Путь в никуда

      Генри держался за дверной косяк, и Беверли заметила кровоподтеки, пересекающие рваными линиями тыльную сторону ладони. У Генри были красивые сильные руки с длинными пальцами. Они и раньше бывали покрыты ссадинами, а порой Генри щеголял с разбитыми в кровь костяшками, но Беверли никогда не придавала этому значения. Пацаны любят драться… Но ни один пацан не любит, когда ему защемляют руку дверью.       Бауэрс перехватил её взгляд и, кажется, попытался изобразить на лице сначала злобу «чего уставилась», потом непринуждённую ироничную усмешку, мол, бывает в жизни всякое. Но то ли Генри был плохим актёром, то ли у него просто не осталось сил делать вид, что всё хорошо, так что он сгорбился и махнул рукой:       — Дай обезболивающего и бинтов что ли. Надо бы в «травму», но не хочу, чтобы весь город болтал об этом…       Он сердито нахмурился, щурясь на неверный свет лампы. Это Беверли тоже было знакомо — так щурят глаза, когда хотят остановить непрошенные слезы.       Генри перевёл взгляд на неё и хмыкнул, очевидно, заметив ужас в её взгляде. Дёрнул плечом, ухмыльнулся уголком губ.       — Да всё в порядке, это пройдет. Всегда проходит быстро. Отец говорит, на псинах всё быстро заживает.       Она наконец прокашлялась и смогла выдавить жалкое:       — Ты ведь… ничего ему не рассказал?       — Тронутая, что ли? — сердито огрызнулся Генри, — молчал, как коммунист на допросе. О таком не рассказывают, тем более, ему. Он же меня на электрический стул сам же и посадит, благо, опыт есть, работал тюремным надзирателем.       Беверли никогда не думала о том, что Оскар Бауэрс имел отношение к тюремщикам, но ей показалось, что это занятие подходило ему гораздо больше, чем служба в полиции. Она всегда его побаивалась, словно из-за личины строгого, но правильного офицера Бауэрса выглядывал, ухмыляясь, кто-то другой. Кто-то, от кого можно было ожидать любой жестокости без всякого повода. Просто потому, что ему это нравится. А ведь Генри много мог бы порассказать про истинный моральный облик папаши, вот только добропорядочные жители Дерри ни за что бы ему не поверили. Как не поверили бы ей, вздумай она поведать о том, до какой степени простираются отцовские чувства мистера Марша.       Беверли отлипла от стены и шагнула к Генри. Ее тревожило неясное ей самой чувство, словно она должна была что-то сделать и не сделала, и она говорила машинально, просто чтобы не молчать:       — А почему ушёл в простые полицейские?       — Женился. Матушка настояла, — хмуро ответил Генри, видимо, с той же целью, необходимо было говорить, развеять эту жуткую стену тишины. Потом горько усмехнулся, отчего на секунду показался много старше, словно мгновенно состарился лет на сорок.       — Он не простил ни ей, ни мне. А может ему просто не хватало этого. Власти. Чужой боли. Животного подчинения.       Беверли, настороженно оглядывавшая Генри, зацепилась взглядом за нечто странное, не укладывавшееся у нее в голове. Она внимательно присматривалась и все же не могла поверить своим глазам. Быстро протянув руку, она отогнула поднятый ворот толстовки. Генри, дернувшись, ударил её ладонью по пальцам.       — Убери клешни!       Но она уже поняла и ужаснулась.       — У тебя на шее… Это что, следы от… ошейника?       Генри скривил губы в злобной ухмылке.       — Заметила-таки. Да, два дня в будке на цепи. Он был очень зол из-за тачки и пистолета. Я сказал, что стрелял по консервным банкам, чтобы произвести впечатление. Впрочем, от наказания это не спасло. Да похер уже, ты так и будешь языком трепать или может накормишь гостя?       Беверли молчала, не в силах отвести взгляд от красных отпечатков ошейника. Отец, в одиночку воспитывающий сына после трагической гибели супруги, ветеран войны во Вьетнаме, полицейский с хорошим послужным списком. Ну да… Интересно, чем он оправдывал свои поступки? Мальчишку надо воспитывать строго, чтобы не отбился от рук, чтобы не ставил авторитет отца под сомнение. Чтобы вырос сильным, не боящимся жизненных трудностей. Чтобы мог защитить и себя, и других. У Бауэрса-старшего, вероятно, были самые благие цели, как и у покойного мистера Эла Марша. Он ведь тоже хотел, чтобы его дочь выросла приличной девушкой. Чтобы она знала, что папочка всегда будет любить ее больше всех на свете…       Но в случившемся с Генри в последние два дня виноват был не только его отец. Именно эта мысль не давала Беверли покоя с той минуты, как Генри возник на пороге ванной, но она осмелилась признать ее только теперь. Только когда увидела, к чему привело ее бездействие. Она бросила Генри одного, представив ему разбираться с последствиями их общих поступков, хотя прекрасно знала, что у него будут крупные неприятности. Из-за нее. Ведь Генри и пришел к ней в ту ночь только для того, чтобы отомстить за ее попытку стать сильнее и храбрее. Не швырни она в него тот проклятый камень, он не взял бы пистолет и машину, не явился в ее дом и не пристрелил ее отца, спасая ее от очередной «воспитательной беседы». Генри спас ее. Не Билл, не Бен, не Стен и не Ричи. А ей не хватило духу не то что дойти до его дома и поинтересоваться, как он, она не смогла даже поднять трубку и позвонить. Она предала его.       — Это всё моя вина. Генри, это я виновата. Я собиралась прийти, я уже шла к тебе, но… — бессвязно заговорила Беверли, отводя в сторону взгляд.       Генри насмешливо глянул на неё.       — Ну пришла бы, и чё, легче бы было? Взбеленился бы ещё хуже, что девку завёл, — хрипло рассмеялся он. — Брось, твой визит — это меньшее, что я ждал.       Он решительно прошёл на кухню, плюхнулся за уже знакомый стол и выудил сигареты. Пальцы его заметно дрожали, и он всё не мог прикурить. Разрешения не спрашивал — это было не в его привычках.       — Нет, стой, ты не понимаешь! Так не должно было быть. Ты ведь и пистолет, и машину… Всё из-за меня. Если б я не швырнула в тебя тем проклятым камнем… Я ведь могла прийти, сто раз могла, но я… Я не знаю, почему я не пришла, — бормотала Беверли, бестолково переходя от одного шкафчика к другому. Её собственная низость теперь представала перед ней во всей своей неприглядности. Чёрт, они должны были вдвоем сидеть на цепи в той проклятой будке.       — Зачем прийти? Чтоб швырнуть ещё одним камнем? Наверняка, чтоб не мучился? — тон его был откровенно раздраженным. — Ты можешь дать мне хоть жратвы, мать твою, в конце концов? Думаешь, я вообще что-то ел с момента нашего трагичного расставания? Этот сукан мне налил воду в собачью миску. Я из принципа не дотронулся, у меня ещё осталось подобие гордости, — он затянулся жадно, — а бабла не осталось даже на бургер, если ты не помнишь. Понимаешь, он себя мнит крутым папашей, — он выпустил дым через ноздри, — а на деле просто наслаждается собственной властью и моим бессилием.       Беверли запустила руки в волосы и до боли вцепилась пальцами в короткие спутанные пряди. То, что говорил Генри, у неё в голове не укладывалось. Ещё неделю назад она бы не поверила, что такое вообще было возможно, решила бы, что Бауэрс поливает грязью отца, потому что уж такой у него дерьмовый характер. Но доказательства были у нее перед глазами: на лице, на шее, на руках Генри. И никто этого не замечал: ни учителя, ни сослуживцы Оскара, ни родители Патрика или Белча.       — Но почему он вообще так с тобой обращается? Он всегда был таким, или это из-за того, что ты… Ну, сам знаешь.       Он затушил сигарету о столешнцу и уставился на неё с интересом. Потом соизволил ответить:       — Знаешь, рыжая, когда тебя плупят за хлопнувшую слишком громко дверь или за непостиранную вовремя майку, оставленную в ванной на крючке, в один прекрасный момент становится реально посрать. Зачем быть хорошим, если все равно найдут, к чему придраться? Когда мне в прошлом году исполнилось пятнадцать, батя подарил мне крутой ножик, тот самый. Кстати, впервые в жизни, заметь, подарил хоть что-то. Он на подарки в школу бабло не сдавал ни разу. В воспитательных целях, черт возьми. И тут расщедрился на армейский ножичек. Ну все, поперло, подумал я. Старик наконец-то принял меня, наконец-то сделал что-то для меня, а не для того, чтобы сраная общественность дрочила на его великолепное исполнение родительских обязанностей. Ага, щаз. Следующие три месяца он мне этим ножом тыкал всякий раз, как речь заходила о моем поведении или успеваемости. «Сделал одолжение, подарил авансом, надеюсь на будущее изменение поведения…» «Потеряешь — убью». И прочие прелести.       Он помолчал.       — Я так и не нашел тогда нож. И он мне всыпал. Конкретно так всыпал. Это к тому, чтобы ты понимала, почему я пристрелил твоего папашу, не моргнув глазом. Себя я в тебе увидел, когда ты в ванной орала.       Он потер виски, взлохматил волосы, снова отводя взгляд.       — Все, исповедовался. Отпускай грехи, что ли, — хмыкнул он, — кажется, так положено? Я католик, но в церкви появлялся пару раз с папашей, только и всего.       — Слушай, Генри, — после долгого молчания решилась Беверли, — Сейчас я пойду в аптеку, куплю бинтов и обезболивающего и какую-нибудь мазь, чтобы поскорее убрать вот… это. И принесу что-нибудь поесть. А ты сиди и жди меня здесь. И знаешь что? Ничего этого больше не будет.       Он попытался возразить что-то, но она остановила его жестом.       — Можешь мне не верить, смеяться надо мной, да вообще думать про меня что угодно. Но он тебя больше не тронет. Я его пристрелю, отравлю или задушу, или не знаю что ещё.       — Вау, полегче, — Генри нахмурился, — вот не надо этого «отравлю и пристрелю». Ты хорошая девочка, Бев. А хорошие девочки не думают об убийстве добропорядочных полицейских. Я серьезно, Беверли. Не бери на себя больше, чем сможешь тащить. Хребет переломишь.       Генри рывком поднялся и подошел к ней вплотную.       — Понимаешь, когда тебе начинает казаться, что все проблемы можно решить так, как… как мы решили проблему с мистером Маршем, ты перестаешь быть человеком. Тебя словно затягивает то черное дно нашего города, о котором никто не говорит. Я всегда ходил по краю, но за грань зашел впервые позавчера. И мне стало жутко, Беверли. Я не знаю, как ты спала, но я спал чертовски паршиво.       — Никто из нас теперь ни плохой, ни хороший. Мы оба уже там, на том самом дне. И нам не выбраться, если продолжим делать вид, что все идет так, как должно. Говоришь, спал чертовски паршиво? Он все еще здесь, Генри. И Патрик тоже.       Он выслушал этот монолог, иронично приподняв брови. Оказывается, он мог испытывать и выражать целый спектр эмоций, хотя всего лишь несколько дней назад она подозревала, что он мог только злиться или очень сильно злиться.       — А что ты предлагаешь? Запереться на колокольне местного собора и расстреливать людей, а потом пристрелить друг друга? Я завязываю с этим дерьмом, Беверли. И ты завязываешь, — последние слова прозвучали жестко, с нотками Оскара Бауэрса.       — Нет, этого я не предлагаю, хотя и звучит заманчиво. Но даже если мы и перестреляем их всех, а потом сдохнем сами, ничего не изменится, Генри. Они останутся здесь, и мы тоже. В этой проклятой дыре все будет по-прежнему. — с жаром ответила она. — Нам надо бежать отсюда, и быстро.       Он хмыкнул, дернув плечом.       — А я уж подумал, что ты вознамерилась инсценировать современную версию Ромео и Джульетты.       Он помолчал, потом усмехнулся криво.       — Я согласен с тобой, но один раз мы уже сунулись в эту авантюру без подготовки, больше я такой ошибки не допущу.       Генри поднялся и развязной походкой подошел к ней вплотную.       — Я увезу тебя на край света, детка, только пожалуйста, дай мне сейчас хоть что-то пожрать, пока я не начал блевать собственной желудочной кислотой.       — Прости, Бауэрс, но ты не годишься на роль Ромео, — усмехнулась Беверли, глядя ему прямо в глаза. — Иди умойся. А я мигом, куплю лекарств и еды и назад. Надо же привести тебя в порядок перед побегом.       Подумав, она добавила:       — И… Я рада, что ты тут. Перед тем, как ты пришел, мне показалось, что я видела…       Беверли инстинктивно обернулась и бросила взгляд в полумрак коридора.       — Неважно. Жди, я скоро.       Раскопав в ящике его стола несколько купюр и мелких монет, она побежала за покупками.