Бог в муравейнике

      «На ту вечеринку меня позвал Витя СД. Она выбила меня из колеи, разрушила привычный уклад жизни, перевернула мое представление о многих вещах — а ведь казалось бы, просто вечеринка. Однако никогда наверняка не знаешь, что именно особенно сильно повлияет на тебя. С этой чертовой вечеринки все и началось. Гевиксман, сам того не подозревая, стал одним из тех, кто убил меня. Поэтому, Виктор, слушай, как ты, не думая своей башкой, стал первым, кто толкнул меня с табуретки.       Вечеринка проходила в просторной квартире, наверное, принадлежавшей кому-то из тусовки: я не вникал. Когда я пришел, она уже была забита людьми. От любых других вечеринок эта отличалась тем, что на ней буквально из одной бутылки пили те, кто хуесосил друг друга в жизни и творчестве. И в принципе, я понимал, что эти полудурки из Антихайпа, вероятно, тоже забрели на огонек, но проверять это, конечно же, не спешил. Ты, Витя, тоже это прекрасно понимал. Ты же не дурак.       Я торчал в большой комнате, то и дело перекидывался с другими гостями ничего не значащими фразами, возле меня крутился Тимарцев и знакомил с молодыми, еще никому не известными, но „подающими большие надежды“ реперками. Наверное, будь я в тот день в другом настроении или в обострении депрессивной фазы, не то чтобы не отвечал вежливой улыбочкой всем страждущим общения, даже не пришел бы на эту вакханалию. К тому же, не было настроения напиваться. Да и вообще… Не знаю, почему я согласился и пришел туда. Наверное, просто решил, что лучше мне будет провести вечер в компании людей, чем сидеть дома.       Где-то через час моего пребывания там ко мне подошла девушка. Я замечал конечно, что она смотрела на меня из-под ресниц, стоя у противоположной стены, но ничего не предпринимал — настроение не то было, чтобы флиртовать с девочкой. Эта, впрочем, была очень ничего: стройная, белокожая, с небрежно уложенной рваной стрижкой, одетая скромно, но со вкусом. В ушах — большие серьги-кольца, на контрасте с ее по-детски круглым лицом и умными, хоть и подернутыми пьяным туманом глазами, не выглядели вульгарно. Я убедил себя, что запомнил девочку так хорошо потому, что был почти трезв, а не потому, что глаза у нее были странно-знакомые, светлые глаза, и они почему-то тянули в себя, как какая-то бездна. Ощущение, что я видел эти глаза, было явным, но поймать его и понять, кому именно они принадлежали, я почему-то не мог. Девочка однако оказалась не только милой, но и смелой, и двинулась в мою сторону. Подошла, поздоровалась и спросила что-то про вегантов, очаровательно улыбаясь.       Ну просто как в каком-то дамском романчике. Я, правда, поплыл. Не искра, буря, безумие, конечно, но мне было скучно, а она меня развлекала, пусть и не самым удачным способом. Девочка рассуждала длинно и путано, употребляла некоторые умные слова как будто бы и не к месту, наверное, не знала их точного значения. Мне быстро стало ясно: типа интеллектуалка. Мы говорили не слишком долго: ее рука легла мне на плечо, двинулась на шею, она заулыбалась шире и предложила уединиться. Мол, тут слишком шумно для таких бесед. И опять улыбка.       Я закивал, как болванчик, она снова улыбнулась, уже одними уголками губ, и попросила захватить шампанское — оно в холодильнике на кухне. Я еще раз кивнул и двинулся в сторону кухни, оставив свою даму дожидаться меня в комнате.       Знал бы я, что ждет меня на кухне, наплевал бы и на девочку, и на шампанское, и уже обувался бы в коридоре. Но наперед я не мог ничего знать и поперся туда, куда не следовало.       Верхний свет в кухне был погашен, зато была включена стоящая на разделочном столе розовая лавовая лампа, и в ее слабом свете едва можно было различить четыре фигуры. Сначала я даже не понял толком, кто эти люди, и, наверное бы, не стал вглядываться в их лица, если бы не их разговор и голос, который слышать я хотел вообще, наверное, меньше всего в жизни.       У окошка стоял Ваня Светло. Он молчал, держал в руке вейп и прикладывался к нему слишком часто, наполняя кухоньку сладким вишневым дымом, из-за которого тут было почти нечем дышать. Остальные трое сидели за столом: Андрей Замай с бутылочкой пива и Гной… то есть, Слава Машнов со своей девушкой на коленях. Видимо, они начали встречаться совсем недавно, потому что она, эта совсем юная девушка, почему-то напоминающая мне диснеевскую принцессу — до того тонкая, звонкая да трепетная, льнула к нему нежно и доверчиво. И черт, да, мне было отлично видно даже в слабом свете лавовой лампы, в пару от вейпа, что в каждом ее движении читалась какая-то теплая, накатывающая волнами ласка, восхищение и любовь. Слава сидел к двери спиной и, конечно, меня не видел. Он ел чак-чак столовой ложкой прямо из пластикового контейнера, а свободной рукой обнимал свою принцессу. На ее худой спине его ладонь мне тогда показалась совсем лопатой.       Вся эта компания очень живо обсуждала фильм „Река жизни“, и Замай очень рьяно доказывал, что вместе с русской деревней под воду уходит вся русская культура. Никто особенно ему не возражал, но мое появление определенно разрушило эту идиллию. Я так и остался стоять в проходе и просто пытался понять. В голове не укладывалось. На шумной, пошлой вечеринке дурацкий Карелин со своей шайкой уединились на кухне и болтали о русской культуре. Как так-то вообще? Зачем пришли тогда?       Первым меня заметил Светло. Он кивнул мне и обратился к остальным:       — У нас гости.       И я, блять, реально почувствовал себя так, словно влез в чужой дом в разгар семейных посиделок. Давно я настолько сильно не хотел провалиться сквозь землю. Несмотря на весь богатый жизненный опыт, я, кажется, только в тот момент понял, что значит быть не в своей тарелке.       Замай и девушка Славы повернулись ко мне разом. Она смотрела вопросительно, наверное, выпила немного и не узнавала, Андрей же кивнул в знак приветствия. Слава перехватил свою девушку за талию поудобнее и тоже обернулся ко мне, повернув не только голову, но и плечи.       Наверное, я придаю слишком большое значение деталям. Но именно мелочи важны. Редко кто скажет вам правду, но их тело, их незначительные, на первый взгляд, действия и жесты — они не соврут.       Меня как по затылку шарахнуло. Глаза светлые, с хитрым, ироничным прищуром, умный, спокойный взор, почти не затуманенный пеленой алкоголя. Я в тот же миг забыл о девочке, с которой познакомился полчаса назад и которая, как я наивно думал, может меня развлечь. Машнов долго не смотрел: всего несколько секунд. А потом его губы, до этого сложенные в улыбке Джоконды с чуть приподнятыми уголками, говорившими о том, что ему хорошо и приятно, дрогнули и растянулись в доброй улыбке. И лицо его сразу сделалось каким-то сочувствующим, как будто он знал обо мне что-то, чего я сам, сука, не знал, и жалел меня за это уже заранее. От этой снисходительной жалости мне сделалось очень не по себе. Мать Тереза от мира постиронии блять. Наверное, дело было в том, что я просто испугался и растерялся. В том, что я впервые видел своего хейтера номер один. Своего противника, которого сам же вызвал на баттл, впервые увидел вот так, почти нос к носу. На какой-то идиотской вечеринке, но как будто бы вдали от нее, как будто бы на другой планете. И он какого-то черта улыбался мне.       Так и начались проблемы. С этой проклятой улыбки.       Я должен был пройти мимо них к холодильнику, ничего им не сказать, не ответить на улыбки и приветствия, взять шампанское и вернуться в свободную спальню, где меня ждала девочка с серьгами-кольцами в маленьких аккуратных ушах. Но я кивнул сразу всем, развернулся на пятках и ушел. То есть, совсем ушел. Обулся, нашел в кармане джинс сигареты и зажигалку и спустился во двор. Вызвал такси, прикурил, затянулся. Действия — на автомате. Меня вело. Голова шла кругом, и мне казалось, что я все еще стою на пороге кухни чужой квартиры и смотрю, как Слава Машнов мне улыбается.       Что-то похожее я ощутил, будучи семилетним мальчиком. Тогда отец очень жестко сказал мне, что Дед Мороз не придет. На мой закономерный вопрос: почему? он рявкнул:       — Потому что его не существует.       Я тогда стоял в его кабинете и заплакал. Потому, что хотел, чтобы отец был ласков со мной. Или хотя бы не так груб. И еще потому, что очень любил эту красивую сказку о счастье, в которой в первую ночь года мифический старец приносит подарки. Но эта иллюзия треснула и рассыпалась. Как рассыпалось в ту ночь мое представление о Гнойном как о мерзком, недалеком, грубом и глупом человеке.       Я еду в такси. Закрываю глаза, и вижу все ту же картину, еще не приукрашенную моим воображением. Любое воспоминание достоверно, пока свежо, позже мы забываем мелочи и дорисовываем их, додумываем то, чего не было. Но тогда я видел ясно. Нескладную фигуру Машнова, уже нечеткий нежный образ его девушки, сидящей у него на коленях. Его волосы, небрежно лежащую на лбу челку, и густые, прямые, как росчерки пера, брови. И глаза — две чертовых впадины, куда я падал, падал, падал. Я был глупой Алисой, провалившейся в кроличью нору. Летел вниз, не видя дна, хотел зацепиться за что-нибудь, но цепляться было не за что.       Хотел бы забыть, но не смог. Как трясло, пока ехал до дома, как едва попал ключом в дверной замок, как дрожащими пальцами искал в поисковике его треки. Как лежал на не разложенном диване до утра, крутил альбомы Бутер Бродского и Ежемесячных. Как в лихорадке.       Доктор, доктор! Мне нужно лекарство.       Доктор не улыбается: это не лечится.       Ах да, Витя. Я не искал виноватых в произошедшем тогда. Эта мысль: что виноват ты — была у меня сразу. Я натягивал куртку и думал: это из-за СД, он меня сюда притащил. Ты же знал, верно? Знал, конечно. Может быть, даже хотел, чтобы мы столкнулись с ним. И даже если ты не предполагал, какие у этой встречи будут последствия, ты все равно нихрена не думал своей головой.       Вам, слушателям, вообще странно, что я настолько откровенен, так? Не скрываю, не утаиваю ни одной эмоции, ни одной мелочи.       Просто я уже помер. Мне теперь все равно, что вы подумаете о моих чувствах. Просто хочу, чтобы вы знали, что виноваты в моей смерти».       Во входной двери зашуршал ключ, и Славка едва не разломил плеер пополам, бухнув палец на «стоп». Сердце стучало в висках, а уши заложило. Удивительно как он вообще услышал, что пришла Саша.       Саша.       Она заходит в квартиру, ставит пакеты из «Магнита» на пол.       — Славочка? Привет. Ты как? В порядке? Бледный какой-то.       Она разувается и, забыв про пакеты, подходит к Машнову. Увидела его с порога — двери кухни и входная расположены параллельно, и кухня хорошо просматривается сразу со входа. Сашенька, славная, милая Саша, кладет ладонь Славе на лоб, смотрит в его лицо обеспокоенно и спрашивает снова:       — Что-то случилось? Ты горячий.       — Порядок, — выдавливает из себя Машнов. Голос звучит жалко. Саша не верит и качает головой. Смотрит на раскрытую посылку, лежащую на столе, кассеты, плеер. Она ничего не спрашивает, но Слава все равно оправдывается, потому что не хочет, чтобы она волновалась. Потому что не заслуживает кроткая, понимающая Саша, дающая ему возможность иметь свои секреты, чтобы ее держали в неведении: — Слушал старые записи. Отцовские. Расчувствовался малость.       А чтобы ей врали, кроткая, понимающая Саша заслуживает?       Она, конечно, кивает и идет разбирать покупки. Машнов следит за ее действиями потерянным, совершенно стеклянным взглядом. Куромушка. Божья коровка. Радость божья, родительская и Славина. Пугающая своей нежностью и любовью Мирона Федорова принцесса.       Отчего же он так испугался? Да неужели его никогда так не любили? Быть не может такого. Слава думает об этом, хотя должен бы думать о другом.       Витя, значит, первая причина. Хотя получается, что первая причина — вечеринка, и Федоров определенно притягивает СД в эту яму за уши. Не тащил же он Мирона силком туда? Слава хорошо помнил ту вечеринку: она действительно была неплохой. И он помнил, как на кухню заглядывал Мирон. Как он стоял в проходе, и за спиной у него была шумная вакханалия, а перед его носом — совсем другая компания, другая атмосфера. И Слава улыбнулся ему, потому что вдруг подумал тогда, что будет совсем не против, если Мирон сядет рядом, угостится пивом и поддержит их беседу. Подумать только, Машнов так часто прокручивал в голове их первую встречу, представлял себе различные ситуации. И как они случайно пересекутся в семнашке или каком-нибудь другом баре, или просто на улице. Как наверное, набьют друг другу морды, или, может, покурят молча. Но вышло все совсем иначе, и, как казалось Славе, вышло правильно. Только Мирон испугался — он сам это признал на пленке — и сбежал.       Но ведь не было ненависти. Презрение, возмущение, недовольство, желание помочь, направить, указать на ошибки, дать пинка, потому что знал, что Федоров может лучше, может классно, может хорошо. Но не ненависть, нет, Слава вообще был слишком мягким человеком для такого чувства. Да, его порой накрывала злость, но и она проходила, отпускала, оставляя после себя сильное желание просто постучаться в личку с сообщением: «Хватит рефлексировать, жидяра! Всем бывает так тошно!».       Саша греет суп. Аккуратно убирает кассетник в коробку и отставляет ее на край стола. Ставит перед Славой тарелку, сметану, нарезанный свежий хлеб.       Слава жует, не чувствуя вкуса.