burn me

У Чангюна сводит кости, а ещё болит внутри всё до хруста, и если первое можно списать на стрёмную невралгию, которая уже года четыре по телу перемещается рандомно, то второе в новинку и нихрена не привычно. Плечевой сустав ноет, выскрипывая под холодной кожей объективно мерзотные ощущения, а внутри — где-то в желудке — сворачивается чёрное и колючее по отношению ко всем этим мудакам. Ёбаное шоу на выживание, будто они все ни черта не делали последние несколько лет, проёбываясь за школой с пивом и двумя сигаретами на троих; словно не подыхали в танцзале и на сраных уроках вокала, не заучивали теорию музыки, не вырывали зубами собственное существование в агентстве, как минимум раз в месяц не прощаясь с, вообще-то, классными друзьями. Как будто только в старшипе это мудачье убивалось, а сам он, Чангюн, ни капли не сделал. Блядство. Вся старшиповская девятка оставшихся пацанов игнорит жёстко и бойкотирует, потому что — увы и ах — он занял место кого-то там, кто вылетел ещё вчера. Какой, мать твою, кошмар. Чангюну, вообще-то, не всралось их расположение, хотя и давит ощутимо: ему сказали «иди» — он пошёл, вроде бы даже осознавая, в какое пекло лезет и что примерно придётся встретить, поэтому презрительные взгляды и отчетливое «пиздуй отсюда нахуй» на каждом миллиметре чужой радужки — не самое страшное, что могло произойти. Чангюн, стоя в коридоре, пока все остальные за тонкой стенкой, и прекрасно слыша каждое слово, тупит в пол и незатейливый узор на обоях, против воли разбазаривая все силы и выдержку. Потому что обидно. Обидно до чёртиков, до сводящих челюстей, до матершины сразу на двух языках вперемешку и до побелевших костяшек. Одно дело, когда просто видишь, но не слышишь опускающих реплик в свою сторону, другое — когда не только слова, но каждый вздох ловишь против воли, каждый чужой звук, пропитанный отвращением и ненавистью. Тот факт, что он тут младше всех, делает его идеальной игрушкой для битья и презрительных плевков в спину. — Не веди себя, как ПМСная тёлка, — грубо говорит Чжухон, отвлекаясь от недоделанного бита и окидывая коротко младшего вглядом, а Чангюн очень хочет переебать по роже или устроить свидание чжухоновского лба с компьютерным столом, потому что это не он тут ПМСная девочка, а все они как лицемерные сволочи, которые на камеру «ох, чёрт, так сложно расставаться», а на деле благодарят все высшие силы сразу за то, что вылетели не они сами. В общем-то, Чангюн хорошо понимает, что сожаление из-за выбывшего трейни действительно имеет место быть, потому что сколько они там были бок о бок? Два? Три года? Не суть важно — это, блядь, всё равно не повод плеваться ядом в него самого. — Просто перетерпи, чувак, — говорит Юно (?) — тот единственный рэпер, который относится к Чангюну как к человеку, а не как к куску дерьма, обваленного в пахучей грязи. Чангюн кивает, принимая к сведению совет и безмолвно благодаря за человеческое отношение и вообще, как в комнату входит тот самый Чжухон, который выглядит как шкаф два на два по сравнению с другими стажёрами, и который «не веди себя, как ПМСная девочка» едким голосом и колючим взглядом прямо в душу, будто выжигая на черепной коробке каждое слово. У Чжухона сильные тексты, он большой и выглядит сильным, агрессивным — настоящим рэпером, который размажет по плинтусу и вытрет ноги, выматерит жёстко и плюнет в лицо. Другими словами, добрая-добрая улыбка с отчетливыми ямочками на щеках никак не вяжется с филзами, которые прут от Чжухона изо всех щелей, когда тот спотыкается об макушку Чангюна. Блядство. Чжухон не отходит вообще никак в своих чувствах, потому что плюётся ядом при любой возможности и делает это осознанно, чтобы поддеть, задеть и «тебе здесь не место», как и говорит Минхёк в интервью. У Чжухона колкие, словно ледяные снежинки за шиворот, слова, пропитанные желанием разбить губу мелкому, и средний палец, когда Чангюн случайно задевает ногой стол, опрокидывая удлинитель с корпуса компьютера, и извиняется тихо (он хочет себе язык откусить, потому что бесит). В какой-то момент Чжухон уходит из студии и возвращается спустя минут десять, устало плюхается на стул рядом с парнем, трёт мокрыми холодными руками лицо, словно пытаясь освежиться, говорит: — Я, вообще-то, не собирался повторять, но ты должен понять: мы вместе долго были, года три, может, или около того. И тут вваливаешься ты, занимая чужое место, — Чжухон смотрит в стену чуть выше себя, и он говорил это уже перед камерами, но тут — другое. — Это не мы мрази, сволочи или кем ты там нас считаешь, а индустрия говно, — парень поворачивает голову в сторону к Чангюну, растирая ладони, и замечает, насколько низко у него опущена голова. Твою ж мать, снова плачет. - Я не дурак и ещё в первый раз понял, — совершенно безэмоционально хрипит Чангюн и украдкой вытирает выступившие слёзы, которые из-за этого ёбаного «занимаешь чужое место», потому что заколебало. Чжухон, конечно, суровый мужик со стальными яйцами, широкими плечами и дерзким образом, но чужие слёзы — это как девчачье эгьё для парней: он сразу всё, что угодно, сделать готов, даже если совсем не хочется. Парень очень неуверенно тянет руку к макушке Чангюна, еле заметно ероша тому волосы пальцами, приглаживает их потом как-то жутко неловко и очень хочет сдохнуть в этот самый момент, потому что у Чангюна глаза сильно заколебавшегося от жизни человека и что-то сильно неровное, колкое и ледяное по кромке зрачка, в самом пекле радужки. Чжухона впервые за долгое время ломает.