Путь в никуда

      Оскар бездумно проследил взглядом за пятном света, дрожавшим на сырых стенах подвала, и, когда Генри добрался до люка, закрыл глаза, чтобы не видеть того, как свет угаснет, уступая место темноте. Перед закрытыми веками плясали, возникая и тут же исчезая, яркие вспышки — зеленые, розовые, фиолетовые, красные. Он не хотел открывать глаза. Это означало признать полное поражение, сдаться на милость темноте и тому, что могло таиться в ней, выжидая своего часа. Много лет, терпеливо, неусыпно, с полной уверенностью в том, что ему не уйти. Теперь уже некуда бежать… И все же он отказывался смириться с мыслью, что в этот раз все пошло не по его плану. В раскаленном почти до точки плавления мозгу бились, перепутываясь насмерть, сплетенные нити мыслей, и ни одну из них Оскар не мог додумать до конца. Сукин сын. Ублюдок. Выродок паршивой шлюхи, которую нужно было размазать по стенке еще в тот самый день, когда… Решила меня порадовать? Серьезно? Ос, у нас будет малыш! К черту и тебя, и малыша, и войну, и сто семьдесят третью бригаду, и тех троих…        Все к черту. Все полетело к чертям собачьим, и вот, после семнадцати лет полета, наконец-то свалилось на дно. С грохотом, болью и криками. Его, Оскара, болью и криками. Злость на Генри душила его, рвалась на части в груди, подкатывала комком к горлу. Кулаки сжимались до хруста, и вывернутые руки сводила судорога. Оскар закашлялся, тут же прокляв себя за неосторожность — разом заныли все ушибы и следы, оставленные на теле иголками. Он задумался, воскрешая в памяти все, что случилось с тех пор, как они перебрались на кухню.       Этот Генри был совсем непохож на того, привычного, — дрожащего сопливого утырка, готового обмочиться от страха. Этот Генри Оскару даже нравился. Таким он и хотел видеть своего сына — сильным, уверенным, бесстрашным. Вот только как теперь выбираться из подвала?        Оскар хрипло расхохотался и вдруг замолчал, словно получив неожиданный удар по физиономии. Собственный смех показался ему непозволительно, раздражающе громким, и он, удивленный этим впечатлением, прислушался. Вокруг царила оглушающая тишина. Она усиливала все звуки — смех, дыхание, стук сердца, шорох одежды, доводила их до абсурда, до небывалой громкости, чтобы в следующую секунду поглотить их, впитав в себя, словно болото или зыбучие пески. Тишина давила, и в какой-то момент тяжесть ее стала такой мучительной, что Оскар не выдержал и широко раскрыл глаза, напряженно вглядываясь во тьму. Всего миг роковой слабости, но этого оказалось достаточно, чтобы нечто, скрывавшееся во мраке, одержало долгожданную победу. Теперь оставалось лишь привести в исполнение приговор, вынесенный много лет назад.       Оскар пытался рассмотреть хоть что-нибудь в чернильной темноте. Он искал очертания ближайших предметов, которые машинально разглядывал, пока Генри прикручивал к трубе его руки, — просто чтобы не смотреть на светлую макушку сына, словно того мог разозлить слишком пристальный взгляд. Оскар научился бояться — по-настоящему, до дрожи в коленях, до отупения и животного желания зарыться в землю, спрятаться, слившись с окружающим миром. Ему пришлось. Теперь страх поднимался из глубины его разума, как пар от влажной земли вечерами. Оскар отчаянно цеплялся за то немногое, что осталось от его реальности: неприятный холод трубы, шнур, стягивавший руки, твердый ледяной пол, сырой затхлый запах густого воздуха. Метрах в полутора от него валялось ведро с дырой в стенке, откуда когда-то вытек цемент и застыл навеки бугристой лужей, слева от ведра стояла маленькая скамеечка, видимо, сохранившаяся со времен детства Беверли, еще левее было что-то, похожее на заваленный хламом верстак. Оскар презрительно скривил искусанные губы: Марш, судя по всему, мало заботился о порядке. Перед внутренним взором возникла грузная сутулая фигура в заношенном костюме, и внезапно Оскара пробрала дрожь. Куда они дели труп Марша? Бауэрс инстинктивно дернулся, и шнур врезался в кожу. Они ведь не смогли бы незаметно вытащить тело из дома, кто-нибудь обязательно бы обратил внимание на их странные перемещения. Значит, Марш все еще где-то здесь.       Оскар запрокинул голову, больно ударившись затылком о трубу, и резко втянул воздух сквозь зубы, подавляя приступ тошноты. Он ненавидел трупы, хотя регулярно сталкивался с ними по роду службы. Смерть казалась ему каким-то омерзительным подобием рождения, жестокой пародией, искажавшей и до уродливости увеличивавшей все присущие им черты. Морщины на вытянувшемся лице жены, на котором навеки застыло выражение недоумения, — как же так, что происходит? Почему у меня в башке образовалась новая дырка? Раздутая физиономия узкоглазой, которую спасли для того, чтобы вскоре вздернуть, — она не ушла одна, увела с собой целую ватагу веселых солдат, каждый из которых улыбался широкой жизнерадостной улыбкой, от уха до уха. И те трое… Обгоревшие черепа, мерзкая жижа, стекающая из глазниц, и чудовищные оскаленные зубы, словно там, в огненной круговерти, они рассмотрели что-то необыкновенно забавное, пока их плоть плавилась, надуваясь пузырями. Оскар поморщился, ощутив преследующий его и по сей день запах, и ожог на щеке вспыхнул, лопаясь, вываливая из-под тонкой корки влажное нутро. Нельзя об этом думать. Слева от скамейки верстак, на верстаке куча хлама, у стены какие-то шкафы. Куда они дели Марша? Оскар повел носом, раздувая ноздри, как испуганный зверь, и ему почудилась сладковатая вонь мертвечины.       Генри бросил собственного отца туда же, куда за несколько дней до того спустил труп хладнокровно убитого отца этой жалкой рыжей подстилки. Как же так вышло? Генри должен был беспрекословно слушаться, уважать, бояться, и все шло правильно, а потом вдруг враз переменилось из-за проклятой девки. Оскар погрузился в размышления о сыне. Выходит, он совсем не знал того, кто каждый день мелькал у него перед носом, страшно раздражая одним лишь своим присутствием. Нужно было предугадать это, пресечь в корне, забить малейшие ростки непослушания, которое теперь вылилось в нечто, совершенно не укладывавшееся у Оскара в голове. Генри пытал его, а потом запер в подвале. Генри убил человека и, судя по всему, ни капли об этом не сожалел. У Генри было то же лицо и те же глаза, что и прежде, но Оскар не узнавал его. Этот мальчишка смотрел на него так же, как когда-то…       Бауэрс-старший дернулся и стал ожесточенно дергать шнур.       — Эй, ты! Выпусти меня отсюда! Отвяжи меня! Черт тебя побери, сукин сын, я знаю, что ты меня слышишь!       Крик, отражаясь от невидимых стен, возвращался ударными волнами, множась и расходясь в воздухе, как круги по черным холодным водам, и Оскар затих, жалко всхлипывая и бормоча под нос бессвязные ругательства.       Неизвестно, сколько прошло времени, когда крышка подвала приоткрылась, и чернильная темнота слегка развеялась под влиянием чудесного изобретения Эдисона. Свет горел наверху, в прихожей, откуда и шла лестница в подвал. Заскрипели под ногами ступени, по стене заметался луч фонаря. Генри спустился вниз и нерешительно остановился. Кормить отца с рук было мерзко, а развязать затекшие руки можно было только…       Он звякнул цепью, крутя в руках захваченный из дома ошейник. Тот самый строгий, с короткой металлической цепью.       — Извини, пап, но по-другому никак. Я вынужден тебя отвязать, но совсем не хочу, чтобы ты удрал. К тому же, если останешься в таком положении, быстро лишишься рук, продолжил он, приближаясь, -и не сможешь поужинать, а я принес тебе еду и воду…       Оскар с трудом раскрыл глаза, которые больно резанул даже тот неяркий свет, который давала маленькая лампочка фонаря, и неверяще уставился на ошейник в руках Генри. В лицо ему он смотреть по-прежнему боялся, словно сидел в одной клетке с опасным непредсказуемым хищником, но все же не удержался от очередной попытки завязать разговор.       — Не нужно этого делать. Всего этого. Я все понял.       — Извини, я тебе давно не верю, -снова звякнула цепь, Генри присел рядом с отцом и защелкнул ошейник. Потом прикрепил цепь к трубе, и только тогда развязал локти Бутча.       Оскар не двигался, каждую секунду ожидая удара или очередной иголки под ногти. Он больше не задавал вопросов. Теперь все ответы были ему известны. Он читал их в напряженных чертах сына, видел в четкой линии плотно сжатых губ, слышал в негромком ритмичном дыхании, ощущал в каждом коротком, резком движении. Генри уже все решил, приговор вынесен. Оскар нервно сглотнул, и стены подвала вдруг завертелись, словно он оказался на какой-то адской карусели.       — Генри… — жалко и хрипло прозвучало в повисшей тишине.       — Что? -приподнял бровь младший Бауэрс.       — Оставь мне фонарь, — решился Оскар и, подумав, выдавил из себя:       — Пожалуйста.       Генри засомневался, глядя на отца. Оставить что ли, правда? Ему это ничего не будет стоить, а отец…       Вспомнилось, как отец лупасил его всем, что подвернется под руку, как лупцевал ботинками, когда он, Генри, падал на пол и закрывался руками…       Беверли проревела так долго, что у нее заболело горло, сама не понимая толком, о чем именно плачет. Обида на Генри и злость на саму себя. Мерзкое чувство беззащитности и беспомощности, которое она поторопилась похоронить на задворках памяти в тот день, когда они выбросили Его в водостоки. Страх, что их с минуты на минуту придут арестовывать. Жалость — к самой себе, к Генри и даже к Оскару. Слишком много чувств и мыслей для одной несчастной девчонки. Беверли все ждала, что Генри вот-вот толкнет дверь и попросит прощения, да просто скажет что-нибудь грубовато-ободряющее, что-нибудь свое, обычное и уже ставшее привычным, и о ссоре можно будет забыть, будто ее и не было. Но он все не шел, и Беверли почувствовала себя обманутой. Не так уж она ему и нужна, видимо. Он бы и не вспомнил о ней, не избей его папаша до полусмерти. Конечно, где же ему еще прятаться, только у на все согласной Бев. Окончательно измучив себя этими мыслями, Беверли хотела было пойти к Генри, возившемуся на кухне, и высказать ему все, что о нем думает, но не решилась. А что, если она и вправду сама виновата? Не нужно было ничего ему говорить. В конце концов, он спас ее от отца и заслужил благодарность… Да нет, что за чушь. Генри ведь ей нравился. Больше, чем Билл. Больше, чем кто-либо. Нервно ломая руки, Беверли крутилась у открытых дверей своей комнаты. Кажется, он пошел в подвал. Нужно пойти за ним и помочь ему, а потом попросить прощения. Если у нее не будет Генри, она останется совершенно одна. Некому будет защитить ее, накормить, вывезти из этого чертова города. Никто больше не заговорит с ней. Беверли Марш исчезнет, превратившись в мелькающую в полумраке тень. Занавеска на окне легонько качнулась из стороны в сторону. На закрытом окне.       Беверли застыла на месте, уставившись на занавеску.       — Иди к нам, Бев. Бевви? Эй, Бевви! Ты меня слышишь?       Она с размаху захлопнула дверь и помчалась к подвалу:       — Генри!       Услышав ее крик, он очнулся от воспоминаний и бросил отцу злобное и решительное:       — Нет.       И пошел наверх, прихватив фонарь. Люк вернулся на место, и Оскар остался вновь во власти темноты.       — Чего орешь？- грубовато поинтересовался Генри у хозяйки дома, поднявшись на поверхность.       — Я думала, может, тебе чем-то надо помочь. Ну, посветить или еще чего, — растерянно ответила Беверли, невольно оборачиваясь, словно за ней и впрямь кто-то гнался. Слова застревали в горле клейким комком.       Генри смотрел на нее немного растерянно и нерешительно. Потом осторожно привлек к себе и погладил острые худенькие лопатки:       — Чего боишься, глупая. Я тут, рядом. Никуда не денусь, черт возьми. И мне от тебя ничего не надо. Я все равно так не могу, если женщина не хочет.       Он полуобнял ее и провел в кухню, налил горячего шоколада и сел напротив, совсем близко.       — У меня нет большого опыта в сексе, — признался он, — точнее, трахался я много, но партнерша у меня всего одна. Удивительно, правда? Небось, думаешь, что Бауэрс не пропустил ни одной юбки? Или наоборот, кто даст этому гоблину, кроме его миньонов?       Он коротко засмеялся и грубовато погладил ее запястье.       — Девочка у меня есть, опытная и красивая. Никаких клятв в верности, никаких обязательств, никакой любви — просто удовольствие. Я этого хочу, она этого хочет, и я знаю, чего она хочет, а она — чего хочу я. Никакого насилия и принуждения.       Потом поджал губы и горько хмыкнул:       — Полагаю, она будет скучать, когда я уеду. Первые пару дней. Потом найдет себе свежачок. И не кривись так, я всегда смогу снять себе шлюху, если приспичит. Я правда не трону.