***
— Принеси мне ещё пива, щенок, — звучит хриплый низкий голос. Генри вздрагивает, всхлипывает и приподнимается на дрожащих руках. Спина саднит, стреляет болью. Кажется, опять до крови. "Сволочь..." Генри знает, что не сможет выкрикнуть это ему в лицо. Никогда не сможет. На пол летит, разбиваясь алыми брызгами капля крови, и Генри проводит ладонью по лицу, утирая очередную струйку на губе. Сначала удар по роже, а потом тяжелая пряжка проходится по спине со свистом. Один раз, второй. Они так и не нашли треклятый нож, и Оскар Бауэрс сдержал своё обещание спустить с паршивца шкуру, весьма буквально сдержал. Нож был памятным, армейским трофеем, отзвуком той войны, которая вывернула душу Бутча Бауэрса и искалечила жизнь его семье. Генри не знал, каким тот уходил на войну, но подозревал, что тот Бутч Бауэрс был бы гораздо мягче. От того Бутча Генри бы смог дождаться отклика. Генри изо всех сил хочет, чтобы отец хоть раз в жизни сказал ему: я тобой горжусь, Генри. Он не мог добиться результатов в учебе, а в спорте просто не желал. Поэтому доказывал свою силу и не никчемность как мог — кулаками. Он почти перестал надеяться. — Мне долго ждать? — повторяет отец, вдыхая сигаретный дым, и Генри собирает себя в кучу и плетётся за проклятым пивом покорно, как верный пес. Приносит бутыль, открывает все ещё подрагивающей рукой. Мимоходом косится в зеркало — хорошо, рожа вроде не особо разбита, а спину можно прикрыть футболкой с рукавами подлиннее. Они не заметят и в этот раз. Допустить, чтобы кто-то знал о его позоре и несчастье, Генри не мог. Потом забивается в ванную, долго полощется под ледяной водой и смазывает спину — докуда смог дотянуться. Генри опять поднял взгляд на свое бледное отражение с синяками под глазами. Был бы девкой — замазал бы тоналкой. Но он не баба, так что придется ходить так. За окном раздался шум мотора. Генри вскарабкался на унитаз, привстал на цыпочки, морщась от боли, и выглянул в окошечко, расположенное под потолком. Так и есть, около дома стояла машина Белча. Не вовремя, но кидать пацанов неправильно. Да и он, Генри, свихнется, если останется в доме еще хоть на минуту. Бауэрс накинул на плечи серую рубашку с коротким рукавом, взъерошил модно подстриженные волосы. Прической он нереально гордился, такой в Дерри больше почти ни у кого и не было. Разумеется, отец не дал бы на стрижку ни цента, но знакомая цыпочка работала в парикмахерской. Познакомились они совершенно случайно, когда четырнадцатилетний Генри пришел обрезать отросшие лохмы, а она словно невзначай села ему на колени во время стрижки и почувствовала, как его член упирается прямо ей в ягодицу. Генри было невыносимо стыдно, но он ничего с собой поделать не мог — девочка, хоть и старше Генри чуть ли не в два раза, была свежей, с сочными ляжками и одуряюще пахла каким-то сладким парфюмом, от которого мутилось в голове. Генри прохрипел что-то невнятное, а она понимающе усмехнулась и закрыла дверь на ключ, благо, он был последним клиентом. Так что теперь они часто сосались за углом школы, а стрижки она организовывала юному любовнику совершенно бесплатно. Генри тряхнул своей гривой, которая выглядела тщательно уложенной благодаря таланту парикмахерши, и выскочил из ванной, стараясь не обращать внимания на боль в изодранной отцовским ремнем спине. — Далеко собрался? — прогудел ненавистный отцовский голос, и Генри остановился, словно налетел на стену. Потом медленно повернулся к сидящему перед старым телеком папаше и нервно облизнул искусанные во время экзекуции губы. — Так… с друзьями… Ребята подъехали, — он ненавидел этот свой заискивающий жалкий тон, которым говорил с отцом. Сейчас он скажет нельзя, нужно работать на ферме или еще чего-нибудь подобное, и придется давать Белчу отбой, будто он, Генри, какой-то Эдди Каспбрак, которого задержала мамочка у своей юбки. Генри даже дышать перестал. Но на его счастье отец вновь уставился в телек. — Еще пива, — как-то равнодушно произнес Бутч. Генри пулей метнулся к холодильнику, выгреб бутылку и остановился. Последняя. Если б ее не было, то… Он зажмурился изо всех сил, до боли в глазах. Так. Надо успокоиться. Пиво он купит потом. Все будет в порядке, может, и нож найдется… Он бесшумно на цыпочках добрался до отца и поставил пиво на столик у дивана, предусмотрительно открыв крышку. Бутч смерил сына ледяным взглядом и отхлебнул из горла, потеряв к отпрыску интерес. Генри беззвучно выпустил воздух меж чуть приоткрытых губ и отступил к двери. Без ножа он чувствовал себя беззащитным, железка в кармане джинсов давало мнимое ощущение силы. Генри еще раз взлохматил волосы, одернул рубашку и решительно вышел навстречу теплому воздуху и солнцу. Белч сидел за рулем, а на месте Генри грел свою тощую задницу Крисс. Генри стремительно подошел к машине и смерил Виктора волчьим взглядом. — И как это понимать? — негромко ровным тоном поинтересовался он. Виктор сразу все понял и перемахнул назад. Генри сел на место рядом с водителем и мрачно воззрился на пустую дорогу. — Я встретил папашу Хокстеттера, и… — начал было неловко Белч. — Срать я хотел на Хокстеттера и его папашу, — шикнул зло Бауэрс. Патрик так и не нашелся после того, как они кинулись ловить Бена и прошмандовку Беверли. Белч тут же захлопнулся. — Твой нож… — подал голос Крисс. — Я свой нож тебе в жопу запихну и через рот достану, — рыкнул Генри и зыркнул в зеркало заднего вида. Крисс сглотнул. Бауэрс был не в духе, а значит, могло не поздоровиться всем. Нужно найти того, на кого можно выпустить пар. Этот кто-то подвернулся невероятно удачно. По дороге к городу ехала черномазая обезьяна Хэнлон. Генри тоже его заметил. — За ним, — приказал он. И Белч послушно кивнул.Дом, милый дом
10 января 2018 г. в 16:20
Мать свою Генри Бауэрс помнил, но изо всех сил пытался выдрать эти воспоминания из головы. Как она орала, что лучше бы никогда не рождалось это чудовище, испортившее ей жизнь. Как она твердила, что могло бы быть, не появись Генри на свет. Все до последнего слова было ложью — это Генри уяснил даже в своем нежном возрасте. Если бы не он, мать бы поступила в университет. Если бы не он, она бы была владелицей адвокатской конторы. Самообман и самооправдания. Очень удобно завеситься детскими пеленками и обвинять кого-то в том, что жизнь не состоялась.
Генри был ни при чём. Просто она не отличалась умом и не обладала выдающимся трудолюбием, да и образование считалось дорогим удовольствием для жены тогда ещё сержанта полиции, хоть Оскар Бауэрс, более известный в городке по прозвищу Бутч, и получал добавок к скромному жалованью пенсион как участник Вьетнамской войны и старая доставшаяся Бауэрсам от деда Генри ферма по крайней мере обеспечивала питание.
Просто она не хотела ничего менять, и даже устроиться в ближайший магазин продавщицей казалось ей подвигом.
Генри стал всего лишь очередным звеном в её серой неприметной жизни. Даже если бы не сын, они всё равно бы напивались с Оскаром вдрызг и потом дрались и засыпали в разных комнатах. А с утра обвиняли бы друг друга в том, что скотина опять не кормлена, электричество отключили за неуплату, а урожай никудышный (откуда ему быть приличным, если землей никто не занимался?). Потом Оскар бы шел на дежурство, а она имитировала бы бурную деятельность.
А однажды с перепою она грохнулась с крыльца и расколотила башку о штырь у входа, который предназначался для крепежа рождественской ёлки. Рождественскую елку Бауэрсы не ставили никогда.
Было море крови, которую Генри с отцом смывали водой из садового шланга, разговоры с полицией и долгие занудные допросы. Но в итоге все же списали на несчастный случай. Впрочем, так оно и было. Разве что отец, вернувшийся из Вьетнама с поехавшей крышей, довел мать до закономерного конца вечными попойками. Однажды он разоткровенничался с Генри, который высказал идею о том, как круто бы было воевать и как он хотел бы быть героем. Отец пил крепкий горький виски, от запаха которого мальчишку Генри мутило, и рассказывал заплетающимся языком:
— Какие военные? Я не пущу тебя играть в войнушки. Эта война меня сломала. Я тоже был щенком, мечтающим о геройстве. Я был восторженным идиотом, насмотревшимся мультиков о капитане Америке. Мы все были такими. По наследству мне досталось плохое зрение, и я уговорил медсестру скрыть это и не лишать меня… крыльев. Я правдами и неправдами добился места в армии. В первый же вылет мы нарвались на обстрел с земли. Я обосрался, мать твою. Так и сажал самолет, пока по ногам текло говно. А трое из моих однокурсников так и не посадили, сгорели в воздухе заживо. А потом добрые, хорошие, справедливые американцы бомбили мирные города в поисках партизан, которых там не было. Это было так геройски — убивать людей, бежавших по улицам, прикрывая головы от небесного огня — мужчин, женщин. Мы все воевали против призрака, созданного нашей же проклятой страной. Видели врагов там, где их не было. Они просто защищались. Эти военные защищали свою землю, сбивая наши самолеты. А мы несли им мир своими бомбами. Мы породили чудовище, которое раззявило пасть и пожрало наших военных. Я вытаскивал из горящих завалов узкоглазую девчонку лет четырнадцати. А она перерезала глотки моим солдатам, когда те спали, потому что для нее мы все враги. Ее повесили, и она болталась в петле с высунутым синим опухшим языком несколько дней, а над ней роились мухи. Я стрелял по детям из автомата, потому что все двадцать пять моих сокурсников кормят местных червей, оставшись там, посреди желтой азиатской пустыни. А могилы на нашем военном кладбище пусты, так как в свинцовых гробах, присылаемых на родину, нет тел. Нечего там хоронить. Я просил подарить мне небо, а они сожрали мне душу. Нельзя воевать, защищая безвинных, потому что, защищая одних безвинных, ты убиваешь других.
Оскар заплакал наконец — некрасиво кривя губы и мотая головой, жмурясь и втягивая шумно воздух. Генри отводил взгляд и старался не смотреть на отца, потому что было страшно, противно и горько видеть его таким.
А потом Оскар допил содержимое бутылки — из горла, как воду — и вырубился прямо на диване с обнаженным выпяченным пузом, выглядывающим из-под разошедшейся рубахи.