burn me

Минхёк бесится. Бесится жутко и страшно, но только там, внутри, в собственной голове, чтобы самому всё решить; бьётся о стенки черепной коробки, обливаясь потом кровью, что по вискам ручьями стекает без остановки, пачкая старую чёрную футболку; орет матом и почти режет вены вдоль пластиковым ножом прямо на работе, потому что косячится без остановки, даже если постараться не. У него по лицу видно, пока едет в автобусе, что «не подходи ко мне, сука», и даже бабки стороной обходят, а ещё пропущенных за один только вечер набирается под сотку, потому что Чжухон упертый баран и, кажется, совсем не понимает, что там, в самом сердце, ни черта нет. А, может, понимает и понимает даже лучше самого Минхёка, которому с этой ебаной пустотой жить приходится и улыбаться натянуто, только отчего-то до сих пор пытается пробудить хоть что-нибудь. И лучше бы они поменялись местами, потому что так легче и врать не пришлось бы, но жизнь никогда не становится легковестной от одной только просьбы и оттого всё так, как должно быть. (Минхёк бы уебал по небу и ебалу бога, если бы только мог) Кажется, это называется ложь во благо; кажется, Минхёк даже хуже, чем сам о себе думал; кажется, все изначально было ошибкой и сваливать нужно было ещё в апреле, но так или иначе, а резко и по пизде пошло всё быстро и без смс с регистрацией. — Съеби в закат. Чжухон смотрит на Минхёка какой-то побитой псиной, губы сжимает и так хочется ему всё лицо раскрошить в мясо, потому что за два месяца доебали, слишком часто задевая за живое (там, на кладбище персональном, ещё сотню лет восстанавливать и восстанавливать, но уже в одиночку). У Чжухона то ли вина какая, то ли ещё что по берегам вокруг зрачков плещется, только вот плевать с высокой колокольни: Минхёк и говорит прямыми словами, чтобы тот нахуй шёл; чтобы искал подушку для любви и обожания где-нибудь в другом месте, потому что Чжухон охренительно стрёмно похож на сраного сталкера; чтобы, наконец, прекратил дожидаться с работы и провожать на работу Минхёка, словно он ему бабушка или жена новоявленная. У Минхёка злости хоть отбавляй и переливай в сосуды разноразмерные, только и с ними ещё на пару остановок хватит расплескать по нагретому асфальту: она кипит, бурлит, из кастрюльки убегает, расползаясь сразу ржавчиной по плите выключенной, а Чжухон так и стоит побитым, хоть и до сих пор на полголовы выше и весь из себя альфач, до которого простым смертным не допрыгнуть, в своей косухе и драных джинсах. — Чжухон, нахуй, — звучит в унизительно-приказном тоне, но Минхёк правда хочет жить спокойно: с Ли весело и классно, много жести и общих тусовок, в которые за просто так не попадешь, но плата — собственными нервами, здоровьем и будущим, потому что у Чжухона его просто нет — слишком высока. Чжухон, внутренне определённо унижаясь, шепчет до крайнего омерзения пафосное «я всегда буду тебя любить» и совсем медленно уходит, пару раз слабовольно обернувшись, а Минхёк точно знает, что тот через неделю будет трахаться с какой-нибудь шлюхой в обшарпанном клоповнике и не вспомнит минхековскую фамилию.