burn me

Чжухон помнит хорошо, как одиннадцатилетним пацаном убегал вместе с матерью из дома, когда отец поставил дуло ружья точно ему ко лбу. Об этом вспоминается не часто — можно сказать, даже редко –, но каждый раз хочется разбить костяшки об челюсть этого ублюдка, чтобы до чужой крови и выбитых зубов, чтобы отомстить, наконец, за то сломленное и раздробленное где-то внутри, которое никак не даёт покоя спустя даже почти десятку лет. Чжухон помнит, как пару часов назад гуглил смертельную дозу феназепама, высчитывая себе дозировку, потому что ему двадцать, а у него нихрена нет и тут не про друзей, физику материальную или — упаси боже — вторую половинку, которой, наверное, и не существует для такого, как он. Здесь о чём-то хотя бы притянуто, но позитивном. Грустных людей никто не любит — это аксиома, а у Чжухона вроде как и выборки особой нет, потому что свои же шрамы замытые напоминают только о каком-то пиздеце из прошлого а-ля переполосованные на руках — это психушка в восемнадцать и отделение для буйных на две недели без доступа к телефону и с идиотским контролем, а широкие, сквозь которые даже поперечно сросшиеся мышцы проглядывают — напоминание о боли, потому что на деле никто никому не нужен и конечная остановка мозолит, как старый плакат в обшарпанном пустом вагоне метро. Это всегда как грёбаным колесом сансары работает: вспоминаешь одно — а за этим ассоциативно ещё пятнадцать дерьмовых воспоминаний, за которые хочется разбиться в лепёшку и отбить почки карме за все свои собственные невозможности. Чжухон ни черта не главный герой своей жизни: он будто на периферии раздолбанной лодкой об берега реальности бьётся, словно не понимая, что ничего уже не получится. Хуёвые гены, клеймо неудачника или сам по себе он дерьмо — суть не изменить: Чжухон дефектный, непригодный для жизни, и лучше бы его мать сделала аборт те самые двадцать лет назад, узнав о зарождающемся в ней куске мяса. У него по ноге кровь поломано-плавными ручейками стекает, пропитывая ткань джинс, потому что какой-то мудак полоснул, промахнувшись, и лучше бы пьяный ублюдок нож по самую рукоятку вогнал Чжухону куда-нибудь под рёбра, а не в бедро. Он бьёт в челюсть, ломая сразу несколько чужих гнилых зубов, не чувствуя в порыве, как собственные костяшки хрустят под давлением, пинает со всей злостью, будто случайный алкаш – та самая карма, которой хочется за собственные невозможности, заезжая коленом в район солнечного сплетения, и выплёвывает на тёплый пыльный асфальт, нагретый за сутки горячим сухим солнцем, кровь из рассечённой губы, когда это чмо отползает ближе к стене и, вообще-то, причина для потасовки изначально отсутствовала. Муторно и блевотно-душно среди обшарпанных пятиэтажек и давно прогнивших мостов, с которых порой очень хочется сигануть. Наверное, Чжухон захлебнулся бы грязной водой, будь он хоть чуточку сильнее — хоть чуть менее ссыкло. В прокуренные лёгкие как будто песка насыпали – только ночью можно попытаться дышать и, вообще-то, это незаметно — просто шаркая старыми кроссовками по облезлому асфальту, не о чем думать больше, а по удолбанным мозгам, словно заусеницами воспаленными, елозят оторванные мысли. — Будто отхода со спидов, — говорит Чангюн, затягиваясь самыми дешёвыми сигаретами, пока долго-долго смотрит на Ли, и выглядит он не лучше, потому что на практике знает, с чем сравнивает. У Чангюна пальцы дрожат вместе с полустлевшей сигаретой и руки до кистей в пятнах красно-фиолетовых — тех, что появляются, когда замерзаешь сильно. Чжухону, в общем-то, похуй, на что там его состояние похоже, потому что ему это — норма. На прямой, где он — нейтральный ноль, до десятых единицы иногда в ту или иную сторону скачет и, кажется, люди называют это эмоциями. Среди печальных домов этого страшного в своём отчаянии города, где чаек больше, чем людей, а гнилые трубы скрипят по ночам, Чжухон заключает в один момент: он скоро умрёт. Сдохнет окончательно и, кажется, здесь даже о физике. — Мы оба, — совершенно спокойно говорит Чангюн, хмыкая равнодушно и делая две ровные дороги на экране собственного телефона, расчерчивая их карточкой и сворачивая мелкую банкноту в трубочку, пока они стоят в вонючем туалете и Ли курит в открытую форточку уже вторую. Напротив высотка и, когда Им вдыхает максимально глубоко свою первую, Чжухон смотрит на крышу, где, кажется, что-то есть. Чангюн вдыхает вторую, блаженно запрокидывая голову и улыбаясь искренне и расслабленно, а незнакомый чувак летит вниз, размазываясь нелепой кляксой по асфальту.