Бог в муравейнике

      «Пропустим слова приветствия, хорошо? Я просто рад, что вы все еще со мной. Взяли вторую кассету и готовы услышать о третьей причине моей смерти — это клево. Наверное, волнуетесь, боясь, что именно эта кассета — ваша. Припоминаете все свои нелестные поступки в отношении меня, хах. Но я даже рад, что заставляю вас мысленно возвращаться назад и, наконец, анализировать свои действия, обычно-то вы этого не делаете. Хотя никогда не знаешь, что может ранить или задеть другого человека. Но есть люди, для которых портить другим жизнь — профессия.       Я не утверждаю, что все журналисты сплошь мрази и ублюдки, есть и среди них достойные, но в большинстве своем это жалкие люди с непомерно раздутым эго. И я бы их, возможно, даже жалел, если бы мне не приходилось пересекаться с ними столь часто.       Ты интересуешь их лишь тогда, когда находишься на вершине. У тебя есть деньги, статус, популярность или интересная история — и вот они тут как тут. Но надо помнить, что для них ты никогда не являешься человеком, они смотрят своим понимающим, умным взглядом, за которым прячется целое нихуя, и видят в тебе только инфоповод и не более. А делают вид, что понимают тебя, что знаю о тебе все и едва ли не больше. Лицемерие да и только.       Эта кассета про того, кого вы, вероятнее всего, не знаете. Но она, эта сучка, всегда рядом. Следит за нами. За мной.       Впервые я увидел Настю в Семнашке, еще до той вечеринки, на которую меня позвал Витя. Я ее не разглядывал, а она крутилась поблизости, прощупывала почву, как уже потом догадался. Вынюхивала, как псина, торча с каким-то мужиком недалеко от нашего столика. Кажется, я тогда напился и потерял бдительность, но ничего ужасного, к счастью, не произошло. Просто эта мразь знала, что делает, и хотела довести меня.       — Видишь девушку за столиком? Слева наискосок, — Ваня заулыбался одной из своих придурковатых улыбочек, и глаза у него сразу стали какие-то коровьи. Мы сидели в макдаке — зашли пообедать, как только вся эта ерунда с бухгалтерией улеглась, и вот, Евстигнеев даже тут нашел себе любовный интерес. Я закатил глаза и повернул башку в указанном направлении. Сидящая за столиком девушка показалась смутно знакомой, и едва я подумал, что такая стрижка сейчас у половины питерских баб, как Ваня подтвердил мои догадки: — Пару недель назад в семнашке ее видели. Ничего такая, да?       Мне следовало бы насторожиться, но я успокоил себя, решив, что ничего странного тут нет. Питер только кажется большим городом, суть та же — мир тесен. Ваня воодушевился, но я его радости не разделял. Меня все еще грызло то, что я не смог переписать раунды, а до баттла оставалось уже всего ничего. И единственный человек, о котором я думал — это Гнойный, а тут какая-то девчонка.       Евстигнеев, впрочем, продолжал поглощать куриные крылья и стрелять глазами в направлении незнакомки, и дострелялся до того, что она встала и подошла к нам.       — Почему вы на меня пялитесь?       Ванька расплылся в широченной улыбке, после которой обычно девчонки штабелями ложились, а уж та, кому эта улыбка была обращена, тут же прыгала Ване на шею. Эта не прыгнула. Поморщилась, но взгляд от моего друга не отвела. Я, пользуясь тем, что ее внимание обращено не на меня, разглядывал ее. Одежда на ней была качественная, хоть и не новая: шелковая кремовая блузка и оранжевые легкие брюки. Эта напускная элегантность и подчеркнутое, явно нарочно, чувство моды были мне знакомы в людях, и как раз в этот момент я впервые действительно понял, что мне угрожает что-то абстрактное и жуткое.       — Потому что вы так безупречно красивы, что я, как художник, не в силах от вас оторвать взгляд, — Ваня вздохнул и подпер кулаком щеку, круглыми глазами глядя на девушку: — Совершенство!       Она закатила глаза и повернулась ко мне. Рот ее тут же вытянулся буквой „о“ и она недобро сощурилась.       — Мирон Федоров? Вот это удача, что мы с вами пересеклись.       Ванька сразу потерял к ней интерес, и журналистка нагло села на диванчик рядом со мной.       — Простите, мы с вами знакомы? — мне показалось, что голос мой прозвучал жалко.       — Анастасия Рубинштейн.       Ее имя мне ни о чем не говорило, но в том, как ее накрашенные губы растянулись в дежурной улыбке, как хищно блеснули ее глаза, было больше, чем мог бы сказать ее рот. Журналистка протянула мне ладонь, но я на рукопожатие не ответил.       — Простите, нам пора. Пойдем, Вань.       — Куда? — растерялся Евстигнеев, но я уже пролез мимо Насти, поднял Ваню из-за стола чуть ли не за шкирку и потянул за рукав к выходу. — Мирон, че за фигня? Я пожрать нормально не успел!       Хотелось бы мне самому знать, че за фигня. Меня охватил сильнейший страх, показалось, что мне уже от этого хитрого взгляда не сбежать. Несмотря на летнюю духоту, пока мы шли до Ванькиной машины, мне было холодно так, словно окунулся в ледяную воду.       — Так что случилось, Мир? — спросил Ваня, уже когда мы сели в машину, и я выдохнул. Я смотрел перед собой, не сводя взгляда с дверей макдака, но, слава богу, Настя осталась внутри.       — Голова разболелась. Подкинешь?       — Подкину, — кивнул Евстигнеев, но по тону его я понял, что он мне не поверил и просто так не отстанет.       Однако, так и не добившись от меня ничего по пути домой, уже к вечеру Ваня благополучно забыл о случившимся, как в прочем и о Насте. Я надеялся, что он останется, мы покурим и порубимся в соньку, но он сказал, что у него какие-то пиздец важные дела и свалил, оставив меня одного.       И страх снова подступил к горлу.       В своей жизни я чертовски боялся не столь уж многих вещей, но с обретением какой-никакой популярности к ним прибавился страх преследования. Я жутко не любил, когда ко мне лезли — с вопросами или с объятиями, не важно, — исключая, конечно, самых близких. Не любил, когда вмешивались в мою жизнь без моего на то согласия. Поэтому и журналистов, с каждым годом все более настойчиво лезущих ко мне, не любил особенно. И больше всего меня трясло в раздражении и страхе от мысли о том, что кто-то из них начнет меня преследовать.       Не пускают в дверь — лезь в окно. Так, кажется, их учат.       Следующим утром Настя позвонила и попросила об интервью. Я конечно же отказался и настоятельно попросил ее отвязаться, но девушка будто не услышала меня.       До баттла оставалась неделя, и она обещала быть бешеной. И я рад бы закрыться в квартире и снова попробовать переписать раунды, но меня постоянно дергали то в „1703“, то на студию, то к кому-нибудь домой. И куда бы я ни приезжал, Настя была там. Крутилась в семнашке, околачивалась дома у звуковика, сидела на крыльце студии или за соседним столиком в кафе, куда мы заезжали пообедать. У Ваньки на нее скоро глаз начал дергаться, и он все чаще стал говорить как бы между прочим:       — Надо с ней разобраться.       Выхода было два: согласиться на интервью или пригрозить ей уже серьезней. Был еще третий вариант — просто переждать. Но на носу — баттл, я и без нее был, как оголенный нерв, а Настя, как кислота, на этот нерв лилась патокой. И при любой возможности улыбалась и спрашивала:       — Не передумали, Мирон Янович?       Так прошло несколько дней, а потом Тимарцев предложил мне посидеть дома. Он сказал, что угрожать девочке — как-то не комильфо, тем более, она легко пустит сплетню о том, какой Мирон Федоров гандон, а мне только этого не хватало накануне баттла. А так, глядишь, отстанет. И я, откровенно говоря, даже поверил в это. Я остался дома, разложив текст баттла на полу в гостиной, сел перед ним и просидел так полдня.       А потом Настя начала звонить каждые полчаса.       — Не передумали, Мирон Янович?       Утром позвонили в домофон. Это было странно как минимум потому, что все свои прекрасно знали код от подъезда, а у Евстигнеева так и вообще были мои запасные ключи. Я снял трубку и услышал голос — как думаете, чей?       Меня накрыла паника. Я метнулся в комнату. Закрыл и зашторил окна, выключил везде свет, проверил, закрыта ли дверь, сел на диван и обхватил голову руками.       Прошло несколько часов, я выглянул в окно, выходящее во двор, и едва ли не пулей отлетел от него, ударившись пяткой о диван. Настя сидела на скамейке, скрестив ноги, одетая в легкое платье и джинсовку, ковырялась в телефоне.       Я с трудом справился с паникой, накатывающей волнами и закладывающей уши, и написал Ване. Через полчаса я услышал, как к подъезду подъехала машина. Хлопнула дверца, и я чуть отодвинул штору, чтобы видеть, что там происходит. Евстигнеев спокойно подошел к Насте и что-то ей сказал. Она сразу побелела, да мне и самому дурно сделалось, хоть я слов не слышал. Взгляд у него был такой… Нехороший.       Я иногда читаю комментарии, мол, для Вани образ ОХРЫ — как-то чересчур, что я просто натянул этого персонажа на своего друга, который ОХРУ не вытягивает. Я не злился. Эти люди видели кривляния Евстигнеева на сцене и то, что он часто не успевал подхватывать слова, когда было нужно, а я видел, как он умеет смотреть с ненавистью.       Но сейчас не о Ване, а о тебе, Настя. Не знаю до сих пор, что он тебе тогда сказал, но он спас меня тем самым от тебя. И может, я не прав, и ты просто делала свою работу, но делала ты ее из рук вон плохо. Ты довела меня, сучка. Ты знала, что у меня впереди важный баттл, не могла не знать. И наверняка догадывалась, что я не в лучшей форме, и все равно, блять, влезла в мою жизнь. Преследовала. Я чувствовал себя беспомощным, чувствовал себя так, как будто стою голый на площади, полной людей, и все эти люди хотят меня убить. Ты третья причина, Анастасия Рубинштейн, вонючая ты журналистка. В Аду будем в соседних котлах вариться, стерва».       Слава продолжал слушать тихое шипение пленки. Он сидел на полу возле дивана и смотрел на заделанную дырку над окном. Он так себе плотник, но надеялся, что следующий ливень его затычка переживет и спасет замененный утром с помощью Замая паркет. Саша ушла на день рождения к подруге, Слава решил не терять времени и послушать кассету, хоть и не очень хотелось. Следующая кассета, наверное, про него будет. Баттл же.       Машнов поднялся, положил плеер на комод, взял с него сигареты и сунул одну в рот. Не поджег. Помусолил, глядя в стену.       В груди щемило, и это было странное чувство, гораздо более сложное, чем жалость, что-то… Слава не знал. Интересно, как скоро его заменит ненависть к себе за то, что довел Федорова до финишной черты?       Славу затошнило. Он надел толстовку, прихватил мобильный и кошелек, обулся, закрыл квартиру, сунул в карман джинсов ключи и бодро спустился на улицу. Изо рта вырвалось облачко пара, но Машнов решил такси не вызывать. Он вышел со двора на улицу и пошел к семнашке, хотя счастлив был бы остаться в первом попавшемся баре. Где-то на середине пути он уже основательно подмерз и хотел уже вызвать такси, как на обочине рядом с ним остановилась знакомая машина. Стекло опустилось, и Евстигнеев посмотрел хмуро из-под взъерошенной челки.       — Преследуешь меня что ли? — усмехнулся Слава, на что Ваня только закатил глаза и сказал серьезно, приглашающее открывая дверь:       — Контролирую. Садись.       И Слава сел.