Бог в муравейнике

      Утром вновь пошел дождь. Сашка сидела на кухне расстроенная, потому что собиралась сходить со Славой в парк — они давно не проводили время вместе. Слава тоже сидел, как в воду опущенный, но по другому поводу. Ему надо было придумать, как слушать кассеты, потому что делать это при Саше он просто не мог. Она списывала такое поведение любимого на похмелье после посещения «1703» прошлым вечером. Не знала же она, что Слава с Рудбоем молча выпили по пиву и разошлись, как в море корабли. Прошлым вечером Слава не знал, мог ли он обсуждать с Евстигнеевым кассеты, и потому молчал, а Евстигнеев… да черт его разберет. Не понятно вообще, чего он следил за Машновым. Может, последняя воля Мирона?       Мирон. Мысли снова вернулись к кассетам, и Слава потер ладонями лицо, а Саша обеспокоенно посмотрела на него. Решение пришло неожиданно. Машнов потянулся за телефоном и быстро настрочил сообщение Светло.       — Сашенька, слушай, мне надо… к Ване съездить. У него проблемы какие-то, нужно бы… да, вот.       Вышло не очень убедительно, но он понял это уже после того, как встретился взглядом с Сашей. Смотрит грустно, в глазах читается прекрасное понимание того, что ее парень что-то скрывает, но она опускает глаза и нежно улыбается, кивая. Святая, не иначе. Славка подрывается с дивана, берет с собой только рюкзак, в котором предусмотрительно спрятал плеер, накидывает куртку, быстро целует Миронову в макушку и выкатывается в парадную.       «Бля, че случилось?»       «Приеду расскажу»       На самом деле Слава еще не решил, надо ли рассказывать Ване все, но, во-первых, ему меньше всего хотелось врать кому-то еще кроме Сашеньки. А во-вторых, просто нужно было поделиться хоть с кем-то, желательно с тем, кто поймет. Едет к Светло он довольно долго: из-за ливня Петербург стоит в одной бесконечной пробке, но все же через полтора часа он входит в знакомую квартиру, где они долго жили вместе. Светло его не встречает, но из комнаты шуршит приятная музыка, а из кухни пахнет едой. Ваня высовывается в коридор из кухни и приветственно машет Славе рукой.       — Как дела, дядь?       — Хуево, — честно отвечает Слава, разувается, вешает куртку на кучу другой верхней одежды, которая, кажется, скапливается тут годами, бросает рюкзак в комнате и заходит в кухню. Светло действительно колдует над нехитрым обедом. В кастрюле, торча веником, варятся спагетти, на сковороде — порезанные кружками сосиски, лучок и томатная паста. Будет вкусно. От запаха у Славы аж желудок сводит. — Вань, есть кое-что, с чем мне очень сложно справиться, но я не уверен, что могу тебе рассказать.       — Не уверен — не рассказывай, — просто говорит Ваня, стучит лопаткой о край сковородки, откладывает ее в сторону, убавляет огонь и накрывает сосиски крышкой. Слава знает, что Ваня поймет и примет, и лезть не станет, куда не просят, и трепать языком не будет, но все равно что-то мешает. Он к этому не причастен — так зачем его впутывать?       — Я покурю?       Светло кивает на балконную дверь. Слава идет в коридор, достает из кармана куртки сигареты и выходит на балкон, обув балконные тапки. На балконе холодно, но терпимо. Он открывает окно и вспоминает, что не взял зажигалку. Бродит глазами по подоконнику: ощетинившаяся окурками пепельница, пустая бутылка егеря, какие-то бумажки, две пустые сигаретные пачки, одна открытая, одна запечатанная, ага, вот и зажигалка — чернеет глянцевым боком. Слава берет ее в руку и вертит в пальцах: давно таких не видел, приятная обтекаемая форма и…       «Купи себе свою, уебок».       От неожиданности Машнов чуть не роняет зажигалку на пол. Где-то он, блять, видел такие зажигалки. В магазинчике Ванечки Евстигнеева, если совсем уж постараться и как следует напрячь память. Славка щелкает колесиком, прикуривает и, затягиваясь, задумчиво смотрит на зажигалку. Откуда она могла здесь взяться?..       Слава докуривает и успокаивается на том, что ее мог забыть кто-нибудь из гостей — все равно, как не крутись, а тусовка, по большому счету, одна. Какая-нибудь телочка забыла, или Витя, или… Да кто угодно. Он открывает окно пошире, чтобы выбросить окурок, и краем глаза замечает знакомый белый капот «шкоды».       Машнов трет глаза и снова высовывается в окно. Показалось, просто цвет такой же. Даже марка другая. Он на всякий случай плюет на асфальт, закрывает окно и возвращается в кухню. Про зажигалку ничего не спрашивает, молча сидит и ждет, пока Ваня закончит с готовкой и положит на тарелки две щедрые порции да нальет чаю.       — Я могу у тебя тут сделать кое-что?       Светло замирает со спагетти, торчащими изо рта, и смотрит на Славу, приподняв бровь. Помогает себе вилкой, энергично жует и наконец отвечает:       — Ты что-то пугаешь меня, мужик. Ты точно сам справишься? Может, Андрею позвонить?       — Не надо Андрею, нечего его дергать, он альбомом занимается. — «Нефиг еще и его впутывать», — поправляет себя Слава мысленно. — Я в порядке, правда, просто мне надо кое-что сделать, а я не могу это кое-что делать дома.       Ваня снова вскидывает брови, но лишних вопросов не задает и кивает:       — Хорошо. Моя квартира в твоем распоряжении. Только пожри сначала.       Они заканчивают с обедом, пьют чай, и Светло уходит к себе в комнату, затыкает уши наушниками и запускает новую игрушку, которую ему посоветовали недавно и которую все не было времени опробовать. Слава достает из рюкзака кассетник и возвращается на кухню. Делает еще чаю, и, не давая себе времени на раздумья, вставляет наушники в уши и жмет на «плей».       «Наша жизнь состоит из побед и поражений. Черное и белое, добро и зло, радость и горе, ненависть и любовь, встреча и расставание — все это, так или иначе — победа или поражение. Я понимал это, поэтому поражений никогда не боялся, зная, что за каждым падением следует взлет, и, по большому счету все это — лишь элементы большого пути. Не боялся я и проиграть Гнойному.       Мы приехали в „Оперу“ еще утром. Я, Ваня и Марк. Нас встретил Саша Тимарцев, но сидеть с нами не мог: у него была куча организационных дел и еще несколько баттлов, которые надо было провести перед моим. Для посетителей клуб был закрыт, а я свалил в помещение, которое выступающие артисты использовали как гримерную. Хотя, наверное, лучше бы посидел в бургерной в квартале отсюда, но почему-то не сделал этого. Я маялся от скуки и пытался унять свое беспокойство: заткнул уши наушниками, слушал какую-то ерунду и читал свои раунды в заметках телефона, прекрасно понимая, что не успею не то что переписать, а даже исправить особенно тупые строки. Поэтому бессмысленно пялился в экран, пока мобильник не разрядился. Ваня с Марком постоянно ходили туда-сюда, иногда заходили Эрик, Тимарцев или кто-то из коллег-реперов. Некоторые спрашивали у меня что-то, и я им даже отвечал, но смотрел, наверное, совсем сквозь собеседников, потому что от меня сразу же отъебывались. И я чувствую себя потерянным, потому что все они приходят и уходят, а я все так же остаюсь сидеть. Часа в три Евстигнеев принес обед и плюхнулся на облезлый кожаный диван рядом, скидывая мои ноги на пол. Вытянул свои. Поставил мне на колени пакет с едой из той бургерной, что неподалеку, и сунул в руку высокий стакан из бара.       — Ну что ты нос повесил? Все будет нормально. Ты же сам знаешь, не так важны слова судей. Ешь.       — Да слова судей тут не при чем. Какая разница, что они скажут? Я просто и без них знаю, что обосрусь по полной.       Ваня щелкает меня по носу.       — Не надо раньше времени унывать, хорошо? Хочешь, напьемся после баттла? Прям так, чтобы на ногах не стоять, давай?       Я рассеянно киваю. Мы сидим так еще некоторое время, Ваня следит, чтобы я съел все, что он принес, спрашивает, не нужно ли мне принять таблетки. Я мотаю головой. Постепенно небольшая комната наполняется людьми: многие, уже отыгравшие баттлы, приходят сюда в ожидании окончания съемок, чтобы потом поехать в "1703", где можно бесплатно накидаться на баре и отметить победу или поражение. Ваня уходит, говорит что-то о том, что шайка Гнойного опаздывает, что Тимарцев рвет и мечет и что Эрику надо помочь. Мне снова кажется, что я всеми брошен, и я ругаю самого себя за это чувство. Чего расклеился, жидяра? Евстигнеев мне не нянька, чтобы сопли и слюни вытирать все время. Нужно отвлечься от этих мыслей, пока они меня не съели. Вокруг свистопляска.       А потом на столике передо мной какой-то парень раскатывает дорожки для своих друзей и вежливо спрашивает у меня, буду ли я. Во мне оживает слабое чувство стыда за то, что я подведу Тимарцева и опозорюсь, но вспоминаю, что опозорюсь и так, и сильней чем перед самим собой уже некуда. Потому и киваю почти сразу, решив вдруг, будто бы вмазаться спидами — неплохой способ успокоить свои нервы. Но по-настоящему стыдно мне становится, когда открывается дверь в гримерную и веселящиеся рядом со мной люди почему-то замолкают. Я втягиваю дорожку через свернутую в тугую трубочку бумажку, поднимаю голову, шмыгаю носом и смотрю на Гнойного.       Он в свою очередь укоризненно смотрит на меня, поджав губы, как мать, застукавшая своего сына возле ее любимой только что разбитой вазы.       Чувство стыда проходит, так толком и не завладев моим сознанием. Я смотрю на Гнойного, который хмурится все сильнее, и расплываюсь в довольной улыбке. Вошел в это пространство, как в масло, хуле, здравствуй.       Машнова толкают сзади, и в комнату влетает Тимарцев, похожий на разъяренного тигра. За ним появляется Ваня с таким одновременно скорбным и злым лицом, что мне смешно становится. В дверях, стесняясь зайти, стоит шайка Гнойного.       — Хуле ты съебался, Слав? — рычит Саша, и Гнойный тут же оправдывается:       — Я рюкзак оставить!       Сашка замечает меня, мгновенно считывает мое состояние, и ноздри его раздуваются. Я лениво думаю о том, что, когда он злится, в ноздри ему можно поместить по табору цыган. Смеюсь над этой мыслью. Тимарцев, поняв, что от меня ничего не добьется, поворачивается к Ване:       — Почему не уследил?! Он же обгашенный! — Он поворачивается ко мне и орет уже на меня: — Нам интервью снять надо, а потом блядский баттл, ты не забыл? — Саша вскидывает руки к потолку и опускает их на свое лицо. Жест кажется мне очень театральным, и я снова смеюсь. — Пиздец. Просто пиздец. Мирон, ты безответственный! Кто вместо тебя баттлить будет? Я?!       Ваня говорит что-то успокаивающим, мягким тоном, кажется, обещает, что я сейчас возьму себя в руки, они начинают спорить, а я смотрю на Гнойного, который скромно пристраивает свой рюкзак возле дивана и мнется в дверях. Его фигура кажется мне несуразно огромной, занимающей почти полкомнаты, хотя он совсем немного выше Евстигнеева.       Тимарцев вслух ругает себя за то, что не снял интервью раньше. Евстигнеев снова что-то говорит, они опять спорят, я смотрю на Гнойного. Жаль, ничего не успел ему сказать прежде чем сюда вся эта орава навалилась. Ваня подходит ко мне, берет меня за плечи, заставляя обратить все мое внимание на свое лицо.       — Сейчас мы снимем твое интервью, потому что нет уже времени ждать. Пока Слава будет давать интервью, мы с тобой пойдем и скушаем по лимончику, хорошо?       Я киваю: хорошо.       Пока мы поднимаемся на балкон, где никого нет, меня здорово кружит от происходящего: все прекрасно и сюрреалистично, до всего хочется дотронуться. И копошащаяся муравейником толпа, остающаяся все дальше внизу, и Ваня, на ходу чистящий перочинным ножичком крупный лимон, и Гнойный, тоже идущий с нами почему-то один, без своих прихвостней. Заставляю себя смотреть в камеру, а не на оппонента, стоящего справа от меня в ожидании своей очереди.       — Почему ты согласился на баттл?       Взгляд невольно мажет вправо:       — Ну, я не согласился даже, я его вызвал.       Я плету что-то про баттлы, ощущая только ужасную жажду и взгляд Гнойного на себе. Наконец пытка заканчивается, я отхожу в сторону, к Ване. Он сует мне лимон, я, уже осознав ошибку, молча принимаю фрукт и ломаю его на дольки, чтобы не испачкать руки соком. Пока я одну за другой дольки лимона отправляю в рот, Гнойный кривляется перед камерой.       — Мне душно, — жалуюсь Ване шепотом, он трогает мой лоб и кивает Тимарцеву: мол, мы скоро. Мы возвращаемся в гримерную, я переодеваюсь в рубашку и останавливаюсь возле зеркала. Глаза совсем дикие. На видео, наверное, выгляжу ужасно непрезентабельно. Наверное, будет стыдно перед фанатами. Евстигнеев встает рядом, смотрит на свое отражение, надевает очки, хлопает меня по спине и говорит уверенно:       — Идем.       Меня выводят в круг, и в первую секунду мне кажется, что я просто упаду сейчас на пол и не встану уже никогда. За спиной Марк и Ваня, и от этого становится как-то легче. Саша объявляет жеребьевку. Мы решаем спор о том, кто начинает, на „камень-ножницы-бумага“. Я выигрываю, и начинается съемка.       Тимарцев и Чейни приветствуют зрителей, представляют судей, дают право представиться участникам. Я смотрю куда-то поверх головы противника — реальность перед глазами все еще эфемерна и тяжело воспринимаема. Нужно взять себя в руки. Саня еще что-то говорит и, наконец, объявляет первый раунд. Я опускаю голову, умоляя самого себя успокоиться. Но это трудно, когда ты трясся последние две недели, обдолбался меньше десяти минут назад, был застукан за этим делом своим оппонентом, а теперь вот он стоит напротив. Сжимает в руке пластиковый стаканчик. Я должен просто расслабиться. Сделать вид, что я правый. Что уверен в том, что говорю. Я могу. Ну же.       — Я сначала должен хвалить его.       О боже мой, да что же это такое. Не могу смотреть на него. Блуждаю взглядом по толпе, смотрю в камеру, на Гнойного — только случайный взор. Толпа гудит, откликаясь на панчи, по ней проносится смех, и я сам не могу сдерживать улыбку, заражаясь реакцией большинства, как ядом. И вдруг понимаю, почему не могу смотреть ему в лицо: мешают чертовы очки, из-за которых мне не видно его глаз. Поэтому, возвращая к себе внимание, я впервые за баттл кладу ладонь ему на плечо.       И приход как будто наступает новой волной, только уже иначе. И у меня получается делать вид, что мои раунды как раз такие, какими я хотел бы их видеть. А когда читает Гнойный, слушаю жадно, и перед ним я более чем немощен, потому что не могу сопротивляться даже самому себе. Не в состоянии стоять на месте, не дергаться, не качаться, не толкаться, не прикасаться, не смотреть в глаза, светлые и притом полные… да нет, не ненависти. Усталости, раздражения. И в словах его одна сплошная кристально чистая правда, как будто он знает меня, как облупленного, как будто снял с меня всю эту чешую, залез в голову и развинтил те винтики, наличие которых не хотел признавать даже я сам. И мне трудно это понимать, но происходящее доставляет мне поистине мазохистское наслаждение, я несусь навстречу водовороту, урагану, стихийному бедствию, которого зовут Вячеслав Машнов, и он стаскивает с меня мои жалкие доспехи. Я больше не рыцарь, не герой, не гений, я слаб, я жалок, я весь перед ним, ничего не скрыто, и мне щемит сердце от того, что он влез в мою голову и мою душу, даже не спрашивая, а я, оказывается, согласен.       Когда он спрашивает: „Ты че, упоротый?“, у меня по спине проносится холодок. И взгляд у него такой, словно не верит, что я действительно упоролся настолько, что начал нести полную хрень. У него между бровей на секунду появляется тревожная морщинка: вспомнил, как я ставился скоростями, когда он приехал в клуб. И тень разочарования. Господи, пусть лучше думает, что я обдолбан, чем действительно воспримет мой текст всерьез и разочаруется во мне.       — …Ориджинал рашен хейтер, мать еврейка, мой батя как батя Дрейка…       Он злится на мои строки, выражение его лица меняется и он, наверняка чтобы сбить меня, трясет головой.       А мне срывает резьбу.       За то, что я схватил его за голову, провел ладонью от макушки до затылка, другой бы уже врезал мне как следует по еврейскому шнобелю. Гнойный слушает дальше.       Я заканчиваю второй раунд таким тоном, как будто действительно сумел сам поверить в свои слова. И снова жадно слушаю его раунд, не удерживаясь от комментариев. На своем последнем раунде я словно ловлю очередной приход, уже сбился, какой по счету за вечер. Эти герои — рыцарь и дракон — стоят перед глазами, но я больше не знаю, кто из нас кто. Какой там к черту принц либо раб. У меня теперь голова набекрень. Он читает последний раунд. Судьи выносят свой вердикт. Мне кажется, что меня с головой окунули в черную воду и я медленно погружаюсь на дно этой бездны. И сквозь ее толщу я ничего не слышу и не вижу, а реальность в это время плывет мимо. Я только теперь замечаю, как бешено стучит сердце и как шумит в ушах кровь. Гнойный… нет, Слава.       Слава ловит мой блуждающий, расфокусированный взгляд, и меня тянет к этим глазам с той же силой, с которой магнит притягивает к железу. В этом светлом взоре я хотел бы увидеть радость победы или хотя бы злость на меня, ведь я его оппонент, его противник, ведь он так долго ненавидел меня и плевался ядом. Но в глазах, сощуренных не от ироничной улыбки, а презрительно, одно лишь только разочарование.       И в тот момент я понимаю, почему ураганы называют человеческими именами.       Вдох-выдох. Нужно успокоиться, да? Нам всем нужно успокоиться.       Слава, Слава. Мне нравится катать твое имя на языке, оно мягкое и какое-то ласковое. Ты думаешь, что эта кассета — про тебя. Но это не так. Она про меня. В моем проигрыше виноват только я сам. Но еще больше я виноват в этом баттле. В своих раундах. В том, что позволял себе трогать тебя. Смотреть на тебя. В том, что жадно слушал, как ты развинчивал меня на детали и рвал на лоскуты, и ни разу не согласился, а лишь мешал тебе читать. Я пал слишком низко, стремясь сохранить лицо. Я оплошал. Я сам себе причина».       Славка нажимает на паузу и идет на балкон за сигаретами и зажигалкой. Достает из шкафа блюдце. Ваня не любитель табачного дыма в комнате, но сейчас Славе похрен, насколько сильно Светло разозлится. Он затягивается и закрывает глаза. Мозги плавятся.       Нахуй жида. Просто нахуй.       Он слушал кассету, почти не дыша. И впервые за все время прослушивания ощутил себя так, словно залез Мирону в башку. Он посмотрел на себя его глазами. Не просто первое впечатление, смазанное алкоголем и усталостью, а размышления, рефлексия и мысли Федорова, раскрытые перед Славой как книга. Слишком интимно, слишком масштабно в глазах Мирона то, чему сам Слава не придавал особого значения. Нет, баттл был ему важен. И разочарование — да, оно было. Просто ожидал от Оксимирона большего, а тот, как казалось тогда Машнову, даже не постарался. А он, оказывается, просто не сумел. Не смог взять себя в руки.       Не справился. А Слава справится теперь со всем вот этим вот? Может, следом за Федоровым отправится? Скажем, из окошка шагнет или тоже на табуретку полезет. Можно еще в записке написать: «Не могу без жида», вот это уровень постиронии!       Значит, четвертая причина — сам Мирон. Слава наливает себе воды, чтобы успокоиться, и замечает, как трясутся руки. Раньше он думал, что по большому счету, любой самоубийца виноват в своей смерти сильнее, чем кто-либо другой, потому что лишил себя жизни сам. Но теперь Слава понимал прекрасно, что убийство психологическое мало чем отличается от убийства пулей или еще чем. Но вопрос заключается в том, что убитый (или самоубитый) больше не мучается. Его страдания заканчиваются вместе с его жизнью. Смерть — это настоящая трагедия для других. В конце концов, исправить можно все.       Кроме одного.       Перед глазами стоит заваленная цветами могила. Слава курит и делает то, чего так добивался Мирон Янович: размышляет, что делал не так. Он вставляет в уши наушники и снимает кассету с паузы. И голос Мирона снова оживает в динамиках гарнитуры.       «Все как-то растворяется. Пока вся компания добирается до "1703", расходятся посторонние, в баре темно и куда более шумно, чем в "Опере". Звенят посуда и стаканы. Это парадокс всего нашего дела, потому что после поединков, когда плевались друг в друга ядом, празднуют не победы и поражения, а хороший баттл-реп. Я же сижу за дальним столом и осознаю крах своего мира.       Слова льются сами. Ложатся на бумажные салфетки, я пишу ручкой, честно спизженной у фанатки, которая просто хотела автограф. И чувствую, как с каждой выведенной буквой — кривой, еле отличимой от других — во мне ломаются и рушатся, кажется, целые города. Это чертовски хреново: осознавать себя беспомощным перед своим же сознанием. Но это помогает высказать мучающие меня слова в рифмованных строках.       Есть очень мало вещей, способных отвлечь меня от творчества, тем более, нахлынувшего внезапно и некстати. Но самая важная из этих вещей — дружба. В моей жизни было несколько человек, ради которых я был согласен отложить писанину. И конкретно в тот момент меня беспокоил Ваня, который выполнял свое данное днем обещание налакаться в сопли. Он сидел за баром, а тут внезапно куда-то свинтил, во что в принципе поверить было довольно сложно, он же растекался по столу.       Поэтому я встаю, складываю свои черновики — салфетки — и сую в карман бомбера.       Ваня обнаруживается на курилке, нашедший опору в виде стенки семнашки, толком не затягивающийся своими „Lucky Strike“: возле него уже целое облако дыма. Людей вокруг он словно не видит, взгляд совершенно стеклянный, меня он, конечно, тоже не замечает. Похоже, Ваня даже более бухой, чем я себе представлял. Он не с первой попытки достает из кармана штанов спиннер и раскручивает в пальцах, и я поражаюсь, как вообще пьяный Евстигнеев его не роняет.       Дверь „1703“ открывается, и из разверзнувшейся пасти бара, где время течет по реке алкоголя, вываливается ломанная худая фигура. Светлая толстовка, темные очки, бородка. Светло. Ваня замечает его только когда Иван подходит к нему почти вплотную и затягивается у него над ухом вейпом. Я думаю о том, что надо бы вмешаться, но мой Ваня поворачивается к Светло и смотрит на него пустым коровьим взглядом, и у меня как будто ноги к земле прилипают.       — Дя-ядь? — тянет Светло, и на лице Вани растягивается улыбка, как будто друг Гнойного уголки его рта за ниточки к ушам потянул. Наступает пауза, в которую Вани, наверное, борются с внутренним желанием лечь на заплеванный асфальт, а потом Евстигнеев протягивает Светло свой спиннер. Тот вещицу принимает и спрашивает таким голосом, каким спрашивают дети, которым дарят какую-нибудь вещь, о которой они долго мечтали: — Это что, мне?       — Ага, — откликается Евстигнеев, и только Светло открывает рот для ответа, как дверь семнашки снова распахивается и на улицу вываливается ебучий Гнойный. Он тоже в доску пьяный, но все же несколько более трезвый, чем наши общие приятели, а потому он подкатывает к Ваням и сходу наезжает на Евстигнеева:       — Ты че-о к Ване лезешь, ты…       — Туалетный шнырь! — с энтузиазмом подхватывает Светло, и Слава за шкирку оттаскивает его от Вани. Они орут что-то про антихайп и про то, что ебали всех в рот, орет в основном Светло, Машнов пытается одной рукой открыть дверь бара, а другой затолкать туда Фаллена.       — Хочу водить его за своим хуем, как за селедочкой, по Тверской! — радостно вопит Светло и даже не думает останавливаться: — Ваня Рудбой, ты точно знаешь, что в моей „Балтике-9!“.       — Бля, Фаллен, завали, — затыкает его Гнойный, однако с дверью так и не может справиться. Светло брыкается, взмахивает рукой и забрасывает спиннер в сторону. Евстигнеев тоже дергается, заплетается в ногах, но все равно со словами „Ты че-о-охуел, ме-эн?“ в пару шагов настигает представителей русского андеграунда. Он мажет кулаком куда-то мимо головы Гнойного, они возятся под дверями полминуты, после чего мое терпение иссякает. Я сгребаю Евстигнеева и оттаскиваю в сторону, Светло еще воинственно машет кулаками, но его глаза, спрятанные за черными линзами, закрыты — на очки попадает свет фар. Такси! Очень вовремя.       — Мирон? — глаза у Гнойного округляются, словно он действительно только сейчас меня замечает, хотя вероятно, так и было. — Уебывай христа ради. И пидора своего забери!       Он говорит это, глядя мне в глаза, и меня снова прошибает холодный пот — последний раз за этот длинный день. Я заталкиваю Евстигнеева на заднее сидение, обхожу машину и сажусь рядом с ним. Он тут же роняет башку мне на коленки, высовывает одну ногу в открытое окно а второй упирается в водительское сидение. Всю дорогу Ваня всхлипывает, жалуется, что его тошнит, что он устал, что хочет домой и что ему очень обидно, что „Ванечка Светло выбросил его скромный, совсем ничего такого не значащий подарок“.       Этот бесконечный день заканчивается для Вани. Он засыпает в одежде у меня на не разобранном диване, лицом в подушку, и все еще скулит. Я переписываю стихи с салфеток в блокнот телефона, попутно редактируя корявые кое-где рифмы, и снова вызываю такси до студии, уже на ходу звоню Порчи по скайпу — он в Португалии, уехал на некоторое время к родителям.       Утром выходит „Биполярочка“. И я почему-то надеялся, что Гнойный, послушав ее, не отмахнется. Но в глубине души все равно понимал, что для него это всегда будет просто самокопанием никчемного клоуна»       Слава выключает кассетник, достает мобильный и находит в поисковике «Биполярочку». Его трясет, он пальцами едва попадает по сенсорной клавиатуре, еле нажимает на кнопку воспроизведения, а потом замирает, уставившись в стену, так и не донеся сигарету до рта. Каждое слово воспринимается не просто иначе. Строчки петлей закручиваются вокруг шеи, проникают в мозг и делают больно физически.       «Окс, под чем ты?»       И некоторые слова в стихах как будто бы и не его, не Мирона, и от этого становится паршиво, да так, что аж тошнит от самого себя. Глаза становятся мокрыми, и Славе хочется выдрать их нахрен, потому что как мог он, пристально следя за творчеством Федорова, не видеть того, как тот в голос молил о помощи. Он же обвинит его, блять, обвинит в какой-нибудь хуйне, а может, так и вообще посвятит ему одну из кассет как заебавшему его оппоненту, зато Машнов сожрет себя сам.       Ваня появляется на кухне не очень вовремя. Он сначала стоит в дверях, потом, шаркая тапками, обходит Славу и смотрит в его лицо. Он, конечно, подмечает увлажнившиеся глаза, но никак это не комментирует. Вот что значит настоящий друг. Светло стоит так, пока трек не заканчивается, молча слушает, как из динамика мобильника Славки читает Мирон, а потом говорит:       — Это хуйня, слышишь, Слав?       Славе хочется сказать, что это не хуйня, а еще хочется рассказать все от начала до конца, а потом еще спросить, что за ебала происходит у Светло с Рудбоем, но он молча утыкается лбом Ване в живот и тихо хлюпает носом.       «Биполярочка» начинается с начала, и Слава думает, что фраза про боль из динамика все-таки очень правдива.