Путь в никуда

      Беверли вернулась домой только к вечеру. Он был дома. А она-то надеялась, что у него ночное дежурство… Она отдышалась, постояла, собираясь с духом, и медленно поднялась на крыльцо, машинально отметив, что краска на перильцах вздулась и местами облупилась, осыпаясь мелкими чешуйками. Он был не очень-то старательным хозяином. Девочка осторожно отворила дверь, решив попытаться незаметно проскочить в свою комнату. Половица скрипнула под ногой, и Беверли, чертыхнувшись, замерла на месте. Однако ей повезло: в гостиной уже работал телевизор, и ведущий очередного шоу визгливо выкрикивал очередные лозунги. Кого-то клеймил, кого-то ругал что ли.       Прижимая к груди рюкзак, Беверли разулась и в одних носках прокралась по коридору. К её невыразимой радости, он даже не шелохнулся, — был занят телевизором, так что вечер обещал быть спокойным. Все, чего ей сейчас хотелось, это запереть дверь и остаться наедине со своими мыслями. Унылая комната, заставленная обшарпанной мебелью, казалась ей сейчас самым уютным и безопасным местом в мире. Этот день был слишком долгим и трудным, слишком много в нём было солнечного света, громких голосов и кровавых брызг. Просто сесть на кровать, впихнув под неё рюкзак. Просто закрыть глаза и вслушаться в биение собственного сердца. Столько всего случилось за последние несколько недель, и еще эта история с Бауэрсом и камнями. Залитый светом берег и распростёртая фигура школьного врага кадрами застрявшей кинопленки мелькали перед глазами, когда она прощалась с «Неудачниками», пока брела домой по тёмным улицам, поднималась по лестнице… Это было неправильно. Так нельзя. Они могли убить Майка? Что? Ты ведь и сама едва не убила. Ты уговаривала себя убить. Брось, Бев, ведь это обычный и до боли знакомый Бауэрс. Такая сволочь есть в каждой школе. Они донимают окружающих, которые терпят их из брезгливой жалости, потом незаметно исчезают куда-то и через несколько лет появляются уже другими: слегка пьющими сантехниками, замызганными автомеханиками, вывозящими по воскресеньям в парк свору шумных детей. Каково это, прервать жизнь другого человека потому, что тебе так захотелось, показалось вдруг правильным?       Добравшись до спасительной двери, Беверли прислушалась и, убедившись, что её никто не преследует, аккуратно повернула ручку. Бесшумно шагнув внутрь, она облегчённо вздохнула и бросила на пол рюкзак.       Но стоило ей прикрыть за собой дверь, как стукнули ставни окна, и на пол спрыгнул Бауэрс собственной персоной.       — Чё, думала ты в безопасности? — глаза Генри нехорошо блестели, — думала, у меня яиц нет тебя прямо здесь выпотрошить?       Его красивое лицо исказилось бешеным оскалом, сверкнули крепкие белые зубы. Генри подошёл почти вплотную к Беверли. Сейчас ему хотелось свернуть этой девке с выступающими ключицами и бьющейся на виске жилкой ее тонкую цыплячью шею. Эта девка посмела встать у него на пути. Посмела вступиться за черномазую собаку, помешать ему показать зубы. Посмела встать на одну ступень с Бутчем. Вообразила, что может заставить его бояться.       Беверли отпрянула, едва удержавшись от того, чтобы заорать во весь голос. В голове моментально возник звенящий вакуум, в котором беспомощно колыхались жалкие обрывки мыслей. Не может этого быть, откуда ему тут взяться? Надо быть отчаянным придурком с полностью отбитыми мозгами, чтобы влезть в чей-то дом. Это ведь настоящее преступление. Бауэрс молчал, глядя на неё со странным выражением, и оторопь стала сменяться тягучим страхом. Свинцовая тяжесть залила тело, а ноги словно прилипли к полу. Зато задрожали пальцы на руках — мелко, противно, позорно. Такого она точно не ожидала.       — Я… я сейчас позову отца, и у тебя и вправду не будет яиц, или что там у тебя вместо них, понял? Но я думаю, твой папаша насобирает на протезы! — выпалила она, но не в полный голос, а громким шепотом, потому что боялась того, что будет, когда он войдет в комнату. — Уходи, придурок!       — Ути, девочка прячется за папочку? Да ладно, — хохотнул Бауэрс, некрасиво кривя губы. На нижней темнела кровь — после драки у каньона, что ли? — Он чё, не привык к парням, которых ты таскаешь сюда толпами, как говорят все в городе?       — Бевви, малышка, ты вернулась? Ты одна? — донеслось из соседней комнаты.       — Уйди! — прошипела Беверли, в отчаянии махнув на парня рукой, — ты не понимаешь ничего! Уходи скорее!       И громко:       — Пап, да, я вернулась! Всё хорошо?       Если он сейчас войдет в комнату и увидит Бауэрса, это будет катастрофа. Испуг от внезапного появления одержимого идеей мести хулигана померк и отступил на второй план. На лбу выступила противная испарина. Нельзя допустить, чтобы он увидел рядом с ней мальчика, — в этом Беверли убедилась еще тогда, после школьного спектакля с Биллом. По коже пополз лихорадочный жар, а щеки загорелись от стыда, словно она стояла под носом у Бауэрса голой.       Генри сгреб девчонку за ворот кофты бешеным рывком, и тут за дверью раздались тяжелые шаги.       Бауэрс вздрогнул, перед внутренним взором возникла грузная фигура отца, ленивый жест, которым он снимал темные очки, останавливая взглядом любую выходку сына. Когда дверь открылась, Генри уже стоял за занавеской, прижимаясь к подоконнику.       — Ты не одна, — голос Эла Марша был липким, а взгляд напоминал взгляд Хокстеттера, когда Патрик уходил в себя. — Ты же знаешь, Бевви, ты же знаешь, что я не допущу!       Генри вцепился белыми пальцами в подоконник.       — Я не допущу, чтобы хоть кто-то трогал мою девочку, я сказал — никаких парней в этом доме. Никаких парней возле тебя, — шипел Эл.       Генри закусил губу, ему казалось, что его дыхание слышно на другом конце Дерри. Сердце колотилось как бешеное. Он почти не слышал, что именно кричал Эл Марш. Зато интонации он очень хорошо слышал.       Кажется, он ее ударил. Кажется, она рванулась. Генри почему-то заметил на ее предплечье следы от его пальцев. Странно, он стоял далеко, а в комнате было темно, так, что даже лица не разглядеть, а тут следы на коже. Может, это игра воображения?       Эл Марш швырнул дочь на пол с такой силой, что та отлетела к стене.       — Где этот мерзавец? Где он?       Марш рывком откинул занавеску в сторону, чуть не сорвав карниз. Генри инстинктивно шарахнулся в угол, сгибаясь пополам и прикрывая голову руками. Марш размахнулся и обрушил на спину подростка лампу, стоявшую на столе у подоконника, попав по оставленному отцовским ремнем следу. Генри хрипнул, грохнувшись на колени и на секунду забыв, как дышать. Марш ударил его снова — на этот раз по голове. Генри рухнул ничком, услышав топот ног удирающей Беверли. Кажется, та рванула в сторону ванной.       Марш, не помня себя, бил Бауэрса ногами, тот привычно свернулся в клубок. Отстранённо подумал, что без кованых носов ботинки бьют почти не больно.       Потом всё прекратилось, и до Генри долетел звук глухих ударов по дереву, будто кто-то вышибал дверь.       — Открой! Открой, потаскуха, хуже будет!       Беверли кричала из-за двери ванной что-то неразборчивое, а Марш продолжал ломиться внутрь. Наконец раздался треск, грохот, а потом отчаянный визг почти на ультразвуке.       Генри приподнялся на локтях. В живот уперлось что-то жесткое и холодное. Ах, да. он же сунул за пояс брошенный отцом в машине пистолет. Он сел на полу, бездумно таращась на оружие, а потом медленно поднялся на ноги.       Больше никто и никогда. Хватит.       Бауэрс на секунду прикрыл глаза. Это, наверное, не так-то сложно. Отец же решает, отец может судить. Это только видимость, что судьи сидят в уютных кабинетах. Если отец спустит курок как полицейский, останавливая преступника, он сам вынесет приговор, который уже ни один судья не отменит. Так почему отцу можно, а ему, Генри, нельзя? Ты либо волк, либо овца. Третьего не дано. Он не хочет больше быть овцой.       Он скривил губы и медленно пошел на свет. Пистолет лежал в потной руке приятной холодной тяжестью.       Изуродованная дверь висела на выдранных из стены петлях, и из светлого прямоугольника проема слышались хриплые ругательства и тяжелое дыхание Марша, перебивавшие сдавленные всхлипы девчонки. Генри заглянул внутрь. Фигура Эла Марша закрывала собой Беверли, так что были видны только дергающиеся ступни с выступающими на щиколотках косточками. Он, наклонившись к ней, негромко говорил что-то, а она, захлебываясь, ревела, уже не пытаясь отбиваться.       Почему он решает, как себя вести его дочери? Кажется, историчка говорила, что рабство отменили еще в прошлом веке. А рабовладельцев надо судить, ведь они преступают закон — и этот долговязый ублюдок, и папаша… Генри шагнул было в ванную, но задел проклятую дверь, и она с грохотом ударилась о стену. Марш подскочил на ноги с удивительной скоростью.       — Тебе мало показалось, сучий выродок? — он обернулся к Беверли, — Сейчас, милая, подожди немного. Разберусь с твоим гостем, и тогда мы с тобой поговорим обо всем, как следует поговорим.       Генри шагнул назад, предусмотрительно отведя за спину руку, в которой был зажат пистолет. Марш бросился за ним, и Генри, растерявшись, дернулся, судорожно пытаясь обдумать путь отступления. Стрелять сейчас? А что, если этот урод успеет отнять оружие? А что, если спусковой механизм не сработает, произойдет осечка? На несколько секунд Генри снова почувствовал себя беспомощным слюнтяем и приготовился к очередной порции побоев — слишком много на сегодня. Но тут позади Марша раздался странный глухой звук, и он застыл на месте с глупым выражением на лице. В тусклом свете лампочки мелькнула Беверли, сжимавшая в ладонях ржавый разводной ключ, и выражение ее лица ничуть не уступало папашиному — такое же тупое удивление.       А дальше все оказалось куда проще, чем думал Бауэрс. Только туго шел спусковой крючок, да слегка дрожала рука. Грохнул выстрел, фигура в дверях нелепо дернулась и шмякнулась на кафель, а брызги крови из разнесенной пулей башки попали на занавеску душевой, на стены, на застывшую с ключом в руках Беверли.       Генри опустил пистолет, уставившись на распростертого на полу Марша. Кровь медленно текла по полу алой змейкой. Слишком густая и яркая на фоне кафеля. Генри показалось, что кровавый ручеек дотечет до его ступней, потом обернется алой лентой, обовьет его щиколотки и утащит его, Генри, в ад. Ведь туда попадают убийцы, кажется, так говорил прошлым Рождеством святоша в церкви, куда Бутч приволок сына непонятно зачем. Выделывался перед начальством, зачем же еще… Папаша тоже убийца, но никто не клеймит его, и под его ногами не разверзлась земля, и огненные языки не поглотили его. Перед глазами все поплыло, и на секунду Генри показалось, что за спиной Бев ухмыльнулся зубастым ртом демон, тот самый, что отвечает за наказание убийц. Почему-то он был в обличье клоуна.       Бауэрс облизнул губы и несколько раз моргнул. Этого не может быть. Демоны не принимают чудовищное обличье, демоны носят офицерские рубашки или вот такие белоснежные, накрахмаленные, с воротничком-стойкой. Они сидят в офисах, гоняют на полицейской машине, а в свободное от работы время бьют своих сыновей и насилуют дочерей, чьи крики тонут в бескрайнем равнодушии пустыни под названием Дерри.       Где-то шевельнулась мысль — а почему бы не нашпиговать и папашину голову свинцом, или из чего нынче отливают пули, не отправить его вслед за этим мерзавцем?       Дыхание Бауэрса участилось. Он только что убил человека, только что завалил мужика, ровесника отца. И ничего не изменилось. Город жил своей жизнью, лишь тут, на белом кафеле, лежало тело, которое недавно было Элом Маршем, педофилом и извращенцем, носящим маску добропорядочного гражданина. А чуть в стороне стояла зареванная рыжая девчонка, все еще цепляющаяся за ржавую железку. Та самая, из-за которой его, Генри, выпороли накануне, та, которая натравила шайку неудачников на него и закидала его камнями. Он шел бить ей морду, а теперь, получается, спас?       Когда он шел сюда, он хотел избить ее. Он был бы не против вставить ей, может, даже пустить по кругу, поделиться с дружками… Но что-то ужасно неправильно было в тех самых масляных словах скоропостижно скончавшегося Эла Марша. Не должны девчонки ублажать своих сорокалетних папаш, не должны сорокалетние ублюдки распускать руки и лупить парней, неожиданно оказавшихся в спальне дочери, не выслушав оправданий.       Никто не смеет бить его, Генри Бауэрса.       Генри сунул пистолет в карман небрежным жестом, глянул на Беверли и нехорошо усмехнулся.       — Что стоишь? Убираем эту падаль, а потом угостишь меня кофе из турки. И лишь легкая дрожь в голосе выдавала его чувства.