Бог в муравейнике

      Машнов допивает пиво и задумчиво вертит в пальцах бутылку, держа ее за горлышко. Нужно бы сменить повязку на руке, но будить Ваню не хочется, а сам он вряд ли справится. Славка думает о том, что скоро кассеты закончатся — их осталось всего три — но его больше не беспокоит то, что совсем скоро он услышит свою, нет. Его волнует, что дослушав кассеты, он не сможет оставить их себе, а значит, и Федорова больше не услышит.       Больше не будет этого мягкого голоса, раскрывающего ему всю душу Мирона Яновича, не будет его рассуждений и рассказов. Кассеты просто закончатся, предварительно уничтожив бедного Машнова. Слава потер пальцами глаза. Ему казалось, что он бродит в темноте, ищет что-то вполне определенное, но натыкается только на смутные силуэты тех, кто ему не нужен. А тот, кто нужен, лежит в могиле. Он сглатывает, внезапно поняв это. Осознав, что ему хотелось бы пережить баттл еще раз, и поговорить с Мироном, и не мешать Евстигнееву и Светло обмениваться влюбленными взглядами возле «1703», а увезти Федорова домой. И сидеть с ним на кухне в квартире, где не было, нет и не будет никакой Сашеньки, пить чай или пиво, пусть даже горьких «Братьев Карамазовых» и говорить, говорить, говорить. Обсуждать поэзию, баттл-рэп, книги, кино, все, что угодно. Он бы слушал Мирона столько, сколько понадобилось бы, и он обязательно, обязательно услышал бы в словах то самое отчаяние. И помог бы выбраться из омута.       Бы да кабы.       Поздно теперь.       Он сходил на балкон покурить, посмотрел, как занимался рассвет — горизонт белел, как будто по нему мазнули кистью. Ночная тьма отступала, таяла в этой белизне нового дня. Славке захотелось, чтобы вместе с ночью растаяло то, что грузом лежало на сердце. Мирон не знал, куда бы вернулся, если бы время можно было обратить вспять, а вот Слава знал прекрасно.       Слава вставил в плеер пятую кассету. Ему казалось, что лучше не ждать и слушать сейчас, пока у него еще есть силы и пока спит Ванечка. Он вставил наушники в уши, открыл новую бутылочку пива и нажал на «play». И снова спокойный, размеренный голос Федорова заполнил его расслабленное сонливостью и пивом сознание.       «Называть таксисту такой знакомый, вроде бы уже и забытый сотни раз адрес было странно. Я сполз вниз на заднем сидении и смотрел, как на фоне черного неба кружатся огни неоновых вывесок, окна не спящих многоэтажек, ветви деревьев и провода. Домов стало больше, я открыл окно, наслаждаясь тем, как мое нетрезвое тело лижет ночной ветер. Машина остановилась возле дома, который показался мне совсем чужим. Я расплатился, вышел, проводил взглядом такси. Постоял. Сел на лавку у парадной. Запрокинул голову, смотрел, как синеет небо в кружеве черной листвы. Фонарь над дверью не работал, и я терпеливо ждал, пока глаза привыкнут к темноте.       Мне стало спокойно и хорошо, и только отравленный алкоголем мозг отказывался принимать то, что я находился именно там, а не где-то еще. В груди все равно было тяжело. Я закрыл глаза и подумал о Славе.       Мысли о нем приносили мне какое-то странное спокойствие. Это было сродни тому чувству, что испытываешь, возвращаясь домой. Но факт был в том, что у меня больше не было дома, и нигде меня по-настоящему не ждали. Я снова вспомнил, как Машнов обнимал свою девушку, и как она ластилась к нему, словно кошка. Как же она в него влюблена, да и он, похоже, тоже. У них наверняка все будет отлично. Поженятся, детей заведут, переедут поближе к центру. А я сижу, дурак, пьяный, под окном у своей бывшей, и вспоминаю две пропасти голубых глаз, в которые упало небо, разбилось, да так там и осталось. Я вспомнил, как в том ясном небе громыхала гроза, когда он был разочарован и зол, и как оно светилось счастьем, когда он был там, на кухне. Стало тошно.       Я поднялся, отогнал прочь эти мысли. Несколько раз вдохнул, сосчитал до десяти. Поднялся на крыльцо и набрал на домофоне код. Я прекрасно понимал, что вероятнее всего, она уже съехала с той квартиры, продала ее или сдает, и теперь там живут совсем другие люди, которые не будут рады пьяному телу. Я понимал, что код парадной уже сто тысяч раз сменили, но позвонить в квартиру и сказать: „Это Мирон“ было выше моих сил. К моему удивлению и ликованию домофон протяжно запищал. Я потянул дверь на себя и прошмыгнул внутрь.       На лифте не поехал. Хотелось почувствовать каждую ступеньку. На третий этаж я шел, кажется, сотню лет. Вспоминал дни, проведенные с Соней, и определенно сам не понимал, что делаю.       Я остановился возле двери со знакомым номером. Облокотился на стену. Дверь та же — как странно, что ее не сменили. Вздохнул, сделал шаг вперед и зажал пальцем кнопку звонка.       Мне было все равно, который час. Было плевать, что они спят. Я вдавливал засаленную кнопку звонка, пока за дверью не раздались шаги и в скважине не загремел ключ. Дверь распахнулась, и я уставился на здоровенного мужика в футболке и трусах.       — Здравствуйте.       Он нахмурился и шагнул вперед. Я пытался понять, является мужик просто квартирантом, полноправным владельцем или он новый парень Сони. Нужно было действовать: сейчас или вообще никогда. И я раскрыл рот и поинтересовался, где теперь живет моя Соня. Мужик нахмурился сильнее и поинтересовался в ответ:       — А вы ей кем приходитесь?       — Я ее жених. Бывший, правда.       — А-а, — он почесал бороду, будто вспоминая что-то, и произнес, наконец: — Мирон Федоров, верно?       — Да. Так вы знаете, где Соня?       — Она здесь, — ответил мужик уже почти совсем беззлобно. К моему горлу подкатил ком, но я все равно нашел в себе силы прохрипеть:       — Она ваша жена?       Мужик посмотрел на меня проницательным, спокойным взглядом. В комнате раздалась возня, заплакал ребенок. Послышались шаги, а потом ласковый, знакомый мне шепот Сони, которая успокаивала малыша. Я стоял в проходе, как идиот, смотрел на полосу желтого света, которая упала в коридор, и на длинную женскую тень. Меня затошнило еще сильнее. Муж Сони кивнул и предложил:       — Я могу позвать ее.       — Не нужно, я… я пойду.       — Милый, кто там?       Меня как по голове шибанули. Я почувствовал, что какая-то неведомая сила выталкивает меня из дверей некогда нашей общей с Соней квартиры. Я пробормотал извинения, попятился назад. Свет, лившийся из квартиры, казалось, стал ядовит. Я вдруг вспомнил, что я избит, пьян и жалок, а потом из комнаты показалась Соня с малышом на руках.       И я замер, глядя на то, чего у меня никогда не будет. Дом, полный света и тепла. Женщина — сильная и чувственная, как Соня, или искренняя и волшебная, как Алиса, да хоть любая другая. Лишь бы та, которая будет смотреть на меня с любовью, так, словно я — то самое ценное, что есть в ее жизни. Так, словно готова принять меня полностью, понять и простить все то, что не в состоянии был понять я сам. А на руках у нее — то, что не укладывалось в мое понимание мира. Маленький человек. Я понятия не имел, как бы воспитывал своего ребенка, если бы он у меня был, но судьба избавила меня от этой дилеммы, так и не дав мне возможности ощутить себя отцом.       Я почти не видел малыша, его лицо было повернуто к Соне, но я отлично видел, как бережно она его держала, легонько покачивая.       Она нахмурила свои тонкие брови и сказала строго:       — Мирон, уходи.       Потом она повернулась к мужу и сказала уже теплее:       — Он должен уйти, пока не проснулась Настя.       В дальней комнате скрипнула дверь. В коридор легла еще одна полоса света, и раздались тихие крадущиеся шаги.       А потом в конце коридора я увидел маленькую девочку и испытал странную смесь ужаса и восхищения. Ошибки быть не могло. Природа избавила ее от моего огромного носа, но наградила глазами. Я смотрел в свое отражение, которое все равно оставалось бесконечно далеким и недосягаемым, хоть и буквально шло навстречу. Я интуитивно наклонился, наверное, сел бы на корточки, чтобы Настя могла повиснуть у меня на шее, но муж Сони остановил девочку, отодвигая назад. Соня что-то строго сказала ей, и Настя замерла, съежилась, и, мгновенно став похожей на испуганного воробья, пододвинулась поближе к матери.       — Почему ты мне не сказала? — я не узнал свой голос, он звучал словно из-под одеяла. Она нахмурилась, уголки ее губ опустились. Я вспомнил, как она в бешенстве выкидывала мои вещи в коридор, который сейчас был залит теплым искусственным светом. Знала ли она тогда?       — Я не знала. Убирайся, Мирон. Мы жили без тебя все это время и прекрасно проживем и дальше.       Но почему не сказала мне?.. Господи, почему? Я попятился назад, уперся поясницей в перила лестницы. На самом деле, я прекрасно понимал, почему она не сказала. Потому что муж и отец из меня — хуевый, потому что мне тогда не была нужна ни Соня как жена, ни Настя как дочь. Я строил свою ебаную империю, которая теперь не имела никакого значения, и не видел ничего, кроме бегущих под пальцами рифм. Совсем ослеп от света софитов. Не видел, как был кому-то нужен, и вот теперь в наказание я не был нужен никому.       Настя смотрела на меня заинтересованно, но опасливо жалась к матери. Муж Сони сказал мне что-то, но я уже не слышал. Перед моим носом захлопнулась дверь, а я побежал вниз по лестнице. Вылетел на улицу, задыхаясь. Но не остановился, а побежал прочь, и бежал, бежал, пока в груди не закололо так, что я согнулся пополам и зашелся кашлем. Показалось, что вот-вот выкашляю легкие. Я лег на пешеходный переход и закрыл лицо руками. Умру — значит так надо.       Вот и все, да, Мирон Янович? Так хотите закончить?       А почему бы и нет.       Жить-то незачем.       Что я там делал? Строил империю с нуля?       Лучше бы хотя бы попытался жизнь свою построить.       Какая разница, сколько я оставил после себя стихов в блокноте и битов в ваших наушниках, если я не оставил после себя жизни. У Насти половина из набора генов — моя, и глаза смотрят так же жадно и со страхом, да что толку, если она никогда не будет мыслить, как ее мог бы научить я. Осознание того, что у меня есть дочь, билось в голове ошалевшей птицей. Этот бесконечный день никак не мог закончиться, и я так хотел, чтобы меня переехал какой-нибудь нетрезвый полуночный водитель, и пусть он даже не пытался винить бы себя в моей смерти, ведь я и желал только одного: чтобы все поскорее закончилось.       У меня не отобрали это. Я сам выбросил. Выбросил этот свет, который мог бы наполнить мой дом. В двадцать пять никто по-настоящему не осознает, что ему важно будет иметь семью. И я не осознавал. А теперь посмотрите на меня: мне тридцать два, днем меня изнасиловал мой некогда самый близкий человек, вечером меня предал очередной друг, а ночью я узнал, что у меня есть дочь. Только у дочери нет меня, да и не нужен я ей. Она, наверное, и не узнает никогда о том, что ее отец — рэпер Оксимирон, и не вспомнит, как однажды ночью к ним домой притащился стремный побитый лысый мужик. И не надо. Там она будет счастливой. Рядом с Соней, которая, наверное, самая любящая и идеальная мать, какую вообще только можно себе вообразить, рядом с тем мужчиной, которого Настя будет считать своим отцом, который будет защищать ее и воспитает из нее настоящую принцессу.       Я бы тоже воспитал. Господи, я бы все сделал. Если бы только я мог почувствовать счастье хоть на миг. Я слышал, как оглушительно сигналит мне грузовик, но не сдвинулся. Думал о том, что даже сейчас, когда меня неудержимо тянет к человеку, с которым мне не быть, мне не построить дома из света и любви. Не будет больше в моем мире никогда ни света, ни тепла, ни счастья. Я жалкий, ничтожный человек, вывернутый наизнанку, неправильный и искалеченный.       Мне тридцать два, а все, чего я достиг — это плевок в никуда; выкрикнутый в бесконечность пространства и времени злой, хриплый стишок, который по большому счету ни черта не значит. Мне тридцать два — а у меня нет ни дома, ни семьи, и никого я не любил той любовью, о которой пишут в книгах. В ту ночь я по привычке продолжал жалеть себя, не желая еще принимать того, что у меня вдруг появилась причина жить.       Ведь единственное, ради чего стоит жить, — это любовь. Из любви вытекает все: творчество, семья, дети. Я мог бы лелеять это чувство, только зарождающееся во мне, мог бы подать в суд, провести ДНК-экспертизу, доказать, что Настя — моя дочь. Мне бы разрешили встречаться с нею, и я бы воспитывал ее, купая в том чувстве, заставившем мое сердце расцвести прежде, чем оно перестало биться. Берег бы его, по капле добавлял в стихи, по литру лил бы на свою девочку, и иногда — лишь изредка — благодарил бы вселенную, что послала мне такого оппонента и вместе с ним – позорный баттл. Но я слишком слаб даже для того, чтобы записать последнюю кассету, и, если вы их сейчас все-таки слушаете, значит, я все же перешагнул через гордость. Наверное, смог себя убедить, что стыдиться уже нечего.       Пусть меня не стало. А вам надо дальше жить. Надо любить.       Грузовик с грохотом и воем пронесся возле меня.       Я сел. Вытер мокрое от слез лицо. Отполз на тротуар, облокотился спиной на фонарный столб.       Соня. Ты, наверное, уже поняла, что эта кассета тебе. Я бы не хотел винить тебя ни в чем, потому что понимаю прекрасно, что невозможно тебе было терпеть меня и любить. Ты заслуживала лучшего, и ты его получила. Я виню тебя лишь за то, что ты не рассказала мне о Насте. Ты не позволила мне даже знать, что у меня есть дочь. Теперь, когда я готов уйти навсегда, единственное, что держит меня — это Настя, но я прекрасно понимаю, что ты больше не пустишь меня на порог и что я не смогу даже мечтать о том, чтобы снова увидеть ее. А она никогда не узнает, что твой муж не ее родной отец. Ты поступила, как настоящая сука. И потому ты теперь одна из тех, кто убил меня.       Живи теперь с этим и, прошу тебя, воспитай нашу дочь не такой слабой, как ее настоящий отец»       Запись оборвалась. Славка допил пиво и чмокнул губами.       — М-да, дела.       В то, что у Федорова есть дочь, ему как-то слабо верилось. Это было так же странно, как если бы Мирон вдруг признался, что у него выросла третья нога. Только ребенок был посерьезней, чем появление лишней конечности. Машнов представлял себе Мирона, бегущим по ночным питерским улицам и лежащим посреди проезжей части, жаждущим смерти, и сердце болезненно сжималось, хотя вот на новость о наличии дочери у Мирона оно никак не откликнулось.       Что за чушь.       Он поверил всему, что услышал ранее, не усомнился в словах Федорова ни разу, но тут… Словно что-то не позволяло. Наверное, Слава слишком устал пропускать все через себя, и теперь его просто закоротило от сюрреализма того, что он услышал.       Тем временем рассвело, и в комнате зашевелился Светло. Мяукнул Гришенька и выбежал в кухню. Слава наклонился и погладил котика по щечке, пока тот не ринулся к миске, где еще лежали остатки вчерашнего корма. Гриша сунул нос в миску, недовольно повел усами и снова мяукнул. Пришлось вставать. Машнов насыпал свежего корма и поставил кипятиться чайник.       — Ты давно проснулся? — на кухне появился сонный Ваня, уже уткнувшийся в телефон. — Нужно сделать перевязку. Или дождешься Ваню? Он лучше меня сделает, я ж не медик.       — В каком смысле «дождешься Ваню»? — похоже, для Светло такие вот ранние визиты Евстигнеева были привычным делом, и теперь он решил возобновить их без всякого опасения быть пойманным и осужденным.       — Ну он часам к восьми подгонит.       — Зачем? — снова уточнил Слава, хмурясь. Светло явно не понимал, что именно тут может быть не ясно, и пробубнил недовольно:       — Затем чтобы тебе перевязку сделать, баран.       Причина так себе. Светло принялся колдовать у разделочного стола и плиты, готовя завтрак. Машнов убрал кассеты в рюкзак и вернулся на кухню, чтобы понаблюдать за баттлом года: Фаллен МС против готовки. В целом Ваня справлялся неплохо, видимо, серьезно увлекся этим хитрым искусством, ну просто примерная девица на выданье. Скоро начнет ткать ковры и поедет в Хабаровск у маменьки приданое забирать. Пока Слава пытался расслабиться, мысленно простебав Светло со всех сторон, Ваня уже замесил тесто, нарезал яблоки, вложил в форму кальку, смазанную маслом. Разложил яблочные дольки красиво, как в кулинарном шоу по телеку, залил тесто и сунул шарлотку в духовку. Слава, честно, даже подохуел от таких выкрутасов, а потом ему реально страшно сделалось. Ближе к восьми утра кухня наполнилась запахами бисквита с яблоками, вкуснейшего омлета с сосисками, зеленью и томатами и чудного чая. Когда Светло накрывал на стол (порезанный пирог на блюдо в центр стола, чайник, две чашки, стакан с дымящимся какао, три тарелки с богатырскими порциями омлета) в дверь постучали. Слава гостеприимно пустил Евстигнеева, который был почему-то испуганный.       — Ночью первые морозы были, слышали? Капец, я думал, застряну: не мог дверь машины открыть, примерзла, стерва.       Светло погнал их за стол, но Евстигнеев заявил, что сначала надо перевязку сделать, а еда никуда не убежит. Фаллен обиделся, но терпеливо дождался, пока Ваня сменил повязку у Славы на руке. Слава на руку старался не смотреть — бог знает, заживет ли полностью, а то останется уродливой, в волдырях, как страшное напоминание о страшных кассетах. Потом завтракали в тишине, только Гришенька, лежащий на подоконнике, довольно мурлыкал. Славка чувствовал себя странно. Как будто влез в дом к старым супругам и присоединился к их завтраку. Мысль была бредовой совершенно. Во-первых, это Йобдур свою имперскую задницу к ним на завтрак притащил, а во-вторых Славу бесило, что в его голове само собой уже не в первый раз возникало сравнение со старой семейной парой. Они просто друзья, так? Не имеет значения, что там испытывает Евстигнеев. Ваня же не провинциальная девчонка, чтобы вестись на тачку и рибоковские шмотки.       — У Мирона и правда есть дочь?       Светло подавился чаем, и Евстигнеев погладил его в знак поддержки по спине и протянул ему салфетку, с укором посмотрев на Славу.       — Блять, Слава, ты можешь жрать молча? — гавкнул Ваня, откашлявшись, — И ты жуй, не отвлекайся! — наехал он еще и на Евстигнеева за компанию. Тот покраснел, пробормотал какое-то подобие согласия и заткнул себе рот куском пирога.       — Есть, — наконец ответил он, прожевав. — А что, не веришь?       — Не то чтобы не верю. Просто как-то это… странно. Чтобы у Мирона — и ребенок. — Слава вдохнул-выдохнул, набираясь смелости, и все-таки попросил: — А ты можешь мне ее показать? Настю. Я только гляну и все. Просто хочу убедиться. Не нравится мне, что я сомневаюсь в честности Мирона.       — Я понимаю, — прерывает Евстигнеев этот поток объяснений, — Да, я могу тебе ее показать. Но сам понимаешь, ситуация сложная.       — А когда?       — Хоть сейчас. Я уточню у Жени, и поедем, хорошо? Только ее садик на другом конце города, ехать долго придется.       — Не страшно.       — Как шарлотка? — влез Светло, и Евстигнеев мгновенно повернул к нему голову, просияв:       — Очень вкусная! И когда ты все это готовить успеваешь?       Машнов закатил глаза, поднялся и, оставив кружку у раковины, вышел, не в силах больше выносить этих голубей, которые по неясным Славке причинам все еще вели себя, как влюбленные школьники.       Через пару минут в комнату заглянул Рудбой и сообщил:       — Собирайся, поедем.