Бог в муравейнике

      Всю ночь с неба лило, как будто все трубы в небесной канцелярии прохудились разом. Полночи Слава и Саша не спали. Старые окна съемной квартирки не выдержали такого напора стихии, и вода потекла через щель наверху между рамой и стеной. Залила подоконник и накапала на пол. Пока Машнов проснулся, натекло уже прилично, и паркет «елочкой» разбух и вздулся.       Пока Славка пытался приспособить старый пододеяльник как затычку от внезапного водопада, Миронова бегала из комнаты в ванную с тазиком и двумя полотенцами. Под утро ливень кончился, и Саша заснула в кресле, утомленная борьбой с водою. Слава устало посмотрел на ее напряженное даже во сне лицо: уголки губ опустились вниз, а меж бровей залегла тревожная складка. Сашу стало жаль, и Слава перенес ее на кровать, накрыл одеялом и, поддавшись накатившей нежности, погладил по мягким волосам.       Все как-то неуловимо изменилось. Голова пухла от мыслей о произошедшем, и Слава не знал, чего сам хочет. Слушать кассеты? Но зачем? Чтобы узнать, кого еще, кроме Вити, Мирон Янович обвинил в своей смерти? Или чтобы узнать, какую вину он возложил на Славины плечи? На самом деле, Машнов не горел желанием это все узнавать. Но слушать надо было. Мирон ведь хотел, чтобы он послушал, чтобы все они послушали. Типа, последняя воля… Сука, как же сложно.       Славка посмотрел на вздувшийся паркет, и стало как-то сразу легче. Он задернул шторы, чтобы дневной свет не разбудил Сашу. Натянул толстовку — не антихайпа, обычную, темно-красную. Андеграунд андеграундом, но он же не идиот, чтобы просто так разгуливать по улице в мерче на радость школьникам-фанатам. Напялил джинсы, взял телефон и кошелек и тихонько вышел из комнаты, прикрыв дверь. На кухне не стал ставить чайник, опасаясь потревожить Сашу: выпьет кофе по дороге. Сделал себе пару бутербродов. Заметил кассетник, лежащий в коробке на подоконнике.       Сразу снова стало тошно, расхотелось есть, зато захотелось курить.       Машнов все-таки запихал в себя завтрак, запил водичкой и пошел в коридор. Начал обуваться, но в последний момент все же вернулся в кухню, взял кассетник, сунул его в рюкзак, пока не передумал, накинул ветровку и вышел из квартиры.       До магазина стройматериалов Слава добирался на автобусе, всю дорогу решая, чем бы лучше заделать дырку над окном. Еще одного такого урагана их квартира точно не выдержит, нужно было проблему решать. И Слава полностью сосредоточился на ее решении. Включил в наушниках бодрый хопчик и бродил между стеллажей, выбирая строительную пену и резиновую изоляцию.       Как и всегда, эти бытовые, привычные действия и мысли вернули ему спокойствие. Славка даже подумал, что чтобы пережить кассеты Мирона, стоит затеять ремонт, скажем, на балконе. Правда, все спокойствие улетучилось, когда в наушниках заиграли первые ноты «Где нас нет».       Переключать Слава не стал. Пока стоял на кассе, по спине бежали мурашки, и он вдруг понял, что после смерти Мирона его треки не слушал.       — Услышь меня и вытащи из омута, — умолял Федоров из маленького динамика прямо в мозг, и у Славы от этого голоса волосы на затылке шевелились. Он расплатился, сложил покупки в пакет и засунул его в рюкзак.       На автопилоте дошел до ближайшей кофейни и заказал себе сладкий латте. Трек кончился, но Машнова все еще ощутимо потряхивало. Он сел за свободный столик у окна и вытащил из ушей наушники. Закрыл глаза и потер воспаленные после бессонной ночи веки. Неужели никто не замечал, что происходило с Мироном? Ни одна из его тринадцати причин ничего не заподозрила?.. Сначала ему в это не верится, но он быстро вспоминает: сам понятия не имел, что в чем-то виноват.       Славка вздохнул снова, чуть ли не залпом осушил огромную кружку с кофе и достал из рюкзака кассетник, подсоединил к нему наушники, вынул кассету, перевернул другой стороной, вставил обратно. Палец застыл над кнопкой «плей».       — Ну что ж, в путь.       «Привет. Я тут подумал: когда человек умирает, он не умирает окончательно. Он оставляет после себя так много — свои мысли, воспоминания о себе, свои чувства. Свою любовь. Говорят, что люди живы, пока мы их помним. Я бы сказал, что они живы, пока живет оставшаяся после них любовь. И сейчас я еще чувствую незавершенность, потому что оставляю после себя эти семь злых кассет, в которых обвиняю в своей смерти людей не только почти посторонних, но и близких. Но не волнуйтесь: я оставлю после себя любовь. Просто слушайте дальше.       Кстати, это все еще я — Мирон. В ваших наушниках или как вы там слушаете это. И я все еще мертв.       Илья Мамай. Мой концертный директор, до недавнего времени — исполнительный директор Booking Machine. Вы его знаете. Ответственный, преданный своему делу. Тот редкий человек, который может организовать к работе ту кучу баранов, которую вы — и я — зовем: „окситабором“. Илья, ты — вторая причина. И ты знаешь, почему. Но я все равно напомню.       После той вечеринки я потерял покой. Почти не спал, почти не ел, но ничего не предпринимал. Сидел в своей квартире, выходил только за сигаретами. Ах да. Я переписывал раунды на баттл против Гнойного.       Это отнимало много времени и еще больше — сил. И это было чудовищно бессмысленно. Я зачеркивал строчки и не знал, чем их заменить. То есть, точно видел, что является ложью, но понятия не имел, какой должна быть правда.       Ты — забавный косплей на меня.       Ты мне лишь помогаешь, слизняк.       … в твоих б/ушных текстах.       Ты же просто пустой, абсолютно пустой, ни черта за душою, мне жаль ее.       Нет, блять, нет. Нет.       Нет.       Все не так, все не к месту. Я вычеркивал целые абзацы текста и злился, потому что не знал, чем заменять непригодный материал.       Я не мог баттлить Гнойного. Только не так, не этим текстом. Поэтому проводил дни на ютубе, слушая его треки, пересматривая баттлы, какие-то видео. Где постоянно угашенный или пьяный Карелин затирал кому-нибудь что-то про „писателя Сенчина“ и чистый реализм или валялся на сцене. И замены строкам я не находил, потому что все еще не понимал, не мог связать все в одного человека. Для меня он был как граненый стакан, у которого не было нескольких граней — я просто не знал их.       Когда Мамай написал в телеграмме, что ждет меня в офисе и очень срочно, я заканчивал перелопачивать второй раунд. Я отмахнулся, сказал, что занят, но Илья позвонил и каким-то слишком злым голосом очень настойчиво попросил приехать.       Пришлось вызывать такси, но блять, лучше бы я не делал этого. Надо было просто забить. Сидел бы себе, доводил до ума свои отвратительные раунды. Я же творческий человек. Впрочем, ошибку я совершил тогда, когда стал директором „Booking Machine“. Гори оно синим пламенем!»       Заведение начало наполняться людьми, и слушать стало как-то стремно. Хоть Федоровские исповеди никто и не слышал, Славе почему-то казалось, что каждый знает, что именно у него в наушниках, и это бесило. Поэтому он сунул плеер в карман, надел рюкзак и покинул кафе. Вызвал такси. Подождал. Покурил. Кассета стояла на паузе. Наконец, машина приехала, и Слава, сев на заднее сидение, открыл рот и услышал собственный голос, называющий не свой адрес:       — Новодевичье кладбище, пожалуйста.       Ну пиздец, приехали! Славка аж в сидение вжался, но водитель на это внимания не обратил, кивнул и тронулся с места.       Причина, по которой Машнов не был на кладбище, была вполне очевидна: он не фанат, не родственник и не друг, ему там попросту нечего делать. Но сейчас его, что называется, ноги сами туда понесли.       Солнце над Питером так и не появилось, поэтому над кладбищем атмосфера была прямо как в готических романах. Даже вороны, как полагается, присутствовали. Слава расплатился с таксистом и двинулся к главному входу. На большом стенде с именами захороненных знаменитостей Мирона Федорова не значилось, и Слава пошел прояснять ситуацию к охраннику. Тот, услышав, чья могила нужна посетителю, закатил глаза, но Слава его не осуждал: наверняка мужика уже заколебали фанаты Мирона.       Шел Машнов долго — на другой конец кладбища, четко следуя инструкциям охранника. Могилу заметил еще издалека, не заметить такое сложно: она была похожа на клумбу. Цветов было навалено столько, что не видно самого холма земли. Среди букетов и венков были воткнуты письма, прицеплены записки и прочая ерунда. Над всей этой кучей сантиментов прозаично торчал крест, к которому была приделана табличка и прислонена черно-белая фотография Мирона.       Федоров Мирон Янович смотрел с фотографии прямо в душу спокойным, проницательным взглядом, от которого становилось не по себе. Славка шмыгнул носом, присел на крашенную в нелепый зеленый цвет скамейку, стоящую тут же, и воткнул в уши наушники. Посвященной Мамаю пленки оставалось немного.       «В офисе Мамай огорошил меня неприятной новостью: всплыли некие бумаги, в которых не все было гладко с бухгалтерией агентства. Не важно, что там стояли старые даты — имиджу компании эти бумаги поднасрали бы знатно. Поэтому нужно было немедленно взять под контроль этот костерок недоразумения, пока он не разгорелся пожаром и не сжег к херам весь „Букинг“ и всех, кто был к нему причастен.       Я это понимал. Рациональной частью своего сознания. Но эмоциональной частью я был пиздецки далеко от всего этого. Думал о своих раундах и понимал, что порыв все исправить пока не поздно легко спугнуть. Что надо делать сейчас, а не отвлекаться, не распыляться, и много еще всяких „не“.       В тот день мы с Ильей сильно поругались. Он был расстроен и разозлен и говорил, что теперь это моя проблема, потому что директор теперь — я. Я орал, что эта херня случилась, когда у руля стоял он, значит, и разбираться с дерьмом тоже ему. А еще, что мне надо готовиться к баттлу и что я — артист, а не бизнесмен.       Наша полемика закончилась ничем. Мамай шарахнул дверью так, что с потолка пылью посыпалась штукатурка, а я перевернул пару стульев, спуская пар. Но делать было нечего: проблему нужно было решать, хотел я того или нет.       Следующие несколько дней я провел, окунувшись в бюрократический ад. Катался по Питеру и пихал взятки всем, до кого мог дотянуться и кто мог помочь решить проблемы. И злился, злился, злился даже не потому, что не умел улаживать подобные дела — я как раз-таки умел. Злость жрала потому, что порыв окончательно прошел. Мне не хотелось писать больше ни строчки, а все слова, которые были в голове, куда-то исчезли, и остались только имена Иван Ивановичей, которым я пихал конверты и улыбался.       Илья со мной больше не разговаривал.       Кто из нас был неправ — какая теперь, к черту, разница? Илья, ты сбил меня с пути, которого я не знал. Я шел вслепую и у меня ничего не получалось, а ты схватил меня за шкирку и швырнул в грязь. Я думал, ты мой друг, а ты помог мне затянуть петлю на шее.       Я ошибался?       Теперь это не имеет значения, потому что я уже…»       — Эй.       От неожиданности Слава выронил кассетник из рук на землю. От падения он раскрылся, а наушники выдернулись из джека, но из динамика доносилось только шипение. Наверное, последнее слово Мирон успел сказать, пока плеер падал. «Мертв», вероятно.       Машнов торопливо поднял кассетник и уставился на брендовые розовые кроссовки, показавшиеся знакомыми. Он выпрямился и оглядел нарушителя спокойствия. Спортивные штаны, футболка, виднеющаяся из-под толстовки, татуировки на спрятанных в карманах штанов руках. Кепка, из-под которой торчал колтун сожженных краской светлых волос. Ваня Евстигнеев не улыбался, губы его были сжаты в тонкую полоску, но глаза смотрели без злости, с пониманием и какой-то совсем уж нечеловеческой тоской.       — Тьфу, блять, напугал, — наконец выдал Слава, не здороваясь.       — Прости, не хотел, — Рудбой пожал плечами, — а что ты тут вообще делаешь?       Все сочувствие из его взгляда тут же пропало, словно и не было. Лицо его переменилось за секунду, он недобро сощурился. Самостоятельный монстр, блять. В способностях Вани как бэк-мс Слава сильно сомневался, но стрелять злыми глазами тот определенно умел.       — А что, охраняемая территория? Вход по пропускам? Когда ограждение поставите, чтобы фанаты через решетку смотрели?       Евстигнеев пренебрежительно фыркает, демонстрируя, что иронию он не оценил.       — Что слушаешь? — нагло меняет тему Ваня, кивая на кассетник, и Слава замечает, как у него напрягаются скулы. А знакомы ли ему эти кассеты? Он тоже есть на пленке? Тоже виноват? Но он же, типа, самый близкий Мирону друг, неужели и он — один из этой компании убийц Федорова? От этих вопросов Славе моментально становится тошно и плохо, аж голова кругом идет.       — Да так, кореш дал, — отмахивается Машнов.       — Я рад, что тебе кореш дал, а слушаешь-то ты что?       Славка закатывает глаза — тоже мне, Иван Евстигнеев, король юмора. Петросян от мира русского репа.       — Отъебись, пожалуйста, ок? Я же к тебе не лезу, вот и ты ко мне не лезь.       Ваня вздыхает и, вместо того чтобы отъебаться, садится рядом и достает из кармана пачку сигарет. Достает одну себе, еще одну предлагает Славе. Тот берет. Ваня прикуривает себе, сует огонь Славке под нос, Машнов фыркает, но тоже прикуривает. Они курят пару минут, и эти пару минут кажутся Славе спасительным островком спокойствия в том дерьме и боли, которые на него лил Мирон. Он затягивается и смотрит на могилу. Через год поставят памятник. Наверное, выбьют на нем «как-нибудь пошикарней» некую пафосную фразу, и будут сюда все так же идти паломничества преданных кумиру школьниц. А еще лет через пять пару раз в год будут приезжать родственники или вот, например, Ваня. Будут дергать сорняки вокруг могилки и красить скамейку в вырвиглазный зеленый или в какие-нибудь другие дурацкие цвета. А минует еще лет тридцать и никто уже и не вспомнит про репера Оксимирона, который перевернул игру и построил империю. Мы важны, пока живы.       Евстигнеев смотрит на Славку и говорит:       — Тебя подкинуть? Я на машине.       Машнов пожимает плечами и кивает. Они синхронно встают и молча идут до парковки. За рулем Ваня кажется спокойным и сосредоточенным, но у него подрагивают пальцы, совсем немного, даже не заметно, если не смотреть на них долго. Слава только сейчас замечает, что под глазами у него глубокие тени, да и вообще лицо как-то осунулось. На баттле, когда Слава видел его в последний раз, выглядел посвежее. Даже если его нет на кассетах, смерть Мирона для него явно стала ударом, от которого сложно оправиться.       А если и для него есть кассета? Насколько это больно — знать, что твой лучший друг обвиняет тебя в своей смерти?       Чудовищно больно, предполагал Слава.       Рудбой не паркуется, просто останавливается возле подъезда Машнова и стучит пальцами по рулю. Игра жестока. Слава согласен.       — Спасибо, что подвез.       — Нормально. Бывай.       Машнов еще раз благодарно кивает и вываливается из машины. Ваня Евстигнеев машет ему ладонью и срывается с места. Славка пожимает плечами, глядя удаляющейся машине вслед. Он знал, что общее горе объединяет, но не сказал бы, что хипстер Ваня сразу стал его лучшим другом. Однако в его компании было как-то спокойнее, потому, наверное, что Мирон был особенным для них обоих, хоть и для каждого по-своему. Говорить им, по-прежнему было не о чем, но вот погоревать — определенно есть, по ком.       Может, топор войны действительно стоит зарыть вместе с гробом?