burn me

.packxday — runaway (feat. twlv)

По первости непривычно и до усрачки страшно на самом деле: физика подводит жутко и руки вечно дрожат, словно от холода, голова часто кружится, внутренние истерики по нескольку раз на дню, которые, по-хорошему, стоило бы выносить наружу из дебрей черепной коробки; хочется рубануться об стену, проснуться, наконец, от сильно затянувшегося кошмара, но Минхёк бьётся разными частями тела только об углы, двери и столы, не рассчитывая и недосчитывая силы и дальности — во всём виновата отсутствующая привычка. Парень на ощупь ищет сахарницу, ладонью водя по шершавой холодной поверхности стола, проливает чай на пол и не замечает, потому что ещё не научился подмечать малейшие звуки. Он греет ледяные ладони об цветную кружку и почти плачет потому, что помнит, и оттого снова накатывает словно приливом с атлантического — совсем холодным и сильным, ощутимым до самых кончиков пальцев, что попутно спрятаны в свитер тёплый –, и закрывает лицо ладонями, чувствуя кожей отчётливо, как по щекам скатываются одна за одной слёзы истерики, захлёбывается ими уже спустя минуту, потому что лайф не то что ис вэри бич — эта мразь вообще ничего святого не имеет. Мысль о том, чтобы лучше бы и не рождаться, раз в один прекрасный момент может разрушиться вообще всё без какого-либо шанса на восстановление, по-дурацки знакома и, словно родная уже, селится в мозгах самой первой после пробуждения, пока по крупинке и через бытовые мелочи приходит новоприобретённое: что, оказывается, до кухни семь шагов, а не пара, как казалось месяц назад, от ванны до единственной комнаты — девять с половиной; что ручки у дверей можно уже выбрасывать, потому что те всегда открыты и уже никогда не закроются; что электрический чайник стоит дальше предполагаемого, а кипяток на пальцы — это очень-очень больно. Минхёк отпимист - и искренне хочет сдохнуть, попав под машину на переходе или ледышку с крыши; Минхёк радуется, что меломан и в телефоне на ощупь давно разбирается, потому что тишина давит жутко, а с музыкой легче на целую сотую процента; Минхёк натыкается как-то случайно на металлическую оправу круглых очков без линз, бывшую когда-то модной и оставленную сотню лет назад на столе, а потом почти плачет снова, еле сдерживаясь, чтобы не кинуть её в стену. Ли ощупывает зеркало в ванной дрожащими пальцами и начинает верить собственной интуиции, пока очень медленно проверяет температуру воды из крана, еле-еле поворачивая вентили в разные стороны. Он худеет на глазах, тая словно горячим воском под свечой и опираясь затылком об стену, пока оседает устало на пол, упираясь лбом в собственные руки, потому что все они в мелких порезах, незаживающих почти, и, вообще-то, это тоже больно. Плакать хочется постоянно, но после пары приступов начинает дико ныть голова, а найти обезболивающее — это подвиг, на который Минхёк не способен. Чжухон приходит изо дня в день, успевая как-то между парами полгорода пересечь туда-обратно, приносит то таблетки, то фрукты какие, которые резать не нужно, типа яблок или мандарин, тщательно убирает, щурясь, со стола рассыпанный кофе и сахар, гладит по плечам Ли совсем осторожно, будто стараясь не показывать вообще своего присутствия, и записывает голосовое сообщение для Минхёка, чётко объясняя, что и где лежит. Чжухон, стоя на площадке и затягиваясь горьким сухим дымом, говорит, когда сбрасывать пепел, подставляя пепельницу аккуратно под тлеющие сигареты, которые одна за одной, прибирается по возможности и наличию времени, говорит каждый раз, что придёт и завтра. Чжухон по дороге, когда дверь минхековской квартиры закрывается, трясётся в вагоне метро каждый раз, стараясь моргать пореже и пялит в противоположное окно или на собственные руки, которые не видит чётко: выкидывает из памяти страшные глаза Минхёка, которыми тот расфокусировано смотрит на него, сидя на кухне. Они страшные не потому, что противно или отвратно там — Чжухон просто каждый день видит то, чем сам закончит когда-нибудь; видит самый большой страх всей жизни, до которого ему и самому недолго осталось, потому что убирает со стола рассыпанное чисто интуитивно, почти по наитию, на деле нихрена не видя и различает одни цвета размазанные. Минхёк, оставаясь наедине с самим собой, тишиной топящей и отчетливым запахом отчаяния, закрывает глаза, падая на диван, и ни черта разницы не замечает: что открыты, что закрыты — темнота одна и та же совершенно.