Хацухинодэ

— Простите за вторжение! — Добро пожаловать.       Ишимару разулся там, куда ткнул пальцем Мондо. Нынешний хозяин дома не без усмешки на лице наблюдал за тем, как снимает свои ботинки педант. Он терпеливо, аккуратно и мелочно расслабил шнуровку сначала на левом, а затем и на правом ботинке; вытянул язычок и одним движением резко вынырнул из обоих ботинков. Куртку гостя Мондо повесил сам, а затем во весь голос рассмеялся. — Ну и видок! — Мондо согнулся пополам от смеха. Ишимару не дёрнулся, только лишь в недоумении свёл брови. — В чём дело, Овада-кун? — Господи… помилуй… Ты постоянно в школьной форме ходишь? — Овада схватился за живот одной рукой, а другой больно хлестнул себя по колену. Он, конечно, пробовал предположить, что Киётака действительно пришёл в школьной форме, ведь его белоснежные школьные штаны кое-как проглядывали сквозь длинный подол куртки и натянутые ботинки, но он и не мог себе представить, что Ишимару действительно настолько повёрнут на школе. — Вот умора! — Ну конечно! Я хожу в этой форме каждый день! Когда солнечно, дождливо, или пасмурно… Разницы нет! Я — олицетворение здорового школьного духа! Его аура всегда со мной, как и форма! — гордо высказался Ишимару, стукнув себя по груди. — Но ты не подумай ничего такого. У меня есть множество запасных форм, идентичных этой, так что всё гигиенично и гениально! — Мондо настолько распирало во время всей этой пламенной тирады, что он припал боком к шкафу-купе и принялся беспомощно хлопать в ладоши, не имея воздуха и сил, чтобы смеяться. Иши счёл это за похвалу и знак восхищения, а потому вытянулся ещё сильнее, стал ещё ровнее. Казалось, что если восхвалять Киётаку слишком долго, то он будет расти в геометрической прогрессии. Да ему бы и не помешало: для Овады он слишком низок, а потому байкер не может воспринимать его всерьез почти никогда.       Когда Мондо успокоился (а произошло это только когда он глотнул водички на кухне, присел пять раз и попросил Иши шлёпнуть себя, чего он, конечно же, не сделал), на часах резво мигали цифры 18:21. Вечер только начинался, но в то же время у них оставалось мало времени на душевные разговоры. Из-за мыслей об этом Овада впал в отчаяние. Буквально на пару секунд. Ему не нравились несостыковки, а время — это одна сплошная неурядица, при попытке разобраться в которой сам чёрт ногу сломит. — Вот. Это, эм, моя с Дайей комната… А! Эм. Дайя — моя… мой старший брат. — пролепетал в стену слева от себя (на которой, кстати, расположилась пышногрудая, или, как сказала бы вторая личность Фукавы, пустогрудая цыпочка) Мондо, когда они вошли в их с братом комнату. Овада-младший никогда не приглашал к себе друзей. Потому что кроме банды, которая поглядывала на него с лёгкой толикой недоверия и снисходительности, у него никого не было. Единственное, что он усвоил из негласных «уроков гостеприимства» от Дайи, так это то, что когда к старшему братцу приходила очередная подружка (которых он никогда не видел), нужно было молча запереться где-нибудь на кухне или в туалете и не высовываться. Так Мондо и делал до какого-то времени, с замиранием вслушиваясь в почему-то только мужские вздохи. — Прошу прощения, Овада-кун, — оглянулся по сторонам напрягшийся Киётака. — Разве ты не говорил, что тебя ждут дома? Здесь никого нет.       Мондо пробрала крохотная дрожь: совесть загрызла. Он не любит лгать. Не по-мужски. Но ведь у него были причины, ведь так?.. Он хотел сбежать от жалости к однокласснику-зубриле, который никогда не гулял с друзьями по паркам и булочным. — Я-… Солгал тебе, — признался Овада, прожигая взглядом левую грудь женщины, а затем правую. Взгляд его метался туда-сюда. Лево-право, лево-право, лево-… право… — Это так безответственно — врать своим друзьям!.. — Ишимару строго взглянул на Мондо. Ну, настолько строго, насколько ему позволил его низкий рост. — Мы даже не друзья! — рыкнул Овада куда-то сквозь моментально сгорбившегося Таку. Педант потупил взгляд, и Мондо смог увидеть, как тот в досаде поджал пальцы на ногах. — Чёрт… В смысле… Я не то имел ввиду-! — После всего, что сегодня было, мы — не друзья?! — закричал Ишимару в пол, а после, уже весь в слезах, поднял взгляд и посмотрел байкеру прямо в лицо. — Да для меня ты уже стал самым лучшим другом из всех, которых я когда-либо имел, да даже больше… Неважно! — Мондо опешил и оступился. Снова этот взгляд.       Ишимару торопливо развернулся к выходу из комнаты, но на повороте слишком резко замахнулся ногой, и поскользнулся на своих идеально-белых махровых носках. Он шлёпнулся на спину, и, будучи неспособным выдержать так много боли — душевной и физической — взвыл. Мондо цокнул от досады и поднял Киетаку за плечи. Он уже приготовился, что сейчас от тяжести его позвоночник хрустнет, и всё, привет-пока, как говорится, здоровая спина. Ан нет. Така оказался на удивление лёгким. Ну, не то что бы совсем. Мондо ожидал большего. Овада подхватил его под коленями левой рукой для большего удобства, и Ишимару, не успев сообразить, что к чему, взвыл пуще прежнего. Овада цыкнул на педанта и усадил его на диван. — Чёрт, зубрила… Куда ты щемишься? — байкер помассировал свои виски и слегка раздражённо взглянул на всхлипывающего Киётаку. — Ты сказал, что мы не друзья, — максимально чётко и механично выдавил из себя Ишимару. Педант поморщился от ударившего в нос запаха сигарет. Он достал из кармана школьной формы платок и вытер слёзы с щёк, которые так и норовили капнуть на воротник рубашки. Овада с некой помешанностью отметил, что платок Таки был аккуратно сложен в идеально прямой треугольник. Мондо уже хотел закричать от перфекционизма, прущего из всех дыр и пор Ишимару, но того, что Иши сам чуть не кричал минуту назад, ему вполне хватило. — Чёрт, зубрилка… — Овада приложил ладонь ко лбу, нервно потирая его, — я погорячился. Ты-то должен это знать больше всех. — Почему это? — глаза Ишимару озарил лучик надежды, он придвинулся на диване ближе к стоящему у входа Мондо и охнул: бедняга провалился вглубь матраса. — И, кстати, Мондо… Ты куришь? Это неподобающе для ученика! Твоя принадлежность к байкерской банде не освобождает тебя от банального чувства морали! — Чёрт, Ишимару… Заткнись, я не курю, — рыкнул Овада и сел на другой край дивана. — Послушай. У меня в школе никогда не было друзей. Ну, посмотри на меня. — Ишимару повернул свою голову неестественно резко. — Я страшный, — Овада начал загибать пальцы, — грубый, жёсткий, нелюдимый, нервный… А ты… — Овада выставил перед собой другую руку, — педантичный, излишне аккуратный, слишком требовательный, ранимый, ещё и пытаешься быть жёстким. Вспомни хотя бы твоё предложение решить всё по-мужски — сходить в баню на выбывание. Так вот. К чему я это… — Мондо почесал затылок кулаком, который забыл разжать. — Я никогда не был ни с кем так близок, как с тобой, вот. Ну, всмысле, я не знаю, как это назвать. Я никогда не испытывал такое чувство, что я чей-то друг. Не знаю, каково это. Вот и ляпнул сдуру! Ты уж прости, если я тебя обидел.       Такая резкая перемена темперамента ошарашила самого Оваду. Ещё утром он готов был рвать и метать, лишь бы Иши не лез к нему со своей вечной правильностью, обязательным приходом на эти его классные собрания ни свет ни заря, да и вообще, он его одним своим видом из себя выводил. Но, чёрт, как же он хорош, когда не связан по ногам и рукам своей педантичностью. Такой простой, но в то же время хер его разгадаешь. Прямо как сейчас. Ишимару сел в позу лотоса перед Овадой, пододвинувшись поближе, и скорчил максимально серьёзное выражение лица. Мондо мог видеть, как напряжена каждая его лицевая мышца. Он угрожающе спросил «ты хочешь что-то узнать, мать твою?», но ответа не последовало. Така разглядывал его лицо, моментами скептически усмехаясь своим мыслям. — Ты не страшный. — А? — Овада-кун, я разглядел твоё лицо и сравнил его с нашими одноклассниками и некоторыми другими людьми. Ты совсем не страшный! — фанатично воскликнул Киётака и вскочил на ноги. Руки по швам, ноги сведены одна к другой, лицо — каменное, непроницаемое. — Твоё лицо очень приятное, и если ты беспокоишься о девушках, то зря! Они сочли бы тебя красивым! Помимо того, у тебя много положительных качеств. Они все могут с лёгкостью заслонить твои недостатки!       Ишимару предпочёл умолчать о поведении при девушках. Будучи слишком нервным, он был не в состоянии даже поприветствоваться с ними без оров. Чувствовал себя с ними… Очень неуютно. Будто что-то кому-то должен доказать. Их комплименты давили на него. Будто бы девицы искали в байкере недостатки, скромно выделяя достоинства. А с Киётакой… Всё по-другому. Они с Ишимару похожи. Похожи так сильно, что трудно это признать: укрыты жёстким панцирем, но внутри — мягче, чем можно было бы представить. — И как мне это понимать? Ты мне в любви признаёшься? — отшутился Овада. Иши запнулся и извинился со словами «я просто хотел тебя подбодрить».

***

      И всё бы хорошо, и отношения между ними плавно переходили из приятельских в дружеские, но время неумолимо текло, подобно ручью, журчащему свои сладкие песни камням и деревьям. Восьмой час подходил к концу. Парни много чего обсудили за вечер, плавно меняя позиции: из спальни на кухню, из кухни — в прихожую, оттуда обратно в спальню, но в конце концов остановились на кухне. Рассказывали друг другу истории из жизни, делились тем, чем не могли поделиться с родственниками. В душах обоих зарождалось приятное, щекочущее живот чувство привязанности. Они оба нашли себе друга, близкого по духу. Ишимару взглянул на часы и сдавленно хмыкнул. — Овада-кун, как долго ты будешь один? — протараторил Така, отвлекая Мондо от темы собак. — Я? До… пятого числа. Да, где-то так. А что такое? — Овада удивлённо уставился на Ишимару.       В сердцах Така мечтал услышать это. Осталось сделать только самое сложное — попроситься на ночь. Аргументы у него были, но выдвигать он их не осмеливался — не видел смысла грузить другого человека своими проблемами. Он переминался на стуле, пытался связать слова «можно» и «переночевать», но получалась какая-то бессмысленная околесица. Мондо шумно вздохнул, и, протянувшись через весь стол, чуть ли не ложась на него, доходчиво, почти по слогам пробормотал в лицо Ишимару: «Чего ты хочешь?». — Я? Я хотел бы остаться на ночь! — прокричал Така. Овада встал из-за стола. Холодный пот объял его спину, а багровый румянец поднялся от шеи к ушам. Ничего такого в этой просьбе не было. Просто Мондо вспомнил каждый из тех ночных встреч брата с кем-то… Явно из мужчин. Еще в шестнадцать лет он понял, что к чему. Он не стал относиться к брату по-другому, с детства привыкнув к его пристрастиям. Но он не был готов к тому, что почувствует себя на месте Дайи, к которому пришёл некто под покровом ночи, чтобы резким движением стащить плащ, зубами стянуть футболку, шепнуть на ухо пошлые слова и скользнуть вниз потной ладонью… Боже. А что, если у этого мужчины была такая же кремово-молочная кожа, те же аккуратные, острые ушки, пронзительные глаза цвета только что расцветшей розы, как и у сидящего перед ним Ишимару? Овада опёрся руками о кухонную тумбу и, угрожающе взглянув на Киётаку, отказал ему. — Но ведь ты один-… — Нет! — категорично отрезал Мондо и ткнул пальцем на левую руку Киётаки, где ютились дорогие часы с золотистыми вставками. Боже, да весь Ишимару будто был из золота: чего только стоят его позолоченные пуговицы на воротнике… — Время. Иди домой.

***

      Байкер сполз по стене прихожей на пол. Он просто… молча выдворил Киётаку. Господи, зачем он это сделал?! Но даже сейчас, когда Ишимару наверняка едет домой, вся квартира дышит им. Ишимару везде. На диване, за столом, в ванной, на подоконнике… Овада чувствует этот слегка кислый парфюм, отдалённо напоминающий цветок гибискуса. Такой же красный, как глаза Киётаки.       Целая ночь была впереди, чтобы отвлечься от странных мыслей и расслабиться. Но ничего не выходит. Зомбоящик транслирует проклятущие концерты, которые и даром никому не сдались, на улицу не выйдешь — менты забьют, звонить некому. В интернете делать было нечего. Подростковая, безмозглая и спермотоксикозная часть Овады желала одного — расслабиться, смиренно вдыхая ноздрями аромат гибискуса, грозящийся в скором времени раствориться. Мондо вскочил и побежал на кухню, чтобы открыть окна. Но как только его ладонь коснулась ручки, он на секунду задумался. «Пока возбуждение не сошло на нет, можно и скрасить этот вечер. Негоже до утра ходить злым и взбешённым».       Это было похоже на Оваду — сдаться своим проблемам, открыв всего себя на растерзание утехам и низменным желаниям. Мондо заперся в спальне (мало ли чего), потушил свет, задёрнул шторы и, удобно расположившись на диване подальше от вмятины, на две секунды задержал взгляд на плакате с женщиной. Он сорвал его, даже не подумав о том, что скажет брат. Отвлекает.

***

      Овада вдыхает манящий аромат, в глубине души надеясь на то, что это никак на него не подействует, но его надежды разбились, подобно хрупким тарелкам, брошенным на пол. С кисло-сладким запахом в Мондо проникло желание, которое медленно раскатывалось волнами по всему телу, заставляя потеснённое сердце биться в ускоренном темпе, а бока — тяжело вздыматься. Овада, облизнувшись, стащил с себя взмокшую черную майку и, робея с каждой секундой всё меньше, коснулся своей шеи, напомнив себе, как давно он этого не делал. Он закрыл глаза. В темноте мягким свечением выделился человеческий силуэт. Фигура? Хм-м, сложно сказать. Чёткие линии бедёр, выделяющиеся небольшие бицепсы, в меру накачанные ноги… Вряд ли это женщина. Но сейчас это было неважно. Главное — что большая ладонь будто бы касалась самой чувствительной части тела Мондо — шеи. Она была открыта: Овада запрокинул голову, желая отдаться неизвестности и насладиться её пришествием. Контуры лица постепенно вырисовывались с каждым вдохом. Явные скулы, большие глаза-блюдечки, округлый подбородок… Овада сглотнул, когда опустил свою руку к ключице. Вырисовывающийся образ мягко спустился от ключиц к бокам, очерчивая на них безумные узоры. Мондо рвано выдохнул, когда образ начал принимать знакомый вид. Огромные пышные брови, почти сомкнутые у переносицы. Колючие волосы, постриженные под «ежа». Неужели всё настолько плохо?.. Нет. Слишком хорошо. Овада хватается руками за образ, желая нащупать живую, разгоряченную плоть. И тогда рука Киётаки опускается к натянутой ткани тренировочных штанов и чуть приспускает их. Очевидно, Киётака наслаждается зрелищем. Овада смущённо сглатывает, но не подаёт виду, и заставляет себя Киётаку провести рукой по паху сквозь ткань боксёров. Мондо шипит, выдыхая сквозь сомкнутые зубы. Кажется, они сейчас треснут от напряжения. Овада переваливается на левый бок, ложась на диван уже полностью, и вдыхает, ловя каждую нотку дорогого парфюма, смешанного с запахом сигарет. Руки — уже неясно точно, чьи — скользят по возбуждённому органу пытливо-медленно, затем ускоряясь и задавая темп движениям, и Мондо толкается бёдрами- чёрт, как же ему хорошо от прикосновений к себе. Он видит испарину на лбу Ишимару, тянется к нему рукой, но он так невыносимо далеко, но в то же время Мондо видит, как он стыдливо смотрит исподлобья, стараясь скрыть своё возбуждение. Овада толкается ещё пару невероятно долгих раз и изливается себе в руки, постыдно мыча в подушку одно-единственное имя: Киётака.