пика в пропасть. Это стало точкой отсчета. В этот самый момент — она даже не понимала этого — Юля начала остывать к Сереже в геометрической прогрессии. Со временем касания перестали вызывать трепет, поцелуи стали чем-то обыденным, они приелись друг другу, притерлись за последующие несколько лет и стали похожи не на счастливую пару, а на двух пожилых супругов, которые вместе, потому что так надо, а не потому что хочется. И затем, казалось, что кто-то запустил адский механизм. Родственники все будто сговорились и сорвались с цепи; мать на Юлю давить начала, мол, пора, девочка, давно пора. И отец Сережи в этом плане тоже не отставал. Пользовался всеми своими рычагами давления на сына так, что выбора не осталось. Поэтому, когда Сережа встал перед ней на одно колено, она зачем-то сказала «Да». Потому что так нужно. Потому что они шли к этому несколько лет. Потому что это то, чего от них ждут другие. То, что от них ждет общество. Парадоксальный, необходимый этап, вытекающий из любых долгосрочных отношений. За нас все решили другие, нас с тобой ни о чем не спросили. Оксана сглатывает сухой комок в горле и часто мигает, прогоняя жгучую боль под веками. Ей нужно сказать хоть что-то, ведь Юля ждет. Она… ждет; и она не виновата. И в эту самую секунду Фролова чувствует себя настоящей сукой, потому что… Потому что. Юля не выглядит так, чтобы ее ненавидеть. Юля не ведет себя так, чтобы ее презирать. Юля, на самом деле — хорошая невеста, а Оксана, оказывается — плохая жена. Фролова начинает ненавидеть себя в эту секунду так сильно, что жгучий комок обиды, состоящий из колючих слез, обжигает ей гортань, и ей приходится часто заморгать, чтобы взять себя в руки и закончить этот разговор. — Юлия, — и голос предательски дрогнул. Топольницкая на подсознательном уровне чувствует, что что-то не так, и чуть хмурит брови, вопросительно глядя на организатора. Оксана сглатывает, с невероятной выдержкой все ещё сдерживая накатывающую тошноту, вихрем закрутившуюся где-то внизу живота. — Я… Не могу заниматься организацией вашей свадьбы, — чудом держится на плаву Оксана, зная, что вот-вот все покатится в пекло. — Что? — не понимает Топольницкая, печально сдвинув брови. — Но почему? Оксана смотрит на девушку, и у нее от несправедливости закипают под веками жгучие слезы. Юля хорошая. Топольницкая не заслуживает всего этого. Она хорошая. Она, блин, хорошая. Так нечестно. — У нас забиты все дни, — рассеянно копошится в бумагах на столе Оксана, пряча взгляд и стараясь говорить как можно тише. — Всё занято. Простите. Простите, Юлия, я не могу взять организацию вашей… — Оксана задыхается словами. Задыхается и едва находит в себе силы, чтобы продолжить. Это настоящее извращение над собой — устраивать свадьбу девушке, будущего мужа которого ты всем сердцем… — …вашего события, — заканчивает она. — Простите еще раз. Оксана не помнила, как прощалась с девушкой. Не помнила, как та покидала ее офис. Не помнила, как закрылась за ней дверь, и как Фролова осталась наедине со всем этим в полном одиночестве. Помнила только, как задрожал живот, а в горле страшно запершило. Помнила, как начала глухо кричать в собственную ладонь, крепко зажимавшую губы. Помнила, как, зажмурившись, начала рыдать. Так горько, открыто; навзрыд — почти захлебываясь в соленых слезах и дрожа всем телом. Так, что грудную клетку рвало в лоскуты, а тело дробилось осколками. Счастье манит нас сладкой оберткой и дурачит, скрывая свой горький вкус. Оксана бросает в чашку окурок, не замечая, как от воспоминаний вчерашнего дня горячая тихая слеза снова режет ей кожу щеки. Она с остервенением смахивает ее тыльной стороной ладони и глубоко вдыхает через нос, стараясь взять себя в руки. И экран мобильного телефона девушки загорается так некстати. Сережа приехал. Фролова слезает с подоконника, понимая, что ноги не держат и почти ватные, но пересиливает себя и идет из своего офиса в приемную, чтобы с помощью специальной карточки разрешить Сереже доступ к лифту. Оксана прикасается пластиком к сенсору, и зеленая лампочка бросает блеклый свет на ее лицо, после чего отдаленно слышится, как внизу открываются створки лифта. Она скрещивает руки на груди и делает несколько шагов назад, подавляя в теле сумасшедшую дрожь. Взгляд девушки сканирует бегущую красную стрелку над стыком створок. Второй этаж, пятый, шестой, восьмой… И девятый. Двери лифта с тихим пиком открываются. И перед ней стоит Сережа. Она думала, что справится. Ошиблась. Проебалась по всем параметрам, даже не обсуждается. Видеть его перед собой и знать то, что он от нее скрыл — невыносимо. Запредельно. Неебически, блять, больно. Тишина окутывает просторный темный офис со всех сторон, клейким веществом обволакивая стены и все доступные поверхности. Слышится только отдаленный треск секундной стрелки и гулкий шум проезжающих за окном машин никогда не затихающего мегаполиса. Сережа делает два шага вперед и замирает на месте, буквально врастая невидимыми корнями в пол. Двери за ним закрываются, и он не может пошевелиться. Не может, потому что она стоит перед ним. Стоит такая хрупкая, такая маленькая и такая израненная. Дрожит почти, а глаза блестят. Того и гляди, одно сказанное вслух слово — и она не выдержит. Это он с ней сделал. Матвиенко это знал. Знал и презирал себя за это всей душой. Потому что он настоящий трус. Потому что, после разговора с Юлей в кафе после так и не состоявшегося договора об организации предстоящей свадьбы в агентстве, Сережа не позвонил ей, хотя должен был. Блять, он был не просто должен, а обязан. Но он этого не сделал. Девчонка стоит перед ним; руки на груди скрещены, губы плотно сжаты, а глаза на мокром месте. И не двигается; дышит тяжело, редко, поверхностно — легким не доверяет. И правильно. Матвиенко стоит напротив — разделяет их от силы шагов пять-семь, — а в голове у него — перекати поле. Сказать даже ничего не может, а ведь должен. Сука, так должен, что не выразить словами. Он слишком долго молчал. Слишком, блять, долго. И в итоге так заебошил, что не раcхлебнуть; только если захлебнуться. Сережа не знает, как начать. Просто делает два плавных шага вперед, а Оксана шарахается от него назад, как от огня, и предупредительно выставляет вперед руки, мол, не смей. — Ты мне солгал, — шепчет она, совершенно не доверяя своим голосовым связкам, но даже шепот девушки дрожит. — Солгал мне. Матвиенко сглатывает колючий комок в горле. Видеть ее такой — невыносимо. Просто невыносимо. Ну как, Сереж, нравится? Эта поломанная кукла — твоих рук дело. Любуйся, наслаждайся проделанной работой. На твердую десятку сработано, молодец. — Я… Ничего не говорил, — впервые чувствует зарождение волнения Матвиенко, совершенно не контролируя эмоции. — Это самая худшая ложь, — рвано выдыхает она, сжимая пальцами худые предплечья. Оксана часто моргает, глядя в окно, и переводит дыхание. Вдох-выдох. Соберись, девочка. Давай, моя хорошая. Ты должна сказать — не держи этого в себе. Ты не заслужила… Всего того, что на тебя свалилось. — Я ради тебя такое сделала… — со злостью кусает она внутреннюю сторону щеки, чуть отвернувшись в сторону, чтобы не позволить эмоциям взять над собой верх раньше времени, — а ты даже не удосужился сказать мне, что помолвлен… Сделала. Она ради него многое сделала. Перечеркнула себя, свои принципы, отдала всю себя чувствам, зная, что совершает непростительные поступки, но не могла ничего с собой поделать. Потому что она его всей, блять, душой… — Мою жизнь перевернул с ног на голову — ладно, — выставляет она вперед руку, наконец находя в себе силы, чтобы посмотреть ему в глаза. — Я знала, на что шла. Знала, блин, с самого начала, что ничем хорошим это не кончится, потому что это не красивая мелодрама про Адалин, а долбанная реальная жизнь! — почти кричит она и ненавидит себя за то, что топится по доброй воле в его глазах. А он молчит. Молчит и смотрит на нее, не моргая. Потому что он виноват. Виноват по всем, сука, пунктам, и ему нет оправдания. Он сломал красивую, нежную девочку. Девочку, которую любит. Но которая его теперь, кажется, ненавидит. — Но сказать, — шепчет она таким голосом, что Матвиенко насквозь прошибает, — сказать мне, боже, — дрожит ее голос, и на глаза наворачиваются слезы. — Я имела право знать! Ее звон эхом рассыпается в офисе и крошевом падает на каменный пол. Матвиенко трудно дышать от этого, а Оксана уже на грани. Первая соленая стрела прорезает пухлую щеку девушки, и та почти с остервенением смахивает ее, сжимая губы. — Оксан… — подает глухой шепот Сережа, чуть вытягивая вперед руку и делая шаг к ней навстречу. — Нет, стой там, — требует она, мотнув головой, — и дай мне закончить! Она не хотела, чтобы он к ней прикасался, потому что знала: если он это сделает — она не выдержит; сломается, сорвется, забудет, простит — и все полетит в пекло. — Мою жизнь похерил — ладно, — тихо произносит Фролова. — Но она-то чем заслужила? — Постой, солнце… Ты не понимаешь, послушай… — Что ты хочешь, чтобы я сделала? Выслушала очередные сказки от тебя? — прерывает его девушка, потому что ей больно слышать, когда он зовет ее так. Потому что он называл ее солнцем каждый раз, когда они просыпались вместе. Потому что он целовал ее в кончик носа после пробуждения. Потому что он шептал ей, какая она красивая, и как он счастлив. Возможно, он так же вел себя с Юлей. Целовал девушку в висок по утрам и звал солнцем, обнимая во сне. Приносил ежевичный латте и делал ее счастливой. И от этой мысли Оксане хочется взвыть в голос. — Как я могу тебе доверять… Как вообще можно было так… — Оксана захлебывается словами и жмурится, прикладывая тыльную сторону ладони к губам. И она не выдерживает. — Я ради тебя готова была от Леши уйти, — выдыхает она дрожащий шепот и усилием невероятной воли поднимает на него наполненные слезами глаза. — Всё готова была бросить, всё оставить, потому что с ним как в оковах была, боже мой, а с тобой… И нет больше слов. Нет ни единого слова. Только тупая боль, пустотой разрастающаяся по телу в геометрической прогрессии, поражающая организм, как последняя стадия рака. Я больна тобой так сильно, что, даже если ты уйдёшь, диагноз все равно останется прежним. Матвиенко никогда еще не чувствовал себя так паршиво, как в эту самую секунду. — Оксан, пожалуйста, — просит Сережа, делая шаг вперед. — Я хотел сказать. Блять, ведь Шаст говорил, что… — Да какая сейчас раз… — прерывает его девушка и тут же замолкает на полуслове; замирает, а после переводит на него взгляд, широко распахнув глаза. — Что ты сказал? — не верит она своим ушам. — Антон знал? Он всё это время знал?! К горлу подкатывает тошнота, и Оксану почти ведет от этой информации в сторону. Нет, не может быть. Антон не мог с ней так поступить. Боже, блять! И Сережа поздно прикусывает язык. Он сказал лишнее. Очень, блять, лишнее. — Оксан, — почти умоляет он, — пожалуйста, не отталкивай меня… Я… без тебя, — он запинается, — никак, — почти беспомощно произносит он. — Уходи! — закрывает девчонка уши руками и зажмуривается, мотая головой и разрываясь от боли в груди. — Уходи! Ее голос звенит от напряжения и слез. Звенит так, что сердце обливается кровью. Матвиенко даже не замечает, как у самого соль в уголках глаз скопилась, но он выполняет ее просьбу. Он уходит. Уходит, умоляя себя не оборачиваться. Уходит, умоляя себя сейчас не возвращаться. Оксана сползает вдоль стены и глушит рыдания в ладонях, прижимая к груди худые колени и задыхаясь от нехватки воздуха. Потому что это была вышка. Она сейчас не только потеряла окончательно и бесповоротно человека, которого полюбила, казалось бы, насовсем, но и совершенно неожиданно получила звонкую пощечину от лучшего друга. Антон знал. Он обо всем знал и ничего ей не сказал. Фролова оставить так всё это больше не может. Хватит. Намолчались уже — давайте похлопаем. Поэтому она берет себя в руки, насколько это возможно в данной ситуации, встает на ноги, смахивает заебавшие слезы, поклявшись себе, что больше рыдать из-за него она не будет, закрывает офис, ставит сигнализацию и мчит по лестнице вниз в сторону стоянки, наплевав на лифт. Пространство пустой парковки прорезает звук сигнализации, и Фролова залезает в салон автомобиля, поворачивая ключ в зажигании. Она не звонит Антону. Она просто едет к нему домой, совершенно не зная, там он сейчас или нет. Если нет — она дождется. Будет сидеть возле двери, как преданная собачонка, потому что именно так она себя сейчас и чувствовала. Собачонкой. Никому не нужной, одинокой и брошенной. Которой наигрались всласть и благополучно забыли. Фролова хватает телефон и открывает диалоговое окно. Оксана (22:36): Дома? Ира (22:38): На работе, Утяшева оставила на сверхурочные, а что? Оксана (22:39): Уже ничего Фролову даже не смутило, что сверхурочные у нее чуть ли не до полуночи. Девчонка просто была рада, что ее дома нет. Ей не очень-то хочется на данном этапе всего дерьма, в котором она увязла с головой, делиться с подругой такой информацией. Она никому ведь не говорила про Сережу. Она сама себе-то совсем недавно окончательно призналась в том, что происходит между ними. Оксана добирается до дома Шастуна быстрее, чем планировала, паркуется возле подъезда, глушит двигатель и выскакивает из машины, хлопнув дверью. Чувство вселенской несправедливости рвет ей душу, когда она поднимается на его этаж и затем долбит маленькими кулачками в дверь. Сначала по ту сторону двери тихо, и Оксана уже морально готовится сидеть и ждать его, как вдруг в замочной скважине повернулся дважды ключ, и Антон открыл дверь, замирая на пороге. Секунда молчания — и он всё увидел в ее глазах. И у пацана внутри что-то оборвалось. Потому что Антон допустил это: он не уследил, и девчонке всё же сделали больно. Оксана какое-то время молчит, глядя на него, а затем срывается с места и со всей дури бьет обоими кулачками ему в грудь. — Ты знал! — эхом разбиваются ее слова, и Шаст инстинктивно делает два шага назад, после чего снова получает удар в грудь. — Ты всё это время знал! — срывая голос, кричит Оксана. И девчонка больше не выдерживает. Она лупит Антона в грудь, дубасит со всей свойственной ей на тот момент силой, и длинные волосы Фроловой не успевают поддаваться действиям, разлетаясь во все стороны, выбившись из пучка на макушке. Шаст даже не сопротивляется; только чуть дергается, напрягаясь всем телом, и позволяет ей делать это снова. Потому что он виноват. Так дьявольски, блять, виноват. — Я ненавижу тебя, Шастун! Я тебя ненавижу! — кричит Фролова, изломив губы в плаксивом оскале, и Антон вдруг резко дергает ее за ткань темной толстовки на себя, заставляя налететь на грудь, и обвивает ее маленькое тело руками. Он прижимается губами к ее волосам и крепко зажмуривает глаза, чувствуя повторяющиеся удары в свои лопатки и ребра. И тогда девчонка больше не сдерживается, и Шаст ощущает, как всё солнечное сплетение начинает вибрировать от её внезапных громких всхлипов. — Отпусти меня! Не смей! Ты знал! Ты знал! — Прости, — шепчет он ей в волосы, не открывая глаз. — Прости меня. Ты была такая счастливая. Такая счастливая, Окс. Я не мог забрать этого у тебя… Я, блять, не мог. Но девчонка не слышит. Рыдает в его красную толстовку, захлебываясь в горячих волнах обжигающей обиды и несправедливости и всё ещё лупит маленькими кулачками, но уже не так сильно, как раньше. И в какой-то момент она сжимает в кулаках алую ткань и предпринимает последнюю попытку вырваться, но у нее не выходит. — Прости меня, я виноват. Я так блядски виноват. Оксана вжимается носом в его плечо и крепко-крепко обнимает, почти до побелевших костяшек пальцев комкая в руках его толстовку. И девчонке становится легче. Эмоциональная боль длится двенадцать минут, всё остальное — самовнушение. Не сразу, не резко. Просто внутри будто что-то щелкает, и ей становится немного спокойнее. Она выпускает пацана из хватки, и он расцепляет руки, позволяя ей прийти в себя. Фролова утирает слезы окончательно и уже собирается что-то сказать, как вдруг замирает, глядя куда-то за спину Антона. Пацан ведет взглядом линию туда, куда она смотрит, и поворачивается, наконец понимая, что вызвало у Оксаны недоумение. Кьяра стояла в проходе кухни, обняв Арса за ногу, и не сводила внимательной синевы глаз с Фроловой. — Тош, — негромко произнесла Оксана, глядя на девочку. — Кто это? Все то, о чем она хотела поговорить, в мгновение ока испарилось где-то в глубине сознания, и девушка не сразу даже обратила внимание на мужчину, за ногу которого так отчаянно цеплялась малышка. — Арсений, — представился Попов, вынуждая девушку поднять глаза. Фролова на мгновение глянула на друга. — Оксана, — кивнула она в ответ, а после снова вернула свое внимание Шасту, вопросительно вскинув аккуратные брови. — Это то, о чем я раньше тебе не мог рассказать, — отвечает пацан, и мозаика в сознании Фроловой начинает постепенно собираться по мелким кусочкам воедино.

***

Антон нервно выдыхает и снова поправляет на диване и без того идеально лежащие подушки. Затем отходит назад, присматривается и снова без надобности перекладывает обыденные, никому нахрен не упавшие предметы декора. Просто пацан пытался хоть чем-то себя занять. Просто Шастун был в панике. Сегодня домой к Арсу придет с проверкой Ляйсан Альбертовна, как и обещала в тот день, когда они забрали Бусинку домой. Да только по датам получилась накладка, и время встречи сместилось почти на три недели. С одной стороны, это было им даже на руку — ведь можно было не беспокоиться, как, например, сейчас, проверяя, чтобы все углы были защищены, ничего острого на глазах не валялось, а все опасное было изолировано от ребенка. И это я молчу про беспрекословный порядок в доме. С другой стороны — нет. Потому что эти три недели вплелись в полотно судеб, как родные, ровным, аккуратным орнаментом, вырисовывая грядущие события стройной шеренгой, что определенно аукнется им всем не в самом радужном свете. — Тош, — зовет пацана Арс, глядя на то, как Шаст уже невесть какой раз загоняется по этим подушкам за последние двадцать минут, — оставь их. Антон не слышит. Он копошится в своих мыслях, тонет в них, задыхается. И только звон собственных браслетов дает ему шанс держаться за реальность. — Тош! — не выдерживает Попов, в два шага подлетая к пацану и выхватывая подушку из его рук. — Все нормально, слышишь? Шаст смотрит на него и дышит взволнованно, поверхностно — хрипло почти. У него плечи горбятся, и пацан будто сантиметров на десять ниже становится, потому что груз вины давит на его седьмой позвонок так, что подгибаются колени. — Оставь их, — бросает в угол дивана подушку Арс и делает к Антону шаг. И в следующую секунду его широкие ладони скользнули по его худи, пролезли под опущенными руками и остановились на уровне его лопаток, слегка сжимая ткань. Арс уткнулся носом в худи пацана на уровне выступающих ключиц и крепко закрыл глаза. — Мы справимся, помнишь? — негромко произнес он. — Ты сам это мне говорил. Антон прижимается щекой к виску Арса и судорожно выдыхает, нервно облизнув пересохшие губы. Руки пацана почему-то безвольно висят вдоль тела, и он не может заставить себя обнять Попова в ответ. — Справимся. Потому что Антон боится обжечься. Потому что Антон виноват. Прошел почти месяц с того момента, как пацан поклялся себе, что на следующий же день после финального аккорда в отношениях с Ирой он поставит всё на «Стоп» и мирно поговорит с ней о том, что пора бы пойти в этой жизни своими дорогами. Но он этого не сделал. Не сказал, блять, ни слова. Откладывал только постоянно, мол, завтра — потом, разумеется, — время еще есть. Но у времени свои правила и законы, и никто явно за все световые года из живущих с ними ознакомлен не был. Сейчас Антону хотелось только вдарить себе по лицу, потому что он попал в ситуацию, которую сам же осуждал сторонним взглядом на протяжении двух предыдущих месяцев. Шаст почувствовал себя в шкуре Матвиенко по всем, блять, параметрам. И если в ситуации Сереги выбор наверняка был сложен, то в положении Антона — очевиден. Он всегда выбирал, выбирает и будет выбирать Арса. Да только это не отменяет того факта, что он, совершенно, блять, не подумав головой, фактически предал Попова по всем фронтам. Да, отношения с Ирой еще не были закончены, но не были и актуальны. Они были «вместе» чисто для галочки на протяжении нескольких месяцев, Антон давно уже привязал свою душу к другому и не жалел об этом решении ни одной, блять, секунды. И, видимо, Шаст так старался лететь на свет, которым манило его счастье, что совсем не заметил, как опалил свои крылья дотла. Чувство стыда за то, что он сделал, а теперь и за то, что скрыл, мучило Антона так сильно, что он кусал в кровь губы каждый раз, как Арс втихаря под столом сплетал с ним пальцы, пока никто не видел. Потому что он любил Арсения. И потому что Арсения он предал. — В дверь стучат, — доносится до сознания пацана, и Арс выпускает его из объятий, оставляя посередине гостиной одного. Шаст перекатывается с пяток на носки и обратно, мониторя бездумным взглядом всё те же подушки, как вдруг его из этого оцепенения вывело монотонное постукивание по запястью, что вынудило пацана опустить глаза. Малыха стояла рядом с ним, чуть запрокинув голову вверх, и внимательно смотрела на Антона, немного нахмурив брови. — Что такое, кроха? — спрашивает Шастун и берет ее на руки. — Ты грустный, — просто отвечает она, чуть ерзая и усаживаясь удобнее. Пацана пробивает от этих слов мурашками, но он старается не подавать виду и звонко смеется. — Я не грустный, — качает он головой, продолжая улыбаться. — Папа тоже бывает грустный, — произносит девчушка почти серьезным голосом, — когда тебя дома нет. И у Антона внутри что-то взрывается. Малышка тут же теряет к собственным словам интерес, заряжаясь новой энергией от появившейся в дверях женщины, в которой она определенно признала хорошую тётю, которая сидела с ней несколько месяцев назад с того момента, как ушла мама и пришел папа. А Шастун всё еще в шоке. Потому что она сказала простую, но такую чертовски важную вещь, что не передать словами. «…папа тоже бывает грустным, когда тебя дома нет…» Дома. Блин, дома. И в животе взлетает ввысь маленькая стая бабочек. — Доброе утро, Арсений Сергеевич, — сдержанно, но немного напряженно улыбается Утяшева, протягивая мужчине руку. — Доброе, Ляйсан Альбертовна. Мы уже заждались, — старается разбавить обстановку Арсений; получается неплохо. Шаст выходит в парадную с девчушкой на руках, и Утяшева тут же реагирует на пацана точно так, как сделала это в момент их первой встречи в конторе. — Ах, да, — теперь чуть улыбается она. — Вы, наверное, его тот самый… Ну, — запинается она, — друг, верно?.. — Очень верно, — улыбаясь, кивает Шастун, не различая скрытой иронии адвоката. Ляйсан такие вещи за версту видит и чувствует, она всю свою молодость псу под хвост пустила и на алтарь поставила работу с семьями; женщина видела неоднократно, как люди выглядят в начале их совместного пути, и как смотрятся в конце. Как они смотрят друг на друга, когда, ослепнув от любви, все равно подписывают брачный договор, не подумав о последствиях; и как смотрят, когда, остынув друг к другу, подписывают договор на расторжение брака, сверля друг друга такими взглядами, что температура в помещении падает в два раза. Так что Утяшевой хорошо знаком взгляд, который не отрывает от пацана Арсений; как и знаком был взгляд Попова на Алену несколько месяцев назад, когда они сидели за столом в офисе Ляйсан. Этого ей точно никогда, блин, не забыть. Мы лезем в любовь, как в огонь, и в конце горько плачем, скрывая ожоги под рукавами. Арс тут же спохватывается, суетиться начинает, волноваться. Рассказывает Ляйсан все необходимые текущие события, отвечает на вопросы и задает сам. Шастун только хвостом с девчушкой по квартире ходит и тихо улыбается, когда Ляйсан что-то спрашивает у малыхи, и та охотно отвечает хорошей тёте. Арсений сверкает весь, когда о дочке говорит, и слепит окончательно, когда упоминает в разговоре Антона. Ляйсан смотрит на них и печально улыбается. Она ведь сюда не только ради просмотра пришла, вовсе нет. Она знала изначально: Арсений отцом будет отличным, на зависть многим другим. И не ошиблась. Они с парнишкой этим — единое целое, а малышка — связующий элемент этих двоих. Невооруженным глазом видно — семья. И Ляйсан выть от несправедливости хочется, потому что так нечестно. Судьба — та еще бессердечная сука. Дверь с грохотом открывается, и ручка наотмашь бьет по стене, от чего Ляйсан вздрагивает, почти подпрыгивая на своем кресле, и тут же снимает очки, откладывая очередное дело, когда поднимает глаза и видит почти бешеный взгляд супруга. — Я так и думал, — с характерным звуком бросает Добровольский факс на стол супруги и засовывает руки в карманы брюк, направляясь в сторону окна. Паша был зол. Так безоговорочно и непоправимо зол, что не передать словами. Он изначально чувствовал на подсознательном уровне, что так просто, блять, не бывает. Ну не может всё по щелчку пальцев разрешиться таким образом. У него чуйка развита в этом плане на уровне ищейки, и теперь он неимоверным усилием воли не позволяет себе съязвить супруге в духе: «А я говорил! А я, блять, предупреждал!» Ляйсан растерянно бегает глазами по строчкам, но взгляд женщины так замылился от того, что она с самого утра в этих бумагах разбирается и чуть ли не тонет, что в итоге, даже промигавшись, Утяшева сдается и качает головой, нажимая на телефоне красную кнопку. — Ирина, два кофе в мой кабинет, — слегка сонно подает голос Утяшева, потирая висок. — Хорошо, Ляйсан Альбертовна. Сейчас все принесу, — как-то слишком даже бодро отзывается Кузнецова, и адвокат снова пытается вернуть свое внимание мелкому шрифту. Женщина хмурится, когда понимает, что манера написания ужас какая знакомая, и от этого у нее холодок бежит по спине, а кожа на руках становится гусиной. И только чуть сдвинув пальцы, Ляйсан осознает, что экземпляра два: на русском языке и… на эстонском. — Да не может быть, — не верит своим глазам адвокат, отрицательно качая головой, будто это что-то может изменить. — Представь себе, родная, — глядя на вечернюю Москву в окно, глухо и безэмоционально отзывается Добровольский. — Как оказалось — может. У Ляйсан почти глаза на лоб лезут от каждой последующей строчки письма, и она даже не знает, как ей реагировать: радоваться, что мозг на место встал, или пробить себе ладонью лоб, потому что нахрена стараться догнать поезд, если он уже давно ушел? В офисе воздух наполнен влажной тишиной, ее атомы дрейфуют плавно и размеренно, периодически друг с другом сталкиваясь, и Паше даже говорить ничего не хочется, лишь бы не тревожить их, потому что ситуация вышла из-под контроля, как он и прогнозировал, и сейчас слова — это мусор. Только воздух сотрясать без надобности. В белоснежную дверь трижды стучат. — Входи, Ирина, — не отворачиваясь от окна, произносит Добровольский, и дверь офиса тихо скрипит. — Но это же ненормально, — качая головой, тихо произносит Ляйсан, наконец поворачивая голову в сторону супруга и снова снимая очки. — Паш, это просто ненормально. Это что, шутки у нее такие? Что за американские горки она тут устроила? На кону судьба живого маленького человека, нервы которого не железные в этом возрасте. Что за вздор! Утяшева отбрасывает бумаги в дальнюю часть стола и хватается пальцами за переносицу, опуская голову и закрывая глаза. А она ведь тоже чувствовала. Еще в тот день, когда Паша письмо принес — она уже тогда почувствовала неладное. Женская интуиция отчасти один из самых надежных способов перестраховки. — Я не хочу браться за это дело снова, — признается Ляйсан, не открывая глаз. Рука Иры замирает на полпути с зажатой в ней чашкой кофе, и она медленно поднимает взгляд на действительно растерявшегося адвоката. За все годы работы здесь Ира ни разу не слышала, чтобы Утяшева так опускала руки. Значит, ей не показалось. Значит, это то, о чем она подумала. — Мы обещали довести их дело до конца, — снова глядя в ночные огни города, произносит Паша. — Я ничего не обещала, — в защитном жесте выставляет вперед руки Ляйсан, качая головой. — Я сказала ей, что мы попрощаемся навсегда после подписания всех необходимых бумаг. Ира следит за разговором начальников тихо, как мышка, и старается как можно медленнее ставить все остальное на стол. Ляйсан хватает чашку и в два правильных глотка осушает маленькую порцию эспрессо, даже не поморщившись. Паша какое-то время молчит, поджимая тонкие губы, а после вынимает руки из кармана, не обращая никакого внимания на затихшую секретаршу, также осушает в два глотка свою чашку и вытирает губы тыльной стороной ладони. Этот вечер будет долгим. — Ему нужно рассказать, ты ведь понимаешь, — произносит эти слова так, что Ляйсан сразу становится ясно: Паша уже все решил за двоих, и дело это он так просто оставить не может. Вся эта ситуация здорово ударила по его самолюбию и уж тем более по гордости, учитывая тот факт, что с его предчувствиями и мнениями всегда считались, а в этот раз пропустили все мимо ушей. Ира толком не успела разобрать услышанного, но на нее бросила быстрый взгляд Ляйсан, и Кузнецова поняла, что дальше уши греть — небезопасно. Она собрала все на поднос, осторожно взяла его в руки и уже была готова покинуть офис, но… — Я буду бороться за опекунство Арсения над девочкой всеми силами, даже если лишусь места в конторе, — негромко произносит Павел, и у Иры все тело будто молнией прошибает. Она не удерживает в руках поднос, и все содержимое летит на пол, с грохотом нарушая стабильный хладнокровный покой этого офиса. — Простите, пожалуйста, извините, — тараторит Ира, заправляя за уши волосы и тут же присаживаясь вниз, — я сейчас всё уберу. Ляйсан даже не реагирует, она уже снова полностью погрязла в письме, но Паша переводит взгляд на суетящуюся секретаршу и какое-то время просто стоит, но затем — непонятно, почему — подходит к ней и, вынув руки из карманов брюк, присаживается рядом с ней, помогая собрать оставшиеся на полу столовые приборы. В какой-то момент они оба тянутся за чайной ложкой, и Ира непроизвольно касается безымянным пальцем его кисти, от чего мгновенно вздрагивает и поднимает взгляд. Глаза Добровольского оказываются на ее уровне, и у Кузнецовой ком встает в горле. Так вот какие, оказывается, у него глаза. Девушка смотрит в его радужки, и у нее появляется совершенно странное, незнакомое до этого дня чувство внутри. Паша же, в свою очередь, просто опускает взгляд, берет последнюю чайную ложку, просто кладет на поднос и встает, снова направляясь на свое рабочее место. Ира около двух секунд провожает его взглядом, так и сидя на корточках, а после часто мигает, вскакивает с места, захватывая поднос, и выходит из офиса ее начальников, крепко закрыв за собой дверь. Она прижимается к ней спиной и касается ее затылком, прикрыв глаза. Ира глубоко вдыхает носом и выдыхает ртом, отставляя поднос на близлежащей тумбочке, а после резко понимает, что произошло до этого инцидента и буквально оживает на глазах. Кузнецова срывается с места и бежит к рабочему мобильному, хватая его со стола и тут же набирая заученный еще на прошлой неделе наизусть номер. Слышится гудок, затем второй, третий. И на пятый она поднимает трубку. — Да? — слышится знакомый голос на том конце провода. — Рада, что ты ко мне прислушалась, — произносит Ира и не может скрыть победной улыбки. Она умела давить. Она очень это умела. Я никогда не проигрываю. Ляйсан почти печально улыбается, когда смотрит на них. Потому что они счастливые. Потому что они, блин, заслужили всё это. И уж тем более заслужила она. Девчонка. Ее Утяшевой в этой ситуации больше всего жаль. Арсений замечает такой настрой у адвоката первым. — У нас что-то не так? — не понимает Попов. И Утяшевой хочется закричать. Человеческий фактор был взаперти ее закоренелой холодной адвокатской души слишком долго и сейчас хочет явно наверстать упущенное. — Нет, Арсений Сергеевич, — качает она головой, делая в блокноте только положительные пометки. — Всё так. Всё охренеть как так, и сейчас по вине этого долбанного дела Ляйсан Альбертовна Утяшева — один из лучших адвокатов прекрасного пола по семейным делам Москвы — впервые за восемнадцать лет своей работы возненавидела свою профессию всей душой. — Всё так, — повторяет она, сжимая документы, — но у меня для вас есть новость. Антон ощущает, как в животе что-то холодеет. Вот оно. Вот, блять, оно. То самое несчастье, присутствие которого Шастун почувствовал еще когда они учили малыху кататься на коньках и даже чуть раньше. Оно повисло прямо над ней — прямо над Ляйсан, — Антон принимал этот факт со всей ясностью. Утяшева выждала небольшую паузу, а после вынула из бокового кармана сложенный втрое по длине белоснежный лист, протягивая его Арсению. — Алёна Дмитриевна просила передать это вам, — негромко произносит Утяшева. Попов сглатывает, на почти негнущихся ногах подходит к адвокату и берет в дрожащие руки документ. Антон видит печатные буквы из-за плеча Арса, и у того холодеют пальцы. Повестка из суда. Ляйсан закрывает боковой карман портфеля. — Она хочет вернуть опекунство над дочерью, — смотрит женщина на ничего не подозревающую малышку, которая что-то напевала себе под нос, копошась с игрушками на диване в гостиной. — Она хочет ее забрать.