***
В зале ярко горят тысячи ламп. Наряды всех цветов и фасонов пестрят перед глазами, отчего я невольно щурюсь. После серости и обыденности родного Дистрикта Капитолий кажется фейерверком на фоне ночного неба. Хотя я бы больше сравнила все это буйство цветов с тем, что кого-то стошнило красками. Капитолийцы не знают меры в своей погоне за модой, и теперь многие из них выглядят как причудливые цветы или птицы. До сих пор не могу понять этой тяги ко всему разноцветному. Слава Богу, что Цинна все ещё придерживается для меня того образа, что был создан на Играх. Я по крайней мере не выгляжу размалёванной дурой. Я улыбаюсь этим пёстрым и искусственным лицам, которые беспечно смотрят на экран и делают ставки. Они смеются, обсуждают новости, обмениваются шутками. Под кровавый аккомпанемент Голодных Игр они беспечно разговаривают о самых обыденных вещах. Подумаешь, на Арене умирают дети! Это же так весело. Крепче сжимаю кулаки, чувствуя, как впиваются ногти в кожу, натягиваю фальшивую улыбку на лицо и стараюсь не убить кого-нибудь взглядом. Наши с Хеймитчем дела идут не лучшим образом. Дистрикт-12 не пользуется популярностью, да и наши трибуты не выглядят ни сильными, ни хитрыми. Спонсоры смотрят на нас как на двух идиотов, которые пытаются заставить их сделать неверную ставку. Этих капитолийских богачей больше интересуют сильные или красивые трибуты, а некоторые в открытую переключаются на их менторов. Я уже трижды получала сомнительное предложение о позднем ужине. Только высшим силам известно, как я удержалась от того, чтобы не врезать каждому кулаком по морде на глазах у всей Президентской ложи. После бойни у Рога Изобилия оба наших трибута смогли выжить. Видимо, недаром мы с Хеймитчем вдалбливали в их головы, что силой им не победить. Они все тренировки обучались вязать узлы, маскироваться, делать силки и лазить по деревьям. И, слава богу, им это пригодилось. Бойня была не самой кровавой — погибло всего шесть человек. И сейчас оставшиеся восемнадцать прячутся во всех возможных углах Арены. Наши ребята вместе — глядя, как они помогают друг другу, мне кажется, что меня отправили на пять лет назад, когда я была на Арене с Питом. Но разыграть снова историю о малолетних влюблённых мы уже не сможем. В тот раз всё сработало, но Капитолий не купится дважды на один и тот же сценарий. Поэтому я с замиранием сердца слежу за своими трибутами, надеясь, что они проживут еще хотя бы один день. Взгляд равнодушно скользит по толпе. Я уже призналась Хеймитчу, что не выдержу снова лезть в переговоры со спонсорами. От попыток быть вежливой и казаться лучше, чем я есть, у меня быстро начинает болеть голова. Да и так убедительно врать я не умею. Мой ментор по-джентльменски разрешил мне стоять в стороне. Мужчина снова выручил меня. Кажется, мы навсегда связаны той нитью, которая заставляет его помогать мне, а меня — слушаться его в любой ситуации. Я подношу бокал с вином к губам, ощущаю приятную терпкость напитка на языке и на секунду расслабленно прикрываю глаза. Вино в Капитолии не такое крепкое, как в двенадцатом, но в то же время у него более приятный привкус каких-то фруктов. А с сивухой Сальной Сэй это вообще сравнивать нельзя. Я стою в укромном уголке неподалеку от входной двери, наслаждаясь вином и своего рода одиночеством. Хотя зал сейчас и переполнен, мне удалось пусть ненадолго изолировать себя от всех. Я оглядываю зал. Из года в год я уже привыкла видеть эти лица. Распорядители, спонсоры, менторы из других Дистриктов — сознание невольно запоминает их, а с именами и должностями на помощь всегда приходит Хеймитч или Эффи. Хотя некоторых из них я прекрасно запомнила и без посторонней помощи. А кого-то знаю даже больше, чем хотелось бы. По плечам пробежали мурашки, когда я снова поймала на себе его взгляд. Катон на другом конце зала общается с распорядителями, улыбается, обменивается шутками и ловит приятельские похлопывания по плечу. Он выглядит совсем естественно в этом окружении. Его костюм безукоризнен, он держится легко и свободно. Я вижу, как собеседники чуть ли не в рот ему заглядывают, жадно стараясь поймать любое слово. Ему удается быть ментором куда лучше, чем мне — к его трибуту уже дважды спускался на Арене серебристый парашют. И как только тебе это удается? Откуда столько двуличия? Почему люди не замечают, что внутри тебя лишь злость и ненависть? Делаю ещё один глоток из бокала, стараясь отвести взгляд. И не могу. Нас разделяет несколько десятков метров, но глаза прикованы друг к другу. Я нервно сглатываю, пытаясь побороть внезапный ступор. Когда мы прибыли в Капитолий, он, вопреки моим опасениям, ни разу не подошёл. Неужели решил просто игнорировать моё присутствие? Возможно, это сыграет мне на руку. Главное держаться подальше от него и всего, что может быть как-то с ним связано. Но сейчас я даже не могу пошевелить пальцем. Пристальный взгляд голубых глаз сковывает тело. И впервые не могу понять, с каким выражением он смотрит на меня. Это не похоже на привычную ненависть, нельзя назвать гневом или презрением. Это… интерес? — Боже, да между вами можно железо плавить. На плечо ложится холодная ладонь. Этот язвительный голос легко узнать. Джоанна Мейсон, ментор Дистрикта-7. С этой жёсткой и своенравной девушкой нас объединяет одна простая истина — мы обе ненавидим Капитолий. Только я не так явно высказываю свою ненависть, в то время как Джоанна даже поплатилась за свою непокорность. После победы в семьдесят первых Играх она стала почти такой же популярной, как Финник. Вот только девушка отказалась стать игрушкой Капитолия. Через год у нее уже не было выбора — она вернулась ментором в Капитолий, похоронив всю свою семью. Моя же ненависть сдержана совсем другим страхом — я ни за что не позволю кому-то навредить Прим. И пока моя сестра жива, я буду держать язык за зубами, стараясь изо всех сил сдерживать рвущуюся нарушу неприязнь к Капитолию и нашему Президенту. — О чем ты? — я наконец смогла отвести взгляд от Катона, чтобы тотчас наткнуться на игривую улыбку девушки. Мой вопрос заставляет её негромко засмеяться, Джоанна наклоняется ближе к моему плечу, голос ее понижается до шёпота: — Между вами двумя разве только молнии не искрят. Признай, Китнисс, ты хочешь его как мужчину. Её слова настолько шокируют меня, что я даже не могу ничего сказать в ответ. Как мужчину? Что за бред! Я никогда не задумывалась о чём-то подобном, ни разу не испытывала интереса к мужчине. Даже Гейлу, которого знаю с детства и которому могу доверять, я не позволила приблизиться ко мне в подобном контексте. Я не создана для семьи и любви, а значит, и для плотских отношений совсем не подхожу. Девушка притягивает меня к себе за талию и продолжает шептать на ухо. От её тихого голоса и дыхания на моей коже начинают выступать мурашки. — Ты посмотри только на него! Эти плечи, руки, да от него силой несёт за километр. Я и сама не против оказаться прижатой этим телом к стене, царапая ему шею, — Джоанна издает томный вздох, разглядывая его с неприкрытым интересом. Я невольно вспоминаю, как оказалась придавлена его руками и как страх сковал всё мое тело. Нет, Джо, ты вряд ли бы захотела оказаться в подобной ситуации. — Говорят, он уже начинает быть серьёзным конкурентом Финника — его хочет добрая половина этого зала. Меня это не удивляет. Мне кажется, что после ночи с ним можно побывать на седьмом небе. Я знала, что многих менторов связывают своего рода «шалости». Прошедшие через испытание Играми, они повзрослели в этой жуткой атмосфере, вынужденные ежегодно возвращаться в Капитолий. Здесь их окончательно подпортили нравы местных жителей, которые совсем не думают о морали и приличиях. И пусть каждый победитель в душе яростно ненавидит Капитолий, но здешние порядки и обычаи всё же меняют их против их же воли. Стать прежним просто невозможно. Я яростно сопротивлялась вливанию в меня капитолийских обычаев и привычек все пять лет на Играх. И, надеюсь, преуспела в этом. Я не могу назвать себя частью этого мира. Я деталь, которую запихнули в этот механизм насильно, и она отказывается работать как положено. Может, они все и не замечают этого за моей наигранной фальшивой улыбкой. Но я надеюсь, что смогу остаться собой. Что Капитолий и Игры не сломают меня окончательно. Я должна так сделать, обязана не позволить изменить меня. Ради Пита. Он больше всего боялся, что изменится и перестанет быть самим собой. В память о нём я переняла себе этот страх. Рука Джоанны наконец отпускает меня, и я делаю пару инстинктивных шагов от неё. Её слова эхом отдаются в голове. Она бы согласилась переспать с Катоном? И она думает, что я смотрю на него только потому, что хочу секса с ним? Нет, я отнюдь не чувствую к нему чего-то подобного. Мои чувства скорее противоположны. Я могу признать, что за прошедшие годы он стал очень привлекательным мужчиной. Но глядя на его лицо я лишь вспоминаю, как он ехидно улыбался, когда душил Пита на Роге Изобилия. Я не смогу выкинуть из головы всех тех ужасов, что он сделал со мной. Когда я пересекаюсь взглядом с ним, я чувствую лишь как страх наполняет всё моё тело. — Ты бредишь, я его ненавижу, — голос почему-то предательски дрожит, когда я пытаюсь достойно ответить Джоанне. Её смех прокатывается по залу, заставляя некоторых людей оглянуться в нашу сторону. Я замечаю, что Хеймитч поднимается с места, делая пару шагов в мою сторону. Отлично, мы привлекли слишком много внимания. И объяснять сейчас ментору, что за разговор у меня был с Мейсон, я особо желанием не горю. — Поверь мне, всё, что я испытываю к этому человеку — исключительно ненависть, — я подхожу на пару шагов, чтобы только она услышала мои слова. Она придвигается ближе, наши лица прямо напротив друг друга и так близко, что я замечаю игривые искорки в её глазах. — Мы все тут ненавидим друг друга. Но трахаться нам это не мешает, — она снова игриво смеётся, я чувствую, как её руки ложатся мне на плечи. — Ты однажды просто не сможешь этого отрицать. Ты либо задохнешься от ненависти к нему, будучи холодной девственницей-сукой, либо сможешь отпустить это чувство и наслаждаться жизнью. Подумай, Китнисс. Она подмигивает мне и отходит в ту самую минуту, как рядом оказывается Хеймитч. Джоанна уходит, мягко покачивая бедрами. Я замечаю, как её провожают чужие взгляды. От её слов я чувствую тошноту и головокружение. Я невольно окидываю зал взглядом и пытаюсь понять, как все эти люди могут быть связаны друг с другом. От этого становится только хуже — ком подступает к горлу, а в висках пульсирует ноющая боль. В этом зале прогнившие все, до самого сердца. Кто-то невольно, став жертвой обстоятельств, а кто-то добровольно поддавшись этой грязной игре. — Солнышко, всё в порядке? Снова чужие руки на плечах. Хватит. Мне нужно побыть в одиночестве. Я устала, мне нужно подумать. Мне нужна бутылка вина и горячая ванна. — Да, я поднимусь к себе. Соври что-нибудь, если будут спрашивать, почему я ушла, хорошо? Не жду ответа, просто быстро улыбаюсь ему и тотчас покидаю зал, направляясь к лифтам. Бокал в моей руке сжат так плотно, что вот-вот может лопнуть. Я стараюсь отвлечься от дурных мыслей, считая свои шаги. Выдохнуть могу, только когда спина касается холодной стены лифта, а двери кабины плавно закрываются.***
Я вдыхаю полной грудью морозный воздух. После душного помещения глоток кислорода кажется настоящим спасением. У меня просто не было больше сил сидеть в зале и выслушивать лицемерные разговоры, которые царили за столом. Хеймитч понимающе мне кивнул, когда я уходила. Ну а ждать разрешения от кого-то другого я просто не собираюсь. Начался Тур Победителя. В семьдесят девятых Голодных Играх победил трибут Дистрикта-2. И наш Дистрикт стал первым в его триумфальном шествии. А мне опять пришлось терпеть рядом присутствие его чёртова ментора. Катон Уильямс снова прибыл в наш Дистрикт, как в тот день, когда мне самой нужно было отправляться на Тур в качестве Победителя. И, как в прошлый раз, нашу с ним встречу нельзя было назвать тёплой и дружеской. Обменявшись традиционным рукопожатием, — мои пальцы он сдавил в своей немаленькой ладони чуть сильнее, чем было необходимо — мы разошлись на разные стороны трибуны и не обменялись больше ни одним словом. Хеймитч, который, как и я, принимал непосредственное участие в этом сомнительном действии, лишь похлопал меня по плечу. Он знает, как тяжело мне даётся спокойствие в присутствии этого человека. Делаю несколько шагов прочь от Дома Правосудия. Возвращаться домой нет особого желания, поэтому ноги уносят меня к торговой площади. Простые жители сейчас расселись по домам с семьями, я замечаю лишь слабый свет ламп за занавешенными окнами. Я бы тоже с радостью уютно ужинала дома с мамой и Прим, чем тащилась на званый ужин в честь Победителя, который традиционно проводят после торжественной речи на площади. Однако «почётное» звание Победителя и ментора обязывало присутствовать. Благо, мне не обязательно было дожидаться десерта. Хватило с них и того, что я вообще пришла. Сумерки постепенно сгущаются, от моего горячего дыхания в воздух поднимаются клубы пара. Прихваченная первыми заморозками трава похрустывает под ботинками. Под мелким покровом первого снега не так видна вся та угольная пыль, что намертво въелась в наш город. За это я люблю зиму — под снежной шапкой все становится чуточку красивее. Я неспешно прогуливаюсь между торговыми лавками, наслаждаясь вечерней тишиной. В такие минуты на меня снисходит долгожданное спокойствие и умиротворение. Пожалуй, стоит завтра поохотиться — на первом снегу будет легко разглядеть следы животных, возможно, получится подстрелить пару индюшек или даже оленя. Я уже давно не выбиралась в лес, предпочитая отсиживаться дома. Надеюсь, навыки в стрельбе я не растеряла. — Китнисс, постой. Голос Гейла заставляет замереть посреди площади. Я слышу позади себя его шумные шаги, через пару секунд он уже стоит передо мной с мрачным выражением лица. Какой меня ждет разговор, я примерно догадываюсь. — Да, привет. Решила прогуляться, — прибавляю голосу непринужденности, но стараюсь не встречаться с ним взглядом. — Ты хотел о чем-то поговорить? Может, не сейчас? Я никогда не привыкну к тому, что друг настойчиво желает затащить меня под венец. Одна только мысль о подвенечном платье и обещаниях любить друг друга «пока смерть не разлучит нас» заставляет вздрагивать. Большинство девушек мечтает об этом, а у меня мысли о свадьбе вызывают только отвращение. Гейл глубоко вздыхает и кладёт мне руки на плечи. Чёрт подери, этот жест стал слишком часто фигурировать в моей жизни. Это раздражает. Хочу оттолкнуть его руки, но знаю, что его это обидит. Всё-таки он уже давно не проявлял той напористости, что была с его стороны первые пару-тройку лет после семьдесят четвёртых Игр. Лишь изредка спрашивал, не передумала ли я, а получая испепеляющий взгляд вместо ответа, тотчас менял тему, начиная разговаривать об охоте или последних новостях Дистрикта. — Китнисс, я хочу знать, почему ты настойчиво мне отказываешь, — он скрещивает руки на груди и выжидающе смотрит на меня. Я уже делилась с ним своими страхами — ещё перед Жатвой, на которой я вызвалась добровольцем, я говорила, что не заведу семью и детей. Слишком тяжело будет жить в страхе, что им придется однажды стать трибутами и погибнуть на Арене. Однако этот ответ его, видимо, не устраивает. — Потому что ты для меня близкий друг, почти как родной брат, но я не люблю тебя, — я пытаюсь заставить голос звучать убедительно и вкрадчиво. Боже, мужчины порой себя ведут совсем как капризные дети! Вот и Гейлу уже двадцать два, а объяснять приходится как малому ребенку. — Но я-то тебя люблю. Китнисс, моих чувств хватит на двоих. Мы же идеально подходим друг другу. — Его холодные пальцы касаются моей шеи. Я вздрагиваю от этого жеста. Не из-за холода, отнюдь. Просто в голове всплывают воспоминания о других прикосновениях. Которые желали мне смерти. — Гейл! — я отталкиваю его руки, делая шаг назад. — Хватит, прекрати говорить всё это! Не знаю, почему ты так решил, но я снова скажу тебе одно простое слово — нет! Он пытается приблизиться, но я снова инстинктивно отхожу. Качаю головой, чувствуя, как волосы выбиваются из косы и касаются щёк. Скрещиваю руки на груди, гордо вскидываю подбородок. — Я не создана для семьи и детей. Я не умею быть нежной и чуткой. Десятки других девушек из Дистрикта с радостью согласятся разделить с тобой жизнь. Но я — нет. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же передумывает. Я наблюдаю, как на лице близкого друга сменяются тысячи эмоций — от разочарования до злости. Я отвожу взгляд, внимательно изучая свои ботинки. А когда вновь решаюсь поднять глаза, то вижу только его спину и опущенные плечи, когда он уходит в сторону своего дома. Прочь от меня. Теперь, видимо, навсегда. В сердце неожиданно неприятно колет. На секунду вдруг хочется окликнуть его, извиниться за грубые слова. Но зато моя грубость была честной. Я не давала ему никаких обещаний, не дарила призрачных надежд, я даже не ответила на тот единственный поцелуй, что был между нами. Он должен был все понять. Постояв в тишине ещё минуту, я делаю глубокий вдох. Пожалуй, пора домой. Устроиться на кухне и пить чай с Прим, рассказывая ей о торжественном ужине. Возможно, придёт и Хеймитч. Возможно, я даже уговорю его выпить чаю вместо алкоголя. Едва я делаю несколько шагов прочь с площади, как замечаю приближающийся из ближайшего переулка силуэт. Чертовски знакомый силуэт, который я узнаю из тысячи. Пальцы неосознанно сжимаются в кулаки, а голос становится на пару тонов жёстче. — Какого черта ты здесь забыл, Катон? Я впервые называю его по имени после семьдесят четвёртых Игр. И его имя срывается с моего языка почти как ругательство. Замираю на месте, наблюдая, как он вальяжно подходит ближе. Свет из окон касается его лица. Опять эта едкая усмешка и тяжелый взгляд. — Ты всегда такая нестерпимая сука, или только я удостоился такой чести? — он ёжится от холода, поправляя ворот куртки. Мне приходится чуть задирать голову, чтобы смотреть ему в лицо. Это раздражает. Он опять возвышается надо мной, и я чувствую свою слабость перед этим человеком. — Со своим женишком, да и с этим парнем, ты была куда приветливей. — Не смей говорить о Пите, не смей даже произносить хоть слово о нём, слышишь меня? — я яростно выплёвываю ему в ответ эти слова. Он не имеет права упоминать Пита. Кто угодно, но только не он. Катон разводит руками, посмеиваясь. Мне хочется тотчас удрать с площади и спрятаться в своём доме. Лишь бы не видеть эти голубые глаза. Глаза Пита. Вот только он умер. А я помогла выжить этому чудовищу, которое превратило мою жизнь в кошмар. — А то что, убьёшь меня? — он наклоняется, и наши глаза оказываются точно напротив друг друга. Хочется со всей силы вмазать по его самодовольному лицу, стереть эту нахальную улыбку, вырвать ему язык, только бы не слышать больше его голоса. — Мы оба знаем, Китнисс, что у тебя это не получится. — Катись к черту, Катон, — я проговариваю каждое слово раздельно и чётко. Я чувствую, что закипаю от ненависти и ярости. Даже становится жарко, хотя на улице далеко не лето. — Только если с тобой под ручку, Китнисс. Его злой взгляд прожигает меня насквозь. Я понимаю, что не могу больше сдерживать рвущийся наружу гнев. Я давно этого жду, сама не зная, насколько нуждаюсь в том, чтобы высказать всё, что о нём думаю. Густая ненависть, живущая во мне, наконец обретает словесную форму. Я не боюсь высказать всё, что думаю. — Ты чудовище, бесчувственная тварь, жалкий профи, не способный ни на что хорошее! Из-за тебя моя жизнь рухнула, я ненавижу тебя всем сердцем и буду ненавидеть всю жизнь! Я бы убивала тебя снова и снова, наблюдая, как ты корчишься от боли и выхаркиваешь кровь из своего поганого рта! Я заношу руку, чтобы ударить его. Я чувствую в себе достаточно решимости, чтобы сделать это. Слишком долго одна мысль об этом человеке заставляет меня корчиться ночами от кошмаров и презирать саму себя. Если я его ударю — он непременно ударит в ответ. И это будет больно. Однако я впервые не чувствую страха перед ним. Давно пора было решиться. Но он успевает перехватить моё запястье раньше, чем ладонь касается его лица. Сильные пальцы стискивают мою худую руку. Чувствую, как немеют пальцы. Сломать мне запястье ему ничего не стоит. Я физически ощущаю, как трещат мои кости. Отчаянно пытаюсь вырваться, понимая, что в уголках глаз уже появляются слезы от ярости и собственного бессилия. — Отпусти меня! Не смей меня трогать! — я говорю почти шёпотом, но голос звучит словно при надрывном крике. Я смотрю ему прямо в глаза, продолжая сопротивляться суровому захвату. — Пит должен был жить, а не ты! — Хватит орать, тупая идиотка! — он шипит эти слова мне в лицо, я чувствую его горячее дыхание на своих щеках. Как в ту ночь. И как тысячи раз в моих кошмарах. — Твой женишок был слабаком, он умер, и ты тоже должна была! — он шумно выдыхает, переходя на шепот. — Заткнись, слышишь меня, сука, просто заткнись и подохни поскорее, убиваясь по своему любовнику и ничтожной жизни! Мне тебя жаль не будет, поверь. И я совсем не буду скорбеть по тебе. Не ты одна что-то потеряла на Играх, так что избавь меня от своих дурацких воплей. Или я тебя заткну прямо здесь и сейчас. В последних словах столько ненависти, что по моему телу пробегает дрожь. Его глаза снова почти черные и такие глубокие, что меня невольно затягивает в их бездну. Как же я ненавижу тебя, Катон… — Отпусти меня, немедленно! — я громко выкрикиваю эти слова, пытаясь изо всех вырвать свою руку из плена его пальцев. Он протаскивает меня точно котенка через площадь, и я оказываюсь прижата спиной к стене какого-то дома. На мой крик никто не выходит. Отчасти я этому рада. Но когда крепкие пальцы сжимаются на моей шее, я вдруг начинаю жалеть, что никто не приходит мне на помощь. Судорожно ловлю воздух, чувствуя, как каждый вздох дается всё сложнее. — Что, убьешь меня прямо здесь? — пытаюсь придать голосу бойкости, но выходит паршиво. Я звучу, точно молящая о пощаде жертва, которую вот-вот уничтожит безжалостный хищник. Голос хрипит и не слушается, но гнев заставляет продолжать говорить: — А как ты это объяснишь всем капитолийским шишкам, которые приехали вместе с тобой? Ты тоже не можешь меня убить. Тебе этого не спустят с рук. Я — Победитель. А тебе всего лишь повезло остаться на Арене в живых. И виной этому моя случайная ошибка. — Закрой свой поганый рот… — он почти рычит мне эти слова прямо в губы. Я пытаюсь сделать вдох, ощущая, как кислород покидает лёгкие и начинает кружиться голова. Видимо, сейчас с Китнисс Эвердин будет покончено. Сойка-пересмешница умрёт со свернутой шеей прямо на этой площади у стены здания. Его губы накрывают мои. Яросто, грубо, настойчиво и безжалостно он целует меня, впиваясь в мои губы и заставляя последние капли воздуха выбиться из лёгких. От неожиданности я широко распахиваю глаза, не в силах даже попытаться выразить сопротивление. Пальцы Катона больно оттягивают волосы на затылке, вынуждая подставить лицо навстречу его жестокому поцелую. Ухватив меня за подбородок, он заставляет меня приоткрыть рот в поиске воздуха. В ту же секунду я ощущаю его горячий язык, касающийся моих губ и нёба. Ноги внезапно совсем теряют силу. Я упала бы, если б его руки не удерживали меня железной хваткой. Я чувствую боль там, где его пальцы впиваются в мою кожу. Перед глазами темнеет. Это не так, как с Питом. И совсем нельзя сравнить с поцелуем Гейла. Сердце в груди бешено колотится, от недостатка воздуха начинает кружиться голова. Его поцелуй безжалостно и дико разрушает мою реальность. В подкорке сознания я понимаю, что мне даже это нравится. Я не могу ему сопротивляться. Это какое-то странное и хищное чувство растекается по венам, отдаваясь жаром по всему телу. Я понимаю, что должна его оттолкнуть. Но мне хочется лишь притянуть его ближе. С этим внезапным и совершенно нежеланным поцелуем в меня снова вливается жизнь. Ярость растекается по венам, а тугой узел внизу живота скручивается пульсирующим пламенем. Я чувствую слезы на своих щеках, но не могу с уверенностью сказать, какими эмоциями они были вызваны. Его горячие губы настойчиво мучают меня. Этой пытке хочется сопротивляться с той же яростью, с которой хотелось выжить на Арене. Из искры разгорелось пламя. Когда он резко отстраняется, я могу лишь откинуться на стену и судорожно вдыхать воздух. Я все еще чувствую его вкус на губах. И прикосновения его пальцев пульсируют на коже. А в глубине сердца начинает скрестить недовольство. Тем, что он прекратил свою изощрённую пытку. Он кидает на меня злой взгляд и уходит прочь. Сквозь внезапно повисшую пелену перед глазами я безмолвно наблюдаю, как он скрывается за поворотом улицы. Ноги подкашиваются, и я оседаю по стене на землю. Холодный воздух окутывает тело, заставляя дрожать. А в мозгу пульсирует одна мысль. Зачем ты это сделал?