Отцы и дети
7 февраля 2018 г. в 14:07
Генри в ожидании Бев принялся копаться в ящике в поисках остатков кофе. Они обнаружились довольно близко, как и вымытая Беверли турка. Генри удовлетворенно хмыкнул и принялся разжигать газ. Конфорка подчинилась не сразу — у Маршей плита была другого типа. Генри опять закурил, ставя турку на огонь. Внизу хлопнула дверь.
— Быстро ты, — крикнул Генри в темноту, уверенный в том, что Беверли уже вернулась. — Забыла кошелек или носишься по городу на сверхзвуковых?
К своему удивлению, никакого ответа он не услышал. Отставив турку, на которой пузырилась шапка кипящей пены, Генри пошел по коридору и, проходя мимо комнаты, где просиживал штаны на диване покойный Марш, боковым зрением заметил движение. Перед запылившимся телевизором, вертя в руках какую-то безделушку, стоял его отец.
— Ты разве не знаешь, что курить вредно для здоровья? Особенно в помещении, сучье ты отродье, — не поворачиваясь, сказал Оскар Бауэрс, и окинул взглядом пустой диван. — Впрочем, что взять с тупого щенка. Мои уроки не идут тебе на пользу.
Генри замер, прижавшись спиной к дверному косяку и ощущая премерзкую дрожь в коленях.
— То-то у нас дом твоим куревом пропах, — хрипло произнес он, дурея от собственной наглости, — ты ж сигарету из пасти не выпускаешь. А отродье я твое, так что если я щенок, сам делай вывод, кто мои родители.
— Это еще доподлинно неизвестно, сын, — с издевкой ответил Оскар, сделав акцент на последнем слове. — Но я не стану отрицать, что ты очень похож на свою мать. Она была точно такой же тупой сукой.
Он отошел от дивана, покачав головой, и медленно двинулся в сторону шкафов, стоящих у противоположной стены. На Генри он так ни разу и не взглянул.
— Видели глазки, что покупали, теперь ешьте, хоть повылазьте, — огрызнулся злобно Генри, — а ты в курсе, что проникновение в чужое жилище без ведома хозяина преследуется по закону, блюститель порядка?
— Я, в отличие от тебя, не безголовый тупица, так что не переживай насчет моих знаний. Я как раз о законах и хотел с тобой поговорить. Но об этом позже. Раз уж ты желаешь обсудить проблемы защиты частной собственности, гордость ты семейная, давай обсудим. И я тебе скажу, что эти законы тут не действуют, потому что это не жилище, а бордель.
— Бордель, говоришь? — зло спросил Генри, — с чего это ты взял?
— Только не говори, что не знаешь, чем на досуге занимается твоя рыжая подружка. Я полдня машину отмывал после ваших с ней забав, пока ты хозяйство караулил. Ведро хлорки извел, чтоб ненароком триппер какой не подхватить. Я думал, малыш Генри хоть в чем-то меня не разочарует. Ну ладно, сын дурак, которого в школе держат до сих пор только потому, что в округе нет спецзаведений для дебилов. Я смирился уже с твоей тупостью. И с тем, что ты ни на что не способен, кроме того, чтобы кулаками из очкариков и жирдяев пыль выколачивать, тоже. Хрен с ним, что он такой олух, думал я все эти годы, я ведь должен любить его таким, какой есть.
Оскар подошел к окну и, бросив взгляд на улицу, продолжал:
— Я говорил себе, ведь любят всяких, и криворуких, и безголовых, значит, и такого, как ты, тоже надо любить. И я честно старался. Я тебя воспитывал, разжевывал тебе по тысяче раз, как ты должен себя вести и что делать, но ты слишком тупой. Проще взять тебя за шею и бить башкой об стенку, пока не потекут мозги, чем научить тебя хоть чему-нибудь. Ты моя самая большая неудача, Генри. Меня от одного твоего вида блевать тянет еще с тех пор, как врач покопался промеж ног у твоей мамаши и вытащил твое уродское тело. Ты и на ребенка-то не был похож. Скорее на скулящего щенка. И вырос из тебя тупой сученыш, над которым все ржут втихомолку.
Повернувшись к Генри и окинув его насмешливым взглядом, Оскар продолжал свою обвинительную речь:
— Тебе самому-то не стыдно спать с этой рыжей после всех ее предыдущих дружков, или вы, может быть, тут большой тесной компанией развлекаетесь? У всех пацанов нормальные подружки, даже у самых ублюдочных, и я надеялся, что ты найдешь себе такую, за которую мне будет не стыдно. Но ты и тут меня ничем не удивил. Слушай, сынок, а может, эта шлюшка тебе нужна только для виду? Ты часом не педик, а?
Генри слушал, скрестив руки на груди и глядя исподлобья. Все это время они притворялись, что все хорошо. Даже когда папаша лупцевал его, Генри, до кровавых соплей, они делали вид, что это нормально, что так и надо, и утром Генри надевал толстовку с длинными рукавами и шел в школу. Так откровенно они говорили впервые.
— Трахать собственную тачку — это круто, старик, — выплюнул Генри, — иной причины для отмывания ее, чтобы не заразиться триппером, я не вижу. Эта дрянь передается половым путем, так что я делаю вывод, что ты совокупляешься с собственной машиной. Всяких извращенцев видел, но чтоб такое…
Он был напряжен, точно скрученная пружина. Готов в любую минуту кинуться на кухню. Он видел, где она хранит ножи.
— Я привык к тому, что ты считаешь нормальным оскорблять мою мать и меня. Хотя знаешь, это все равно, что купить колбасу, сожрать ее с аппетитом и всем вокруг втирать, какая она была отвратительная. Омномном, гаже я ничего не пробовал, ням. Если она была такой тупой сукой, как ты говоришь, что ж ты сунул в нее свой член, урод моральный? Ах да, у тебя тогда не было тачки, чтобы ее трахать, понимаю.
Генри плюнул злобно на пол.
— Я, конечно, признателен что ты проявляешь заботу и не даешь мне повторить твои ошибки, но придержи язык за зубами и не говори о том, чего не знаешь. Беверли не шлюха, и если ты бездоказательно ляпнешь обратное, я вырежу тебе твой поганый язык и затолкаю тебе его в твою грязную жопу.
Зрачки у Генри были почти белые от бешенства.
— А знаешь, пап, ты прав насчет тупого щенка. Я действительно тупой — это ж надо столько лет верить в то, что ты нормальный человек. Даже звери любят свое потомство, думал я. «Не может он вечно ненавидеть, так не бывает. Проблема в тебе, чел». Но теперь до тупого щенка наконец-то дошло. Ты гаже распоследней вши, ведь у тебя даже инстинкта продолжения рода и заботы о потомстве нет. Знаешь, где твое место, папенька? В дурке, привязанным к койке, так чтоб ссался под себя и даже шевельнуться не мог. Такому зверю, как ты, даже цепи мало, нужно стреножить и не давать дергаться. Вот я сейчас думаю, неужели ты ради тупой суки бросил любимую работу и в полицейские подался? Или убил кого-то из заключенных, и тебя оттуда выпнули пинком под зад от греха подальше?
Оскар, со спокойным меланхоличным видом слушавший Генри, при последних словах дернулся, будто ему в спину воткнули иголку, и до хруста сжал кулаки. Дыхание у него стало поверхностным и прерывистым, как у дикого зверя перед прыжком. Зрачки расширились, а в глазах появился лихорадочный блеск. Он сдерживался, пытаясь отвлечься от кипевшей внутри злобы.
— Я бы с радостью поболтал с тобой о твоих выводах, Генри, и затолкал бы тебе обратно в глотку то, что только что из неё вылетело, но я здесь не за этим. Сейчас ты кое о чем мне расскажешь, и я очень надеюсь, что тебе хватит твоего скудного умишка на то, чтоб не врать. Объясни-ка мне, как так получилось, что папаша Беверли вдруг ни с того ни с сего куда-то испарился, не предупредив на работе о своих планах и оставив дома документы и кредитки?
Я бы, возможно, не обратил внимание на этот странный случай — люди ведь частенько пропадают, ничего с этим не поделаешь, — продолжал он, медленно приближаясь к Генри, — да вот незадача, перед исчезновением Марша мой сынишка-ушлепок умотал куда-то на моей машине, прихватив с собой мой пистолет.
А может, мне лучше дождаться твою подружку и расспросить её? — с мерзкой улыбкой добавил он, преодолевая последнее расстояние, отделявшее его от Генри.
— Нехер разбрасывать вещи, — зашипел Генри, — от сынишки-ушлепка надо прятать ключи от машины и пистолет, а то мало ли, вдруг он из него тебе прострелит пустую башку и свалит на твоей же тачке? — Генри медленно отступал по коридору в сторону кухни. Шаг, еще шаг. Где-то там турка с горячим кофе…
Уже на кухне Генри отскочил от отца, резко схватил турку и заехал ей по роже не ожидавшему подобной выходки Оскару, выплеснув ему в лицо недавно вскипевший напиток.
Оскар взревел, схватился за щеку, покрывшуюся уродливыми пятнами ожога, метнулся к раковине и открыл холодную воду, едва не сорвав кран.
— Я тебе глотку перережу, паршивец, — прохрипел он, скривившись от боли.
Генри вместо ответа схватил с плиты тяжеленную сковородку и обрушил папаше на голову со всей дури. Оскар повалился с грохотом на пол, утянув за собой приготовленные для кофе чашки.
Генри смотрел на лежащего на полу отца и осколки фарфора и пытался успокоиться. У отца за поясом пистолет, можно просто…
Он не стал этого делать. Подтащив тяжеленное тело к батарее, он кинулся в кладовку искать хоть что-то подходящее.
Под руку подвернулся старый провод с еще не срезанной вилкой. Генри приволок его на кухню и принялся скручивать руки Оскара между собой. Отец показывал как-то ему приемы, как лучше связать человека.
Связанные руки Генри поднял над головой Оскара и прикрутил к прочной трубе. Оголенный кончик провода болтался где-то у щеки Бауэрса-старшего. Генри нашел взглядом розетку. Интересно, если воткнуть вилку в розетку, а провод в рот папаше, эффект будет тот же, как от электрического стула?
Генри вытащил пистолет из кобуры на поясе отца и взвесил на ладони. Теперь он немного успокоился и почувствовал себя увереннее.
Какое-то время Оскар был без сознания, и его голова бессильно свешивалась на грудь. На макушке вспухла огромная шишка, а лицо украшало уже пошедшее пузырями пятно глубокого ожога. Теперь он мало походил на человека — скорее на грешника, выбравшегося из кипящего адского котла. Прошло еще несколько долгих томительных минут, и он стал приходить в себя. Сначала мелко дернулись кончики пальцев, потом он приоткрыл глаза и, тщетно попытавшись встать, глухо застонал от боли.
— Ты что это творишь, падла? — прошептал он, пытаясь сфокусировать взгляд на фигуре Генри — в глазах все плыло и подпрыгивало, а очертания предметов двоились.
Генри дернулся от звуков его голоса и отступил на шаг. Потом усмехнулся, справившись с первым приступом испуга. С напускным равнодушием он открыл холодильник и окинул взглядом полки. Там на дверке одиноко стояла почти полная бутыль подсолнечного масла, в глубине валялась полупустая упаковка из-под кетчупа. Больше ничего внутри не наблюдалось.
— Вот думаю, поджарить тебя током, зарезать или пристрелить из пистолета. Сначала отстрелить яйца, потом прострелить суставы, и только потом вышибить мозги. Или ножиком лучше почиркать, — Генри кривил губы злобно, — за все то хорошее, что ты со мной сделал.
Он выдвинул очередной ящик стола и обнаружил там швейные принадлежности.
— Интересно, сколько иголок можно повтыкать в тебя, прежде чем ты взвоешь дурниной? — поинтересовался он, демонстрируя находку отцу. — Тут их больше сорока.
— Да у тебя кишка тонка, сосунок. Одно дело пинать под зад детишек у школы, а пытать кого-то… Ты ж сопли пузырями распустишь и прощения у меня начнешь просить, — тяжело дыша, ответил Оскар. — Я-то знаю, о чем говорю. Так что отвяжи меня и положи эти игрушки, пока пальчик не порезал.
Генри звонко и зло расхохотался.
— Ты уверен? У тебя — и прощения? Да скорее у детишек у школы буду прощения просить, чем у такой мрази, как ты.
Внезапно он сунул вилку в розетку. Прижимать оголенные провода не пришлось — изоляция была нарушена, и Оскар получил неслабый разряд уже по запястьям. Ноги у него задергались, бестолково елозя по полу.
Генри поспешно выдернул вилку и неожиданно заехал тяжелым ботинком отцу в пах.
Оскар, издав не то вздох, не то стон, согнулся и закусил губу, так что по подбородку потекла, размазываясь, кровь.
— Скотина. Сволочь. Животное！- Генри сорвался на крик.
— Ты… сукин сын… Я с тебя… шкуру… — прохрипел в ответ Оскар неразборчиво, словно во сне.
Генри наклонился к отцу, заглядывая нездорово блестевшими глазами ему в лицо.
— Я всю жизнь хотел быть сильным как ты. И знаешь, кажется, я стал. У меня был неплохой учитель.
Генри внезапно словно успокоился. Открыл коробочку с иглами, присел справа от Оскара, сжал его волосы одной рукой и с размаху всадил одну из игл в десну над передними зубами.
Этого оказалось достаточно, чтобы с Оскара слетели остатки самоуверенности. Он взвыл, как получившая пинка под зад собака, и отчаянно рванулся из рук Генри, оставив в его пальцах клок волос. Говорить у него больше не получалось — мешала торчащая изо рта игла из обширных запасов покойного Марша.
Генри вновь расхохотался и выдернул окровавленную иглу. Он смеялся взахлеб, радостно, как ребенок, получивший любимую игрушку в подарок.
— Почему ты себя мнишь круче детишек у входа в школу, папочка? Какая мне нахрен разница? Что, во Вьетнаме не попадал в плен к узкоглазым? А может, ты вообще отсиживался на армейской кухне?
Он поставил на плиту сковородку и вылил туда найденное в холодильнике подсолнечное масло — сразу всю бутылку.
— С ожогом семидесяти процентов тела ты как-нибудь протянешь, пока я играюсь, — прошипел Генри, — а пока кипятится масло, нашпигую-ка я тебя этими булавками, чтоб больше не совал своего дружка в тупых сук.
— Генри, — начал Оскар уже куда менее решительно, чем раньше. — Не совершай того, о чем потом пожалеешь.
Генри вскинул резко голову и недобро прищурился:
— Пожалею? С чего бы? Я жалею об одном — что верил тебе и любил тебя столько лет.
И он с жуткой неторопливостью принялся расстегивать ремень форменных брюк отца.
Оскар, словно онемев и оглохнув, не отрывая взгляда следил за неторопливыми движениями пальцев Генри. Дыхание хрипло вырывалось из горла, и воздух, казалось, раскалялся, как масло в сковородке, ожидавшее своей очереди на плите. Боль пульсировала, перетекая волнами по лицу, отдавалась электрическим разрядом под губой, растекалась по щеке и, утихнув на секунду, резко вспыхивала в животе. Оскару казалось, что ее вызывают не раны, а прикосновения Генри, словно он был источником и средоточием этой боли. Оскар задыхался от бессильной злобы, беспомощный и униженный до последней степени, и глупые попытки вырваться лишь сталкивали его все глубже и глубже в темноту. Это было знакомо, только откуда? На кожу плеснуло жаром, а лоб покрылся испариной. Как же тут жарко. Почему стало так жарко?
Воздух сгустился, и в нем зашелестели сотни невидимых крыльев, или это капли дождя стекали по кожистым листьям?
— Нет… Нет, — протянул Оскар, качая головой из стороны в сторону. Шорохи слились в отзвуки чужой плавной речи, похожей на кошачье мяуканье. Оскар вслушивался против собственной воли, а под опущенными веками вперемешку с багровыми и желтыми вспышками мелькали смуглые лица.
У Генри раздувались ноздри, как у гончей собаки, почуявшей добычу, или у ротвейлера, готового напасть. Масло шкворчало на сковородке, но он уже плохо осознавал, где он и с кем он. Вместо отца он видел какое-то кровавое пятно, которое было необходимо стереть из реальности.
— Давай же, — на плечо опустилась, подбадривая, чья-то рука в старомодной белой перчатке. — Давай.
Генри оставил в покое брюки отца и резко всадил иглу под ноготь большого пальца Оскара.
— Смотри мне в глаза, ублюдок. Хочу, чтоб ты осознавал каждую секунду нашего с тобой общения, чтобы ощущал каждой клеточкой то, что тебе придется пережить, — голос Генри напоминал ворчание разбуженного медведя или тигра перед прыжком.
Ответом на его слова был жалкий полузадушенный визг. Тело Оскара выгнулось дугой, словно кто-то дал ему пинка по почкам, а в следующую секунду безвольно свалилось на пол, как соломенная кукла.
— Отвяжите! Отвяжите! — прохрипел он и вдруг уставился на что-то за спиной у Генри.
— Проклятые гуки… Откуда они здесь?
Генри невольно обернулся туда, куда был устремлен взгляд отца, но ничего не заметил, кроме черноты коридора. А Оскар задергался так, что батарея, к которой он был примотан, заходила ходуном, и на голову ему посыпалась штукатурка.
— Все боятся, и ты, Генри, и он тоже. Он, пожалуй, больше всех. Поэтому и напивается, поэтому и лупит тебя до потери сознания, поэтому и носит с собой служебное оружие, — сам город Дерри скалился сотнями острых зубов в лицо Генри Бауэрсу.
Вдруг внизу хлопнула дверь, и через несколько секунд послышались торопливые шаги в коридоре.
Беверли бежала так, что сердце едва не выпрыгнуло из груди. Все как нарочно — очередь в аптеке, фармацевт полчаса копошился в ящиках, ища бинты, потом она сама искала деньги, неведомо как провалившиеся в подкладку, потом в магазине какая-то покупательница устроила на кассе скандал. Чем дальше, тем сильнее Беверли мучилась от дурного предчувствия, и под конец окончательно уверилась, что с Генри стряслась беда. Подбежав к дому, она увидела у крыльца полицейскую машину и, похолодев от страха, понеслась наверх, задыхаясь от запаха раскаленного масла. Из кухни донесся сердитый голос Генри, потом чей-то жуткий крик. Беверли влетела внутрь и, резко остановившись, вцепилась в дверной косяк. Пакет с едой и лекарствами вывалился из ее рук, и все его содержимое раскатилось по полу вокруг прикрученного к батарее Бауэрса-старшего.
Рука в белой перчатке разжала плечо Генри, и наваждение исчезло. Генри отстранился от отца, по связанным рукам которого струилась кровь из проколотого пальца.
— О, привет. Прости за беспорядок.
Адреналин схлынул, и вновь навалилась чудовищная усталость и проснулся голод, а также боль, которую Генри почти не чувствовал, пока разбирался с Оскаром.
Беверли на какую-то долю секунды показалось, что перед ней не Генри, а кто-то другой, и у этого кого-то красноватый огонек в глазах и уродливый клыкастый рот, растянутый в улыбке. Но, когда она услышала его голос, наваждение исчезло. Беверли, с трудом разжав сведенные судорогой пальцы, отпустила косяк, обошла Генри и его пленника и сняла сковородку с маслом с плиты.
— Я торопилась как могла… Там была очередь, и в магазине тоже. А потом увидела его машину и… Генри, что ты наделал?
— Ничего. Пока ничего, — Генри сгорбился и глянул на нее беспомощно, — он вломился в дом и…
Опустившись на пол рядом с Генри, Беверли нерешительно положила руки ему на плечи.
— Посмотри на меня. Мы ведь договорились, что этого больше не будет.
Почему-то пытать Оскара больше не хотелось. Тут же вспомнились недавно произнесенные слова отца: «Кишка тонка. Сам у меня прощения просить будешь».
Генри потянулся к пистолету. Беверли расширившимися от ужаса глазами следила за его движениями, обычными, неторопливыми. Он словно собирался взять ложку, чтобы перемешать сахар в кофе, буднично, с совершенно спокойным выражением на лице. Все звуки — шипение масла в раскаленной сковороде, глухие стоны Оскара, дыхание Генри — вдруг исчезли, растворились, и в наступившей тишине до слуха Беверли донеслось отвратительное хихиканье. Полумрак за их спинами жил какой-то уродливой, ненастоящей жизнью, следил за ними, жадно исходя слюной, и в его утробе перекатывались глухие голоса и негромкий смех.
— Это весело, Бев. Тебе ведь было весело? — спросил кто-то голосом Эла Марша.
Она встрепенулась, стряхивая себя тонкие паучьи лапки наваждения, и перехватила руку Генри.
— Остановись! Смотри на меня! Генри Бауэрс, я сказала, посмотри на меня!
На глаза предательски навернулись слезы.
— Мы же не этого хотели.
— А чего мы хотели, Бев? Я просто хотел… Просто… хотел…
Генри разжал руку с пистолетом.
— Я хотел, чтоб он понял, — еле слышно прошептал он ей на ухо. — Понимаешь, он… он догадался. Насчет Эла. Господи, этот клубок никогда не распутается, одно тянет за собой другое… Дерри не отпускает. Дерри — это не город. Это что-то внутри нас, злое, жуткое…
Он прижимал к груди руку, словно ему было трудно дышать.
— Давай просто возьмем самое необходимое, а потом отвяжем его и уйдем отсюда. Просто уйдем. Положи пистолет, и все это закончится, — прошептала она, не отрывая пальцев от щеки Генри.
Оскар шевельнулся, поднял голову и, щуря покрасневшие глаза, взглянул на Беверли и скорчившегося рядом с ней сына. Кровавая корка у него на губах лопнула, и под ней запузырились алым глубокие следы зубов.
— И что дальше, а? Что вы станете делать теперь? — с трудом выговорил он.
Генри откинул пистолет в сторону.
— Я так и не ел ничего, — сказал он. Тряхнул светлой гривой и принялся собирать разбросанные по всей комнате продукты.
Вскоре он уже раскладывал по тарелкам яичницу с хрустящим беконом, подогретую пиццу и консервированную фасоль с сосисками.