Бог в муравейнике

      Слава потерял ключи, поэтому звонит сначала в домофон, потом стучит в дверь. Ее открывает Саша. У нее лицо покрыто красными пятнами, веки опухшие и были сильно раздраженные — наверное, она терла их руками. Губы припухшие, искусанные. Миронова смотрит на него печально всего несколько секунд, и этот взгляд прибивает Славу к стенке. Расстрел, который он заслуживает. Она опускает голову, пряди ее мягких волос выскальзывают из-за ушей и закрывают девичье лицо. Машнов стаскивает с плеч рюкзак, который каким-то чудом не потерял, но так и остается стоять возле двери, словно готов в любой удобный момент сбежать из собственной квартиры снова.        — Слава, что происходит? Тебя нет и нет… Телефон не берешь. Я Ване позвонила, он сказал, что ты вчера утром от него ушел. Я не знала, что делать! Ушел и как сквозь землю. Славочка…       Он зажмуривается, как будто если закрыть глаза, то все прекратится. Лучше бы Саша орала, обвиняя во всех смертных грехах, и била его скалкой, чем тихо плакала в коридоре и говорила севшим от рыданий голосом, как сильно за него, олуха, переживала и как она испугалась.       Сердце виновато сжалось, но желание уйти прочь никуда не делось. Нужно бы обнять Миронову, пообещать больше так не делать и напиздеть что-нибудь про то, что неожиданно встретил старых знакомых, а телефон просто был в рюкзаке и он его не слышал, ну или придумать что-то еще. Но Слава просто стоит, не зная, куда деть руки.       — Мне в универ надо, — говорит Саша, — Я вчера пары пропустила. Тебя ждала. Становится стыдно, но в то же время и легче. Саша уйдет, он проведет день дома, а к вечеру поедет к Ване Светло. Скажет Сашеньке, что нужно работать над альбомом. Биты будут писать, вот.       Саша переодевается, говорит Славе, что в холодильнике есть еда, которую можно разогреть и покушать, что она постирала его любимую футболку и что окно из-за вчерашнего ливня опять потекло. Славка слушает ее, почти не воспринимая информацию. Смотрит на нее и почти не видит. Прежде чем уйти, она клюет его в щеку, и глаза ее снова становятся влажными, когда она не получает поцелуй в ответ. Миронова успокаивает себя тем, что у ее любимого просто тяжелый период, и это нужно просто пережить. Ведь пережить можно все, и это — тоже.       Как только она уходит, Слава идет на кухню. Он выпивает минералки с лимоном, выкуривает две сигареты подряд, стоя на балконе и разглядывая припаркованные во дворе машины на предмет наличия «шкоды» Евстигнеева. Машины предсказуемо не обнаруживается, и Слава ругает себя за паранойю. Рассмотрев все машины, Славка завтракает и идет в комнату. Достает с верхней полки шкафа небольшую спортивную сумку и складывает туда белье, носки, пижамные штаны, несколько футболок и оставшиеся кассеты кроме той, что вставлена в плеер. Подумав, добавляет еще зубную щетку. Потом принимает душ, долго просто стоит под теплыми струями воды. Переодевается в чистые джинсы и футболку, натягивает сверху толстовку. Смотрит на трещину над окном, которую на днях заделывал и которая стала больше. Вздыхает, но все равно берет остатки резиновой изоляции и аккуратно заклеивает. Только после этого пишет сообщение Светло.       «Я могу у тебя перекантоваться несколько дней?»       Ответ приходит не сразу:       «Мне звонила Саша. Искала тебя. Где ты шатался?»       «Бухал       Так я могу пожить у тебя какое-то время?       Ваня»       Светло не отвечает ни через десять минут, ни через двадцать, хотя возле сообщения светятся две галочки — прочитано. Слава успевает даже обдумать вариант с Замаем, уже скрипя зубы представляет, как рассказывает ему все — разбалтывать о кассетах все еще не хотелось, но приходит новое сообщение.       «Да.»       Точка в конце сообщения, ну здравствуйте!       Слава смотрит на нее и не понимает, на что обиделся Ваня. Может, он занят? Тогда бы ответил без точки, ведь спешил бы набирать сообщение. Что, черт возьми, происходит с Ваней Светло? Эти странности у него в квартире, странности в его поведении — все это крутится перед Славой, как калейдоскоп, и он не может ухватить то, что лежит на поверхности, что-то очевидное, очень простое, но трудное для понимания. Словно что-то ужасное спрятали прямо у него перед носом и он, как хреновый сыщик, не видит очевидного в упор. Он закрывает глаза и решает разобраться с этим уже у Вани, а пока берет плеер и переставляет кассету другой стороной.       Машнов устраивается на диване, кладет кассетник себе на грудь и закрывает глаза. Пленка шуршит, и сквозь шум проклевывается чистый, звонкий голос Мирона.       «За мою долгую жизнь у меня было не так много серьезных отношений с женщинами, как можно было бы подумать. Да, групи, фанаток, просто красавиц, делящие постель на одну, максимум, две ночи, было бесчисленное множество. Думаю, вы слышали эти истории про то, как я, старый дурак, таскаю фанаток в бекстейдж. Я, пожалуй, даже затруднюсь воспроизвести в памяти все их лица, не то что имена. Но все это — шелуха. Пустить женщину в свою кровать, допустить ее до своего тела — это совершенная ерунда. Совсем другое дело позволить ей оказаться в твоей голове, и если это случилось, то все.       Пиши пропало.       Впрочем, как я понял позже, по большому счету не важно, кто именно понимает тебя и знает лучше, чем ты сам, это в любом случае ведет к гибели. Любовь фатальна при самых разных обстоятельствах. Но тогда, когда я лежал неделю дома и гонял по кругу альбомы Машнова, я об этом еще не думал, хотя эта очевидная мысль была прямо перед моим носом. Ко мне каждый день заезжал Ваня, и я старательно делал вид, будто бы болею, чтобы он не заставлял меня выходить за пределы квартиры. Ему Женя поручила присматривать за мной, и Евстигнеев таскал лекарства и еду. Я даже имитировал кашель. В один из дней, когда я уже „шел на поправку“, Ваня привез пива и плюх, чему я знатно обрадовался. В стадии депрессии я испытывал особенную слабость к траве, потому что пока я был под ее действием, окружающая меня темнота ненадолго отступала.       Но вернемся к моим отношениям с женщинами. В университете у меня была девушка, англичанка, и описать я могу ее только одним словом: стерва. Впрочем, мне было с ней комфортно и хорошо, проводить вместе время было интересно, но мы быстро расстались. Она бросила меня, когда узнала о моем диагнозе. Уже в России у меня появилась Соня, но о ней позже. А когда я только начал серьезно заниматься рэпом, я познакомился с Алисой.       В тот день, когда мы накурились, я выложил Ване об Алисе все, как на духу, хотя раньше молчал о ней. Ваня знал только, что я был женат, но подробности ему не были известны. В конце своего рассказа я натурально разрыдался, и Евстигнеев долго успокаивал меня. Я помню ту внезапную истерику плохо, и дело было не в отходняке от плюх, а в том, что это ело меня изнутри. Я колотил ногами стену, а Ваня сжимал мои руки, чтобы я не расцарапал себе лицо и предплечья, а я плакал и орал, что никого никогда не любил так, как любил Алису.       И нет, я не жалею, что рассказал ему тогда, расскажу и сейчас. Это больше не тайна. Дело в том, что у меня было много времени, чтобы подумать о том, кто виноват в моей смерти, и я пришел к выводу, что и на Алисе тоже есть доля вины. Нельзя так поступать с человеком, как она поступила со мной, и хоть я понимаю, что иначе она просто не могла, все равно не в силах заглушить в себе обиду. Моя шестая причина — Алиса.       Впервые я увидел ее в метро. Когда ты находишься вдали от родины особенная магия помогает легко отличить русского человека в толпе. Так было и у меня: я бросил один взгляд на нее и сразу понял, что она из России. Интуиция не подвела, Алиса оказалась дочерью одного русского банкира, которому принадлежала довольно известная банковская компания, но тогда, в метро, я этого не знал. Я смотрел на нее и понимал, что даже не могу отвести взгляда. Алиса отличалась от всех девушек, которых я раньше знал, которые мне нравились и с которыми я встречался. Даже внешне она была совсем не такой, как те, на которых я обычно обращал внимание. Мне нравились спортивные, довольно высокие девушки с короткими стрижками и крупными чертами лица. А она была совсем не такой.       Совсем.       Миниатюрная, тоненькая и хрупкая. Я подумал, что даже мне с моим средним ростом она будет едва доставать до подбородка. У нее были легкие, блестящие светлые волосы, собранные в небрежный узел на затылке. Несколько волнистых прядей обрамляли лицо — еще не потерявшее детской пухлости, с острым подбородком, длинноватым аккуратным носом и губами, плотно сжатыми. В ту же секунду мне смертельно захотелось, чтобы эти самые губы изогнулись в улыбке, и я представил себе изгиб ее улыбки: нежный, искренний и очаровательный. За стеклами очков прятались ее глаза, не слишком умело накрашенные, они все равно выделялись на лице. А потом она подняла свой взор на меня, и все мое тело словно прошибло молнией от макушки до пяток, и рот мой растянулся в счастливой улыбке. Алиса вскинула брови и недовольно поджала губы, рассерженная моими проявлениями чувств. Желая запомнить навсегда, я жадно смотрел на ее легкий образ, который совершенно выделялся для меня в толпе пассажиров. Она словно светилась, и мне захотелось, чтобы этот свет светил мне одному.       Объявили следующую станцию, Алиса легко подхватила огромную папку, какие возят с собой студенты архитектурных и художественных колледжей, и подошла к дверям. Я проводил ее взглядом.       Да, в тот день я не познакомился с нею.       Так прошла еще неделя. Я садился на тот же поезд метро в то же время, и — как же широко мне улыбалась удача — мы всегда ехали в одном вагоне. Я проезжал на одну станцию дальше, чем Алиса, возвращался обратно и сидел в сквере возле архитектурного колледжа где, как я предполагал, она училась.       И я не ошибся, потому что однажды увидел ее там.       Она спускалась с крыльца в окружении подруг, и я возликовал: у нее наверняка не было молодого человека! Одна из ее подруг показала куда-то в мою сторону, Алиса повернула голову и заметила меня. А потом она сама подошла ко мне.       — Вы следите за мной?       Она склонила свою хорошенькую головку на бок и скрестила руки на груди. Смотрела на меня, нахмурив брови и сощурившись, и хотела казаться строгой и сердитой, но я уже видел ее чудесную улыбку, когда она разговаривала с подругами. Так что нет, она могла даже не пытаться, я прекрасно знал, что никакая она не злюка, и ясно видел: передо мной — ангел. Я посмотрел в ее голубые глаза, которые тянули меня в себя, как самая бесконечная, самая глубокая бездна, из которой нельзя выбраться, и сказал:       — Мирон Федоров.       Уголки ее губ дрогнули, губы разомкнулись, растянулись в улыбке, показались жемчужные зубки и она тоже представилась:       — Алиса.       Так я познакомился со своей женой.       Алиса сразу предупредила меня, что у нее есть молодой человек, который остался в России и ждал ее. Но я на этот факт наплевал и старательно добивался расположения Алисы. Она долго не воспринимала меня, как мужчину. Мы проводили время вместе, как друзья. Такие отношения завязываются у объединенных тоскою по родине людей, которые встречаются на чужбине. Но у наших отношений была особенность: я был влюблен в Алису с самой первой нашей встречи, с первой ее улыбки, и влюблялся в нее все сильнее каждый раз, когда слышал ее смех и видел ее счастливые, искрящиеся радостью глаза, но важнее было то, что и Алиса постепенно влюблялась в меня.       Это были ни на что не похожие отношения. Они начались с дружбы, и потому были особенно прекрасны. У нас были общие интересы, но мы не боялись узнавать новое. Я делал первые серьезные шаги в рэпе, и Алиса тоже начала интересоваться им, чтобы поддержать разговор. Она увлеклась творчеством Бернарда Шоу, и я кинулся перечитывать его пьесы. Мы могли делать вместе что угодно. Я днями торчал у нее на квартирке, порой так долго, что ее соседка недовольно ворчала на меня и грозилась больше никогда не пустить. Или мотались целыми днями по городу. Алиса фотографировала лондонскую архитектуру, чтобы потом рисовать с фотографий, я учился рифмовать сходу. Пока она чертила проекты в колледж, я сидел рядом и читал. Нам было комфортно просто находиться рядом и заниматься каждый своим делом в той же степени, в какой было комфортно заниматься чем-то вместе. Мы могли пойти куда угодно. Алиса ходила со мной на баттлы, хотя я всегда отговаривал ее — для такой хрупкой девушки там было опасно; я, в свою очередь, с удовольствием ходил с ней в театр и оперу. Так продолжалось несколько месяцев, и единственное, что грызло меня — невозможность романтических отношений. Мне хотелось держать ее за руку, гладить ее плечи, ее лицо, обнимать ее и — если позволит! — целовать. Но Алиса дергалась даже если я случайно задевал ее ладонь своей. И постоянно твердила, что ее ждет жених.       Но со временем это прекратилось. Сначала она перестала говорить о нем, потом, как я полагал, — думать. А дальше все произошло само собой. Когда мы поцеловались, мы не были пьяными, разве что только теплым лондонским вечерним воздухом, но кинулись навстречу друг другу так отчаянно, словно ждали этого момента всю свою жизнь. Я обнимал ее за талию и был счастлив тому, что этот свет теперь в моих руках.       Мне не нужна была хорошая погода. Я был счастлив, если рядом была Алиса. Она стала причиной моего хорошего настроения, стала моим солнцем, и мне казалось, что ничто не способно разрушить наш тесный мирок, где были только мы вдвоем. Я увяз в ней. Она была сладким медом, в котором я тонул и был счастлив захлебнуться.       Все было, словно в кино. Мы делали не „как надо“, мы делали, как хотели. Вскоре стали жить вместе в квартирке в обычном спальном районе Лондона. В ней почти не было мебели и стены были только поштукатурены, но нас это не пугало. Я предложил ей стать моей женой, когда мы застряли в лифте. Она заплакала, улыбнулась своей чудной улыбкой и кинулась мне на шею. И мне казалось, что такое просто не может закончиться. Я не думал ни о чем, лишь о том, что действительно хочу провести с нею всю свою жизнь.       Я захотел состариться вместе с этой женщиной. С одной — до самого конца.       Когда мы расписывались — вдвоем, без посторонних глаз, словно это было самое большое таинство, — я поклялся себе, что этому свету не дам потухнуть.       После свадьбы все продолжилось. Никто из общих друзей не верил, что мы женаты. Алиса выглядела младше своего возраста, и многие принимали ее за мою сестру. Она не обижалась: смеялась и не пыталась казаться старше. А я ценил в ней это качество: она никогда не хотела казаться той, кем не являлась. То чувство, что я определял и до сих пор определяю любовью, наполняло меня полностью.       Алиса приняла меня всего. Вместе с моей болезнью, с моими привычками, характером, моим мрачным прошлым и туманным будущим. Она была рядом всегда. Даже когда депрессия обнимала меня своими черными лапами, Алиса разгоняла окружающую меня темноту. Она была первой, кто слышал мои тексты, и честно говорила, если они были полным фуфлом. Она заставляла меня двигаться вперед и говорила, что за поражением обязательно последует победа, стоит лишь поверить и как следует постараться.       Она была абсолютно идеальной. Такой, какой я видел свою жену в еще, пожалуй, детских мечтах, когда читал сказки и рыцарские романы. Похожей в чем-то на маму: заботливая и понимающая, кроткая, честная, ласковая. Я любил называть ее лисой, она злилась на меня за отсутствие фантазии, щипала за нос и целовала в щеку. Я, черт возьми, был счастлив. Я научил ее кататься на велосипеде. Мы вместе поклеили обои в квартире, но так и не купили кровать, продолжая спать на матраце, брошенном на пол. Алиса не была девочкой-пиздец, какой я изобразил ее в „Горгороде“. Она была гораздо лучше. И хоть я пытался ее удержать в том воздушном замке, который сам же и выстроил, она все равно ускользнула.       Заявление на развод лежало на столе на кухне. Алиса сидела перед ним с совершенно нечитаемым выражением лица. Одетая во все черное, потому что наверняка хотела казаться старше и строже. Но мне показалось, что оделась она так потому, что в этой квартире умерло то, что было нашей любовью. Умерли мы и остались только Мирон и Алиса. Ее волосы были собраны в узел, как в нашу первую встречу, но он был гладким и тугим, а не легким и небрежным.       — Подпиши. Я прошу тебя, Мирон.       У меня все внутри скрутилось в узел еще туже того, в который Алиса убрала свои волосы. Мне безумно хотелось, чтобы она распустила их, чтобы они солнечными бликами рассыпались по ее плечам; чтобы она сняла эту чертову черную водолазку и надела что-нибудь светлое и нежное, идущее ее лицу. Но она сидела, выпрямив спину так ровно, словно проглотила палку, и не смотрела на меня. Мне подумалось, что это не моя жена. Что ее подменили, потому что моя Алиса не отводила бы взгляда и не сидела бы на стуле так прямо, так строго бы не говорила. Я взял лежащую на столе ручку и заметил, что за два с лишним года, минувших с нашего знакомства, Алиса так и не научилась краситься. Ей это было и не нужно, и я много раз говорил это, но она упрямо продолжала. Я не злился. Я любил ее любой.       И я был готов сделать все, чтобы она была счастлива. Чтобы свет не погас. Поэтому поставил подпись. Положил ручку на стол. Но все равно не мог заставить себя уйти.       Алиса ушла сама. Она поднялась, аккуратно свернула заявление пополам и убрала в свою сумочку. Прошла мимо меня в комнату, выкатила в коридор свой чемодан. Я смотрел на нее, как дурак, и не понимал, как это безумие, эту неправильную, иррациональную ситуацию остановить. Все рушилось, убегало, как песок сквозь пальцы, и я был не в силах это прекратить. Меня бросило в жар. Алиса обулась, перехватила сумку удобнее, повернула в замке ключ и взяла чемодан за ручку. Она переступила порог и обернулась.       Пожалуй, лучше бы она этого не делала. Я увидел в этом взгляде столько невысказанного. Сожаление. Вина. Любовь.       Но то, что я звал любовью, уже рассыпалось. Свет горел — мне удалось его сберечь, — но уже не для меня. Она снова была свободной, принцесса, сбежавшая из моего воздушного замка, где был только свет и любовь. Удержать я ее не мог. Не запирать же мне певчую птицу в клетку — она затоскует, потускнеет ее огонь, и петь она перестанет, и летать больше никогда не сможет.       После ее ухода я долго корил себя. Решил, что я просто не тот, кто нужен Алисе, и она всего лишь поняла это немного раньше меня. Я заливал свое горе алкоголем и надеялся, что рана отболит, если я расскажу о ней в треках. Но становилось только хуже. Однако время — лучшее лекарство. Оно не залечивает, нет. Оно стирает чувства. И даже самые сильные, такие, как любовь, становятся блеклыми в потоке лет. Лишь недавно я узнал, что в тот год, когда Алиса уехала, она вернулась в Россию и вышла замуж за сына хозяина фирмы, с которой банк ее отца заключил крупный контракт. Нужно сказать, что она не могла иначе, что она выбрала между долгом и чувствами долг. Что в принципе этого выбора у нее не было. Однако правда такова, что выбор есть всегда. И если бы ее чувства ко мне были сильнее хотя бы на каплю, она бы обязательно послала к черту и отца с его бизнесом, и Россию. Тогда бы все сложилось иначе, но к чему думать о том, что было бы, если бы… Что есть, то есть, сделанного не воротишь. А мы, как я понял позже, были все-таки из слишком разных миров. Ей была уготована счастливая, спокойная жизнь наследницы бизнес-империи отца и любящей, тихой супруги в браке, где не будет эмоций, а следовательно не будет риска его распада. И я был для нее просто приключением, зашедшим слишком далеко.        И все равно я не могу заставить себя так думать и ненавидеть ее. Она была единственной, кто понял меня и принял. Каждый атом, каждую мою мысль, каждое мое слово — она не осуждала ничего, она все принимала, потому что видела в любви великую силу и великую роль. Алиса держала меня на плаву, именно благодаря ей я не сломался и пошел вперед.       Но каким бы славным лекарством не было время, призраки прошлого всегда будут преследовать нас. Ее светлый образ все еще был жив в моей памяти, хоть и стал блеклым за пеленой времени. Ее голубые, ясные глаза были со мной в наркотических трипах, алкогольных галлюцинациях, снах в депрессивной фазе своей болезни. Они смотрели на меня на баттле, пока Гнойный раскручивал меня на винтики и понимал каждый из них лучше меня самого».       Кассета закончилась, но Слава не заметил. Он слушал тихий шелест пленки, закрыв глаза, и вспоминал, чувствовал ли он когда-нибудь нечто подобное. На ум ничего не приходило. Он не хотел состариться ни с Сашей Федоровой, ни с Сашей Мироновой, ни с какой-либо другой девушкой. Он вообще все еще наивно не хотел становиться старым и думал, что состарятся все вокруг, кроме него самого. Факт старости и смертности все еще не укладывался у Славы в голове, поэтому он не осознавал в полной мере смерти Мирона. Ему казалось, что это розыгрыш, что Мирон уехал в отпуск и решил всех наебать и проучить, чтоб неповадно было.       Впрочем, вопроса о том, любил ли кого-нибудь Слава, больше не стояло. Стоял вопрос о том, полюбит ли он вообще когда-нибудь.       Ему скоро тридцать.       И никого не любил.       В голове не укладывалось. А ведь испытать это чувство хотелось очень. И он даже примерно не представлял, что именно должен почувствовать. Федоров про какую-то фигню говорит. Какой-то свет, понятие, принятие, но его Алисе этого оказалось недостаточно, ведь она выбрала долг… Слава запутался.       В двери гремит ключ, Саша тихонько заходит в квартиру, разувается, проходит в комнату и видит собранную сумку. Она опускает голову и спрашивает:       — Ты съезжаешь?       Вопрос, на самом деле, глупый, потому что это квартира Славки. С чего бы ему отсюда съезжать? Машнов садится на диване, убирая кассетник в сторону. Смотрит на Сашку и видит мироновскую Алису. Такая же юная, хрупкая, очаровательная ласковая девочка, которая будет ему идеальной женой и доброй подругой. Но у Саши было одно большое от Алисы отличие. Слава ее не любил так, как Мирон любил свою Алису.       — На недельку. К Ване. Мы работаем над альбомом, нужно доработать тексты и мы хотим сами написать биты. Не хочу напрягать тебя, так что… как мы все закончим, вернусь.       Каждое слово дается с трудом. Машнов чешет глаз в конце фразы, чтобы не смотреть на Сашу. Ее глаза становятся влажными, но слезы с ресниц так и не срываются. Она спокойно согласно кивает и уходит на кухню. Слава убирает кассетник в сумку, накидывает куртку — в последние дни стало слишком холодно для ветровки — обувается, перехватывает сумку поудобнее. Саша не выходит попрощаться. Он говорит громко: «Я ушел!», и, не дождавшись ответа, хлопает дверью. Стоя в парадной, Славка вдруг остро осознает необратимость момента, потому что раз ты не оборачиваешься, значит, не хочешь вернуться. Или напротив, только этого и ждешь? Ведь когда уходишь не навсегда, нет нужды запоминать, каким все было в последний раз. Машнов путается в этих мыслях, как в паутине. Он вызывает такси и пишет сообщение Светло:       «Я выезжаю, скоро буду».