burn me

В квартире холодно и окна все открыты, ветер гуляет по бледному паркету, а от стен так и веет морозом мартовским, словно в тех полосках светлых на обоях абсолютный минус затерялся случайно. Пепельница забита под завязку, вот только завязки не предвидится ни сейчас, ни в ближайшее время, потому что ни тому, ни другому не нужно этого даже даром. Одеяло сползает во сне, обнажая острые коленки и натягиваясь в локтях, а лицо спокойное-спокойное и сны без кошмаров — полная темнота, как небо где-нибудь в горах — чёрное и со звёздами, разноразмерными и завораживающими. Воздух в их квартире всегда свежий, а в холодильнике пусто; на кухонном столе вечно недопитая чашка с омерзительным несладким зелёным чаем и порой очень хочется вскрыться. На электронном календаре восемнадцатое почти заканчивается, а Чжухон курит на общем балконе, опираясь свободной рукой о преграду железную, и выдыхает дым во мглу вечернего города, не вслушиваясь особо в редкую скрипучесть автомобильных шин. Там, на десять этажей ниже, жизнь законопослушная с овсянкой по утрам, белой зарплатой и легкой коррупцией, которая на уровне нормы давно, а он себя чувствует, будто попал в старый-старый фильм, где прекрасное «выбери жизнь» неоном бледно-синим светится. По коже морозит ощутимо, глаза совсем мутные — словно слепые –, и внутри шторм настоящий, до которого никому, в общем-то, и дела никакого нет. Входя в промозглую квартиру, Чжухон слышит копошение бытовое, а Чангюн выплывает из кухни в чужой толстовке, которая ему на тройку размеров явно больше, оттягивая рукава и пряча в них совсем бледные пальцы. Выглядит он не то чтобы откровенно херово, но знающий поймёт сразу — глаза слишком уставшие и язык, проходящий по тонким губам, совсем сухой. Вскользь у него исключительно домашняя помятость вроде следа от подушки на щеке, а электрический чайник щёлкает совсем неслышно, и Чангюн тянет Ли за собой, вытягивая руку, но работает наоборот: Чжухон его к себе прижимает, большими руками обвивает, тычась носом куда-то в висок, шепчет: — Что же мы натворили? Чангюн улыбается самыми уголками губ совсем грустно, молчит, потому что и сам всё прекрасно знает-понимает-осознаёт, и белыми от холода пальцами сжимает ткань на чжухоновском свитере, растянутом и одомашненном, глаза прикрывая, чтобы не видеть тех елозащих в поле зрения ошибок, что они вдвоём наделали. Чангюн отлепляется, выпутываясь, говорит, что ещё немного — и воду снова придётся кипятить, а он замёрз, и тянет Чжухона на кухню, к слепящему свету лампочек; заваривает себе кофе, добавляя молоко и три чайных сахара, пока Ли графин с водой опустошает. Тот утягивает Чангюна к себе на колени, плюхаясь на твёрдый стул, обнимает Има поперёк пояса и в этом ни намёка нет на пошлость — исключительная больная забота, сочувствие бесконечное, причиной которому сам является. Он скуривает три сразу и предлагает добить оставшееся с последнего раза, ведь и правда холодно, а по Чангюну видно отчётливо (Чжухон же, чёрт возьми, тот самый знающий). Чангюн не может не. Дым копится под потолком, а глупая песня в голове третий день; шприцы стерильные и целлофановый крошечный пакетик с белой дурью; кровоподтёки на локтевых сгибах и крохотные зрачки, что почти заполнили радужку — год назад, увидев в первый раз, что значит «ширнуться», он убежал на другой конец города и дрожал крупно от простых ассоциаций. Сейчас — нет. Сейчас Чжухон зажигалкой щёлкает под ложечкой, которой Им сахар размешивал десять минут назад, а внутри неё всё бурлит крохотными пузырьками. Игла совсем тонкая и момент проникновения не чувствуется из-за очевидной привычки: по коже мурашки, что почти до дрожи, улыбка расслабленная и глаза закрываются сами по себе. Семнадцать секунд — и та же самая игла лопает тонкую кожу Ли, впиваясь в сине-зеленую вену, распространяет чуму по организму, оставляя после себя маленькую воронку среди разветвляющихся дорог из них же, краснеет немного, выделяясь на серой коже отчётливым пятнышком, и капелька крови выступает. Чангюн, как во сне, смотрит на то, как Чжухон её стирает указательным пальцем, и глупо думает, что именно из-за этого жеста сбежал тогда, год назад, а сейчас ничего, привычно вроде как и не пугает совсем. Зависимость, от которой сам страдаешь, вообще никогда не пугает — и это первое, что узнал Им после того, как сел на внутривенное. Чжухон снова закуривает, опираясь плечом о косяк, потому что дурацкая привычка, состоящая из ритуала «ширнулся — покурил» — и ничего страшного. С телефона журчание воды доносится вместо чартовой музыки, внутри штиль, который непосвящённому не опишешь, как ни старайся, хоть все языки мира затронь, у Чангюна руки в кои-то веки тёплые, а ещё — мягкие губы, которыми он выцеловывает Чжухону щёки. Никто никогда не допускает даже мысли, что когда-нибудь окажется на наркотическом одре, но факт фактом и бывших не существует, сколько бы ни говорили обратное с телеэкранов, потому червячка этого не искоренить.