burn me

У Минхёка ломка. Самая натуральная: такая, как от спидов, которые он никогда не пробовал, как от героина, который тем более, потому что Минхёк даже не курит (почти). Он и не замечает, что есть, но Хосок сам в шутку говорит, пока они какие-то тупые ролики с ютуба смотрят, мол, не боишься, что ломку схватишь от меня, а Ли думает потом долго, потому что вроде как шутка просто и всё сходится по признакам: он едет на другой конец города под маты Хосока из динамика телефона, пока они разговаривают, потому что Шину нечего жрать и он болеет, а из лекарств у него — аспирин дурацкий один. Минхёк и сам заразился, потому что чувствует себя выжатым лимоном, по которому асфальтоукладчиком проехались раз пятнадцать, но сначала час доёбывается до парня, потому что память, как у рыбки, и он тупо не помнит, в каком тот подъезде живёт, а потом насильно кормит, тычет таблетками посреди разговора главных героев, целует совершенно неловко и даже не в тему. Говорить совсем не хочется, потому что слова есть, но они давно сказаны и написаны. Да и говорить вообще больно просто физически. Под пальцами только чужая футболка, которая ощущается самыми кончиками и залипательное видео, словно замедленное специально, с длинными шиновскими ресницами, которые для Минхёка — краш настоящий. Он сидит на покосившемся стуле, обнимая рукой, наблюдая и отвлекаясь на птиц за окном, рассматривая пластинки на стенах, кассеты, до одури старые и зачем-то приклеенные, но никак не может выкинуть шутку (?) про ломку. Хочется жутко курить на балконе, чтобы обнять со спины и погреться об температурящего парня, но у Хосока балкона нет, а в квартире нельзя, потому что Шин ненавидит дым минхёковских сигарет, которые с кнопкой лаймовой. — Закат красивый, — зачем-то говорит Минхёк, разглядывая розовые акварельные разводы в грязном окне, следит за полётом нескольких птиц, что почти что одними точками рассекают небо, словно раскрашенное персиковым. Хосок даже не обращает внимания, потому что увлечен смешным (тупым) роликом, а Минхёк запускает руку в тяжелые волосы и гладит нежно, совсем мягко, и это даже не чтобы отвлечь — случайно, неосознанно, само по себе как-то. Шин поворачивает голову, отвлекаясь, и смотрит то ли с еле заметным интересом, то ли ещё с чем, но на губах лёгкая улыбка — располагающая, лёгкая, в которой благодарности за заботу больше, чем во всех словах вместе взятых. А закат и правда красивый: красный, жёлтый, оранжевый, розовый — и всё одновременно. По небу птицы, а внутри вместо материализма — тёплый-тёплый огонёк, который только разгорается от каждого взгляда на лохматого и сонно-уставшего Хосока, который, конечно, как и у всех всегда, бесит иногда, но, по сути, является тем самым, что до сих пор держит здесь и сейчас, не позволяя забиться в угол собственной съемной комнатушки, обнажая беззвездной ночью те изломы вдоль грудины, оставленные другими, что сквозь окна фонарным светом расчерчивают тонкое одеяло в свою очередь. С Хосоком неспокойно спать: не пойми что снится, криповые истории с огнестрелкой, холодный пот на лбу неприятный и липкий, потому что Минхёк просыпается каждый раз на самом краю хосоковской полторашки, а потом жмется к чужой спине, согреваясь и успокаиваясь как-то, тяжёлое дыхание после мешанины сонной восстановить пытается, но не удаётся никак до тех пор, как Шин не перевернётся, обнимая поперёк, защищая словно от незримых ужасов в минхёковской голове; от накрученных, словно сладкой ватой на палочку, мыслей, которые тот сам себе надумал; от страхов и неловкостей, которые только слепой не увидит в каждом движении Ли. Хосока не понять, не прочитать и не разглядеть за маской, которую тот сам себе выдумал. У Хосока поперёк шеи словно колючая проволока, которая сдавливает с каждым днём его все сильнее, раздробленно-разрушенное под самой кожей, и чем сильнее проволока шипами впивается в кожу, оставляя почти видимые и хорошо узнаваемые красные дорожки поломанно-плавные, тем ярче он светится. Чем больнее и чем воздуха меньше в чужих прокуренных лёгких, тем вызывающе и веселее Шин. Маска работает и Минхёк только спустя недели три замечает: трещит всё по швам, крошится, почти песком сыплются крошки от чужого, что на себя тот примеряет, кажется, последние миллион лет к ряду. Минхёк обнимает его и чувствует, как адским секундомером под потолком отсчитывается последнее до чего-то очень-очень страшного. три… два… один… ноль… Минхёковская серая майка сминается жутко, а Хосок ногтями впивается в чужую спину и, кажется, страшное начинает происходить, потому что у Минхёка и правда ломка. Хосок плачет.