Лето в январе

Арсений чувствует, как в грудной клетке начинает что-то накаляться. Это ощущение зародилось непроизвольно, но накрывало резко, разрастаясь в геометрической прогрессии и заполняя собой каждую клеточку тела. Дрожь в руках постепенно сошла на нет, и теперь место опустошенной тоски с гордо поднятой головой заняла злоба. — Вы что, разыграть меня решили? — цедит Арсений, снова складывая документ, который всучила ему в руки Ляйсан. — Это шутки у вас такие? Утяшева моргнула, стараясь взять себя в руки, потому что именно к такой реакции она изначально и готовилась, и секундная опустошенность Арсения ввела ее в ступор. Он имел право так реагировать. Ей же оставалось только одно: не поддаваться человеческому фактору и не показывать Попову, что она, блять, на его стороне. Всегда была на его стороне. И всегда будет. — Я не понимаю, — качает он головой. Арсений будто бы абстрагировался от внешнего мира и направил весь спектр эмоций на Ляйсан, которая, если уж быть откровенным, была лишь вторым звеном, связующим две некогда счастливые половинки, которые сейчас, кажется, могут развязать третью мировую за девочку, что с взволнованным взглядом стояла недалеко от них с таким же замершим Антоном. — Я не собираюсь отдавать ей Кьяру, — выпаливает Попов слова, которые уже давно обжигают ему гортань. Ляйсан сглатывает. Ляйсан умоляет, чтобы голос не дрожал. Ляйсан должна быть хладнокровным адвокатом, который вынужден швырять в лицо Арсению факты из кодекса. — Она — мать, Арсений Сергеевич… — А я — отец! — не дает ей закончить мысль мужчина, делая немного резкий шаг вперед, от чего Утяшева непроизвольно делает синхронно шаг назад. Арс горько ухмыляется. Сейчас бы еще адвокат бывшей жены боялась его. Просто потрясающе. — Сначала документы по почте высылает, потом скрывает пункт об опекунстве… А теперь что?! Вы сейчас серьезно?! — выдыхает слова Арс быстрее, чем думает, и в следующую же секунду поворачивается назад, глядя на застывшую дочку. Кьяра смотрит на папу во все глаза и часто, но поверхностно дышит. Попов не знал, поняла ли она то, что сейчас он сказал, но не заметить того, что дочка боялась, Арс не мог. Малышка крепко прижимала к себе полосатую оранжевую игрушку, и глаза дочери были в ту секунду такие большие, что у Попова в груди все болезненно заскулило. — Тош… — беспомощно произносит Арсений, чуть вытянув вперед руку, и Шастун сразу все понимает. Арс просил помощи; умолял о защите. Да только на свою шкуру ему давным давно стало плевать, потому что весь мир его — вся его жизнь — сосредоточена в руках этого маленького человечка. Он просил Антона защитить ее. Шастун не выдерживает напряжения, повисшего в воздухе, и закрывает девочке уши ладонями, мягко обхватывая пальцами круглое личико. — Ребенок только привык, что в жизни все так перевернулось, вы в своем уме вообще? — фактически цедит слова пацан, совершенно позабыв о том, что к семье этой, как и к ситуации в целом, он отношения прямого не имеет. Антон был косвенным звеном по документам, и он это прекрасно понимал. Он был никем для Ляйсан, и всем для девчонки и Арса. — Вас это вообще не должно касаться, — тут же находит нужную волну Утяшева, мысленно поблагодарив болтливого парнишку за возможность вернуться в норму. — Это дело сугубо семейное. — Поэтому его это тоже касается, — почти рычит Попов, и у Ляйсан пропадает весь запал в мгновение ока. Антон поднимает взгляд, и слова, повисшие в воздухе, начинают мягко оседать на коже Шастуна, теплым одеялом обнимая каждую клеточку его тела. Но в следующую секунду эта фраза обжигает. Потому что Антон скрыл от него то, что случилось. Потому что Антон чувствует свою вину, но слишком боится ему признаться. — Она перестала вспоминать о ней от силы месяц назад! — не может успокоить себя Арс. — Я не отдам ее Алене… Арсений старается взять себя в руки, но у него не выходит. Сознание пытается анализировать мысли, но он выдает фразы, как из пушки, совершенно не контролируя их. Не контролируя и понимая: Кьяра все слышит. И в подтверждение его мыслям малышка вздрагивает от упоминания знакомого имени. — Мама? Арс замирает. Внутри что-то заломило, словно кто-то полоснул невидимым ножом по грудной клетке, рассекая кожу острым лезвием. У принцессы глаза расширяются, мысль бегущей строкой бежит в ее радужках, и Арс не успевает ее прочесть. Кьяра отходит от Шаста к дивану и впервые делает это: она оставляет Тигрулю, выпуская его из рук, и подходит к папе, крепко обвивая его ногу руками. Внимательная синева девчонки будто прибивает Ляйсан к земле, когда малышка без тени страха устанавливает с ней прямой зрительный контакт. — Я к маме не хочу, — почти по-взрослому произносит девочка. — Я маму не люблю, — качает она головой, совершенно не представляя, что понесут за собой эти слова. — Я папу люблю. Папу и Тосю. Утяшева задыхается словами, поднимая взгляд на абсолютно ошарашенного от услышанного Арса, а затем мимолетно смотрит на такого же шокированного пацана. Ляйсан понимает, — понимает, блять, со всей ясностью, — что девчонка говорит чистосердечно, и ее нельзя ни в чем упрекать. Дети произносят то, что думают. В них говорит то, что горит. Но Ляйсан нельзя поддаваться этому. Ей нельзя пронизываться эмоциями. Ей нужно снова надеть свой щит. — Вы внушили ей, что мать плохая? — округляет глаза Утяшева. — Арсений Сергеевич, вы в своем уме? — Да мы за все три месяца даже не заговаривали о ней! — уже окончательно взрывается Попов. — Она отказалась от нее! Она отказалась от нашей дочери! И Кьяра вздрагивает так, словно за окном громыхнуло небо. Арс даже не успевает понять, что сказал, потому что в следующую же секунду Шастун в два шага подлетает к девчушке и берет ее на руки, прижимая к себе маленькое дрожащее тело. Малышка сжимает крохотными пальцами шею пацана сзади и крепко зажмуривает глаза. И она больше не сдерживает эмоций. Шастун готов был поклясться собственной головой, что видел это впервые в жизни. Кьяра начала плакать. Плакать в присутствии кого-то. Тихо, робко. Вжимаясь маленьким носом в плечо пацана, пока тот нес ее в детскую, нашептывая какую-то бессвязную чепуху, только бы успокоить ее. Антона самого колошматило от этого. Трясло так, что мышцы всего тела как-то нездорово ныли. Шастун закрывает за собой дверь в детскую, глуша крики Арса, и выуживает из кармана телефон, не с первого раза вбивая на экране пароль. Непослушные пальцы стараются открыть аудио, среди которых была записанная им на диктофон колыбельная Арса, и пацан усаживается на кресло рядом с кроваткой, по-прежнему не выпуская девочку из своих рук. — Всё хорошо, Бусинка, все хорошо, — постоянно повторяет он, а самого трясет так, что браслеты свои мелодии уже выпускают. — Ты только не… не плачь, хорошо? — запинается он. Девчонка ничего не отвечает. Только держится за шею пацана, не отрываясь от него ни на секунду, и рвано вздрагивает от тихих слез, стараясь не слушать того, как папа кричит в соседней комнате за стенкой. Антон сглатывает, пытаясь улавливать мотив колыбельной и покачиваться в такт, но у него не получается. Он только слышит срывающийся гул от голоса Арса, периодические слова «отказалась», и «не отдам», повторяющиеся слишком часто и делающие слишком больно. Девчушка по-прежнему молчит. — Кроха, — внезапно вспоминает Антон, — а хочешь я расскажу тебе продолжение той сказки про принцессу? Ты же помнишь ее, верно? Я рассказывал ее тебе… Так давно… Когда мы с тобой только познакомились. Кьяра кивает, вжимаясь носом в его плечо. — Я расскажу тебе, что было дальше, — глядя перед собой, старается непринужденно говорить Шастун, поглаживая девочку по темным волосам. — Ведь Арсения очень храбрая… Она всегда защищала тех, кого любит. Антон покачивался из стороны в сторону, рассказывая, казалось бы, обычную сказку об обычной принцессе, которая на деле таковой не являлась, и старался не слушать криков, которые, кажется, становились только громче. А малышка обнимала его за шею. Обнимала и дрожала, слушая болтовню Антона с крепко зажмуренными глазами. И в эту самую секунду Шастун непроизвольно провел параллель: ведь Оксана тоже никогда до того дня не показывала своих слабостей другим. Она могла разрываться от эмоций изнутри, но на деле слабо улыбаться, дожидаться, пока останется наедине с собой, и только потом выпускать на волю то, что накопилось. Этим Кьяра была похожа на Фролову. Силой духа. Возможно, именно поэтому тем вечером они и нашли общий язык. Мы скрываем эмоции амбарным замком и бросаем с моста вниз ключи от него. Но в итоге ныряем следом за ним, потому что без чувств этот мир слишком хил. Оксана снова переводит взгляд на девочку и не может перестать смотреть на нее. У нее глаза такие же пронзительно синие, как и у ее нового знакомого Арсения, и похожа девчонка на него так сильно, что непроизвольно складываешь два и два. У Фроловой догадки в мыслях подтверждаются слишком быстро, слишком резко и неконтролируемо. Она видит совершенно спокойного Арсения, цепляющуюся за его ногу малышку и такого же спокойного Антона и понимает, что… Черт. От этих троих веяло гармонией. И у девушки не остается сомнений. Вот что не мог рассказать ей Антон. Он боялся дать ей понять, что нашел семью, в которой так давно нуждался. Боже, теперь ей все было ясно. — Это Кьяра, — чуть вытянув руку вперед, произносит Антон, указывая на малышку. — Кьяра, — теперь обращался он к девочке, — это Оксана, мой хороший друг. Девчонка с некоторой опаской вышла вперед, внимательным взглядом изучая новую знакомую. Она к чужим с размаху не кидается на шею. Поздороваться — да. Улыбнуться по всем правилам хорошего тона — разумеется. Давайте немножечко вспомним, что Антона она к себе только через пару недель начала подпускать. И это было невероятным подарком для Шаста, потому что теперь она никого пока что, кроме Арсения и Антона, к себе и не жалует. Просто здорово, что она не идет к чужим. Только к папе. К Шастуну. Кроха красноречивым взглядом взглянула на Антона и чуть пошарила ладошкой по подолу платья, как бы намекая — подойди; и Антон исполнил ее не оглашенную вслух просьбу, присаживаясь рядом на корточки. — Она правда хорошая? — осторожно шепчет на ухо пацану Кьяра, искоса поглядывая на новую знакомую, которая в свою очередь, казалось бы, совершенно позабыла про ту проблему, с которой сюда вообще пришла. Антон улыбается, сияя теплой улыбкой девчушке и целому миру. — Хорошая, — тихо кивает он, и Принцесса заметно расслабляется, потому что уверена: Тося врать не умеет. Арсений пока не знал, как реагировать на новую знакомую. Оксана производила впечатление девушки безумно добродушной, хотя, отчего-то, чертовски несчастной. Попов застал ее истерику уже на самом исходе, когда маленькие кулачки девушки безвольно висели вдоль тела, пока легкие перерабатывали кислород на чистом автомате. В эту самую секунду Арс и понял: не просто так это всё. Антон что-то знал. Антон что-то скрыл. И Арсу это не очень было по душе. Вдруг он еще что-то скрывает? И от одной только мысли, что это могло быть правдой, у Арсения пересыхало во рту, а на небе отчего-то появлялся привкус железа. Попов качает головой, прогоняя дурные мысли. Антон не может что-то скрывать. Антон для этого мира слишком чистый. — Там, кажется, что-то горит, — внезапно принюхивается Арсений, заглядывая на кухню. — Жеванный крот, духовка! — выпаливает Шастун, срываясь с места. — Оксан, посиди с Бусинкой, пока мы на кухне закончим. Это ненадолго. — Я… Что?.. — растерялась Фролова. — Ты справишься, — кивает Шастун, сцепляет пальцы на запястье Арсения и тянет того на кухню, закрывая за собой дверь. Оксана стоит на месте и не шевелится, глядя бездумным взглядом на закрытую дверь кухни. Девушке отчего-то некуда девать руки, и она то сцепляет их в замок, то на груди скрещивает, то вдоль тела опускает, в то время как Кьяра все так и стоит на том месте, где секундой ранее был Антон, не выпуская из рук какую-то полосатую игрушку. Фролова чувствовала себя в доме друга впервые ужас как неловко, и дело было даже не в том, что в нем были гости, а что в нем был… Ребенок. Девчонка. На вид можно дать не больше трех. Темноволосая и такая, блин, голубоглазая, что просто голова кругом. — Так… Ну, — мямлит Оксана, вмиг растеряв все слова. — Может… Эм, поиграем? — предлагает она. Малышка нажевывает нижнюю губу, по-прежнему глядя слегка напряженным взглядом на девушку, а после молча разворачивается и подходит к тому месту, где играла, разложив вокруг себя детскую аптечку. Оксана какое-то время переминается с ноги на ногу на месте, всё ещё не зная, куда себя девать, а после всё-таки решается подойти к девочке и осторожно сесть на колени недалеко от нее. — Можно мне с тобой? — осторожно спрашивает Фролова, наблюдая за тем, как бережно Кьяра усаживает плюшевого тигренка между подушек и укладывает ему детский платок на лоб. Принцесса стреляет глубокой синевой на новую знакомую и чуть кивает, непроизвольно позволяя Оксане подняться на следующую ступеньку их взаимоотношений. Фролова придвигается ближе и какое-то время молчит, просто наблюдая за действиями девочки. Они у нее отчего-то были слаженными, четкими. Такое чувство, будто она играла именно в это не раз, просто повторяя какие-то действия. — Ты любишь играть в доктора? — решается завести диалог Оксана. — Да, — просто отвечает девочка. И снова молчит. Малышка так просто в дискуссию с незнакомыми не вступает; она старается быть приветливой, потому и отвечает, хотя делает это чертовски односложно, не открывая душу первому встречному. Оксана непроизвольно улыбается. Девчонка умна не по годам. — А почему ты его лечишь? Что у него болит? — решает снова попытать счастье Фролова. Кьяра заправляет за уши волосы и прикасается указательным пальцем к грудной клетке плюшевого тигра, после чего смотрит на ожидающую ответа Оксану. — У Тигрули болит тут. Болит от грусти, — объясняет девочка. — У папы тоже там болит, когда Тося уезжает. И я его лечу. Оксана чуть приоткрывает рот от услышанного, и у нее непроизвольно перехватывает дыхание. Блин, да не может этого быть. Фролова чуть ближе пододвигается к девчонке, переплетает растрепавшийся пучок в новый и подкладывает ладони под ноги, чуть склоняясь вниз. — А Антон часто к вам приезжает? — не очень громко спрашивает Оксана. Кьяра чуть хмурится. — Он — Тося, — исправляет она Фролову, и девушка согласно кивает, стараясь не терять той волны разговора, на который непроизвольно вывела малышку. — Да-да, Тося, извини, я это и хотела сказать, — чуть качает головой Оксана. — Так… Он часто у вас бывает? Принцесса какое-то время молчит, и Фролова уже отчаивается услышать ответ, как вдруг девочка встает с места и идет в сторону парадной, наклоняясь к дорожной детской сумке. Какое-то время она там копается, а затем идет обратно к Оксане с каким-то листком. Кьяра садится рядом с ней и кладет на худые колени девушки что-то отдаленно напоминающее рисунок. Девчонка расправляет листик ладошками и опускает указательный палец на него. — Это папа, — рассказывает девочка, — вот я, — почти понятной детской интонацией произносит она, — а это Тося. Оксана вглядывается в рисунок, не сразу понимая, что два высоких человечка держатся за руки, пока маленький человечек сидит на плечах у того, что повыше. Фролова снова оборачивается к девочке, указывая пальцем на высокого человечка. — Это… Тося? — спрашивает Оксана. Кьяра кивает. — А это… Это твой папа? — И девчонка кивает снова. Фролова окончательно складывает даже слишком сложный ребус и наконец решается на самый главный вопрос. Девушка сглатывает, заправляя выбившуюся прядь за ухо. — А почему Тося держит за руку твоего папу, Кьяра? Малышка сначала чуть хмурится, будто что-то вспоминая, а затем улыбается. — Когда люди друг друга любят, они держатся за руки. Мне папа так сказал, — объясняет Кьяра. — Папа долго-долго за руку Тосю держит, когда он к нам приезжает, — старается закончить мысль кроха. И последние слова Принцессы прошивают Фролову насквозь: — Просто папа любит Тосю, а Тося любит папу, — пожимает она плечиками, отвечая так, будто это ясно, как день, и снова возвращается к своему занятию, стараясь вылечить от грусти своего тигренка, в то время как Оксана замерла, стараясь переварить услышанное. Она держала в руке листок с рисунком до тех пор, пока девчонка сама снова не привлекла ее внимание и не попросила с чем-то помочь. Оксана не особо понимала, о чем болтала девчушка, но она улыбалась, глядя на нее. Улыбалась и понимала: Кьяра счастлива. Девочка не знала ничего из того, что творилось во взрослом мире, не знала, что Тося уходит домой к Ире, и не понимала, что у папы болеть в груди все равно будет, потому что Антон, видимо, будет продолжать уходить. Уходить, чтобы вернуться. — Ну как, справляетесь? — появляется в гостиной Арс, от чего Оксана непроизвольно вздрагивает, но затем тихо улыбается. Оксана смотрит на мужчину, вспоминая всё то, что рассказала ей девчонка, и понимает: вот так выглядит счастье. Вот так выглядела она до того, как поехала на встречу с невестой Юлей. И именно такой она себе запомнилась тем утром в зеркале. Потому что больше Фролова в отражении той девушки не видела. — Все хорошо, — кивает она. — Тигруля больше не болеет печалью. Сегодня, — тихо добавляет Оксана. — Спасибо за помощь, — немного рассеянно произносит Арс. — Ужин готов. Присоединишься? — Чуть позже, — улыбается Фролова. — Спасибо. Арсению Оксана понравилась. Девушка она хорошая, если судить по тому, что рассказал про нее Антон, пока они совместными силами спасали ужин. Хорошая, но отчего-то кажется Попову несчастной. Вот только почему именно, Шастун почему-то умолчал. И хорошо. Наверное. — Пойдем ужинать, Принцесса? — чмокает в лоб девчонку Арс, поднимая ее на руки. Кроха обвивает ногами его талию и прикладывается головой к плечу папы, обнимая его за шею. И Кьяра почему-то не прерывает зрительного контакта с Оксаной до тех пор, пока Арс не скрывается на кухне. Девушка прислоняется спиной к дивану, так и не вставая с пола, и прижимает к груди ноги, опуская подбородок на колени. С кухни доносится детский голос, звон посуды, гудение телевизора, говор Арсения и заливистый смех Шастуна, от чего Оксана начинает чувствовать себя не в своей тарелке все сильнее. Фролова начинает понимать, что Антон имел в виду, когда сказал, что не смог ей рассказать про Юлю, потому что не мог забрать этого у нее. Счастья. Шастун не мог забрать у нее счастья. Этот инструмент в руках судьбы подобен кнуту и прянику в одном лице. Тебя то манит сладкий аромат, то наотмашь бьет по лицу, рассекая щеку. Середины не дано. И сейчас Оксана чувствует себя в той же лодке. Ибо на первый взгляд кажется, что ей ничего не стоит взять, зайти на кухню и выпалить Арсению про Иру, но ведь не тут-то было. Всё не так, блять, просто. Других чужое счастье слепит. Оксану чужое счастье греет. — Оксан, ты чего тут одна сидишь? — вытягивает ее из рассуждений голос пацана. — Мы ужин сделали. Пойдем с нами, вкусно будет. Я готовил, — довольно замечает он. И в следующую секунду сникает. Улыбка сползает с его губ, когда Фролова поднимает на него взгляд, и он читает в нем всё то, что не нужно даже озвучивать. Оксана теперь всё знала. Они оба друг о друге теперь всё знали. Именно так в наше время и строятся взаимоотношения. Ты можешь любить человека, пронести сквозь года крепкую дружбу, но ты всё равно не расскажешь ему всего, что таится в твоем сердце. Потому что если ты это сделаешь — запускается необратимый механизм. И друзья становятся многим больше, чем были до этого, либо перестают ими быть вовсе. Баланса в этом вопросе нет и никогда не было. Так устроен мир. — Оксан? И вместо ответа девушка поднимает рисунок малышки и, расправив его руками, осторожно кладет на колени, поднимая глаза на друга. — Не отпускай, — произносит Оксана. Шастун непонимающе смотрит на девушку. — Что? — растерялся он. — Не отпускай его, — повторяет она. — Он к тебе припаян, — девушка встает на ноги, подходит к Антону и отдает ему в руки рисунок Кьяры. — И она тоже. Антон, на деле, не так уж и чист для этого мира. Его крылья пропахли дымом сигарет. Кьяра засыпает быстро, даже слишком быстро, чем немало удивляет Антона. Малышка обмякает на его плече еще до того, как Шаст заканчивает свою историю о продолжении приключений Арсении. Колыбельная успевает прокрутиться всего два раза. Антон кладет малышку в кроватку трепетно, медленно и осторожно; накрывает ее одеялом и на всякий случай включает диодную лампу звездного неба, потому что знает: Кьяре так спокойнее. Шастун присаживается в кресло, не в силах оторвать взгляда от девчонки. Принцесса спит завораживающе. Шастун не раз ловил себя на мысли, что непроизвольно любуется, как она спит. Ведь она такая красивая. Ведь это его девочка. Его и Арса. Их дочка. И внезапно Антон принял со всей ясностью одну чертовски важную мысль. Он любил Кьяру всем своим сердцем. Любил, как родную дочь, которой у него никогда не было и, вероятнее всего, не будет. Кьяра была лекарством. Вакциной, в которой он так нуждался. В такие моменты Антон забывал обо всем. Откидывал на задний план всю реальность, все блядские проблемы, все долбанные тайны и недосказанности. Все чертовы секреты. Он был здесь, в этой квартире — в четырех стенах детской, обои которой клеил вместе с Арсом, пачкая кончик его носа клеем и бегая потом от него по всей квартире, чтобы не нарваться на реванш. В детской комнате Кьяры Антону было не так сильно стыдно за содеянное. В границах этой детской Шасту легче дышалось. Но как бы мы ни старались что-либо забыть, нужно высечь зарубку в долгосрочной памяти, чтобы помнить одну очень важную вещь… Всякая вакцинация скоротечна. Всему отведено свое время. В кармане Антона два раза вибрирует телефон. Он стал птицей в этом городе бумажных людей, чувствуя усталость в ломких крыльях, наполненных чувствами. Арсений закрывает входную дверь и прислоняется к ней спиной. Дыхание мужчины тяжелое, частое. Воздух вылетает из легких со свистом и хрипом, будто он пробежал не одну сотню метров. Ляйсан ушла. Раскрасневшаяся, почти безумная — ушла, оставшись при своей правоте. Суда не избежать, это оставалось фактом. Неопровержимым, ебаным фактом. За Кьяру придется бороться. Биться насмерть, если, блять, придется. И Арсений в этой гребанной туче несправедливости видел только один луч света — Антона. И он молиться про себя начал, благодаря Господа за него. За пацана этого. Потому что он здесь. Рядом. С таким трепетом дочку в детскую уносил, успокоил, помог заснуть. Теперь Арс был уверен: Кьяра не только его дочь, она еще и дочь… Дверь из детской открылась тихо, почти беззвучно. Неуверенный шаг прорезал пространство гостиной, и Арсу внезапно стало не по себе. Что-то не так. Что-то, блять, определенно не так. Шастун шел из детской с телефоном в руке, и пальцы его дрожали. Тряслись почти, и звенели на запястьях браслеты. И взгляд у него другой. Совсем, блять, другой. Пацан поднял глаза и посмотрел почти мимо, будто сквозь Арсения, и в глазах у него слезы почти стояли. Арс растерялся. Наверное, он пришел обсудить то, что случилось. То, что сказала Ляйсан. — Тош, — делает Арс несколько быстрых шагов вперед, убирая тыльной стороной ладони испарину на лбу, и заключает его в объятия, обвивая руками шею. Попов обнимает его почти с болью, выжимает то ли из себя силы, то ли из пацана жизнь — непонятно, но Антон в ответ на лопатки мужчины руки почему-то не кладет. И Арс это замечает. Не сразу, но замечает. Просто холодно становится; мурашками пробивает почти насквозь. Попов медленно расцепляет руки и делает полушаг назад, чуть поднимая голову, чтобы посмотреть Шастуну в глаза. И Арсу становится не по себе. Потому что он не видит в этих глазах Шаста. Он видел кого-то другого. — Тош, — взволнованно начинает Арс, стараясь игнорировать паническую атаку, приготовившуюся к прыжку где-то между ребрами. — Тош, нам делать что-то надо. Она… Она ведь забрать ее хочет, — запинается Попов, не в силах собрать слова в предложения. — Она хочет забрать нашу девочку… — Ира беременна, — выпаливает на одном духу Шастун, даже не дав Арсу закончить. И Антон улыбается. Сияет, светится весь. Пиздец, выносите. И у него в глазах слезы; а на дисплее мобильного горит диалоговое окно, и в нем сообщение с тремя словами и прикрепленной внизу фотографией. У Арсения в груди крошатся в пыль ребра, забивают дыхательные пути и мешают ему дышать. У Арсения перед глазами мутно — пятнами бегают мысли, оставляя темные следы. И ноги не держат. Блять, нет, пожалуйста. Пожалуйста. Сука, пожалуйста! — М-мне надо идти, — все тем же почти безумным, совершенно чужим взглядом смотрит на Арса Антон, и у Попова от этого зрелища даже вдохнуть не получается. Внутри все рушится, обваливается в пропасть. Весь мир под подошвой, будто окурок промокший в грязной луже после утреннего дождя. А Шастун перед ним все стоит. Улыбается. Сияет, светится. Слепит. Он слепит. И улыбается, блятьулыбается. Сука-Шастун-ты-же-мне-обещал! — Шаст… — выдыхает из легких через силу Арс. — Ты слышал, что Ляйсан сказала?.. — Н-нет, — как-то нездорово качает головой Шаст и медленно ретируется к выходу, продолжая улыбаться. — Мне надо идти… И каждая последующая секунда, наполненная этой улыбкой, добивает Арса. Попов не может сказать больше ни слова, он просто смотрит, как Шастун исчезает за дверью, и некогда живой дом, наполненный детским смехом, запахом готовой еды и кондиционера для детского белья — умирает. За стенкой в детской комнате бродят по полу синие и фиолетовые тени от диодной лампы звездного неба, и спит малышка, совершенно не представляя, что только что произошло. Кто только что покинул квартиру. Арсению тяжело дышать. Арсений не может пошевелиться, потому что случилось то, чего он опасался так долго. Теперь все покатится в пекло, потому что он проебался. Все уходят. И Антон тоже ушел.

***

На плите шипит под стеклянной крышкой почти готовый грибной соус, и паста тоже почти сварилась, поэтому Шастун размеренно ее помешивает, приготавливаясь к тому, чтобы в ближайшее время слить воду. Ему проще было стоять сейчас и думать о том, что добавить в качестве специй к будущей грибной пасте, чем о том, что за пиздец творится в его жизни на протяжении этого месяца. Кузнецова заходит на кухню, расправляя на себе футболку большого размера, и на ходу заплетает высокий пучок на макушке. Спать днем она стала намного чаще. Шаст выдавливает на лице полуулыбку. — Как себя чувствуешь? Ира зевает, прикрывая рот ладонью, и чуть жмурится, после чего качает головой и улыбается. — Замечательно, — и целует его в щеку, покрытую трехдневной щетиной. — Колючий, — хмурится она и чуть касается его лица кончиками пальцев, после чего направляется к холодильнику. Шаста от этого передергивает. От недопоцелуя и от касания. Колбасит так, что руки покрываются мурашками, и эти чувства вызваны отнюдь не трепетом. Ему просто, блять, было чертовски некомфортно. Он живет теперь снова в своей квартире, просыпается по утрам с мыслью о том, что он всё, блять, проебал, но улыбается, когда заходит на кухню, а там уже стоит Ира, заваривая свежий чай. Антон ушел из квартиры Арса месяц назад, и каждым последующим днем он ненавидит себя за это решение все сильнее. Невозможно охуенно совпало, что сейчас у шоу «каникулы», и им не приходится видеться. Шаст бы просто не выдержал. Потому что виноват так, что не описать словами. Шастун уговаривал себя принять мысль, что, раз это случилось, значит, надо держаться за это обеими руками, потому что такой шанс в его случае даже не подарок, а бесценный дар. Антон не собирался связывать свою жизнь с Ирой ни в одном сценарии жизни, но у судьбы свои, сука, планы. Так что на протяжении целого месяца пацан ночевал в своей квартире, старался делать вид, что счастлив до ебаного края и изо всех сил сдерживался, чтобы не схватить телефон и не написать Арсу. Он скучал. Безумно, пиздец как скучал. Тоска разрывала его на куски, и временами он даже ловил себя на мысли, что бубнит под нос колыбельную девчонки, пока палец бездумно листал ленту в инстаграм профиле Арса. Пацан только смотрел на диалоговое окно, мониторил отсутствие Попова в сети и ничего не предпринимал. Шастун не мог набраться смелости, чтобы написать или позвонить, дабы извиниться за то, что он сказал. За то, что сделал и не сделал. За то, что скрыл. За одно большое всё. Потому что этому извинению не подобрать слов. Потому что это, блять, за гранью. После первой недели совместного проживания странный гипноз, который накрыл Антона в день, когда он получил смс от Иры, куда-то пропал, и пацану стало пиздец как не по себе. Он решил спать в гостиной в одиночестве, ссылаясь на то, что Кузнецовой нужен простор в кровати, и он не хочет ее ненароком задеть… Что на самом деле означало: «Я не могу к тебе прикасаться. Не могу, потому что не хочу.» Шастун хватался за всякую работу, уговаривал пиар-менеджера соглашаться почти на всё, потому что не мог находиться дома, на что девушка только качала головой, повторяя: «Не перегори, батарейки не вечны, да и молодость тоже». В конце третьей недели Антон окончательно не выдержал. Он просто не мог больше вариться в своих мыслях самостоятельно, он погибал от невозможности хоть с кем-то это обсудить, поэтому он и настоял на этом. Настоял на том, чтобы рассказать об этом их самым близким друзьям: Оксане и Леше. — Переодень хотя бы футболку, — старается непринужденно улыбнуться Шастун, сливая воду с пасты. — Окс с Лешей вот-вот придут. Ира так и замерла возле открытого холодильника, закусив нижнюю губу. От упоминания знакомого имени по спине пробежали мурашки, а от осознания того, что они оба вот-вот будут здесь — перехватывало дыхание. Потому что у Иры были дыры в ее плане. Здоровенные такие, ничем не прикрытые дыры. Почти две недели назад ей пришлось обратиться за помощью к специалисту, потому что многое у нее шло вообще не по сценарию. Кузнецова отпросилась у Утяшевой с работы пораньше, ссылаясь на простуду, на что Ляйсан только махнула рукой: кофе она и сама может себе сделать, а вот по поводу будущей зарплаты она еще с ней поговорит. Ира глушит мотор автомобиля возле женской консультации почти за час до приема и какое-то время сидит в полной тишине. Она боялась заходить туда, боялась забирать результаты анализов, потому что чувствовала: что-то определенно не так. И если это будет не карма за всё то, что она совершила, то кармы вообще нет и никогда не было. Кузнецова закуривает прямо в салоне. Зажав зубами тонкий фильтр, девушка затягивается глубоко и сильно, чуть приоткрыв окно и откинув голову на спинку сидения. Она выдохнула вредный дым и затянулась снова. Не помогает. Ничего уже, блять, не помогает, потому что она в любом случае слишком сильно заварила кашу, расхлебать которую не удастся никому. Если и идти ко дну, так с музыкой, фанфарами и прочей лабудой. Она поджигала никотиновые палочки три раза подряд, и именно на последней попытке, когда уже почти весь салон пропах табаком, ей, кажется, стало легче. Нёбо даже слегка начало жечь, а на корне языка появилась горечь, но это всё ничего. Кузнецова выходит из машины, захватывая сумку, гулко хлопает дверью и, поставив на сигнализацию автомобиль, идет в сторону здания, завернувшись в широкий шарф. Середина ноября все больше и больше смахивала на начало декабря, и в московском воздухе постепенно начинало пахнуть зимой. Ира зашла внутрь под не совсем приятный звон колокольчика, и темная макушка секретарши тут же появилась из-за стойки. Девушка приветливо улыбнулась. — Добрый день. Вы по записи? — Да, — снимает с шеи шарф Кузнецова, — к доктору Заболотскому на шесть часов. Девушка тут же вбивает данные в компьютер и буквально спустя пару секунд снова поднимает взгляд. — Кабинет номер сто двенадцать. По коридору и направо. Ваш прием начнется через десять минут, — приветливо отвечает она. Ира кивает, забирая у гардеробщицы номер с вешалки, и идет в указанном направлении, усаживаясь на светлый стул. Гудение лампочек долбило в сознании, тишина в помещении давила на плечи, а запах обеззараживающих средств для мытья полов вообще до дури мутил. Кузнецова поморщилась, оглядываясь по сторонам. Она никогда не любила больницы, старалась обходить их стороной, а любую простуду рубила на корню, ту же закинувшись двумя таблетками ибупрофена после второго чиха. А если учесть обстоятельства, ввиду которых она сюда пришла, то нетрудно было догадаться, что трясло ее, как осиновый лист. Дверь кабинета доктора Заболотского с щелчком открылась, и оттуда вышла… — Ир? Пиздец. Фролова стояла перед ней собственной персоной, держа в руках пальто и папку с документами. Она была удивлена этой встрече не меньше самой Кузнецовой, так что на пару мгновений они обе дар речи потеряли. — Ой, а ты… Чего… Здесь? — промямлила Ира, совершенно не представляя, что вообще говорить. — Да я на плановой консультации у гинеколога была, — просто отвечает она. — Обычная профилактика, я каждые четыре месяца хожу. Оксана не заметила — или не хотела замечать — внезапной паники в глазах подруги, которая тут же сменилась резкой волной спокойствия. Ира мысленно поблагодарила Фролову. Всё верно. Она тоже тут за этим. Ага, да. Пиздеть у мастера училась. — А ты?.. — только было начала Оксана. — Тоже, — тут же кивает Ира. Фролова чуть улыбается, какое-то время молча стоя возле закрытой двери кабинета. — Слушай, мы уже недели две не виделись. Не хочешь посидеть где-нибудь завтра, м? Знаешь, эм… — чуть кусает нижнюю губу Оксана, — ну, поговорить… Хотя бы. Оксане тоже деваться некуда. Поговорить не с кем, и душа не на месте. Шастун со всех радаров почему-то пропал, и об этом она хочет поговорить с Ирой при встрече. В общении с пацаном Фролова нуждается просто катастрофически, потому что перенести разлуку и душевную кромсающую боль от событий, связанных с Сережей, ей с каждым днем все сложнее. Это как снежный ком. Дальше — только больше. А с Ирой ей обо всем этом говорить не хочется совсем, и ей непонятно, почему она стала отталкивать подругу. Невидимый барьер выстроила ее душа, и деваться Оксане некуда. Просто душа в этом мире понимает побольше нас самих. — Да, без проблем, — соглашается Кузнецова. — Созвонимся, ладно? — Да, — кивает Оксана. — Ладно. До встречи. И Оксана уходит. Поникшая какая-то, будто загнанный зверь, девчонка чахла на глазах, и Кузнецовой отчего-то было наблюдать за этим как-то по-блядски радостно. «Второе дыхание в браке открылось, да? Кажется, снова закрылось», — улыбается от собственных мыслей Ира. Ее мысли прерывает снова открытая дверь кабинета. — Ирина Кузнецова, — смотрит мужчина средних лет в белом халате на Кузнецову и на еще одну только что севшую неподалеку девушку. — Это я, — чуть поднимает руку Ира и встает с места, направляясь в кабинет. Внутри помещения приоткрыто окно, и с улицы веет прохладой, которая хоть как-то успокаивает натянутые нервы Кузнецовой. Как бы сильно она ни старалась держаться на плаву, паника ее не отпускала, потому что она знала: за все ее грехи грядет расплата. И одному Богу решать, какая именно. — Что ж, Ирина, — начинает доктор Заболотский, сразу же глядя на папку, лежащую на углу стола. — Как ваше самочувствие? — Нормально у меня все, — слегка огрызается она. — Можно без прелюдии? Просто скажите, готовы результаты или нет. Доктор чуть хмурится, скрещивая пальцы на столе, а после, чуть выждав паузу, решает не тянуть время, так как пациентка на диалог явно не настроена, и подготовить у него ее не получится. — Готовы, — берет он в руку папку и протягивает ее Кузнецовой. Та, в свою очередь, тут же резко хватает ее и листает документы в самый конец, глядя на заключение. И внутри у нее все холодеет. Ира сглатывает. Допрыгалась. Ты допрыгалась, девочка. И просто помни, что виновата ты во всем сама. — Мне жаль, — в заученной врачебной манере качает головой Заболотский, а у Кузнецовой даже запала на ответную агрессию нет. — Хотите поговорить об этом? Ира какое-то время молчит, глядя на результаты таким взглядом, будто от этого он с отрицательного изменится на положительный. Но ничего, разумеется, не происходит. Кузнецова поднимает взгляд и отрицательно качает головой, после чего поднимается с места и, не попрощавшись, покидает кабинет врача. Ты делаешь вид, что тебе всё равно, но на самом деле только об этом и думаешь. — Ира, — снова зовет ее Антон. — Переоденься. В дверь звонят. Кузнецова часто моргает, переступая с ноги на ногу, потому что ступни замерзли, и закрывает холодильник, направляясь в спальню. Антон уже закончил с ужином, и дымящаяся грибная паста в глубокой общей тарелке терпеливо ожидала, когда ее отведают. Ира зашла в комнату и тут же остановилась у шкафа, открывая створки. Из коридора начали доноситься знакомые голоса, среди которых Ира тут же узнала Лешин, от чего у нее по спине пробежали мурашки. Она не виделась с ним очень долгое время. Он не звонил, а она не хотела прогибаться и писать ему первой, ведь тогда она бы прошлась по собственной гордости. Но дни шли, и с каждым разом Кузнецова все больше убеждалась в правоте собственных мыслей: Леше просто стало похуй. Леша просто наигрался. Ира хватает с вешалки немного мешковатое синее платье и, сбросив с себя безразмерную футболку, тут же надевает его на себя. Весь этот месяц она старалась не надевать ничего облегающего, иначе… Кузнецова качает головой, прогоняя мысли, и выходит из спальни, надев счастливую маску на лицо. В парадной уже стало свободнее, и на вешалках, пропахшие холодным осенним воздухом, висели куртки гостей. Ира прошла через гостиную на кухню, откуда доносился говор. — Привет, — тут же слегка чмокает ее в щеку Оксана, стоит Ире перешагнуть порог кухни, и снова возвращается к столешнице, чтобы разобрать покупки. Оксана была совершенно потерянной, как и в тот день, когда Кузнецова встретила ее в женской консультации, да только сейчас ей казалось, что у Фроловой все стало только хуже. Ведь они так и не встретились на следующий день, как «договаривались». Ира соскочила со встречи, затем со второй. И с третьей. Ссылалась на дела в конторе и загруженность от Утяшевой с Добровольским, а на деле боялась наедине с подругой оставаться и смотреть ей в глаза. Но еще больше она боялась сболтнуть лишнего. Взгляд Кузнецовой скользнул по Леше, который спокойно о чем-то улыбчиво базарил с Шастом, и ее даже подташнивать начало. Блять, вот надо же было так заиграться, чтобы не успеть понять, как граница того, что делать хочется, и того, что не нужно, стерлась в мгновение ока. Кузнецова вляпалась по всем параметрам. И в данной ситуации сказать можно только одно: виновата сама. — Привет, Ир, — подает голос Леша, и Кузнецову будто током бьет, от чего она как-то нелепо заикается, бормочет слова приветствия и ретируется в гостиную со столовыми приборами. — Чего с ней? — хмурится Сурков, стараясь вести себя так, будто ничего за прошедшие полгода и не было. Антон чуть кашляет. Нет, не так они эту новость им преподнесут. — Простыла, — жмет плечами Шастун, и Леша просто кивает, доставая из ящика открывашку для вина. Этот вечер будет долгим. Кузнецова глубоко вдыхает, стараясь успокоиться, но у нее ничего, блять, не получается. У нее складывалось такое впечатление, что ее та самая личность, что потерялась где-то в шестнадцатом году, снова выбралась из заточения тщеславия наружу и пытается вразумить девушку — снова заставляет испытывать такое чувство, как стыд. Она ломала слишком много, не замечая, как рушит себя. — С тобой все хорошо? — вырывает ее из мыслей Оксана и ставит на стол блюдо с грибной пастой. — На тебе лица нет. — Порядок, — кивает она, выдавливая на лице полуулыбку. — Все в порядке. — Я открою окно, у вас душно. Может, тебе воды? — заботливо спрашивает Фролова, чуть сжимая предплечье подруги. И в глазах этой девчонки столько участия, столько заботы и сопереживания, что Кузнецову почти ведет в сторону. У нее ведь всю жизнь друзей не было. Никого, блять, не было. А Оксана… Черт возьми, эта солнечная, бесконечно теплая девушка. Она стала ей другом. Единственным, блять, другом за всю ее гребаную жизнь. И чем она ей отплатила за это? Кузнецова забыла о существовании этого чувства, а сейчас вспомнила. Стыд. Ей было катастрофически, невозможно стыдно за то, что она так сделала с единственной в мире подругой. Этой светлой, чистой. Блядски, безбожно любящей и откровенной. Солнечной девочкой Оксаной. Дружбу с которой она предала по всем фронтам. Дети, которых не любят, становятся взрослыми, которые не умеют любить. — Нет, не нужно, — негромко произносит Ира. — Спасибо. Кузнецова прячет взгляд. Смотреть на Оксану она просто не может. Каждое движение девчонки, каждый взгляд и даже вдох — всё напоминает Ире о том, что она сделала. Больше она старается с Оксаной без крайней надобности не разговаривать. Они садятся за стол под говор парней и шум телепередачи, Оксана присоединяется к их дискуссии, но по виду девушки было понятно: улыбается она вынужденно, а светить пытается из последних сил. Это замечает Шастун. Замечает, прекрасно понимая, что находится в идентичной ситуации. В эту самую секунду он понимал Оксану, как никогда. Леша берет в руки бутылку белого и ловко избавляет горлышко от крышки с характерным хлопком, от чего все непроизвольно улыбаются. Ира понимает: этот вечер без алкоголя ей не пережить, поэтому сглатывает, предвкушая, как сухое белое с кислинкой смочит ей горло. Сурков наполняет сначала бокал Оксаны, затем себе — по часовой стрелке, — потом переключается на Шастуна, который — ебать сюрприз — сегодня тоже предпочел вино пиву. И напряг этот факт только Оксану, остальные даже ухом не повели. И затем… — Белое? — вскидывает брови Леша. — Ты же красное любишь. И тут же осекается. Слова слетают с языка сами, и назад их не вернуть. Вдоль позвоночника Суркова бегут мурашки, и он чуть закусывает внутреннюю сторону щеки, когда сталкивается с Шастом взглядами, но вместо возможной паники на подобное высказывание, парень выдыхает и как бы невзначай бросает: — Ты же в Новый год об этом говорила. И у Иры будто клапан, пускающий по организму кислород, вновь открывается. Она вымученно улыбается и качает головой. — Не страшно, можно и белое, — жмет она плечами и берет за ножку бокал. — Тебе же нельзя, — тут же спохватывается Антон, поворачиваясь к девушке, и та задыхается словами, замирая на месте. Кузнецовой дышать и правда нечем, и только благодаря открытому окну она цепляется за реальность. Девушку непроизвольно бросает в жар, когда она сталкивается с непониманием в глазах Леши. — Да, точно, — кивает она и ставит бокал обратно на стол, прикрывая пальцами горлышко. — Почему тебе нельзя? — непроизвольно напряженно задает вопрос Сурков, так и продолжая стоять с наполовину пустой бутылкой вина. Оксана с непониманием смотрит то на Антона, то на Иру, но они оба будто игнорировали эти взгляды. Ира, опустив голову вниз, рассматривала фаланги пальцев так, словно это было самое интересное, что она видела в жизни, а Шастун смотрел на профиль девушки, и взгляд его был попросту нечитаемый, хотя улыбка по-прежнему была приклеена к его губам. — Ты скажешь? — чуть наклонившись вниз, спрашивает Антон, и Ира понимает, что вопрос был поставлен из вежливости, и пацан непроизвольно подталкивает ее к ответу. Девушка поднимает взгляд на сидящих напротив друзей. Друзей, которых таковыми назвать ужас как сложно, учитывая сложившиеся обстоятельства. Тайны. Их стол коконом окутали тайны, и у каждого одна хуже другой. Если бы они только понимали, что скрывается за улыбкой сидящего рядом, они бы рехнулись. Не по одному разу. В этом и есть вся сущность человека. Мы все живем за счет чувств и эмоций, хотя и отрицаем это всеми возможными способами. — Мы скоро станем родителями, — выпаливает на одном дыхании признание Ира, и мир, кажется, останавливается. Леша садится на место с бутылкой в руке, как громом пораженный, и во все глаза смотрит на Иру, сухо сглатывая. Оксана, кажется, вообще дышать перестала, и только гул от работающего телевизора помогал всем четверым понять, что они все еще здесь, в этой комнате, а не где-то за границами реальности в параллельном мире. Фролова оживает первая. — Вот… это… новость, — делая небольшие паузы после каждого слова, подает она голос, а сама чувствует себя так, будто ее ведром ледяной воды окатило, и ничего не может с собой поделать: она смотрит на Антона. И Шастун смотрит на нее в ответ, а в глазах у него читается четкое, ясное: «Оксан, я всё проебал». Леша осушает бокал вина в полтора глотка и вытягивает вперед руку. — Братан, ну ты, конечно, красавец. Я вас от души поздравляю! Антон привстает на месте и жмет Леше руку, после чего Сурков хлопает его по плечу, но смотрит в этот момент на Иру таким взглядом, что ей становится не по себе. Это, пожалуй, и стало тем моментом, когда ожили все. Ребята, казалось, задавали вопросы не по собственной воле, но улыбались, снова поздравляли их и не заметили, как кончилась первая бутылка вина, а затем и вторая. И если бы люди научились говорить правду, если бы они наловчились не страдать хуйней и не придумывать себе проблемы, то все было бы иначе. И у этого разговора был бы совершенно иной исход. Оксана хоть и улыбалась, шутила и поздравляла ребят, все равно была так напряжена, что просто не передать словами. Она чудом умудрялась скрывать дрожащие руки, но со временем это стало контролировать просто невозможно. — Я пойду покурю, — наконец произносит заветные слова Шастун, и Фролова хватается за это обеими руками. — Я с тобой, — тут же произносит она, поднимаясь с места. Антон хватает с тумбочки пачку сигарет, вынимает из кармана куртки зажигалку, и они с Оксаной молча идут через спальню на балкон. Пацан открывает окно, прихватывает зубами белый фильтр из пачки и так же тихо щелкает зажигалкой, делая такую тягу, что сносит с первого же раза. Оксана тоже закуривает без слов. Они не смотрят друг на друга. Молчат. Молчат и смотрят на мелькающий внизу муравейник автомобилей и пешеходов ночного города. Курят. Курят так, будто это последний раз. Затягиваются оба со всей страстностью, пока в воздухе висят недосказанные, скрытые слова. Фролова не выдерживает тишины первая. Обжигающие слова срываются с языка сами. — Так и оставишь его? — касается она подушечкой большого пальца левой руки нижней губы, пока между указательным и средним тлеет вторая сигарета. — И ее? И Антону не нужно конкретизировать. Он прекрасно понимает, что Оксана имеет в виду. Она говорит не про девушку, которая осталась в гостиной, а про девчонку, которая не выпускает из рук плюшевого тигренка. — Я не знаю, — глухо произносит Шастун, закрыв глаза. — Я правда не знаю. Антон знал только одно: он проебался. Проебался так, что врагу не пожелаешь. Это было единственным, в чем пацан был абсолютно, безоговорочно уверен. Мы нежимся в лучах всепоглощающих чувств, не замечая, как от них остаются ожоги. Ира сухо сглатывает и, скрестив руки на груди, смотрит в экран телевизора, стараясь игнорировать тот факт, что Леша с нее глаз не сводит с того момента, как Оксана и Антон ушли курить на балкон. Сурков молчит, и Ира знает: это затишье перед бурей. Поэтому она мысленно старается предугадать все ответы на любые всплывающие по ситуации вопросы и держаться холодно, почти отстраненно. — Блять, ты реально беременна? — наконец спрашивает Леша, и Ира переводит на него нечитаемый взгляд. Парень напряжен. Он пиздец как напряжен. Складывалось впечатление, что он приготовился к прыжку — так сильно были натянуты его мышцы. Кузнецова сглатывает. — Тебе-то нахуй какое дело? И то, что случилось в следующее мгновение, произошло слишком быстро. Слишком резко и непредсказуемо. Леша вскочил с места и, перегнувшись через стол, с чудовищной силой схватил ее за запястье, дернув на себя так, что бокал Оксаны упал на бок, расплескав содержимое в почти не тронутый ужин. — Мне какое дело? — свирепо цедит он, находясь так близко к лицу Кузнецовой, что у той страх в глазах затопил радужку. — Такое, что с огромной, блять, вероятностью этот ребенок, сука, мой. — Отпусти меня, — почти беспомощно произносит она, стараясь высвободиться, но вместо этого Леша дергает ее снова. — Ты хоть понимаешь, блять, что сделала? — сильнее сжимает ее запястье Сурков, и Ира почти взвизгивает, морщась от боли. — Ты всё нахуй разрушишь своей блядской, никому не всратой беременностью! — Я не беременна! — выпаливает она страшную тайну ему прямо в лицо, совершенно это не контролируя. Леша тяжело дышит ей в щеку, наблюдая за тем, как по ее сухой коже катится слеза, вызванная тем, что она просто не стерпела физической боли, которую он ей причинил. Сурков расцепляет пальцы, почти отбрасывая руку девушки от себя, но не позволяя ей сесть на место и прервать зрительный контакт. — Что ты сказала? Кузнецова прижимает покрасневшую руку к груди, обхватывая холодными пальцами горящее запястье, и пару раз моргает, прогоняя накатившие слезы. — Я не беременна, — повторяет она, облизывая пересохшие губы. — Я вообще не могу иметь детей. И секундная стрелка висящих над дверью часов Лешу почему-то оглушает.