Бог в муравейнике

      Евстигнеев выпрямился, прижимая кота к груди и почесывая ему рыжий загривок. Гриша довольно мурлыкал и вообще выглядел так, словно пришел его хозяин. Славу кольнула ревность: Гришка так даже к Светло на руки не кидался, не то что к нему. Конечно, Гришенька был ласковый ко всем, кто любил его. Но, блять, с чего такая любовь к Ване-то, который из табора?!       Любовь, правда, была взаимной. Евстигнеев сюсюкался с Гришей, терся своим шнобелем о его розовенький носик и приговаривал ласковым голосом, напоминающим мурчание:       — Гришенька, хороший котик, соскучился что ли? Ты мой сладкий!       Лицо у него при этом сделалось таким, какое бывает у девушек, которые видят маленьких детей. В уголках глаз появились морщинки, выдающие его возраст и добродушную натуру, взгляд потеплел, и вообще эта картина «Рудбой, тискающий толстого кота» выглядела уютной и внушала надежду на то, что все обязательно будет хорошо. Слава даже как-то выдохнул, но потом злость в нем снова закипела: чего Евстигнеев вообще приперся?!       Светло тем временем разделся сам и стянул с Рудбоя куртку, недовольно бурча:       — Ты бы разделся сначала, дядь, никуда твой котик не денется.       — Да ладно, — отмахнулся Евстигнеев.       Фаллен, наконец, обратил внимание на Славку и, вскинув брови, уточнил:       — О, ты уже встал?       Машнов в жизни не видел у Вани такого спокойного выражения лица и невинного взгляда. Как будто все было, как надо, как обычно, и ничего из ряда вон выходящего не происходило.       — Встал. В магазин сходил даже уже. — Он хотел еще сказать, что уже и кассету послушал, но решил, что при Рудбое лучше помолчать. — А этот?       Он кивнул на Евстигнеева, и оба Вани синхронно недовольно нахмурились. Как старые супруги, ей-богу. Такие люди, которые прожили вместе лет сорок и уже переняли все привычки, жесты и фразы друг друга. Светло закатил глаза и пошел на кухню. Машнов и Евстигнеев двинулись за ним, столкнувшись плечами в дверном проеме. Вдвоем они не проходили, но и отступать никто не собирался. Слава с Ваней потолкались в проходе, натужно пыхтя, и в итоге Ваня уступил.       Светло тем временем уже поставил чайник на конфорку и насыпал в заварник листовой чай с ягодками. Молчали. Евстигнеев отпустил Гришу, и кот, решивший, что раз хозяин колдует на кухне, то и ему, может быть, перепадет кусочек колбаски или какая другая вкуснятина, кинулся к Светло. Рудбой, не спрашивая разрешения, закурил, и Ваня в ту же секунду поставил перед ним на стол фарфоровое блюдце с отколотым краешком. Затянувшись, Евстигнеев, наконец, подал голос:       — Я пришел по делу.       — Ко мне? — Машнов вскинул брови, цепляя на лицо дурацкую улыбочку, чтобы замаскировать свое внутреннее более чем расшатанное состояние. Его все еще потряхивало после услышанного на второй стороне третьей кассеты, но происходящее, несмотря на свою сюрреалистичность — ебаный Рудбой на кухоньке в квартире Светло! — каким-то образом возвращало ему утраченное душевное спокойствие.       Евстигнеев кивает.       — И что за дело?       — Мирон. Вернее, его кассеты.       Светло ставит в центр стола блюдо с эчпочмаками, купленными в булочной возле дома. Еще горячие, они пышут жаром, так и просясь в рот. Ваня ставит чашки и чайничек себе и Славке — с чаем, Евстигнееву — высокий стакан с какао. Понятно теперь, что вкусы у Ваньки не менялись, просто, видимо, другой Ванька в гости зачастил. В принципе, Слава мог бы подумать, что Рудбой действительно пришел сюда впервые, чтобы встретиться с ним, но было бы глупо не замечать очевидного. Все указывало на наличие связи между этими двумя: то, как Гришенька ласково приветствовал Евстигнеева, внезапно возникшие у Светло продукты, зажигалка, таинственные знакомые… Впрочем, знакомые теперь перестали быть таинственными и оказались, в принципе, общими. Наверняка и ветеринара для Гриши нашел Рудбой. Славе стало тоскливо: почему Ваня ему не рассказал об этой дружбе? Неужели побоялся, что Машнов его осудит или обидится? Вздор. Во-первых, ему сейчас было не до обид за общение с другом бывшего оппонента, во-вторых, он слишком любил Светло, чтобы злиться на него из-за такой мелочи. В конце концов, каждый сам решает, с кем ему общаться. Хочет Ваня брататься с этим хипстером — пожалуйста, никто не запрещает.       — Тебе Ваня сказал?       Евстигнеев качает головой:       — Я давно знал. Еще до того, как встретил тебя на кладбище.       — Ты тоже там есть, верно? На этих кассетах?       Рудбой вздыхает, обхватывает стакан руками и опускает глаза. Выдерживает паузу, наверное, раздумывая, говорить Славке или нет. Приняв какое-то внутреннее решение, он все-таки произносит:       — Я не могу тебе ничего сказать. Ты сам должен все прослушать, от начала до конца. Ты слушаешь слишком долго. По кассете в день?       Славка кивает. Ванька сидит и переводит взгляд с одного на другого, как в теннисе, и жует эчпочмаки. Как будто он тут вообще не причем и так, мимо проходил, решил зайти. Ну ничего, с ним Машнов позже поговорит.       — Ну так и… о чем ты хотел поговорить?       — Я лишь хотел тебе напомнить, чтобы ты не принимал все сказанное Мироном за чистую монету. Он тоже человек, к тому же, психически не совсем здоровый.       — Ты хочешь сказать, что он врет? И в чем же именно?       Слава взбесился мгновенно. С чего, блять, Федорову, спрашивается, врать? Он выпилился сразу после того, как записал эти чертовы кассеты, и если они все довели его до того, что он всех оклеветал и подставил, сделав виновными в своей смерти, то это нисколько не умаляет их вины. Все, кто его окружал и кто к нему лез — чертовы кретины. Он сжал в руке фарфоровую чашку из сервиза, который Светло доставал только в исключительных случаях, и она с треском лопнула. Горячий чай обжег руку, быстро пополз по скатерти и скатился вниз, замочив Машнову еще и домашние штаны. Он даже не сразу понял, что именно произошло, потому что ладонь обдало не жаром, а холодом: из нее торчало несколько осколков. Быстрее всех среагировал, как ни странно, Евстигнеев. Он убежал в ванную и вернулся с полотенцем, смоченным холодной водой, марлевыми бинтами и тюбиком пантенола. Светло тихо охнул и принялся вытирать пролитый чай со стола и пола, с сочувствием и испугом глядя на окровавленную и покрасневшую Славкину ладонь. Рудбой вытащил осколки, обмотал кисть полотенцем, дожидаясь, пока кровь остановится и место ожога остынет. Подержал так пару минут, все молча приходили в себя, да и сам Евстигнеев выдохнул. Затем убрал полотенце, аккуратно смазал покрасневшую кожу, на которой начинали появляться волдыри, и забинтовал.       — Бинт нужно менять каждые двадцать минут, — сообщил Евстигнеев. Славка буркнул что-то в благодарность. Ванечка, наконец, закончил убирать и ушел в аптеку за обезболивающим и бинтами, попросив их перед уходом не убить друг друга до его возвращения и кипятком больше не ошпариваться. Как только дверь за Светло закрылась, Евстигнеев зачем-то принялся пояснять:       — Пришлось закончить медицинские курсы. В турах всякое бывало, то уколы ставить приходилось, то поранится кто, то вот ожоги. Теперь, наверное, такого уже и не будет.       Взгляд его сразу как-то потух, и Славке снова неприятно кольнуло сердце, на этот раз сочувствием. Мирон ведь был Рудбою другом. Блять.       — Не пори горячку, как дослушаешь. Не делай того, что первым придет в голову, что бы это ни было, хорошо? Мирон бы не хотел ничего плохого. Он лишь пытался проучить нас всех, но зла никому не желал. Я знаю.       Машнов рассеянно кивнул, промакивая салфеткой мокрую ткань, противно липнувшую к бедру. Надо бы переодеться и намазать пантенолом и ноги тоже, но он продолжал сидеть. Все как-то неуловимо изменилось. И сам Слава уже больше не ощущал себя прежним, хоть точно и не мог сказать, почему. Он поднял голову, посмотрел на Евстигнеева, который щелкал своей зажигалкой.       — Слушай, а что… что у вас с Ваней?       Рудбой повернулся к Славе, улыбнулся как-то криво, и в изгибе губ скользнула терпкая, поразительно ясная, неприкрытая нежность, которая заполнила и его взгляд — честный и прямой.       — Люблю его.

х х х

      Когда вернулся Светло, Рудбой уже свалил. Машнов задумчиво смотрел, как Ваня меняет ему повязку, и никак не мог врубиться в происходящее. Он смотрел в знакомое еще со школы лицо. Высокие скулы, узкий подбородок, бородка, очки с большой диоптрией, волосы, мокрые с улицы и взлохмаченные. Ваня Светло, которого он знал так долго, и вот пожалуйста. Как вообще так вышло-то? Что такого случилось, что холеный Евстигнеев в своих рибоковских шмотках и с сигаретами, которых в России-матушке и не купишь, обратил внимание на Ванечку Светло, который живет у черта на куличках и ходит пятую зиму в одной и той же куртке. Слава вовсе не думал, что Ваня плох, совсем нет, он самый замечательный и прекрасный — он же его друг. Просто слишком они, эти Вани, разные. А знает ли Светло, что Евстигнеев к нему питает далеко не дружеские чувства?       Машнов решил не лезть к ним. Ему сейчас и без этих двоих тошно. А если что случится, то он сам лично сломает ебучему Йобдуру его длинный нос, пусть тот только попробует Светло обидеть. Слава даже решил, что свое сочувствие затолкает подальше и, если потребуется, обязательно встанет на защиту Ванечки.       Ваня тем временем закончил перевязку и, ничего не говоря, принялся еще раз мыть на кухне пол. Гришка мешался, но, хоть Светло упорно пихал его шваброй под пушистый зад, кот все не унимался.       Слава некоторое время просто сидел, наблюдая эту картину. Потом ушел в комнату, лег на диван, накрылся пледом и уснул. Сквозь сон он чувствовал, как Ваня несколько раз вытягивал его поврежденную руку из-под пледа и делал перевязку. Через какое-то время он, видимо, заебался ходить постоянно туда-сюда и устроился с книжкой в кресле возле Славки. Пришел Гришенька и сладко замурлыкал, и лишь тогда Слава провалился в глубокий сон.       Ему снилась сцена, которую он видел в каком-то девчачьем фильме, который смотрел еще с Сашей Мироновой. Это была свадьба: множество гостей, богатая обстановка, священник — все, как положено. Он, Слава, был наряжен в черный траурный костюм, как будто пришел не на свадьбу, а на похороны, и таскал со стола закуски, потихоньку напиваясь шампанским. Потом он подрался с Димой Шокком, они повалили один из шатров, и Машнов продолжал молотить Хинтера по лицу, пока вся некогда белая ткань шатра не окрасилась его алой кровью. Дорожка, по которой к алтарю шла невеста, тоже стала алой, и началась церемония. У алтаря стоял Евстигнеев, довольный, как котяра, и улыбался улыбкой чеширского кота, будто клыки с маски Охры приросли к его лицу. К нему под руку с Замаем шел Фаллен, одетый в белый костюм. Андрей, который во сне очень убедительно казался отцом Светло, передал его руку в грабли Рудбоя. А потом они обменялись кольцами, стоя неожиданно не возле алтаря, а на горе посиневших трупов Федорова.       Проснулся Слава в темноте в холодном поту. Ваня мирно сопел в кресле рядом, Гришенька тоже спал, положив голову на раскрытую книгу, лежащую на коленях Вани обложкой кверху. Сквозь незадернутые шторы комнату лизал свет фонарей, разбитый в каплях снова начавшегося дождя. Славка поднялся, вытер взмокший лоб рукавом футболки и тихо вышел из комнаты. На часах было три часа ночи, но спать больше не хотелось.       Нет. Нельзя так. Нельзя упрекать других в том, что они почти что счастливы, когда ему самому плохо. Да, горе. Потеря. Но жить дальше надо. Ванечка сам сказал: «Надо жить, надо любить». Вот пусть и любит. Пусть Евстигнеева, раз ему так хочется. Что бы ни случалось, нужно уметь перешагивать через это, сносить стойко и двигаться дальше и быть счастливым даже тогда, когда, как кажется, никакого счастья уже и не будет.       Решив так, Слава открыл себе пива, выкурил сигарету, стоя на балконе. Ветер из открытого окна приятно гладил разгоряченную кожу, капли дождя, льющего стеной, до Славы не долетали. Он докурил и постоял еще несколько минут, вглядываясь в погасшие окна дома напротив и потягивая пиво. Затем вернулся в комнату, накрыл Светло ноги пледом, взял кассетник и вернулся на кухню.       «Я, наверное, далеко не сразу осознал, что именно случилось. Переодевшись, я сидел в комнате, потому что на кухню зайти не мог найти в себе сил, хоть и хотелось пить. Мне было нужно, чтобы выход из тупика, в котором я оказался, нашелся сам, но он, конечно же, не находился. И я бездумно листал и листал ленту новостей в соцсетях.       Я снова был маленьким и беззащитным. Меня раскрошили в пыль и рассыпали ее по всей квартире так, что собраться из этого праха и пепла казалось невозможным. Может, мне стало бы легче, если бы на моем пороге появился Ваня или кто-нибудь еще, а может, стало бы в разы хуже. В какой-то момент я лег на бок, свернувшись в позу эмбриона, и закрыл глаза. Они болели, как и все остальное тело, истерзанное моим уже теперь совершенно точно и окончательно бывшим лучшим другом. Хотелось почувствовать себя в безопасности хотя бы ненадолго. Вернуть себе ощущение прежней защищенности, пусть даже на пару минут в непроглядной тьме депрессии снова испытать то чувство, словно ты в теплом коконе, где ни один монстр тебя не достанет. Но в квартире было холодно, и надо было бы позвонить в управляющую компанию, и опять поругаться с ними и с бабушкой Ниной Андреевной, живущей на первом этаже. Ей, вопреки всем представлениям о бабушках, постоянно было жарко, и, хотя она не утруждалась спускаться в котельную и вырубать отопление всему дому всякий раз, когда ей было жарковато, в этот раз она явно спустилась. Но я на нее за это не злился, Нина Андреевна — божий одуванчик. Мне было все равно на холод, я просто продолжал лежать и думать о соседке, чтобы не думать о произошедшем со мной.       Монстры были повсюду, но я больше не боялся тех, что жили под кроватью, когда я был маленьким. Какой смысл бояться чудовищ вокруг, если парочка живет в тебе? Какой смысл шугаться грязи, когда ты сам — грязь? Мне казалось, будто бы испачкать меня сильнее было невозможно, но один из монстров это опроверг. Самым хреновым было то, что я винил в случившемся себя. Я впустил его сам, я не оказал никакого сопротивления, я позволил ему сделать все, что он захотел. Я, блять, слабый и жалкий человек.       Пришло сообщение от Тимарцева: он звал в семнашку.       Я перекатился на спину и раскинул руки в стороны. Посмотрел на свое отражение в белом глянцевом потолке. Как Иисус. Только его сняли с креста, а вот с моих плеч крест никто не снимет.       Нужно было принять правильное решение. Остаться здесь, в этой квартире, которую я больше не мог называть своим домом. Винить себя, ненавидеть эти стены, ненавидеть своего друга, свое тело. Лежать на диване или на полу, пока меня не накроет сон, полный кошмаров. Проснуться разбитым, полным ненависти к себе. Или поехать в „1703“, налакаться там так, что не смогу стоять на ногах, а потом — будь что будет. Отправлюсь в гостиницу. Или поеду к друзьям. Закажу в квартиру клининг, чтобы убрали безобразие на кухне, и вернусь сюда когда-нибудь, когда смогу.       Я написал Саше, что скоро буду. Сел — ребра и зад отозвались тугой, ноющей болью. Я дошел до ванной комнаты, не глядя в распахнутую дверь в кухню, умылся и рассмотрел себя в зеркало. Губа больше не кровоточила, но на ней осталась ранка с запекшейся бурой каплей. Правая часть лица, куда пришелся удар, казалась несколько припухшей, но в целом не критично. Сама гематома не сильная. Я умылся еще раз, смыл уже запекшуюся кровь и решил, что в мигающем тусклом освещении бара Тимарцев ничего не заметит.       Синяки на теле были вполне говорящими, но раздеваться я не собирался, значит, никто ничего не увидит. Я надел толстовку, сменил домашние штаны на джинсы, накинул куртку, взял мобильный, зарядное устройство и кошелек. Обулся и вышел из своей квартиры.       Больше я туда не возвращался.       Забегая вперед, скажу, что я так и не вызвал никого сделать уборку, и, вероятно, там все так же, как было в тот вечер. Я не знаю, что вы станете делать с этими кассетами, мне уже все равно. Но если захотите уничтожить все свидетельства последних месяцев моей жизни, не забудьте прибраться на кухне прежде, чем устраивать у меня в квартире музей для скорбящих фанатов.       Ах да, забыл сказать: эта кассета для Саши Тимарцева. Саня, ты — моя восьмая причина. Сейчас напомню, почему. Впрочем, ты, наверное, даже не понял, что натворил.       Как в принципе и все вы.       Подумать только, уже восьмая причина. Я, на самом деле, боялся, что брошу эту затею еще причине на пятой, просто забью хрен, выкину эти пленки к черту и покончу с собой тихо, без шуму. Но вот оно как получается. Так, глядишь, и до последнего доберемся.       В тот вечер, о котором речь пойдет на этой и следующей кассете, я и принял окончательное решение. Понял, что мне лучше будет покинуть этот мир. И решение это не было спонтанным или принятым на эмоциях под действием алкоголя, я пытался бороться, хотел дать шанс себе и миру, дать шанс каждому из вас. Но вы проебались. Все. И я проебался больше всех, потому что я мертв, а вы, суки, живы.       Я приехал в „1703“ в разгар веселья. Бар был переполнен людьми и, судя по всему, праздновали не только пятницу. Я давно не видел тусовок, на которых почти все участники были охвачены каким-то отчаянным весельем настолько сильно. Пили, словно в последний раз, две девчонки уже влезли на барную стойку и извивались над беснующейся толпой в подобии танца. Их подруга, очевидно более трезвая, дергала девчонок за короткие юбки и умоляла спуститься, но ее голос был почти не слышен за гремящей музыкой, смехом и голосами.       Нужно было найти Тимарцева, но я вдруг представил, как он смотрит на меня, как спрашивает, как у меня дела, а я киваю и говорю такой: „Нормально, нормально, спасибо. Как сам?“, и мне сделалось так тошно, что я сразу двинулся к бару. Поздоровался с парнем за стойкой, заказал виски. Опрокинул в себя чистое пойло, заказал еще. Пока я ждал, оттуда-то подкатился Тимарцев.       — Здравствуй, Мирон.       — Здорово.       Мы пожали руки, и Саша улыбнулся. Потом взял меня за подбородок и повертел мое лицо — меня аж передернуло.       — Это кто тебя так отделал?       — Подрался, — отмахнулся я. Приходилось орать. Девицы, танцевавшие на стойке, подползли к нам, и одна из них пьяно сообщила:       — Я слышала, что лысые мужчины очень хороши в постели.       Доказывать ей этот тезис я не горел желанием. Она посмотрела на меня несколько секунд, а потом рухнула со стойки, повиснув на Саше. Он покраснел и залепетал что-то про жену, но бабища не слушала, утаскивая его в сторону. Я остался возле бара один, и очень вовремя: передо мной появился новый стакан.       Я так и остался сидеть за стойкой, пока вокруг меня кружился и звенел бар. Все веселились, пили, танцевали, целовались, и всем вокруг было хорошо, только я один сидел, как грустный, неуместный клоун на детском празднике. И пил быстро: двойной виски, за ним „еще один, пожалуйста“ и „повторите“.       Все необратимо. Безусловно, мы до сих пор не знаем всего о том мире, в котором живем, и лишь примерно представляем себе, что такое время. Однако, одно я знаю точно: повернуть его вспять нельзя. А даже если бы и можно было бы, то я понятия не имел, куда бы хотел вернуться. В Лондон? К Алисе. Застрять в тех двух годах, когда она, смеясь, одетая в мою футболку, бегала по нашей общей кухне, пока я пытался заставить ее съесть приготовленные мною блины. Бесконечно проживать те месяцы, когда я добивался ее, сотни раз впервые видеть в ее глазах любовь, сотни раз решаться сделать ее моей женой, и обмениваться с нею кольцами сотни, даже тысячи раз, снова и снова. Любить ее и знать, что день, когда на стол ляжет заявление на развод, не наступит никогда.       Или, может, вернуться в то время, когда я был с Соней?       Я напился. Стек по стойке, путаясь в собственных ногах, выполз на улицу и зашел за угол семнашки. Спросил у кого-то сигарету, меня угостили. Я прислонился спиной к стене бара, несколько раз чиркнул зажигалкой, но так и не прикурил. Помусолил сигарету между губ, наслаждаясь шоколадным привкусом фильтра. Задрал башку и посмотрел на небо. Было почти светло, хотя белые ночи давно кончились. Луна висела блинчиком и светила будь здоров.       Я так ясно помню ту ночь, когда в небе, затянутом тучами, мне виделась россыпь звезд и луна, похожая на огромную жемчужину. Так ясно помню, как пытался ухватиться за любую мелочь, которая могла бы заставить меня жить дальше. Мне была нужна хотя бы одна петличка, но она не нашлась, а потому я обернул ее веревкой вокруг своей шеи. Но тогда я стоял возле семнашки, мусолил сигарету и вспоминал о Соне.       Соня была хорошей. По-своему красивой, совсем не такой, как Алиса. Алиса была похожа на дитя, на принцессу, на Дюймовочку из сказки, и, как я и боялся, однажды просто растворилась. Соня была настоящей. Живая, из плоти и крови, а не из розовых фантазий. В моей голове в какой-то момент эти два образа слились в девочку-пиздец, но ни Алиса, ни Соня ею не были.       Соня улыбалась реже, чем Алиса. Когда наши с Соней отношения перешли в разряд серьезных и постоянных, я все еще не мог перестать их сравнивать. Я сам раздражался от этого, но не мог ничего с собой поделать. Соня была как раз такой, какие мне нравились: короткая стрижка, жесткие, сухие волосы, пирсинг, открытый, умный взгляд, стройное спортивное тело. Наши отношения начались с приятельских, но затем Соня предложила нам жить вместе, и я согласился.       Все как-то само закрутилось. То ли сама жизнь вела нас, то ли Соня. А я, как потерянный, был с нею ласков и думал, что люблю. Впрочем, дураком я не был и прекрасно понимал, что это совсем иное чувство, нежели было с Алисой. Где была настоящая любовь я понятия тогда не имел.       В тот момент я вспомнил о ней потому, что более всего хотел ощутить хотя бы на мгновение хотя бы некоторое подобие счастья. Меня душила депрессия, я боялся, что не смогу дышать, потому что орудовать словами уже не мог, я выдумывал дверцу, и все было не то и не так. Цеплялся за свое прошлое. Видел перед глазами сменяющие друг друга кадры своей жизни, как чертов трейлер кинофильма, и знал заранее, что конец у него — хреновый. Слова — мои и чужие — были столь же хреновым саундтреком, я слышал в голове строчки с „Горгорода“ и отчаянно не хотел сдаваться.       Но сдался уже тогда.       Тимарцев вышел из семнашки, покрутился на месте, заметил меня. Подошел.       Я посмотрел ему в глаза и спросил:       — Что ты будешь делать, когда я умру?       Он нахмурился, покачал головой и сказал:       — Я буду горевать, Мирон. Как и все, кто тебя любит.       Я опустил голову. А кто меня любит? Но сообщил:       — Я хочу поехать к Соне. Вызовешь мне такси?       Саша переспросил. Я повторил. Он пожал плечами, сказал, что наверняка она уже переехала. Я и сам это понимал, но пока это была спасительная дверца, я был готов ломиться в нее, даже если она окажется закрытой. Тимарцев вызвал мне машину, я выкинул сигарету, которую так и не закурил. Садясь в такси, посмотрел на Сашку в последний раз, действительно в последний, ведь больше я его не видел.       Тимарцев, ты не плохой человек. Вы все на этих кассетах неплохие люди. Просто совершили ошибку. Саня отлично знал, кто такая Соня, знал, что расстались мы с хлопаньем дверей и криками на весь подъезд. Знал, что она обвинила меня в том, что я хуже маленького ребенка, что со мной приходится возиться, а она не хочет быть мамкой, что ей нужен сильный мужчина рядом. Саша видел, что со мною что-то не так и уж конечно не мог забыть о моей болезни.       И он все равно отпустил меня к Соне, не подумав о последствиях».