His

      Феликс бродит по огромному дому, осматривает комнаты и медленно, почти лениво думает. Чем его привлёк Чонгук?       Неоднозначный вопрос заставляет остановиться на площадке лестницы и задуматься. Взгляд цепляется за картину в простой чёрной раме. Омега краем глаза рассматривает сплетение человеческих тел, пока вспоминает.       Феликс всегда хотел одного: достатка. Едва выползший из нищеты, парень довольно долго старался соответствовать высшему свету, крутился рядом с богатыми омегами, был едва ли не мальчиком на побегушках, но уперто шёл выше, мысленно говоря всем, кто смотрел на него свысока, что добьётся большего, свергнет их. Феликс и свергнул, с помощью Чонгука, с его именем за спиной и картой в руках, омеге были открыты все двери, и те, кто ещё вчера смеялись игрушке на одну ночь, уже утром улыбались и звали с собой. Феликс отвечал любезностью на любезность.       И травил.       Травил всех, кто издевался, кто унижал и насмехался. Феликс мстил за ущемленную гордость и лишь рядом с альфой прогибался, подстраивался, стараясь стать ближе, подбирая ключики, исследуя. Но как ни старался, вертеть Чонгуком не мог.       Омега бесился, был близко, но не был внутри, не знал, от чего его план не работает, и Чонгук, держа его при себе, не может скрепить их отношения. Феликсу стало не хватать власти, затмившая всё гордость требовала взять контроль над альфой, крутить им и требовать верности.       Чонгук, хоть и имел фаворита, на верность клал всё, что можно. Феликс видел и знал об интрижках альфы, неоднократно был свидетелем и пару раз принимал участие в содомиях. Феликс не брезговал, но был ближе всех. Всегда.       Картина надоела, омега двинулся дальше, тихо ступая по полу, чтобы вновь не нарваться на психованного хозяина дома.       Отец Хосока был… идиотом. Феликс в старых глазах не увидел ничего, что стоило бы борьбы, что заслуживало бы жизни. Старик дышал своей ненавистью, старой раной сверкал, бережно обдирая затянувшиеся края. Тяга к разрушению всего́ горела в альфе, выдавая старческое безумие. Феликсу немного жутко встречаться с Дживоном глазами и совсем страшно оставаться наедине.       Поэтому бродит по дому, ищет мелочи, которые могут что-то рассказать о Хосоке.       Красноволосый альфа был тем самым ключом, которого не хватало до вскрытия замка к престолу. Феликс чувствует, что в Хосоке клокочет желание отомстить и доиграть партию, вырезать всех, удалить сорняки и похоронить на дне океана. Феликс чувствует в себе подобное и к альфе тянется. Сквозь сковывающий страх, но тянется, показывает, что не боится, что рядом и не предаст.       Хосок же лишь присматривается, держит на расстоянии, но не сближается. Омега в вишнёвых глазах читает интерес и подозрение, ловит хищные взгляды, специально ищет столкновений, заставляет к себе привыкать, считаться.       Хосок его не трогает, почти не говорит даже, хотя разрешил остаться и сказал отцу, чтобы парня не трогали. Феликс в замешательстве, но упорно ищет ответы, разгадывает Чона как хитрую загадку и ждёт момента.       Феликс останавливается, осматриваясь. Тёмный коридор не даёт ответов о том, куда он зашёл, поэтому омега уже поворачивается назад, когда видит неплотно прикрытую дверь. Любопытство подстёгивает узнать, что там. Феликс слегка толкает дверь, заглядывая внутрь.       Обычная комната, хаос повсюду, от разбросанных вещей, до криво висящих занавесок. Омега морщится и уже собирается уходить, как замечает что-то знакомое. Вглядывается в беспорядок комнаты, ищет то, за что зацепился глаз, невольно входя полностью. Обходит помещение, скользит взглядом по полкам и полу, уже думает, что показалось, как слышит щелчок замка.       Резко разворачивается, встречаясь взглядом с темной вишней.       — Что ты тут забыл?       Хосок привалился к двери, скрестив руки, и смотрит в упор, почти не мигая. Феликс сглатывает от неожиданности, отмечает свежий вид и отсутствие усталости.       — Заблудился, — решает он не врать и сам шагает к двери, намереваясь всё же уйти.       Руку, тянущуюся к двери, перехватывают сильные пальцы, смыкаются на запястье титановым браслетом, и это в принципе первое касание Хосока к омеге. Феликс вздрагивает и поднимает взгляд на альфу, ищет во тьме глаз ответ, но в Хосоке столько всего бурлит, столько неприкрытой жажды и желания обладать, что парня обдает чистейшим страхом, словно перед диким зверем оставили с содранной кожей.       Феликс сглатывает, отступает назад. Хосок шагает следом.       — Извини, я уже ухожу, — не смеет опустить глаз, словно чувствует, что иначе он нападёт.       — Почему же? — У Хосока голос мягче зефира, а интонации палача. У Феликса по позвоночнику пробегает холодок. — Останься. Зачем-то же ты сюда пришёл.       Альфа отталкивает от двери, удерживает взгляд парня, но улыбнуться, как раньше и всем, не может. От того ли, что от этой мелкой омеги тянет Чонгуком; или же от того, как честно он смотрит в глаза, принимая всю ту кашу эмоций, всю эмоциональную мясорубку, что рычит внутри Хосока. Улыбка, едва натянутая, сползает с губ, и Феликс не успевает что-либо сказать. Омегу опрокидывают на столик, сметают его спиной всё на пол и не слабо бьют головой о стекло.       Феликс стонет, хватается за держащую его ладонь, гладит пальцы и прикрывает глаза. Подчиняется на мгновение.       Хосок целует осторожно тонкую кожу на шее, чувствует под губами пульс, сердце выдаёт хозяина, бьётся дико, заходится в ритме. Омега податливо молчит.       — Боишься ведь, — Хосок останавливается у линии челюсти, кладёт ладонь на грудь в районе сердца, — чего не сопротивляешься? Не вырываешься и не убегаешь?       — Зачем? Чтобы упасть убитым, не добежав до двери? — Феликс видит, как в воздухе над ними плавают пылинки, слышит дыхание Хосока и его сердцебиение, втягивает потяжелевший воздух и снова в глаза смотрит. — Зачем мне убегать?       Хосок замирает напротив омеги, перекатывая его слова на языке, отсчитывая пульс под пальцами. Не ожидает этого, не ожидает правды. Парню страшно, и его почти трясет, но он упрямо держится, в гляделки играет, проверяет на прочность. Хосок слишком жаден до правды. До эмоций. До крови.       Феликсу не удается встать, оттолкнуть он не пытается, принимает, не жмурится, но открыто смотрит, тоже жрёт глазами, ждёт удара и подвоха. Оба напряжены в ожидании предательства.       Оба задыхаются и не могут отдышаться, разрывая поцелуй. Не поцелуй — трапезу, где главное блюдо — чужая плоть.       Феликс слизывает кровь со вспоротой губы, мажет и верхнюю в красный. Тянется за новой дозой одновременно с Хосоком.       Красное? Да…       Хосок неторопливо тянет вино, смотрит за ужинающим гостем с лёгкой полуулыбкой, прячет ту за стеклом и взгляд на отца переводит. Старый альфа своего презрения не скрывает, как и не скрывал к Тэхену. От Феликса же его воротит, что выдаёт постоянно сморщенный нос и глубокие складки между бровями. Дживон втягивает воздух, морщит губы и кривится, поднимая бокал, знаком приказывая наполнить.       — Я тебе говорил, что не потерплю твоих шлюх в моём доме, — Феликс даже не останавливается, продолжает разрезать овощи, пережёвывать и всем своим видом показывать, насколько ему плевать.       Хосок вновь смотрит на омегу, пока отвечает:       — Моя шлюха сбежала, увы и ах, отец. А это очаровательное создание — мой гость.       — Ничего удивительного, — в голосе мужчины прорезается насмешка и застарелая ненависть, горькая, она на языке вяжет, ядом опускается, — не смог приручить свою суку, прячешься здесь, как прокаженная псина, привел в мой дом очередную шкуру. Ты давно не достоин моей фамилии, щенок.       Феликс откладывает приборы, подпирает кулаком подбородок и ждёт ответа, смотрит на Хосока, на вздувшиеся вены на руках, на согнутый нож и стекающую на скатерть кровь. Смотрит на резкий вздох, и как пару раз альфа моргает, отторгает самого себя и кивает, склоняется.       Хосок сидит напротив, но сам лежит в ногах отца, принимает каждую пощёчину, каждый тычок проглатывает. Зверь прогибается, и Феликс в немом восторге, что может такое наблюдать, что может открыть завесу в тьму альфы. Беспрекословное подчинение. Его причины Феликс выяснит. Обязательно.       — Что ты решил по поводу ужина?       Дживон продолжает ужинать, кивком отпускает омегу с вином к сыну, и тот послушно распивает с отцом белое. Хотя до этого пил красное.       — Я пойду, — Хосок катает в руке бокал, размазывает по стеклу своё алое и сквозь узор смотрит на омегу.       — Не с этим, — плюёт Дживон. — Ты вернул своего мужа?       Оба прекрасно знают, что нет. Оба прекрасно понимают, почему этот вопрос звучит каждый день. Оба скрещивают взгляды на Феликсе, и омега впервые неуютно ерзает.       — Нет.       — Ты не пойдешь на ужин без него. Ты не опозоришь меня ещё больше.       Старик не смотрит на сына, но на Феликса — да. И будто ему взглядом говорит: не суйся сюда — выпотрошу.       — Какая разница, с кем? Тебе принадлежит половина города, с какой стати ты стал печься о репутации?       — Это не я прячусь здесь. И не моя шлюха сбежала к врагу. И не у меня не хватает силы за патлы притащить дрянь назад.       — Зато ты, — Хосок скалится в ответ, и Феликс чувствует, как падает температура, насколько он теперь лишний, и насколько то, что он сейчас услышит, важно и имеет главную роль в разгадке Хосока. — был достаточно силён, да, отец? Только ты не вернул, а вышвырнул. Не одного, двоих. Сильный поступок…       Хосок говорил, пока отец вставал, говорил, не сводя глаз, пока альфа шел ближе, говорил, пока Дживон не остановился за спиной слушающего внимательно Феликса. Говорил и улыбался в лицо омеге, когда брови того надломились, и искривились губы. Улыбался, пока Феликс не упал лицом вниз со звуком разбившейся о его голову бутылки.       Улыбается отцу:       — Испортил мальчику причёску.       — Мне плевать, как, но я хочу, чтобы ты убрал суку Монстра. Этот недомерок поперек горла. Делай с ним, что хочешь, но отыграть он должен полностью.       Альфа поднимает за волосы Феликса от стола, смотрит в красивое лицо, гладит пальцами тонкие черты.       — Похож. Это смешно. Забрал его омегу. Что за шведская семья?       Хосоку бы посмеяться, но слова в горле застревают. Он сам всматривается в лицо Феликса, сам ищет, находит знакомое, заставляющее кровь вскипать. Хосоку бы улыбаться, что он решение нашёл, что оно само в руки пришло. Но тонкое лицо меняется на другое, рисуется морозной сеткой по мягкой коже, чертит острые скулы и податливые розовые губы. Хосок моргает, видит золото глаз, но со следующим трепетом ресниц наваждение исчезает.       Не Тэхен.       Дживон наблюдает за сыном, усмехается чему-то своему и приказывает унести мальчишку, сделать все необходимое. Двое бет утаскивают бессознательное тело; альфы остаются одни. Хосок заторможенно смотрит на отца, вопрос пережевывает, решается.       — Ты убил их?       Дживон молчит, изводит, делится своей застарелой, кормит монстра Хосока, взращивает. Проверяет цепи на прочность, хотя там и осталось, что с пару звеньев надломленных. Ничего более чудовище не держит.       — Одного — да.       Хосок сквозь зубы выдыхает резко, едва пальцы не ломает о край стола, так сильно сжимает. Двое. Значит, осталось двое.       — Ты ведь знаешь, где они. Ты не мог отпустить, — слабая, уже подыхающая надежда. Хосок почти смеётся, надежда — Хоуп. Как забавно.       Отцу до моральной ломки нет и дела, он спокойно вино допивает, ставит бокал на самый край, чтобы тот разлетелся в тысячи осколков, едва Хосок не выдержит. Если он не выдержит.       — Знаю, — Хосок интонацию считывает, пропускает через себя, впитывает. Чувствует ложь. — Я знаю, что он мёртв, — Дживон вываливает правду до того, как Хосок ее требует. И ей же давится, глотать воздух не может, хватает скатерть, тянет. Бокал звенит осколками, люстру в себе отражает, хосоково самообладание и все поиски последних лет, всей жизни. Хосок истекает чёрным, но с примесью красного, булькает в глотке, обещает задушить, тьма подступает к краю, тянет за собой. Хосок её за руку берёт, но все вперёд смотрит. Не вниз пока что, не вниз.       — Мой брат. Где он?       Хосок держится на одной нити, чувствует ее слабый бит, как тонко она натянута, как хрупко может оборваться. Хосок её ладонями закрывает, просит не гаснуть, просит ещё немного его в призрачном тепле согреть. На отца смотрит преданно, лучше любой собаки. Сам об этом знает. Знает и Дживон. Туже цепь стягивает. Держит ближе, чувствует словно скорую развязку, прикрывается щенком.       Встаёт и молча уходит. Хосок остаётся, разрушенный, выпотрошенный, с одной лишь нитью от сердца к далёкому и родному.       Хосок внутри красный, и снаружи красный, по венам красное, в крови же белое. Он на мягких подушках раскидан, как куски его сердца по вселенной. Он плавает в воздухе вместе с пылью, оседает вместе с алкоголем на дне своего желудка и души. Алкоголь не красный, но выжатая с ладони кровь дело меняет. Хосок её слизывает, смеётся. Склоняется над столиком, где кредиткой дорожки разделены, где каждая белая тропинка ведёт в Зазеркалье, где его ждёт безумный король. Хосок к нему хочет, зарыться в шелк кожи, утонуть в карамели и испить её же со сладких губ. Хосок идёт, но дорожка петляет, ему кролика не хватает, что проведёт.       Откидывается на спинку, голову в порыве безумства закидывает, зовёт конфетку и кролика, их имена мешает, смеётся. У него горло надорвано, но хрипы слышно на этаже, слышно задушенные стоны в сорванном голосе. Хосок осколки глотает, догоняется новой дорожкой, утирает нос и задумчиво на двери смотрит, не верит. Не верит!       Или верит.       Не по шёлку, но бархату кожи скользит. Не карамелью дышит, но сладко до боли, приторно на губах, и улыбка чужая свою собственную накрывает. Не в карамели тонет и не её пьёт. Но сладко.       Хосок к груди присасывается, сжимает до хруста тонкую спину, вылизывает плечи. За волосы алые дёргают пальцы белые. Не белые, не такие, но похоже очень. Хосок жмурится, прогнать бы наваждение, искоренить проблему. Но кролик за своей кожей тянет, ложится перед, позволяет новую дорожку с себя собрать. Хосок вдыхает вместе с губами, слышит, как столик под весом стонет, хрустит стеклом. Подхватывает, ноги вокруг себя заставляет обернуть, тащит ближе к мягкому, опрокидывает.       Хосок целует скулы и закрытые глаза, целует ключицы, едва не метит, но помнит: страшно, тогда было страшно. Хосок не хочет, чтобы сбежал. Поэтому не метит, лишь прикусывает, обещает потом оставить россыпи меток, пропитать собой. А пока пропитывается сам.       Нить дёргается, тянет и пульсирует. Хосок ей и живёт, прислушивается, хранит бережно внутри. Снаружи позволяет себя ломать, пропитывает своим безумием.       Пропитывается сам.       Ванилью.       Хосок смотрит в прикрытые глаза не золотые, но медово-карие, лижет не карамель, но ваниль, пьёт не крики, но стоны. Хосок идёт по белой дорожке следом за куклой. Кукла ему нравится.       Но конфетку он хочет больше.       Феликс не чувствует ног, себя не чувствует, разбросан по комнате, собрать не может. Чувствует лишь тяжесть ниже груди и горячее дыхание. Феликс глаза открывает медленно, постепенно восстанавливает картину событий, мешает боль, и не только головная. Затылок ноет, единственное из того, что он чувствует. Тело не его и не слушается, никак. Искры чёрные и красные перед глазами мешаются с желтыми, и забавно даже, хихикать можно.       Феликс издает эти звуки, к себе внимание привлекает, и сам продолжает трястись мелко, когда сверху алое нависает, в шею дышит, потом в губы. Феликсу смешно. На губах напротив белое, безвкусное, но кажется сладким, слизывает и этим же делится, на двоих распивают белые крошки. Тянет за волосы от себя, в глаза смотрит, но видит только туман и звёзды. Феликс падает.       Кровь разгоняется, ещё мгновение, и оборвет все сосуды, окрасит Хосока в красный. Куда больше?       Феликс падает в новую вселенную, отголосками сознания ощущает движение, чувствует подъём эмоций, наслаждение на пике обхватывает горло сильными пальцами, давит, ко дну тянет. Феликс с трудом проталкивает воздух в свернувшиеся лёгкие, вспарывает чужую кожу, ближе тянется, не назад, ни в коем случае не назад. Глотает первые вдохи и опадает обратно, телом своим ловит другое, тяжёлое, дикое, в росчерках от ногтей и с каплями пота, загнанно дышащее. Целует плечо, сам проваливается.       Дживон выходит из комнаты, кивает прислуге, и те двери запирают, следуют за хозяином. Альфа в раздумьях и подсчитывает, сколько будет стоить это решение. Насколько крепко он привязал щенка к себе, насколько сильно омега сможет захватить его. Дживону нужно подчинение и информация. И месть.       Хосок сам не покончит с оскверняющим их род отродьем. Альфа нашёл выход.       — Вы уверены, что это необходимо? — Секретарь пристраивается рядом, пролистывает документы, смотрит показания врачей.       — Я сделаю всё, чтобы убрать этих ничтожеств. Да, необходимо.       — Но мы не получили согласие парня на это.       — Заявился сюда — значит, был готов к подобному. Мне плевать на мальчишку. Контроль Хосока — вот, что главное.       — Не проще было бы вернуть ту омегу?       — Один раз эта тварь сбежала. Я не позволю смеяться над собой снова.       — Как знаете, — секретарь захлопывает папку с личным делом Хана Феликса и удаляется, оставляя дом порока за спиной.       Плавая в негах наркотического облака, Феликс нежился на Хосоке, позволял альфе дышать своим меняющимся запахом.

***

      Пак Чимином быть сложно, сложно вести себя подобающе, сложно выдерживать общий стиль семьи, сложно держать лицо, сложно улыбаться искренне тем, к кому не чувствуешь ничего, картонная улыбка быстро увядает, остаётся лишь желание уйти. Сложно присутствовать на всех приёмах, на вечерах и встречах, где тобой откровенно торгуют, выставляют напоказ, продают, пусть товар и живой. Сложно лгать людям, что вроде семья, но ради другого, пусть и немного отличного, даже пальцем не пошевелили. Пак Чимином быть сложно.       Ким Чимин этих проблем не имеет.       Или он так думал.       Чимин сжимает в пальцах тугой конверт, гладит края дорогой бумаги, отчётливо чувствует запахи, сплетённые в такой знакомый узор, пусть и касается едва-едва. Обоняние различает множество запахов, выделяет знакомые, отсеивает ненужные, но в памяти сохраняет, так, на всякий случай. Чимин конверта касается с опаской, едва ли руку не отдергивает, но под взглядом курьера забирает и расписывается. Ему нечего бояться, охрана Джина проверяет и досматривает каждого, кто появлялся в холле высотки. Чимину нечего бояться, это прошлое.       Но почему он так напряжен? Почему, едва увидев знакомый почерк, выученные наклоны букв и быстрые штрихи иероглифов, у него нутро сжимается, бьётся гулко сердце, и кровь вязкой становится, еле-еле по сосудам течёт. Чимин пересохшие губы смачивает, конверт бросает на стол, будто обжёгся, вскрыть не решается. Будто тот старая зажившая рана, уже не болит, но шрамом за все неровности цепляется, бередит, гноит иногда. Чимин забирается с ногами на диван, с часами сверяется: до Джина ещё пару часов, он успеет избавиться от этого, успеет оправиться и маску натянуть. Чимин надеется, что успеет.       Конверт тяжёлый от плотной бумаги, вскрывается легко, Чимин край ногтем подцепляет, не удерживает, и тот на пол падает с глухим шлепком. Чимин уже ждёт, как котёнок к новому предмету подскочит, но того нет: его забрал пару дней назад Чонгук, чем Чимина в край удивил.       Письмо выпадает, раскрывается, и Чимину бы не читать, но глаза сами скользят по ровным буквам, по родному почерку, узнают сухой язык, типичные обороты.       «Нам было крайне прискорбно узнать, что наш сбежавший сын связал свою судьбу с недостойными людьми. Отец решил, что, так как у него только один наследник, и при этом омега, то он может тебя простить и принять назад. Ты должен вернуться в семью, признать свои ошибки и принять того человека, которого выберем мы. Ты прекрасно понимаешь, что это для твоего же блага.       Иной выбор приведет тебя, сын, к бесчестью. Мы выпишем тебя из рода и исключим из наследства. Искренне надеюсь, что ты хотя бы в этот раз примешь правильное решение.       Пак Шинни»       Чимин дышит, надеется, что лёгкие работают, гоняют воздух наружу и назад. А сам вчитывается, снова и снова по строчкам бегает глазами, пока до последней не выучивает.       Поднимает бумагу с пола, сжимает в комок, почти рвёт, но тогда что-то останется, а Чимин не хочет этого, уничтожает аккуратно. Тянется уже за конвертом, как из того ещё что-то выпадает, приземляется мягко на кончики пальцев, картинкой кверху.       Чимин замирает.       Фото. Связка фотографий, на каждой лица разные, но цель ясна. Каждое в прицеле, и Чимин знает, что они означают. На каждой дата и подпись «Это твой выбор».       Чимина мутит, он дрожащими руками собирает снимки, листает судорожно, смотрит-смотрит-смотрит.       Юнги, Юнги и Джин, Юнги на зимней веранде, Юнги у больницы, Юнги и Намджун, Юнги и Чимин, Юнги…       Много Юнги и не намёк — предупреждение. Чимин оседает на пол, фотографии к себе прижимает, слышит, как в ушах сердце стучит, как шумит кровь, как она все звуки перекрывает. Пак Чимином быть сложно.       Ким Чимином быть не легче. Он это понял.       Открывает последнюю фотографию, она жжёт пальцы, и Чимин догадывается, что там. Кто там.       Тэхен…       Море выходит из берегов, накрывает волнами, топит поднявшуюся было слабость, зализывает соль слёз с чиминовых щёк, нежно гладит кожу, успокаивает. Чимин почти скулит сквозь слёзы, когда понимает, что не морем давится, а родным, вшитым в него уже запахом. Глотает бергамот, наружу кусочки души сплевывает, от груди фотографии отнять не может. Плывет перед глазами, и альфу, присевшего рядом, почти не видно. И не слышно. Глушат всхлипы и неясное бормотание. Чимин хочет наорать, чтобы заткнулись, чтобы не шумно было. Вот только шумит он, его сердце кровит и на куски рвётся, к каждому стремится, каждого закрыть хочет.       Чимин знает, что это не шутки, что и правда угрозу исполнят, вопрос лишь во времени и решении Чимина. Он был готов раньше. И совершенно разбит сейчас.       Тепло Джина не успокаивает, объятия и даже просьбы объяснить не действуют. Чимин замыкается, руки вокруг колен зажимает, раскачивается. Перед глазами рисуется, как любимые лежат в ряд, каждый с одинаковым узором на черепе, каждый прекрасно бледен и немного мёртв. Чимин даже запах ладана и воска чувствует, он пробирается в сознание, складывается со строчками в памяти, травит раны. Чимин замолкает.       Смотрит перед собой, альфу не видит, думает. Закоротивший мозг работает, набирает мощность, вытряхивает всю информацию, в каждом жесте любого человека из окружения Кима ищет подвох, ищет предателя. Память услужливо все преподносит, каждый кадр с детальной точностью воспроизводит. Чимин мотает дальше, ищет, ищет внутри воспоминаний, ищет ключ к новому замку его счастья.       Джин оставляет попытки растормошить омегу, ерошит волосы, матерится, замечает бумаги на полу. Не бумаги, фотографии. Осматривает каждую и с каждой мрачнеет. Конверт изучает, удивляется, как пронесли, понимает, что должно быть письмо. Осматривается в поисках и взгляд на руках Чимина задерживает.       Омега пальцы не разжимает, реагировать отказывается, и Джин едва ли не молится, чтобы это был только приступ, только единично. Джин не хочет вновь колоть омегу успокоительными, вновь сажать на таблетки. Уже решает звонить Юнги, решает дёрнуть омегу из дома, когда это так опасно, судя по фотографиям, лишь бы с Чимином все было хорошо. Джин осекается, на фото снова напарывается.       Понимает, что ведёт себя именно так, как ожидают сделавшие эти снимки.       Джин оставляет омегу в спальне, укрывает одеялом, сам же звонит осведомителям, приказывает собрать всё на семью Чимина, все поездки и связи, всё, что может послужить причиной скорой смерти ещё одной угрозы.       Джин не собирается медлить и жалеть тех, кто прислал явную угрозу. Пусть он пока не знает, что в письме, но фотографий достаточно, чтобы заподозрить семью Пак в сговоре. Джин трёт лицо, приканчивает пару сигарет на балконе, не выдерживает и всю пачку швыряет, бесится настолько явно, что злость на выходку Чонгука отходит назад.       Его семье что-то угрожает, его омега снова надломлен. Джин думал, что разобрался с прошлым, что помог Чимину отрезать больное место, что вытравил это всё. Но они сейчас заявились, когда контроль над ситуацией так важен. Сейчас, когда Чимин только оправился, когда принял, что Юнги жив, что у того семья, и она принимает Чимина тоже. Сейчас, когда Джин понял, что от омеги не откажется.       Предчувствие орёт, что Чимина надо держать рядом, постоянно близко, следить и сразу дать понять, что он не один. Что Джин рядом, поможет и скроет от тьмы. Джин убьёт каждого, заставившего его омегу плакать.       К утру материалы на Паков были у Джина в кабинете. На том же диване спал пришедший в середине ночи Чимин. Омега долго сидел, уткнувшись в плечо Джину и шептал глупости, шептал о шепотках моря, о бесконечности звёзд, о вкусе воздуха после дождя. Чимин делился самыми чистыми осколками души, Джин принимал трепетно, в своё сердце вставлял, как самый прекрасный витраж. Слушал и отвечал на глупые вопросы, улыбался глазам полумесяцам, гладил по спине, крепче прижимал. В итоге Чимин уснул.       Перед Джином смятое письмо и папка с документами. Перед Джином два решения проблемы. Оба с одинаковым финалом, дата разнится. Джин смотрит на спящего, такого маленького, такого тёплого Чимина, смотрит на витражи своего сердца, на музыку своего моря, и принимает решение.       Любой, кто только попытается причинить вред его омеге, его семье, любого, кем бы он ни был, Джин убьёт.       И Тан Пак, поднявшийся за последние годы из тени, прикрывающийся Дживоном, держащий связи с киллерами, от карающей длани Сокджина не скроется. Джин кипит холодной яростью, пока читает переписки и договоры сделок, пока узнает о давнем союзе и давних планах. Пока читает не раз мелькнувшее имя. Разменные монеты, пешки в большой игре. И это ирония судьбы, что Джин разыграл партию раньше, что Тэхен оказался главным взносом. Не Чимин, как хотел Тан скрепить связи. Не Чимин.       Испорченные отношения, когда Дживон отказался от услуг Тана, подстроенные стычки. Всё это время в их войне участвовал Пак, подпиливал ножки всем. Теперь решил сына вернуть, как главный товар.       Джин читает договор с Японией и зло усмехается на цену помощи. Тан связался с этими тварями, планирует двойной переворот, прикидывается в новой дружбе с Дживоном. Джин почти восхищён и понаблюдал бы за игрой. Вот только его омега не та цена, что кто-либо из сторон будет платить.       К ногам Чимина падёт мир, Джин его сам положит. Омега не будет товаром. Хотя бы потому, что у него уже есть тот, кому отдано всё. Тот, кто под стук карандаша о стол выносит его бывшей семье приговор.       И дело не в Юнги, которым болеет Чимин, дело не в Тэхене, пусть Джин и не против его смерти, дело не в брате. Дело в том, Джин понимает мальчишку только сейчас, пока дожидается гудков. Понимает, что баланс с тем, кто внутри засел напрямую зависит от того, кто крохотными пальчиками сердце держит.       Джин отдаёт приказ и точно дату называет, оговаривает, что при любом движении раньше — стрелять на поражение. Сгребает бумаги в кучу, голову чешет.       — Иди ко мне, — зовут тихо, и альфа подчиняется, падает в теплые уютные объятия, тонет в мягком аромате, режется об острые ключицы. — Я здесь.       Джин целует ладонь, пока пальчики другой руки массируют кожу головы, пока под веками звёзды взрываются.       — Я не позволю тебе уйти, — признается тихо, но с той силой, что Чимин улыбается, немного грустно, немного правильно.       — Я не собирался уходить…       — Ты ведь…       — Тшшш, — прикладывает пальчик к губам Джина, пока оставляет поцелуй на лбу. — Моя семья здесь. Мой муж здесь. Никакой кандидат, или, если честно, покупатель моего тела, никогда не будет рядом со мной. Мои родители отказались от меня, когда я выбрал Тэхена. Всего я добился благодаря ему, не им. Они могут угрожать им смертью, они могут требовать. Они могут продать меня кому угодно. Но я им не принадлежу, Джин.       Альфа чувствует, как скручиваются узлы внутри, и как глотку опаляет нежность. Как поднимается волна любви, пусть Джин в неё не особо верит.       — Я бы вернулся лишь за тем, чтобы лично искоренить то чудовище, разрушившее мою семью. Решившего продать другому клану. Он не успел лишь на пару дней. Отец Тэхена оказался быстрее.       Джин внезапно понимает заинтересованность Хосока в Чимине тогда, его нездоровый интерес, его тягу. Ему обещали больше, чем он получил. И то, что он потерял, ударило сильнее.       — Это так странно, — Чимин путает волосы альфы, — любить того, кто подставил моего друга ради победы в войне, пусть и случайно спас меня. Любить того, кто казнит ради клана. Любить того, кто знает всё, и лишь от его решения зависят чужие жизни. Любить тебя и понимать, что я рядом с самым могущественным человеком. — Чимин смотрит прямо в глаза, наклоняется к Джину, гладит его лицо с лёгкой полуулыбкой на губах. — Я ненавидел тебя, я так сильно полюбил тебя за любовь и преданность семье. Я так сильно люблю тебя, я не позволю ему навредить тебе. Никому. Моя семья здесь.       Чимин сжимает пальцы, сам целует, сквозь слезы получает ответ, всхлипывает, когда Джин сажает себе на руки и покачивает, словно ребенка.       — Я люблю тебя, Джин. Каким бы монстром ты не казался.       У Кима на поросшем травой пустыре распускаются первые цветы, и даёт всход первый саженец жасмина. Джин его сбережёт, от всех ветров укроет, от урагана защитит, обильно польет своими чувствами и пойдёт дальше уничтожать все угрозы его саду сердца. Джин не умел любить. Чимин его учит, Чимин его душу и сердце в ладонях держит, не отпускает, за эти трепетные комочки в глотку вгрызется, защитит.       Они связью не пользуются, им она без надобности. Чимин спит под тяжестью руки Сокджина и про себя отсчитывает каждый удар сильного сердца. Джин за его спиной делает тоже самое.

***

      Тэхен замечает неладное с утра, ещё даже не проснувшись, чувствует себя странно, непривычно. На бедре все также покоится рука альфы, горячее дыхание опаляет затылок, но странно не это, и даже не крепкий сон рядом с Чоном. Странно то, что лежит у Тэхена на изгибе талии.       Омега едва шевелится, двигает бёдрами, оценивая тяжесть неизвестности. Это что-то внезапно сваливается и острыми когтями цепляется за нежный бок, забираясь назад. Тэхен от боли шипит и уже было дёргается встать, но лапа Чонгука прижимает к постели, и в затылок раздается:       — Спи, это кот.       Тэхен едва не взвизгивает:       — Какой к чёрту кот?!       Чонгук за спиной раздраженно шипит, тянется к котёнку и перед лицом Тэхена его опускает. Чёрное нечто лениво зевает и клубочком на подушке сворачивается, мягкой шерстью в щёку омеги упирается. Прикрывает серые глазки и начинает мурлыкать.       Тэхен на пару мгновений выпадает из реальности, смотрит на животное, будто то мираж, и резво к Чонгуку лицом поворачивается.       — Это что за хрень?!       Шипит, получив шлепок по голой ягодице, и эту самую ягодицу Чонгук сжимает крепче.       — Это мой подарок на твою свадьбу, если помнишь, — на лице Тэхена меняются эмоции, одна краше другой: непонимание, отвращение, страх, боль, удивление, принятие. — Теперь он живёт здесь.       Тэхен сипло втягивает воздух, смотрит снова на котёнка, переводит взгляд на Чонгука.       — Ты больной?       Альфа стирает с лица утреннюю ухмылку, резко Тэхена переворачивает, подминает под себя, сверху нависает.       — Мне так хочется твой рот с мылом вымыть, Тэтэ. Так хочется выпороть за грубость, — золотые глаза напротив сужаются, омега предчувствует что-то неприятное. — Я вернул тебе подарок. Мог бы быть хоть немного благодарным.       Чонгук раздвигает колени омеги, устраивается между, явно намекая, какую благодарность он ждёт. Тэхен в ответ лишь фыркает, язвит:       — С чего мне благодарить тебя за кусок шерсти? Не люблю котов.       Пытается руки на груди сложить, прикрыть метки чонгуковых губ, вот только альфа хочет видеть всё, потому запястья задирает, приказывает держать.       — Иначе что? Выпорешь?       Тэхен изгибает бровь, нарывается специально, игнорируя стояк альфы. Сводит колени, зажимая Чонгука.       — Ты сам предложил, — шепчет Чонгук. — Но подождём, пока ты нарушишь ещё с парочку моих правил.       — Какие правила я нарушил?! Я ничего не сделал, — в голосе Тэхена мелькает страх за сохранность своей задницы, он дёргается, ловит ухмылку Чонгука и мгновенно притихает.       — Отказывать мне — первое нарушение, — Чонгук легко бьёт по бёдрам, заставляя расслабить ноги, в то время как лицо Тэхена передавало гамму ненависти и унижения. — Второе — не принимать моих подарков. Я ведь могу держать тебя на цепи, Тэтэ, хочешь?       Тэхен бы ответил с великим удовольствием, что да, хочет, что лучше на цепи, чем рядом с тобой. Но ощущать себя на привязи нет никакого желания. Поэтому расслабляется, растекается под Чонгуком, приглашает. Будто это что изменит.       — Ну и третье правило… — Чонгук мягко входит, слизывает с губ стон и смеётся удивленному взгляду. — Нельзя быть настолько горячим с утра, Тэтэ. Ты рискуешь поселиться в постели.       Чон толкается, нежно целует, любуется омегой, давит в себе эти порывы выцеловывать каждый дюйм его кожи, пытается держаться, что с каждым днём рядом со своим омегой выходит всё хуже и хуже.       — Ты… и так… ах… меня отсюда не… не выпускаешь… чёрт возьми, глубже…       Чонгук только улыбается куда-то в шею Тэхену, скользит пальцами по запястью, находит на ощупь рубец укуса, надавливает. Тэхен вздрагивает, руку отнять пытается, но Чонгук рубец губами накрывает, посасывает, и у Тэхена мурашки столпами бегут по спине, ноги сводит от контраста. Чонгук чужой след вылизывает, сам не понимает почему, но хочет. Пропитывает омегу собой и остаётся доволен, когда Тэхен содрогается, обнимает в моменты падения с вершин удовольствия. Чувствует в эти моменты единение.       Но то быстро проходит, и Тэхен заводится по новой, язвит и злится на довольного сытого альфу. Ругается под нос, котёнка стороной обходит, бесится на то, что комок шерсти к его ногам жмется. Чонгук веселится и оставляет обоих котов одних, уезжает по делам своей компании, жарко оставив засос на кромке волос омеги.       Тэхен бесится ровно три дня, его бесит альфа и тупой кот, его бесят покупки и одинокие посиделки в кафе. Его бесит позитивный в последнее время Чонгук. И Тэхен чувствует западню, в которой уже сидит и только ждёт, когда решётка опустится.       Все ближе дата ужина, которую Чонгук в разговоре кинул. Все ближе его день рождения, от чего тоска поглощает с головой. Всё ближе становится сам Чонгук, будто под кожу просачивается, Тэхен ему позволяет, сам открывается. После днём пытается вытряхнуть, избавиться от летящего по венам кайфа. Только вот Чонгук пробирается дальше, подкупает желанием и ежедневным теплом. Тэхену всё холоднее, и все чаще знобит, у него запах постепенно меняется, и просыпающаяся сущность вовсе не против Чонгука. Не видит в нем врага, не видит его жестокость, не видит расчётливость.       Тому «я» внутри Тэхена нужно тепло, и альфа нужен. Тэхен считает дни, Тэхен бесится, что не может ничего предотвратить. Раздражение затапливает, омега рычит буквально на всех, с Чонгуком в постели почти дерётся, кусается, не даётся и почти ломается под хваткой альфы.       Каждую ночь — новые следы. Каждое утро — воскрешение из пепла. Тэхен начинает ненавидеть себя и своё слабое тело, тянется купить таблетки, но даже выйти не успевает, как докладывают Чонгуку.       Альфа впервые в бешенстве, и Тэхен впервые орёт на него с той же яростью. Срывается раз за разом, в квартире, стоит Чонгуку вернуться, всегда шум, омега загнанным зверем рычит, его ломает изнутри, перестраивает.       Чонгук почти не дышит рядом с Тэхеном, боится сорваться, боится от углубляющегося запаха не выдержать, стереть Тэхена в порошок о себя, пометить каждый сантиметр, впиться до крови, прокусить до мяса, до истошных криков. Присвоить.       Чонгук на каждого, смотрящего на Тэхена альфу почти рычит, пистолет к виску приставляет, особо борзых приговаривает на месте. У Чонгука слетают предохранители, у Чонгука нюх на Тэхена обострился, он едва сдерживает себя, чтобы не скалиться, чтобы не клацнуть зубами в опасной близости от омежьей шеи. Альфа Тэхена находит по запаху, чем ближе ужин, тем невыносимее становится тесное пространство. Тэхен становится невыносимым и слишком желанным, слишком для обычного секса.       Двадцать третьего декабря, в вечер перед ужином глав, Чонгук ремнем связывает брыкающегося Тэхена, сквозь крики и драку садится сверху, сжимает челюсть и в самые губы шипит:       — Заткнись!       Тэхен облизывает свои блядские губы, замыкает на себе Чонгука, на коралловых губках, на румянце у скул и нежной чувственной коже. Неосознанно трётся о ладонь и тут же отдергивает лицо, сверкает потемневшими глазами.       — Развяжи меня!       — С какой радости? — Чонгук зажимает бьющееся ноги, даёт омеге в полной мере прочувствовать своё возбуждение и только после этого продолжает. — Завтра ужин.       — Похер мне на ужин, — выплёвывает Тэхен и снова руками дёргает, под тёмным взглядом, где пламя полыхает, ежится. — Мне нужен врач. И таблетки.       — Врач, — отрезает Чонгук, ладонями бока оглаживает, дрожь собирает. — Никаких таблеток.       — Сука, — шипит Тэхен и почти кусает за палец. — Хочешь, чтобы я потек прямо там? Опозоришься настолько?       Тэхен под ухмылкой размазывается по кровати, затыкается, стоит влажным губам к уху прислониться, почти скулит, о бёдра альфы неосознанно трётся.       — А кто сказал, что ты идёшь на ужин со мной?       Слова альфы подобно ушату ледяной воды, Тэхен как ошпаренный дёргается, запястья натирает, смотрит в упор, не понимает. Вспоминает разговор не так давно, где Чонгук ясно дал понять, что Тэхен будет присутствовать на встрече глав.       — Тогда… что ты имел ввиду?       Чонгук отрывается от Тэхена, восседает сверху, на бедрах истинного произведения искусства, понимает, что изящней и лучше, точеней Тэхен стал в его руках, под его хватку изгибался, под его вкусы изменился, сам не заметил, но ближе стал. Чонгук греет своё самолюбие, своего омегу держит, неведением мучает.       — На ужин я иду с другим омегой.       У Тэхена над головой раскат грома и молния в миллион джоулей, у Тэхена шторм сносит континенты, и альфу над собой необходимо придушить. Внутри режет, и Тэхен крошится на золотое зеркало от одного «с другим омегой». Плюётся, бредом считает, но ненавистью дышит. Её же вываливает:       — Что, как шлюха я стал не так хорош? Лучше присмотрел?       Чонгук хочет смеяться. Лучше?       Зверь внутри давно внутренности оплавил, клетку и остатки цепи сожрал, давился, но жрал, лишь бы омегу не зацепило. В Чонгуке каждый день война и тысячи убитых за неприкосновенность омеги. В Чонгуке терпения капля, он на его издыхании держится.       Не так хорош тот, кто заточен под тебя, кто инстинктивно даётся и условия игры ставит. Чонгук проклинает и возвышает Тэхена, изящное создание порока, развращенная фантазия. Чонгук его хочет до сведенных челюстей, до перелома чужого хребта, до хлюпающих звуков секса в ушах. Чонгук его хочет. И только дьяволу известно, чего стоит держаться.       — Конечно, лучше, — бьёт шепотом наотмашь, тихий обидный рык слышит, лижет в губу нижнюю. — Для таких приёмов у меня есть шлюхи.       — Это как же тогда пройду я?!       Тэхен почти не соображает от жара, но понять хочет. Очень хочет, пока мозг окончательно не расплавился.       И Чонгук сжаливается, в самый рот выдыхает:       — В качестве главы «Феникса». Единственного, выжившего, свободного, раз пришёл без мужа…       Чонгуку нравится удивление на лице Тэхена, нравится, как округляются губы, как они сладко складываются в небрежное колечко. Как он может легко этим ртом завладеть, как и телом. Как запястья дёргаются, как льнёт Тэхен, на время забывая его последние слова.       Чонгуку нравится.       И начавшаяся игра нравится.       И фигуры в игре.       Тэхен, в особенности.