His

      Когда Чимин открыл глаза и сладко потянулся, впервые за долгие годы не ощущая давящей пустоты внутри и втягивая слегка грубый родной запах, ему даже почудилось, что старуха все же пришла за ним, обняла ласково и увела в свои покои. Потому что не может быть так спокойно и сладко в его жизни, не может бушующий ураган стихнуть, не может буря прекратиться.       Оказалось, может.       Рядом совсем, сжав в удушающих объятиях и зарывшись носом в паковы волосы, спал самый родной во всем мире человек. Его ближе для Чимина во всей вселенной не сыскать, не найти на окраинах галактики, не встретить случайно в мириадах звезд. Он мог явиться сам, по собственной воле оказаться внезапно рядом, сжать в объятиях и тихо прошептать:       — Привет.       Чимин моргает полусонно и продолжает не верить, даже когда Юнги тянется сам, подобно коту, обнажая плоский живот и ребра. Когда зевает и моргает сонно, полностью Чимина морально размазывая. Тот не верит, смотрит и глаза снова закрыть боится. Вдруг за это короткое мгновение тьмы Юнги исчезнет, растворится очередным бредом воспаленного сознания, развеется дымкой. Чимину очень страшно, до ужаса и сжимающихся пальцев.       Юнги болезненно шипит и разжимает скрюченные пальцы брата на своем запястье.       — Я здесь, — целует в висок. — Я рядом, — сам обнимает. — Я не уйду.       Чимин кусает полные губы, смотрит болезненно и очень доверчиво. Он обнажен сейчас, как никогда чист и непорочен. Он рядом с Юнги живет впервые за долгие годы, дышит с трудом, но дышит. Хочется столько всего сказать, во многом признаться и просто по-человечески разреветься, размазывая некрасивые, но искренние слезы. Чимину плевать, что о нем подумают, плевать на угрозы альфы. Чимину плевать.       Потому что вот он, рядом, не видением, не миражом, а живым человеком. Коснуться, почувствовать, вдохнуть и вспомнить мгновенно можно. И Чимин вспоминает, тянется и полностью отдачу получает.       Омеги валяются в спальне, постоянно касаются друг друга и говорят-говорят. Говорят о многом, без утайки, без прикрас, прерываясь и погружаясь в тишину. Она впервые за долгое время не давит, согревает скорее, расслабляет. Юнги ждет, пока Чимин надышится, восстановит раздраженное за годы обоняние. У его брата чутье на уровне, ищейки удавятся. А все из-за него, из-за Юнги, пытаясь один единственный аромат вычислить, он тысячи перебрал, каждый изучил.       Хрупкий с виду, странноватый, Чимин невероятный на самом деле. Выжил в одиночестве, в разрушенном до основания мире. Нашел новый смысл жизни, цеплялся за нее. Юнги понимает, что с рассудком Чимина не все в порядке. Даже близко не в порядке. Но сейчас не о том думать хочется. Есть они — разорванные судьбой, разделенные вселенной. Оба — смысл жизни друг для друга. Те, кто, будучи абсолютно чужими, стали друг для друга всем. Юнги в это верит с трудом, цепляется за эти мгновения, чувствует уже, как начинают свой неповоротливый ход огромные шестеренки. Они им время точно до секунды отмерили, раздали талончики на посещение уютного прошлого и ждут назад. Ухмыляются гадко.       — Я искал тебя.       Чимин смотрит в потолок, кожей касается кожи, постоянно рядом, близко. Дышит.       — Я знаю, — Юнги поворачивается на бок, смотрит на профиль брата, не удерживается и ведет кончиком пальца по щеке. — Я тоже скучал.       Чимин не задает вопросов, где все это время был Мин, не истерит, не возмущается тому, что о нем все это время знали. На Юнги Чимин злиться априори не может. Им только жить, дышать, яркими красками жизнь на холст накладывать, потому что мир из серого внезапно всеми оттенками спектра окрасился. То, что смыто рекой было, влагой насытилось, увлажнилось, растворило и раскололо карамельную корку. Сквозь осколки зелень проглядывает. И впервые не ураган — тихий теплый ветер играет, колышет слабые ростки.       — Ты пахнешь по-другому, — выходит особенно болезненно, по сердцу ножовкой, но Чимин произносит то, что давно заметил. Принять только осталось.       — Да, — Мин не видит смысла скрывать очевидное. В разрезе футболки метку и так видно, глупо отрицать, что он не одинок. В отличие от Чимина. — У меня есть пара.       Парень умолкает, ждет реакции брата, нервно кусает губы.       — Что ж, — Чимин выдыхает медленно, скашивает карие глаза на Юнги и почти впервые улыбается, как раньше, тепло и солнечно. — Ты счастлив. Я рад, что ты счастлив…       Поверить сложнее, чем услышать. Принять непросто.       У Юнги есть пара. Есть истинный, который, Чимин уверен, все это время был рядом, поддерживал и закрывал собой. Нашелся тот, кто дикого Мина укутал заботой и поддержал этого сильного, слишком взрослого парня. Чимин бы хотел забрать у брата всю боль, оставить только радость и безоблачные дни. Но это значит перечеркнуть все, что имеет сейчас Мин, лишить его счастья, этого мимолетного «сейчас». Чимин не хочет. Он любит брата, так сильно, что готов за его счастье костьми лечь.       И Судьба, наверное, издевается, потому что Мин испытывает тоже самое. Абсолютно.       — Я его знаю?       Юнги недолго думает, перебирает карточки воспоминаний в голове, прядки светлых волос — в пальцах. Мягко массирует кожу головы и отвечает:       — Косвенно вы знакомы.       Мину в степени знакомства все же видится мерзкая ухмылочка старухи. Он наваждение прогоняет и договаривает:       — Намджун - старший брат Джина.       Сначала Чимин просто замирает, переваривает информацию, строит цепочки и пирамиды. Но все рушится, оказываясь ненужным, когда осознание настигает.       Джин. Брат Намджуна. Ким Намджуна. Главы «Кобры». Клана, который Джин упоминал тогда в телефонном разговоре, что Чимин подслушал перед свадьбой, чтобы потом предупредить Тэхена. Значит, Джин был на свадьбе. И Юнги был. И Тэхен знал, что Мин жив. Чонгук знал. Джин знал.       Последняя мысль бьет особенно сильно, режет хрупкое доверие, почти перерезает его пополам, пара нитей остаются.       Чимин дышать начинает с трудом, хрипит что-то несвязное и только по расплывшемуся перед глазами Юнги понимает, что плачет. Слезы крупные и обжигающе горячие скатываются по щекам, теряются в складках одежды и одеяла. Нос закладывает, и звуки ну совсем далеки от приятных. Чимин рыданиями задыхается, трет лицо маленькими ладошками, пытается эмоции в порядок привести. Почему-то перед глазами черноволосый альфа стоит, уверенно к себе прижимает, греет собою. Чимин к нему возвращается каждый раз, льнет неумело, растворяется.       И казалось, что взаимно.       На деле же Джин только колья затачивал и вокруг себя полукругом расставлял, позволяя Паку на них напарываться, кровавые разводы оставлять и бросаться снова. Он будто все дальше и дальше. И Чимину бы приблизиться, довериться наконец.       Нет.       Снова.       Чимин устал искать. Он устал быть потерянным. Если сейчас альфа от него отвернется, тот не выдержит. Даже Юнги не поможет. Чимин закончится здесь и сейчас. Он в истинных не верит, но с Джином хотелось. Искренне хотелось. Чимин бы смог отпустить прошлое, как отпустил его Чонгук. Чимин бы остался рядом, выбрав впервые в жизни не Юнги. Но тот вернулся раньше, чем альфа за собой место закрепил. Чимин вспомнил родное тепло раньше, чем Джин свое подарил. И что теперь делать — Чимин не знает.       — Минни, — тихо тянет Юнги, укачивая омегу в своих руках. — Минни, — зовет еще тише, взглядом испепеляя замершего на пороге Джина. — Тихо. Все хорошо, Минни, — поцелуй оставляет на волосах, стирая большим пальцем слезы. — Не думай так. Ты не один. Ты никогда не был один. И сейчас не только я рядом. — Шепотом слух ласкает, глазами лисьими предупреждает альфу, чтобы не подходил. — Он еще не понял, — улыбается вымученно, убирая прядку с глаз. — Они такие глупые временами, эти альфы. Хоть с транспарантом перед ними бегай, — хрипло смеется, — все равно не поймут. Он такой же, Минни. Два сапога — пара. Что старший, что младший. Непроходимо тупые.       Омега едва слышно смеется над словами брата, и у Джина от сердца отлегает.       Смех переливом колокольчиков в душе поселяется, Джин разрешает, сохраняет, чтобы потом тысячи раз переслушивать. Смотрит на омег, что-то тихо друг другу говорящих, и не может понять, где он ошибся. Когда это чудо поселилось так крепко, что один его плач как зов. И Джин несется, старается встать рядом. Защитить. Вчера, заключая сделку с Хосоком, Джин был уверен, что сможет. Что отдаст. Клан дороже. Сейчас — не сомневается, нет. Он уверен, что клан дороже, но стоило увидеть Чимина и Юнги, таких разных, но близких. Прижавшихся друг к другу, спокойных, что у Джина внутри разрушения и полный разгром. В центре Чимин на обломках стоит, ранит ступни и смотрит. Не на него. В сторону. И Джину ощутимо больно.       Он, после ухода Чонгука, омег только в спальню перенес, уложил рядом и оставил одних. Так было правильно, Джин понимал. Он многое понимал и прекрасно с задачами справлялся. А вот с собой справиться не может.       Наверное, Чимин в прошлой жизни никогда не высыпался. Потому что вновь уснул на руках Юнги. Мин переложил его осторожно на подушки и укрыл, расцепил пальцы, крепко стиснутые на футболке, и осторожно прикрыл дверь, выходя вслед за альфой.       Джин слова не успел сказать.       Удар. Сильный, старый, коронный удар Мина в челюсть с ноги. Валит с ног вполне буквально.       Омега сверху нависает угрожающей тучей, возвышается над Джином. Тот потирает кровоточащую губу и саднящую челюсть, поднимается кое-как на ноги и следует в кабинет.       — Поговорим там.       — Если мне не понравится тема разговора — я не посмотрю, что ты брат Джуна. Я, серьезно, Джин, пристрелю тебя.       — Посмотрим, — альфа пропускает Мина вперед и закрывает дверь. — Выпьешь? Или уже нельзя?       — Нахер иди, — плюхается Мин на диванчик, вытягивая затекшие ноги. — Говори.       Ким обходит вокруг, садится в кресло и впервые не знает с чего начать. На улице почти рассвет, город затих, как и уверенность Джина в правильности выбора.       — Джин, — цедит Юнги сквозь зубы, — начинай уже этот разговор. Или будем ждать, когда Чимин снова проснется и мило побеседуем при нем? Чтобы, так сказать, из первых уст?       — Чонгук?       — Да, — Юнги не скрывает, сдавая младшего с потрохами.       — Убью засранца, — вздыхает альфа.       — Спорный момент. Куки подрос. Просто так ты его не прикончишь.       — Посмотрим, — фраза Юнги напрягает, но он отмахивается от нее, как от назойливой мухи и требует снова.       — Рассказывай, что потребовал Хосок в обмен на информацию?       Слова не вяжутся, разъедают язык и жгут нёбо. Но Джин не Джин, если лгать станет. Потому затыкает скребущее чувство внутри, запирает эмоции на старый замок и говорит. Говорит долго, подробно излагая аргументы и доводы, умалчивая о недостатках. Потому что в идеальной системе Джина недостаток только один — он сам. Его чувства к неправильному омеге, к странному ангелоподобному существу, которое, по сути, не заслужило такой участи ничем. Разве только, дорогу Тэхену перешел.       Юнги слушает молча, хрустит пальцами и откидывается на спинку, когда Ким заканчивает, прикрывая глаза. Под веками цветные круги и жасмин. Выбито на коже, до смерти в памяти и на тысячу жизней вперед.       — Ты идиот.       Коротко и емко. В принципе, Джин понимает и принимает. Кивает согласно.       — Какой же ты, блять, идиот. — Юнги сидит с закрытыми глазами пару секунд, а потом бросается на альфу, придавливает за воротник к обивке и рычит разъяренной медведицей тому в лицо. — Безмозглый, слишком умный, безнадежно тупой, верный ублюдок! Ты своего истинного собрался на клан променять?! Ты серьезно, блять, Джин?! Истинного?! Который раз в этой ебучей жизни дается! Ты понимаешь, что творишь?!       — Будто ты бы поступил иначе, — плюет ядом в ответ альфа и им же давится.       — Да! — Юнги нависает, рычит злобно. — Я бы никогда Намджуна не предал. К черту клан, к черту семью. Я от всего отказался. Я никогда… Дыхания не хватает, Мин отпускает дрожащие руки, утирает слезы и падает почти с Джина, в последний момент альфа его подхватывает и усаживает осторожно на диванчик.       — Никогда, слышишь? Весь мир положу, но буду рядом. Потому что… — Поднимает взгляд, больной, побитый, но все еще сильный. — Потому что только он — смысл. Только он, Джин, понимаешь? Ты понимаешь?!       Джин долго думает, молчит и помогает Юнги собраться. Тот прощается с Чимином, обещает сонному омеге снова зайти, едва сдерживается и уезжает с водителем Кима. Тот в сопровождение Мину дает несколько машин, потому что вполне понимает, что с ним сделает Джун, если с Юнги что-то случится. Особенно сейчас.       О ногу трется что-то мягкое и пищит противно. Джин смотрит на пол, замечая комок черной шерсти, подбирает его на руки и тащит в кухню, где отдает приказ накормить и принести Чимину. Сам же идет к омеге, прикрывает дверь и смотрит сначала, отпечатывает в сознании, запоминает.       Чимин не спит, бездумно смотрит в потолок, почти не здесь. Перематывает события дня, улыбается особо светлым моментам и в какой-то момент понимает — отпустило. Он теперь знает, что Юнги жив и счастлив, что рядом был всегда и будет и впредь. Камень с души, гора с плеч. Остался в списке проблем только Тэхен в лапах Хосока, да Чимин, никому ненужный. И что из этого важнее — Чимин не решается озвучить.       — Не спишь?       Глупый вопрос, но так Чимин хотя бы возвращается в реальность, смотрит теперь на него. Моргает один раз.       — Не сплю.       Смотрит недолго, кусает губы и все-таки решается:       — Иди ко мне.       Джин ушам своим не верит, но быстро на второй план отводит. Потому что край одеяла откидывается приглашающе. И альфе ничего не остается, как подойти, стащить рубашку и скользнуть рядом.       Чимин мгновенно рядом, утыкается носом в плечо и молчит, взглядом гипнотизирует чернильные узоры на руках, вытягивает свою тонкую и рядом ставит.       — Маленькая, — тянет почти обиженно.       Джин ладошку перехватывает, прикусывает каждый пальчик, лижет, жмурясь от удовольствия.       — Ты тоже маленький, — сплетает пальцы и вжимает в подушку рядом с головой омеги, меняя позицию. — Маленький, сладкий и очень…       Слов не хватает.       Зато хватает Чимину:       — Твой?..       Обхватывает торс альфы ногами, позволяя прочувствовать гладкость голой кожи, и льнет ближе, сжимает пальцы.       Джина как обухом по голове. Одно слово из этих пухлых манящих губ, и он на колени встает, сдается без боя под белым флагом. Сейчас флаг — шелковая простынь. Проигранный бой — сладко тянущийся к нему Чимин. У него в глазах космос и крик дикий: не отпускай. Джин впервые видит, впервые чувствует его именно так — правильно. Словно по связи, словно всегда чувствовал. Прикасается сам, не так, как в течку. Томно и жарко, проверяя на прочность, испытывая и так не резиновое терпение. Омега под касаниями растекается, рвется ближе, хочет горячее и как можно правдивее. Ему жизненно необходимо убедиться в том, что именно «его». Что ничей больше.       — Мой, — выдыхает Джин в ключицу, погружается в омегу, сжимает руки и не дает под напором вырваться.       Чимин и не пытается, лижет твердые губы напротив, скулит и просит хоть каплю ласки, слезы не сдерживает. Потому что без течки принять тяжело, больно даже, но он терпит. Потому что «его», потому что зверь сейчас берет, не Джин. От него только оболочка. И Чимин впервые с существом сталкивается, знакомится ближе, дается в лапы и зубы. Знает. «Его». Имеет право.       На секунду все замирает.       Полный боли и чудовищного наслаждения стон прокатывается по спальне. Чимин до хруста выгибается, сжимает ноги за спиной мужчины и вытягивается струной, затылком о спинку кровати ударяется. Но плевать. Перед глазами космос и обжигающий все клетки взрыв, опаляющий каждую галактику. Он несется по венам вместе с выступившей кровью, вместе с темнеющими глазами напротив. Куда темнее? Чимин не знает, но взгляда оторвать от вцепившегося в него альфы не может. Плечо горит синим пламенем, омегу ощутимо ведет от ощущений. И он почти отключается.       Толчок.       Плавный, опустошающий полностью и тягуче медленно заполняющий, глубокий. До поджатых пальцев, до стиснутых простыней, что под напором рвутся, до искр и нового вскрика.       Чимин себя распятым чувствует, насаженным до упора, закрепленным в одном положении. Ему кандалов не надо. Он обездвижен оглушающим экстазом. Подобное только во время течки испытывал, когда слишком далеко с игрушками заходил. В обычные дни — впервые. Впервые с альфой один на один. Впервые… с истинным.       Осознание, как что-то само собой разумеющееся, не удивляет. По плечу метка расползается, вслед за слизывающим кровь языком тянется. Джин все капли до одной собирает, смакует на кончике языка и смотрит на ее обладателя. Любуется зрелищем, урчит утробно и наклоняется ближе, толкаясь глубже. Чимин мычит задушено, под натиском ощущений теряется, не находит, куда себя деть. И не нужно.       Джин губами губы раскрывает, целует исступленно, медленно, мучая себя и его, дарит его же запах, его же кровь и дышит через раз, продолжая толкаться.       Он уверен, Чимин пятками всю спину в синяки избил, но плевать. Чимину дышать от напора тяжело, но плевать. У обоих планку между удовольствием и болью, почти насилием, срывает, но плевать.       Потому что слишком жарко, слишком опасно останавливаться. Потому что стоны откровеннее с каждым разом, и Джин всю гамму услышать хочет, все ноты прочувствовать. Испить его как лучшее вино, не торопясь, вкушая по грамму. Потому что Чимин первосортный наркотик, специально для лучшего химика, для Джина придуман. Он отравился в тот раз еще, в клубе, едва коснулся. Сейчас право пользоваться за собой закрепил вместе с печатью.       Омега слезы с криками мешает, выгибается навстречу, в сильные руки маленькими ладошками цепляется, раздирает коготками, насаживается. Больно и крышесносно. Коктейль эмоций убивает.       Джин не выдерживает, переворачивает на живот и цепляется за сладкие бедра, лижет половинки, мнет в ладонях, размазывая собственную смазку, и толкается снова, глубже, жестче, отрывистей.       Чимин взвизгивает в подушку, сжимается и слышит сзади рык, возбуждается от направленной агрессии и ведет попкой навстречу, отдается. Зверь проводит жатву, собирает дань. Он доволен.       Сильно и грубо, без капли осторожности, вбиваясь остервенело, почти ломая хрупкие позвонки, оставляя на тонкой коже пальцы и укусы. Надрывные крики, мольбы почти о пощаде и закушенные до крови губы, сжатые в кулаки пальцы с остатками простыни. Чимина кроет, уносит в параллели вселенных, затягивает. Он не может кончить нормально, под натиском Джина не может сосредоточиться на разрядке, не успевает понять, когда грань боли и удовольствия исчезла, оставив дикое желание похоти. Чимин в последние толчки альфы заканчивается сам, полностью исчезает, слепнет от острого тянущего чувства внизу, в глубине живота, куда остервенело толкается альфа. Комок нервов разворочен, раздражен и взрывается в момент, укрывая волной Чимина, вытряхивая его из бытия.       Омега сжимается особенно сильно, выгибается неестественно, пытается отползти, но вжат в грудь альфы спиной, поднят на колени, но не соображает. Стонет, кричит надрывно, толкается рефлекторно назад и снова сжимается, распахивает глаза, мгновенно закатывая. Из распахнутого рта вылетает хриплый стон, и Чимин обмякает в руках альфы, расслабляется, выпуская того из себя. Он переполнен всем: чувствами, эмоциями, спермой. Голое тело с обрезанными нервами дрожит мелко, трясется. От каждого прикосновения вздрагивает, хватает за руку и прижимает к своему лбу.       Чимину плохо и невероятно, охуенно хорошо. Он вывернут будто изнутри, кончился для этого мира, так и не кончив. Поэтому каждое касание — боль по нервам, оскоминой по зубам. Чимин морщится и вскрикивает, когда его переворачивают и снова плавно заполняют.       С трудом разлепляет глаза, чувствует гладящие бедра пальцы и твердые губы на своих.       — Мой, — отвечает на заданный в той еще вселенной вопрос и снова прижимает к себе.       У Чимина сил не хватает на слова. Только вцепиться дрожащими пальцами в шею и в ответ посмотреть, моргая один раз.       «Его»

***

      Спальня наполнена хриплым дыханием, дымом тлеющей в пальцах сигареты и шепотом. Чимин закинул на бедра альфы ногу и по одному пальцы на вытянутой руке разгибает и сгибает, смотрит завороженно на следы принадлежности на бархатной коже, вдыхает терпкий дым и продолжает шептать еле слышно. Джин слушает внимательно, не перебивает, прижимает свободной рукой к себе, ощущая горячее податливое тело рядом.       — А потом Юнги узнал, что я собираю запахи, — омега едва заметно улыбается и носом по груди ведет. — Он мне подарил набор духов. Не такие дорогие, как обычно родители дарили. Но такие классные. Они у меня до сих пор дома лежат, — и добавляет грустно. — Наверное.       — Сомневаешься, — констатирует Джин. — Почему? — Тушит окурок в пепельнице и обхватывает парня уже двумя руками, затаскивает на себя и смотрит прямо в глаза.       Чимин прикусывает нижнюю губу, отводя взгляд.       — Родители… не особо со мной общаются… если так можно сказать.       Замолкает, уставившись на твердые губы, вспоминая, что именно они с его телом делали. Краснеет кончиками ушей, но в темноте не видно и можно расслабиться.       — Почему вы не общаетесь? Ты же их родной сын.       — Я выбрал Тэ, когда потребовали выбирать между семьей и своими гулянками. Наверное, это их обидело, — снова молчание, тяжелое в этот раз. Выдох. — А я только искал Юнги. Я не верил, что он погиб. На похороны не пришел. В гробу никого не было, а люди приходили и оплакивали. Я не мог.       Джин помнит. Он сам наблюдал за процессией на кладбище. За сухими и жесткими лицами родителей Пака, когда действительно пустой гроб опускали и зарывали. За не таким уж многочисленным народом на церемонии. За мгновенно опустевшим пространством рядом с надгробием. Сам подошел после ближе, присел на корточки и похлопал по простенькой плите с четко выбитым «Пак Юнги». Попрощался, так сказать.       Пак Юнги, может, и умер с легкой руки Тэхена, а вот Мин Юнги выкарабкался, зубами жизнь выдрал, верхом на чернильном волке назад ворвался. Его семья решила, что омега все-таки сбежал в банды, предал их доброту и доверие. Потому и похоронили, даже расследование не стали проводить, избавились от непосильной ноши. Наверное, именно из-за этого Чимин и ушел, остался с Тэхеном. Родители Пака приемыша не особо и любили, взяли-то лишь для поднятия своего статуса. И рады были избавиться.       — Сейчас я знаю, что он жив. Юнги счастлив, это видно, — тяжелый вздох. — Я… Я не хочу мешать его счастью. Мне достаточно знать, что с ним все хорошо… Только…       Омега напрягается и отводит глаза в сторону, избегая внимательного взгляда Джина. Тот за подбородок к себе поворачивает. — Только?..       Смотрит мягко, со всепоглощающей нежностью и вниманием. И Чимин сдается, выпускает гложущие страхи, позволяет им встретиться со зверем.       — Только я теперь никому не нужен. Даже тебе…       Последнее — максимально тихо. Так, что Джин по губам читает, по обрывкам дыхания распознает. И горечью с болью давится, об иглы отравленные режется. Умирает болезненно долго. Потому что Чимин не верит, не понял еще. Или понял, но поверить боится.       — Мой маленький, — обхватывает лицо ладонями, приближается сам, — Чимин. — Омега вздрагивает от чувственных ноток в голосе. — Ты не один. Вот здесь, — пальцем по собственной груди до сердца ведет, — давно уже тобою бьется. Как только увидел, оно мне покоя не дает. И пусть тут, — теперь пальцем по виску, а в глазах тоска дикая, — все вопит и кричит, что сердце слушать глупо…       Чимин замирает, слушает размеренный бит сильного сердца как самую прекрасную мелодию и ждет продолжения. Молится, чтобы «не глупо», чтобы «правильно».       — Пусть я привык всегда доверять мозгу. Но, знаешь… — трет внезапно челюсть и улыбается. — Коронный с ноги у Юнги все еще коронный. Отлично отрезвляет.       Чимин выпадает на пару мгновений из реальности и сам улыбается, поглаживая наливающийся синяк под низкое шипение альфы. Перестает, едва тон снова становится серьезным. Сердце болезненно удар пропускает.       — Я не буду тебе лгать. Ни тебе, ни Юнги, — собирается с силами и на одном дыхании признается. — Хосок хотел забрать тебя в обмен на информацию на его отца. У нас война начинается, малыш. — Прижимает ошарашенного и дернувшегося было омегу плотнее к себе и продолжает. — И Хосок с самого начала ставит высокие расценки. Я не буду лгать, повторюсь. Вчера я согласился на его условия.       Джин видит, как в глазах парня угасают эмоции, как истончается, бледнеет кожа, как слабнут руки. У Джина самого внутри ураган от одного только осознания, что он мог сделать. Чего не сделал.       — Слушай внимательно, Ким Чимин, — улыбается, заправляя выпавшую светлую прядь за ухо омеги. Переворачивается, нависая теперь сверху и приближаясь опасно близко к сладким губам, шепчет. — Твой брат очень больно вправляет мозги. Но вправляет, — трется носом о шею. — Не отдам, — целует. — Никому, — полуукус в ключицу. — Никогда. — Мажет губами по подбородку, слышит, как часто забилось хрупкое сердце, и не может сдержать довольного полурыка, присасываясь к нежной коже.       Чимина ведет не столько от движений и манипуляций с его телом, сколько от слов. От нескольких коротких предложений, что сначала убили, в пепел уничтожили его полностью. А затем воскресили, жизнью напитали. Где на самых задворках вселенных взорвалась сверхновая, вспышкой пронеслась, всколыхнула все естество и жить заставила. Под кожей нежными бутонами расцвело, распустилось чувство, затрепетало что-то невесомое, крыльями бабочки вспорхнуло и разрослось мгновенно и по всему Чимину. Он этому имени не дает, не называет. Потому что стоит потревожить, стоит вскользь упомянуть, чем обладаешь, как старуха тут же примчится. Отберет с легкостью, будто у ребенка любимую игрушку.       Нет, Чимин молчать будет, в себе сохранит и скроет, спрячет ото всех. Но не от него. У них секрет один на двоих, между телами спрятанный, в дыхании смешанном, в соприкосновении губ и встрече взглядом. Они это спрячут ото всех, отыграют страшные роли и уйдут со сцены, сбросят маски, чтобы достать это потом из тайных уголков души и растворять друг в друге медленно, по кусочкам. Не торопиться.       Чимин льнет ближе, недостаток слов компенсирует языком тела. Омега этому искусству научен, в совершенстве знает. Думать о том, с кем познавал, больно и совесть гложет, что не уберег. Но где-то плещется предчувствие, что все не так просто, как кажется.       Чимин знает, на что способен Тэхен, что он может сделать и чем готов жертвовать. Играющий свою роль превосходно, Ким Тэхен всегда добивается своего. Теряет сам, но сторицей это врагам возвращает. Там, где у Кима царапина расцветет — у обидчика обглоданная кость останется. Синяк на перелом, порез на вырванную конечность, унижение на жизнь.       Тэхен не сдается. Никогда.

***

      Весь следующий день Джина нет в квартире. Альфа рано утром сорвался после нескольких звонков, приласкал сонного утомленного Чимина и обещал вечером быть обязательно. Чимин на то лишь сонно буркнул, что его опять все кидают и только плотнее закутался в одеяло — Джин любил по утрам прохладу. Чимин холод ненавидел. Потому поджал голые пятки под себя, сгреб мяукающего у кровати котенка и снова уснул, прижимая трепетный комочек к себе.       Чимин, если не счастлив, то близок к этому. Впервые в жизни, наверное.       Еще бы противное тянущее чувство в груди отпустило.       Не отпускает.

***

      Джин влетает на подземную парковку компании, быстро поднимается на главный этаж, на ходу раздает приказы и указания, приказывает созвать информаторов и приготовить ему двойной эспрессо. Без чашки горького кофеина голова соображать отказывается, а у альфы впереди раздача крупной и опасной партии, где ценой теперь не деньги и влияние клана и компании. Ценой нечто более важное. Нечто с ароматом жасмина и сонными глазами, пухлыми губами и маленькими пальчиками, со светлыми волосами и низкими стонами. Ценой теперь Чимин. И Джин эту войну проигрывать не намерен.       Информаторы собираются в кратчайшие сроки, рассаживаются в приемном зале с аппаратурой, продолжая работать. Джин своей командой доволен, как и всем подвластным ему отделом в общем.       Альфа заходит в помещение и начинает с главного.       — Чон Дживон. Полное досье, встречи, счета, выписки, документы. Все манипуляции с документами и чеками. С кем встречался, с кем спал, с кем спит. Пробить по всем доступным базам промежуток в двадцать пять лет. Вычислить и найти, кто подарил миру Хосока.       Парни кивнули, делая пометки в блокнотах и планшетах. Вновь вскинули головы, заинтересованно наблюдая за пьющим кофе начальником. Настолько взвинченного Джина сотрудники видели не в первый раз, но во второй. Обычно холодный и расчетливый Джин, всегда выжидающий удобного момента, чтобы напасть и нейтрализовать соперника малой кровью, сейчас себя не напоминает. Альфа несколько торопится, думает быстро, острым умом цепляя даже самые незначительные детали. Те, кто видел его в подобном состоянии тогда, предчувствуют бурю. Бурю, как пятнадцать лет назад, когда Кванджу тонуло в крови, когда Джин окончательно распрощался с мечтами и детством, становясь мозгом могущественного теперь клана и компании.       Буря грядет. И она утащит с собой всех, если Джин проиграет.       Она погребет под собой всех, если у Джина заберут самое ценное.       Джин утопит этот город. Вырвет из-под земли таинственную Лету и смоет город ее течением.       Сотрудники переглядываются, пожимают плечами и ждут дальнейших указаний.       — Чон Хосок. Полное досье и так далее. Место жительства до того, как его забрал Дживон. Биологический папа и его данные. Сверить с информацией на Дживона. Так, — останавливается в процессе ходьбы, задумывается. — Гонки и уличные бои. Тоже собрать всю информацию по поединкам и соперникам. Узнать о врагах, которые еще живы. Проверить связи в других странах. Мало ли.       Информаторы вновь кивнули, ожидая продолжение.       — Напоследок, — Джин совсем останавливается, обдумывая этот ход. Вздыхает, морщится, но решает идти до конца. — Чон Чонгук. Полное досье.       Подзывает секретаря, игнорируя удивленные взгляды ошарашенных последним приказом информаторов. Те самую малость в шоке. Чонгук уже официально преемник Ким Намджуна, правая рука, каратель, доверенное лицо. И если Джин приказывает собрать на него информацию, значит, сомневается. Если сомневается — есть основания. Джин знает, что может подорвать уважение к младшему. Но сейчас не до семейных отношений. Джин собрался выиграть эту войну. А для этого ему необходимо убедиться, что подставы не будет.       В итоге, команда начинает работать. Джин сам присоединяется, разбирает тонны информации, ищет нужные зацепки. Взвинченность и холодная ярость дают плоды. Они находят упущенные ранее детали. Уже через семь часов перед альфой лежат три папки с документами. Джина интересует средняя, где черным по белому выведен адрес и личные данные человека, что выносил красноволосое чудовище и принес его в этот мир.       Джин ведет пальцем по страницам, быстро читает, впитывает нужные сведения и тихо матерится сквозь зубы. Просто. Очень просто.       Хосока злить нельзя — это всем давно известно. Алый тигр не прощает и не милует. С его рук только бездыханные тела падают, с уст приказы слетают, под вишневым взглядом замёрзнуть можно. Перейти дорогу Хосоку — добровольно подписать себе смертный приговор. И никто вас не застрахует, что кончина ваша будет быстрой и безболезненной.       Как кукловод и превосходный манипулятор, Хоуп не прощал, когда играли его игрушками, когда их портили или ломали. Но ещё большую ненависть он испытывал к тем, кто эти игрушки ворует. Тигр с ними сам расправлялся: по кусочкам отрывал плоть, рвал почти голыми руками, кормя внутреннего зверя, давая ему вдоволь насладиться хрипами и мольбами о прощении. Хосок даже останавливался, выслушивал, ласково по голове гладил и улыбался, обещая прощение. И с новым энтузиазмом принимался за любимое дело. К концу кровавой трапезы в ошметках плоти было сложно узнать человека.       Такие дни бывали не часто, клан знал все запреты и предупреждения. Нарушавших было немного, но даже их скромный опыт явно демонстрировал установленные порядки.       Хосок, привыкший к полному подчинению под страхом смерти, вернулся в оставленный люкс и ненадолго замер, сканируя пространство комнаты. Смятые простыни, капли крови — ее запах тонкой дымкой вьётся, дразнит обоняние — на постели, обрывки одежды. Множество деталей недолгого их присутствия. И никакого омеги.       Тэхена в комнате не оказалось.       Хосок прикрывает глаза, вдыхает поглубже, шагает к дальней стене по наводке будто, отшвыривает тонкую материю. Перед ним запасной выход из комнаты, отлично спрятанный. Дверь едва прикрыта, и из прохода веет карамелью, тащит зверя за собой. Альфа поддаётся инстинкту, кошкой крадётся по следу, спускается по грохочущей железной лестнице. Сталь усиливает запах крови, травит обоняние. Пару встретившихся слуг Хосок отшвыривает, замирает на второй площадке, втягивает смесь ароматов.       Перед глазами буквально недавняя сцена. Он эти запахи превосходно знает, отличает с полутона. Резкий, вспарывающий воздух след Чонгука — кровь и тонкий миндаль, и полюбившаяся за эти дни карамельная сладость омеги. В сумме даёт по голове битой, размозжая череп, оставляя ошметки плоти на полированном дереве. Хосока кроет от подступающей алой пелены ярости.       Сложить два и два вовсе не сложно. Хосок всегда отличался пытливым умом. То, что его омега теперь в длинных руках Чона, становится ясно мгновенно. Хоуп рычит от ярости, всаживает в следующего встречного на лестнице всю обойму и прокручивает в голове недавний звонок, заставивший его оставить Тэхена одного.       Личная охрана сообщила, что поймала кого-то, кто испортил авто Хосока и нагло требовал с ним встречи.       Когда альфа спустился вниз, то его охрана лежала без чувств у покореженного порше. На серебристой двери острыми линиями выведено «Hell…o». Никому из охраны проснуться не было суждено. Хосок такого не прощает.       Он ничего не прощает.       Поэтому возвращается в комнату, одевается нормально, кивает оставшимся охранникам на этаже и спускается к главному входу. По пути набирает отца, коротко рассказывает о предложении Кима, раскрывая карты врагов и собственное отношение к отцу, чем не особо его удивляет. Недолго слушает указания и отключается.       Хосок зол, зверь в самой настоящей ярости, рвётся крушить и уничтожать, топить мир в красном. Его игрушку нагло украли, другую испортили, люди не оправдали доверия. Столько раз Хосок за один вечер никогда не разочаровывался. Это что-то новое, уникальное опасное чувство. Весь город на пороховой бочке сидит, и один человек, одна единственная мразь сейчас спичку поднесла. Хосок чувствует запах серы и дыма, чувствует дрожащую под ногами землю. Под ним пропасти разверзаются, стигмы прорываются, земля кровоточит, стонет, предчувствует спешащие ее насытить багровые реки.       Хосок покажет наглядно, что делает с ворами. На конкретном клане продемонстрирует.       Бронированный джип выезжает в сторону Кванджу через сутки. «Тигр», которому условия «Кобры» давно уже поперек горла, решил начать с центра, с сердца врага. Подорви истоки, перетяни главные артерии, и организм сам загнётся, развалится на куски. Добивать их — одно удовольствие. Хосок от такого не откажется.       Он начинает сам, на джипе влетает в один из главных домов Намджуна, разносит резиденцию, камня на камне не оставляет, кромсает и режет. Тигр в своей стихии, купается в красном, улыбается абсолютно счастливо и продолжает рвать каждого, просто наслаждаясь убийствами, той лёгкостью, с которой люди лишаются жизни. Искренне кайфует, вспарывая горло заместителя Кима. Ломает позвонки и кости, купается в криках. Хосок счастлив, зверь рычит от удовольствия, насыщается, заполняет вырванный кусок чужой кровью, но все ещё голоден.       Он в нетерпении ожидает главное блюдо, облизывает перепачканные губы и в красках представляет, как насытится вдоволь, затем заберёт своё и навсегда отучит сбегать. От Хосока не уходят, от него не сбегают. Хоуп может лишь сам даровать свободу. Посмертно.

***

      Джина от просмотра папки отвлекает звонок. Он пару мгновений смотрит на незнакомый номер и все же отвечает.       — Привет, Джин…       На той стороне медово тянутся звуки, растекаются липкой дрянью по мозгу и отравляют. Альфа сжимает пальцы до хруста и вслушивается в крики и шум на заднем фоне.       — Ты хотел позвонить позже, — предельно сухо и коротко, ни грамма эмоций.       Правильно.       Усмешка и щелчок зажигалкой. Закуривает.       — Эх… Сложно…       Джин не понимает, что он имеет ввиду, но ждёт, не позволяет себе поддаться. Впрочем, Хосок настроен поговорить, улыбка через телефон чувствуется, как и парящая вокруг него атмосфера безумия. Не лёгкого, немного придурковатого. Самого настоящего, тяжёлого безумия, сжирающего разум по частям, опасного и заразного. У Джина холод по спине, но в голосе сталь.       — Прикуривать грязными руками сложно. Да и шумно тут.       — Ты поболтать о своих сложностях решил?       Ким бесится, не улавливает чего-то важного, что прямо на поверхности, но скрыто от него за семью печатями. Это раздражает безумно.       — Передать хочу Гуку, что за каждый час, пока его здесь нет, буду убивать десять человек. Сначала поиграю только…       В воздухе виснут гудки и смутные догадки.       Информация находится мгновенно. У Джина от происходящего волосы дыбом, но лицо держать нужно, иначе весь отдел за ним падёт. Он хмурится, выслушивает сводки погибших, процент разрушений и потерь и набирает брата. Джина заебало тащить это на себе.       Джун выслушивает молча, и Джин не может вспомнить, когда последний раз он так реагировал. Джин за клан сдохнуть готов. Намджун убивает. Молчание ярко и кратко говорит о мыслях брата. И короткое:       — Дома. — Воспринимается как начало войны.       Именно в тот момент, когда старший молча собирает клан, орёт на Чонгука, от которого тащит, между прочим, кровью и Тэхеном, что даже сомнений не оставляет, Джин понимает. Всё. Началось.       Едва утихают последние слова Чонгука, а звон двери растворяется в повисшей тишине, Намджун разминает пальцы и спрашивает:       — Что ты узнал?       Джин ловит на себе взгляд Юнги, опасный, предостерегающий и недоверчивый, выкладывает папки на стол, начинает рассказывать. И с каждым словом лица присутствующих темнеют, хмурятся. В комнате виснет напряжение, ощутимое до жути. От услышанного кожа гусиная, местами инеем покрылась, потрескалась. Парни откровенно жалеют, дань уважения своим молчанием отдают, возможно, молятся, но в жизни не признаются.       Потому что жалеть по-человечески, жалеть правильно и нужно. Потому что не каждый день узнаешь такое и так.       Потому что сразу становится ясно всё, предельно просто и понятно.       Джин в уме сроки складывает, документы перед глазами представляет, сверяет всё и везде и хмыкает как-то обречённо.       Джин по себе знает, что такое бывает и такое необходимо. Когда все связи с прошлым рвешь, но оно находит, настигает неожиданно, зубами в три ряда хватает острыми, волочит назад, в тьму минувшего и неподъемным камнем на дно тянет. Джин знает, и ему вовсе теперь не смешно. Горечь острая, солью поверх вскрытых ран присыпанная, вяжет на языке, жжется и рвётся наружу. Выпустить ее — разрушить подобие реальности и дать оформиться мысли, что Судьба та ещё сука, самый лучший кукловод, самая искусная шутница.       Потому что у врагов теперь кровь одна на двоих, влечения и вкусы объяснимо совпадают. Разница в несколько лет и тонны поддельных документов в попытке скрыться. И получалось удачно довольно, пока не сорвалось окончательно.       Джин одного понять не может: как, потеряв однажды, возможно вообще отказаться добровольно? Как? Он не понимает. Никто не понимает.       Горечь пропитывает воздух и дышать тяжело.       Юнги открывает мобильник и уже почти нажимает на нужный контакт, как пальцы замирают. Омега прикусывает губу и смотрит на альф задумчиво, в их глазах ищет поддержку и одобрение. Сам себе признается, что дичь все это неимоверная. Но люди Джина ошибаются редко, сводя эти промахи к нулю.       Юнги ищет выход, как не сделать больнее там, где только зажило и перестало кровоточить у родного самого, и не находит. Огрызается Судьбе за такие подарки. Он бы послал ее дальше, лично бы сопроводил в преисподнюю, но эта личность там известная, в своих кругах почётная. С неё станется новые сюрпризы подкинуть. И парень злится, крошит зубы друг о друга и снова с горла отпивает.       Намджун неумолимо забирает бутылку с грозным:       — Не налегай. И успокойся.       — Хуевый совет.       Джун это и так знает. Как и то, что в дерьме они теперь по самые уши.       Намджун, развязывая войну, видно, подготовился плохо, не все узнал, не все обдумал. На Джина положился, забывая напрочь, что брат не железный вовсе и тоже, вообще-то, человек. К ощущению полного пиздеца примешивается ещё и чувство вины. На младшего смотрит, понимая, на что каждый раз тот подписывался ради клана и семьи, чего лишался.       Тот во взгляде чувствует и прощает. В миллионный раз уже, наверное. Джин прощает старшему все и всегда. Семья важнее.       Так как так получилось, что едва свою у Судьбы отвоевали, с боем вырвали, она в насмешку подкидывает новую задачку. Попробуйте, решите.       Из данных превосходные известные:       Чон Хосок — двадцать семь лет, альфа;       Чон Чонгук — двадцать четыре года, альфа;       Чон Лим — семь лет мёртв, омега, биологический папа первых двух.       Условие задачи:       Война за территорию, плавно переросшая в войну за омегу.       Вопрос:       С какой скоростью несущаяся лавина снесет город с лица земли?       Им решать ее не хочется, но придется.       Потому что Чонгук — семья. А за семью убивают. Вот только кого теперь и как?       Тот ещё вопрос…

***

      Чонгук гонит в Кванджу, собираясь оторвать голову проблеме и решить ее с концом. Но перед глазами забитый образ маячит, травит сознание и пробуждает чудовище. Чонгук не просто убьёт его, тонким слоем размажет, каждый дюйм искореженной земли его плотью покроет. Напоит почву горячей влагой, пусть и алой.       Тормозит лихо, напарывается на встречный огонь и пригибается, уклоняясь от пуль.       Хосок прямо перед ним стоит на руинах дома Намджуна и перезаряжает пистолет, с Чонгука глаз не сводит, улыбается.       Чон слышит его прекрасно.       — Долго ты, Гук, ехал. Пиздить у тебя быстрее получается.       Новая очередь по авто, только Чонгук в долгу не остаётся, палит в ответ и чувствует, что все до безобразия глупо. Детская перестрелка и пустые речи.       Выходит из-за укрытия, выстреливает точно в предплечье, заставляет противника опустить пистолет.       — Решил начать войну из-за омеги? Серьезно?       В точности повторяет слова Намджуна. Вот только реакция у Хосока больная, помешанная.       — Ты, уебок малолетний, позарился на чужое. Мне бы похуй на закон, но он на моей стороне, — отирает кровящую губу. Смотрит бешено. — Спиздил мою суку, изволь вернуть.       — А иначе?       Чонгук дразнит тигра, по лезвию ходит, играет на струнах чужого бешенства, теряя связь с реальностью от нахлынувшего кайфа и адреналина.       — Я уже вырезал один дом. Ничто не помешает мне продолжать. Даже сам Ким. Закон на моей стороне, имею право.       У Чонгука кислота по венам, потому что тот прав и потому скалится, видит, что загнал, наслаждается. Внезапно смягчается и улыбается особенно странно, склоняется над Чонгуком и шепчет почти.       — Хочешь мою сучку? Выиграй.       Хосок думает, что играть он любит больше всего на свете, когда наблюдает за расширяющимися зрачками напротив. Ухмыляется.       — Победишь и можешь делать с этой тварью, что хочешь. Проиграешь — возвращаешь мне. Я не брезгливый, очищу.       В интонации скользит ложь вперемешку с безумием. Чонгук то же самое ощущает, кивает. Понимает, что подписал приговор не одному человеку. Троим сразу. Потому что одного взгляда хватает, чтобы понять.       Это заразно, это болезнь и лечению не поддаётся. А раз так, то Чонгук хочет в единственном числе болеть, один, избранный. Другим поможет, уберёт собственноручно, дорогу в ад выложит.       Тэхеном только Чонгук имеет право обладать.       Тэхена только Чонгук выиграет.       Где-то наверху скрипуче двигаются шестерёнки, кряхтят механизмы, и раздается дикий смех старухи.       Она рада, ей не скучно.