***
Теплая кожа под пальцами. Он играет на ее спине. Иногда это гитара, он пальцами водит по струнам, и они слышат одну и ту же мелодию. Иногда это клавиши, он легонько постукивает, и они слышат одну и ту же мелодию. Иногда это полотно, на котором он рисует, но она уже не видит, она не видит, что значит для него, что для него она сама произведение искусства, ведь он просто обводит родинки на спине. Она не спит. Иногда что-то бурчит. Но если бы не это, он бы и так знал, он выучил ее дыхание, он выучил то, как шевелится зрачки у нее под веками во сне, он выучил каждую мелкую морщинку, которая более выделена во сне, на лбу, а потом она рассказывает, что ей снилась полная чушь. Нет, она не спит. Они в тишине, уже более часа, она лежит с закрытыми глазами уже более часа, иногда впадая в дремоту, но просыпается, когда перестает чувствовать прохладные пальцы. Вот так и сейчас. Она моментально прогоняет дремоту, когда он убирает руку. Он видит, но возвращать не спешит. — Ты куда? — ее голос хриплый, взволнованный. — Покурить, — мурчит ей в спину оставляя прохладный поцелуй, который почему-то горит огнем. — Кури здесь, — недовольно отзываясь, ведь из-за такой дурацкой причины он собирается уйти. Он улыбается, проводит языком по любимой родинке, она чуточку овальной формы и расположена на копчике, он уверен, что это хвостик пробивается. — Ты же хотела бросить, — улыбается, целует. — Нет, я бросила, — поправляет, голос дрожит, ведь теперь он проводит мокрые дорожки, создавая созвездия с родинок. — и ты куришь здесь… Мысли не прерываются, путаются, голова кружится, все, что она ощущает четко — это язык на спине. Он не останавливается, когда ее тело начинает дрожать. Он тоже не до конца понимает, какое воздействия имеет на нее. Через полчаса, когда он курил, играя на ее спине, в ее груди было тяжело. Сердце болело. Она усмехнулась, открывая глаза и наслаждаясь зрелищем курящего парня. Ее парня. Она его так любит. И она не молчит об этом, повторяет каждый день. — Я тебя люблю, — серьезный голос, серьезные глаза. Она его так любит… А он отвечает каждый день. Всегда. Первое слово всегда за ней, а последние за ним. Да может дела говорят больше чем слова, но… значение слов не стоит недооценивать, это как подтверждения, что мы слышим, которые подтверждают то, что мы видим, то, что мы чувствуем. — А я люблю тебя, — отвечает, улыбаясь, убирает руку со спины и переносит на ее теплую, мягкую щеку. Касается большим пальцем губ. Он ее так любит… — Нет, ты не понимаешь, — она закусывает его палец, а когда отпускает то закрывает глаза и хмурит брови. — Я тебя так люблю, что мое сердце болит. Наверное, ее сердце болит потому, что она выпила сегодня пять кружек крепкого кофе. Наверное, потому, что у них только что были три крышосносящие занятия любовью подряд. Она не видит, как его лицо замирает. Она не понимает, что сказала не так. Она не понимает, что это уже конец. Его начало. Ее фраза положила начало концу. Следующие месяцы все идет по пизде. Его часто нет дома. Он не отвечает на звонки. Игнорирует. Молчит. Не показывает свои чувства. Не отвечает. Теперь они тупо трахаются. Нет игры на гитаре, на пианино, рисунков. Он остался, только, чтобы увидеть, убедится, понять, он ошибся. Она зависима. От него. Она часто плачет. Ей не стыдно показывать свою слабость ему. Он –единственный, почему она еще чувствует, дышит, почему от нее не осталось только пепелище. Она говорит ему сотню раз. Он не отвечает. Она его так любит. Он ее так любит. Он наконец увидел, что значит для нее. Он для нее тупо вся жизнь. После каждого непринятого звонка у нее истерика. После каждой тишины в ответ, боль. После каждого пустого взгляда, ее лицо теряет все краски. Он, блять, хотел сделать ее сильной. Она должна была укрыться алмазами. Но этими алмазами стал он. И он впивается в ее сердце, причиняя… боль? Только не боль. Нет, нет. Не может быть. Он не мог. Он не мог. Твою мать! Глубоко дышит. Продумывает план. Он надеется, что без него у нее есть хотя бы камень. Последняя ночь, была такой же как обычно. Она была прекрасна. Она улыбалась чаще чем за последние месяцы. Он играет колыбельную у нее на спине. Она не засыпает. Смотрит как он одной рукой и зубами открывает вторую пачку сигарет. Она не курит. — Спи, — улыбаясь говорит он. Она боится засыпать. Она боится дышать. — Я не могу. Что если я усну,... — она закусывает губу и смотрит на него. — А утром, все будет как вчера. Его тошнит от себя. Или от сигарет. — Не будет, — сегодня он не врет. — Я люблю тебя. — шепчет она и хочет плакать от радости, когда слышит громче в ответ: — А я люблю тебя, — он буквально чувствует это. Она спит. Голова доверчиво поднята к нему. Он знает, что она не проснется, если он уберет руку. Он знает, что она не услышит его шагов. Ну что же, уходи. Он говорит себе. Он молит себя. Но как только он перестает видеть ее спокойное лицо, с бегающими глазами под закрытыми веками и едва заметными морщинками… Его сердце выбухает новой болью. — Я люблю тебя, так, что мое сраное сердце болит, — шепчет в тишину, болезненным голосом. Он смотрит в ее лицо. Так долго. Но боль не уходит. И он знает почему. Он знает, что делать, чтобы она ушла. И он будит ее. Касанием холодного носа к ее теплому и мокрым языком на сухих губах. В ту ночь они больше не спали. Он оставил синий след на каждой конечности, возле каждой родинки, он поцеловал каждый участок ее тела, она не могла оторваться от него. Она любила все в нем. Его трехдневная щетина. Синяки под темными глазами, его мягкие волосы. О, боже… как же она его любила. Обычно они не засыпают в объятиях друг друга. Им нужна свобода. Но сегодня они уснули под утро полусидя. Она уснула в его руках. Она проснулась через 20 минут после теплых объятий, после того как они уснули. Уснула только она. Она проснулась в гнезде с одеял. Не в его руках. Через неделю он приедет за вещами. Он скажет те слова. Она не сможет дышать, но не покажет свою боль. Как ты учил, верно? Те, кто уходит, не достойны ничего от тебя, ни злости, ни грусти, тебя наплевать. Держи голову выше. Он стукнул ее по носу заставляя поднять голову. Как давно это было. Она ничего не говорит. Стоит на балконе. Курит. Футболка, шорты. На улице осень. Она звонила только в первый день. Она все поняла, когда ты не вернулся на следующий. — Ты была моей ошибкой, — говорит он, стоя у нее за спиной. — Убирайся, — тихий четкий голос. Ее нет на балконе, когда он выходит. Он знал, что это ненадолго. Он уже не мог дышать. А прошло всего пять дней с того времени как он видел ее последний раз. Он убивает монстров на мониторе, он не может вытравить их с головы. Твою мать. Всего месяц. Ему только надо показать, что она может без него. Но ведь… чтобы понять, что человек тебе не нужен, тебе хватит всего двух недель. Ты встаешь без него. Готовишь завтрак без него. Дышишь без него, а неделя уже прошла. И вторая приближается к концу. Телефон пиликает, оповещая хозяина о новом сообщении. Он точно знает, что это не она. Но хватает телефон молниеносно. Это она… это любовь степановна Он настолько удивлен, что не обращает внимание на отсутствие разделовых знаков и больших букв. Не может быть, что она не рассказала маме. Хотя… я знаю что вы с ариночкой расстались Он хмыкнул и наконец обратил, на то, как написаны сообщения. Странно. Она всегда пишет, как будто письма. но я подумала что тебе стоит знать Сердце сжалось. Он закрыл глаза, но, когда открыл. Сообщения все еще там. Боль все еще здесь. арина попала под машину Он успел вспомнить всех богов. Сердце сжималось все медленнее. На глазах слезы. Прошло только пол секунды, но он уже был наполовину мертв. она мертва Кто? Кто мертв? Сообщение летели молниеносно. Та сука за рулем? Где Арина? Что с ней?! Он не знал, что сообщение не просто так остаются серыми. Сколько он уже отправил? Сотню, две, три? Ему наплевать. Пальцы дрожа, путаясь в буквах, стукались об экран, пока он в очередной раз не издал, этот отвратительный, тошнотворный, уродливый звук, который будет преследовать его в кошмарах. Арина мертва, Паша. Она умерла по пути в больницу. Она была пьяна и вышла на проезжую часть. Водителя оправдали, он ехал допустимую норму. Его сердце остановилось. Замерло при первых же двух словах, что так не красиво сочетались. Совершенно не подходили друг другу. Он перестал дышать. Перестал чувствовать и существовать на секунду. Чтобы просто понять, что это значит. Арина мертва. Мертва. Ее тело холодное. Ее губы не открыты для пропускания воздуха, клеткам он больше не нужен, ее тело пожирают бактерии гниения. Мертва. Зрачки не бегают под закрытыми веками. Она уже не увидит ничего. Ей не снится красочная чушь. Ничего. Пустота. Оболочка. Не она. Тело. Громкий крик заполняет комнату. Он кричит. Выпускает. Крик вырывается на улицу. Его боль, как будто нескончаема, как яма, которую копаешь, ковыряешь, и она только растет. Как яма, в которой ее закопают. В комнате летит все, что попадается, ему под руку. Ломается, бьется, разрывается. Сознание, сердце, мир. Он выпускает все это. — Хей, знаешь, как вредно держать негатив в себе. Говорит он, подавая ей красивую тарелку с какого-то дорогого сервиза. — Он собирается, накапливатся, прямо здесь. Кладет руку ей чуть выше желудка. — И, когда-нибудь оно все взорвется, отстоянное, затхлое, давнее. Помнишь, когда древние пары в ссорах вспоминает всю сорокалетнюю историю. Он чмокает ее в губы. Мы же так не хотим? Мурчит. Она толкает его, кричит в лицо, все что думает, посуда летит ему в голову. Нет выше. Он не шевелится. Если хотела бы, попала. Слезы. Боль. Хриплые всхлипы. Кто сказал, что мужчины не плачут? — Эй, ты что плачешь?! Она едва сдерживает смех, хоть у самой на щеках дорожки от слез. Он поворачивает пустое лицо к ней, его щеки сухи, но глаза определенно на мокром месте. — Конечно, я плачу! Щелбан прямо по носу. Он поворачивает глаза на монитор. — Он же ничего не понимает. А она мертва. Курит в затяг, хоть просрал и дохрена сигарет, ведь она любит, когда дым густой, белый. Любила. Пятая, восьмая, двадцатая сигарета. Перестает считать. Новые шрамы поверх старых. Пятый, восьмой, двадцатый. Перестаёт считать. Это не помогает. Совсем. Просто боль не горит огнем. Замораживает все. Это он виноват. Хотел бы сказать, что вышел с уничтоженной комнаты с новой маской. С пустотой на лице. Что он справляется. Но это было бы ложью. Он сломан, уничтожен, раздавлен. Он на дне придавлен ее изящным трупом в красивом белом платье, он тонет, обнимая ее. Он живой труп, который не ест мозги и не понимает, что он здесь делает. Интересно. Что его скорее убьет? Сигареты, голод, бессонница или руки с шрамами от сигарет? — Мне не нравится, — его голос недоволен. — Твои шрамы. Давай сделаем татуировку? Я вытащу бабочек со своего живота, и мы набьем их тебе. Так говорят в романах, да? Она заливисто смеется, даже не может нормально обидится за такую наглость. — Если ты их порежешь, значит ты ранишь мою любовь. — Моя любовь — это ты, — говорит в уме. Она только в его голове. И пока она там. Его эмоции не оставят его. Он как Бэмби. Потерянный. Не понимает, что происходит. Но знает, что произошло нечто непоправимое. — Какой смысл, грустить о прошлом? Он со вздохом смотрит на незнакомку, которая повторяла только одно: «Умерла, я виновата». — Даже если ты и виновата, уже ничего не исправить. Ты только тратишь время. Говорит простые истины, но она в откровенном шоке. Он не думала, что кто-то здесь заметит, все такие пьяные. Он тоже. Она тоже. — Если ты так любила этого человека,... — он хмурит брови формулируя мысль. — Что бы она почувствовала, увидев тебя такой? Он указывает на худое, бледное тело. Розоватые синяки под глазами. Впалые щеки. Растрёпанные грязные волосы. Как наркоманка. Это помогает. — Пойдем, я провожу тебя в ванную и дам ключ. Ты примешь горячий душ, и отоспишься. В любом случае, все ключи будут у тебя, — он поднимает руки, хихикая. — Я не претендую, на твои кости, здесь дохрена мешков с органами, даже есть дети, — он плотоядно облизывается, смотря на пьяных подростков. Она не улыбается, но ей легче. Она дышит. Она наконец мыслит. Она не отпускает его. Они принимают душ вместе. На ее лице пустота. В душе тож… что-то теплое шевелится. Ему не помогает. Она бы не поверила. Он бросил ее. Он виноват.***
У нее много детей. Она воспринимает каждого своего ученика как ребенка. Арина никогда не понимала математику. С многими своими старыми учениками, она общается до сих пор. Арина рассказывала ей все. Влияние. Она безусловно влияла на всех, кого учила. И только бог знает, хорошо или плохо. Но она пыталась помочь. Да иногда с криками, да грубо, да прямо. Но она просто не умела по-другому. Она так показывала заботу. Арина могла позаботится о себе сама. Дни шли, их ссоры забывались, отношения становились все более доверчивыми. Отец умер. Они успели проститься. Все было правильно. С Ариной всегда, что-то не так что-то выходящее за рамки. Она не противостояла ее отношениям с Алиночкой. Прекрасная, добрая девочка. Хоть и росла без родителей. Видя яркое счастье в глазах дочки, она не была против. Видя искрящую радость в глазах Алиночки, такой тихой девочки, она была счастлива. О ее потери она жалела, как о потери собственного ребенка. Она тогда еще не знала, что значит терять ребенка. — Дурочка, из-за парня,… — тихо говорит Любовь Степановна. Слова отлетают эхом от пустых стен, большой квартиры. Она осталась одна. Она этого так боялась. Но теперь не страшно. Они все еще с ней. В ее сердце. А завтра ее ждут ее дети, которым она будет вдалбывать в головы знания. Со снимка улыбалась синеволоссая девушка обнимая за талию брюнетку в джинсовом сарафане, которая показывает язык, уже как-то устало.