***
Чимин замечает, что замёрз только когда на плечи плед опускается, а в ледяные ладони вкладывают горячую чашку. Омега поднимает воспалённые глаза на медперсонал, кивает заторможено и прикладывается к краю чашки, давится горячим, кашляет. Но взгляд от дверей операционной отвести не может. Никакие силы его с места не сдвинут, на миллиметр не отклонят, Чимин под этими дверями останется, сутками дежурить будет, не предаст, ни за что. За эти часы каждую царапину на белом металле вызубрил, каждый скрип и шорох различает, каждого силуэта шугается и молится на него, все спросить порывается. В итоге же оседает на пол у дверей, в одну точку смотрит, холода стен обнаженной спиной не чувствует. Чимину страшно. Впервые не за себя, не за Юнги или Тэ. Впервые за того, к кому только привык, кому доверился, кому в татуированные ладони душу вложил, крепко держать попросил. И что же? Чимин сам сейчас в этом море барахтается, тонет почти, но отчаянный скулеж зверя слышит, слышит, как тот в тёмных водах задыхается, как всплыть не может. Тёмная шерсть мокнет, на дно тянет, кровью пропитывается. Чимин что есть силы к нему плывёт, сквозь шторм и бушующий ураган, за шкуру цепляется, холодный нос в себя утыкает, к невидимому берегу тащит. Чимин впервые сам, впервые ответственность испытывает, она на позвоночник литыми пластами стали ложится, ко дну тянет. Парню бы выстоять, до берега дотянуть, дождаться вспыхнувшей красным лампы «операция завершена» и рухнуть рядом с альфой, всего себя ему отдать, помочь самым мизерным, что имеет: надеждой. Но пока волны накрывают, и Чимин за связь цепляется, гладит лезвия паутины на груди, к центру пробирается, самую суть зверя трогает, успокаивает, поддержки ищет. Они друг за друга цепляются, вместе к одному углу прижаты надеждой, едва дышат. Чимин сидит на полу, в пространство смотрит, не сразу другого врача замечает. Бета на корточки присаживается, по плечу гладит, омегу от мыслей отвлекает. — Господин Ким? Чимин дёргается, хлопает глазами, кивает снова, пока в голове набатом отдаётся «Господин Ким?». — Ваш брат пришёл в себя, мне сказали сообщить вам, если я не смогу связаться с его мужем. Вы можете идти со мной. Чимин медленно, словно сквозь воду, слушает, но слышит с трудом, понимает и того мало. Снова к двери возвращается, плечами передёргивает, упавшей слезы не замечает. Замечает врач, вздыхает сочувственно, говорит номер палаты и отходит. Где-то в мозгу щёлкает, что Юнги пришёл в себя, что с ним всё хорошо, насколько это возможно. Что надо бы идти к нему, поддержать, успокоить, узнать, что с малышом. Но Чимин не может. Оторваться от этого места, даже мысль вызывает чудовищную боль. Потому остаётся сидеть, остаётся в горьком одиночестве рядом со зверем, уверенный, что если эту ночь не переживет один, то и другой следом отправится. Операция завершается к утру, врачи по одному выходят из операционной, переглядываются на бледного омегу, что даже не дрогнул, зовут санитаров. Парня осторожно в ту же палату, что и мужа, перекладывают, на соседнюю кровать. Вкалывают витамины под строгим контролем приехавшего заместителя Джина. Альфа холодно отдаёт распоряжения об охране, узнаёт все подробности операции и состояния младшего Кима, требует проверить и Чимина тоже. После узнаёт всё о Юнги, перехватывает омегу в дверях палаты, собравшегося вслед за Монстром. Юнги в порядке и немного в истерике, на рану внимания не обращает, рвётся наружу, тянется к Намджуну, рядом его не ощущает. У омеги нервный срыв, истерика и стойкое ощущение опасности. Тот кусается, молотит руками по всему, что попадется и кричит. Надрывные, отчаянные крики леденят душу, заставляют глаза опускать, лишь бы страха в глазах Юнги не видеть, не дать поглотить и себя. Заместитель Джина недолго думает, омегу силой на койку укладывает, требует успокоительного, выставляет охрану у дверей. Юнги на шприц почти рычит, отбивается изо всех сил, орёт, что убьёт каждого, кто к нему прикоснется. Врачи в страхе на альфу смотрят, омеге Монстра больно сделать боятся. Тот же сам скручивает парня, даёт вколоть лекарства и держит, пока тот не обмякает. Юнги слабо шепчет: — Джун-а… — пока в темную негу проваливается, пока блуждает в лабиринте в поисках света.***
Тэхен обнимает крепко за плечи, маленьким зверьком к альфе жмется, боится пальцы разжать, в темноте одному остаться. Боится, что стоит ему глаза прикрыть, как все сном растворится, к ногам пеплом осыплется, снова его с головой накроет. Тэхен за Чонгука держится, пальцы сжимает изодранные, точно знает, что костюм пачкает, что портит всё собой. Себя ненавидит, грязным и падшим ощущает, рухнувшим ниже бездны, ниже самого дна. По внутренностям жгучий холод расползается, и если до этого омеге было жарко, то сейчас едва ли зубами не стучит от пробирающего озноба. Тэхен вокруг не смотрит, вой сирен и приказов Чонгука не слышит, бури не ощущает. У него своя собственная, в нем сидящая, с головой укутывает, по одному знакомые силуэты скрывает, в одиночестве оставляет. Тэхен отчаянно в белую мглу вглядывается, огонёк ищет, крохотный, пусть лучинку. Он почти замертво падает, почти рассыпается ворохом снежинок, когда шепчет в знакомую тьму напротив: — Забери меня. Едва ли понимает, что говорит, но огонь напротив такой желанный был, такой горячий, что на тихое: — Ты сам это сказал, — не реагирует вообще, только руки тянет, ближе носом тычется, запах в себя вбирает. Не ощущает, как вверх поднимается на сильных руках, доверчиво жмется, не от взглядов прячется, но к теплу стремится. Тэхен цепляется мёртвой хваткой, руки отказывается разжимать даже возле автомобиля, молча крепко виснет на альфе, и Чонгуку не остаётся ничего, кроме как сесть на пассажирское, к себе омегу притянуть и с личным водителем домой отправиться. Альфа рядом постоянно лицом дёргает, морщится, окно приоткрывает, но в сторону хозяина и омеги смотреть не решается, единожды увидев пекучий ад на дне черных зрачков. У альфы все чувства на максимум и до предела выжаты, у него на руках самое ценное, самое дорогое, самое доверчивое сейчас существо. Чонгук ожидал ломки и истерики в духе «возьми меня», но получил не то. Он почти с ужасом на растекшегося по нему Тэхена смотрит, как тот тепло мурлыкает что-то под нос, глаз не закрывает всю дорогу, лацканы пиджака сжимает. Тэхен маленький совсем и трепетно нежный, хрупкий до невозможности, Чонгук его дыханием сломать боится, лишь на языке карамель перекатывает, чувствует, как мелкая дрожь крупной сменяется, как омегу трясти сильнее начинает. Они приезжают удивительно быстро, и водитель облегчённо выдыхает, стоит паре покинуть салон, прикуривает нервно, в спину хозяина смотрит, терпения только и желает. Чонгук не знает как, но держится, Тэхена держит, греет и чувствует, как влажно становится, как пряно и ярко слои аромата раскрываются. Видит, как прикусывает кончики пальцев омега, будто на вкус себя пробует, едва держится от такого же желания. Заносит в квартиру и всех из неё ретирует, одним своим рыком ужас вселяет в каждого, но не Тэхена. Тот на бортике ванной сидит, на себя в зеркало смотрит. У него в глазах понимания ноль, и Чонгук входит в помещение осторожно, боится спугнуть, боится разрушить что-то хрупкое в омеге. Тэхен от себя отворачивается, непослушными пальцами рубашку стягивает через голову, глупо и по детски её вниз скидывает, хихикает. По собственному животу ведёт вниз, до мокрых уже чёрных штанов, другой горло обхватывает, придушивает немного. Улыбается и впервые за эти минуты стонет. Чонгука волной огненной обдает, все барьеры сметает, в пыль между пальцами растирает. Она по всем окончаниям проходится, на каждом слово одно из пяти букв выжигает, клеймит снова и снова, принадлежность одному являет. Чонгук неразрушимой стеной к его ногам падает, принимает сам, принимает зверь. Внешне же так и стоит, стиснув пиджак, да дверной косяк. Дышит глубоко и часто, глаз отвести не может. Не хочет. Не будет. Тэхен чужое присутствие замечает, колени раздвигает, себя касается и скулит жалобно от боли, от стягивающей естество ткани. Он на альфу смотрит, вспоминает лицо его и сильные руки в чернильных крыльях, его слова, его тепло, его защиту. Все внутри к нему тянется, и Тэхен смысла не видит себе отказывать, губами причмокивает, большой палец прикусывает, шепчет очень тихо: — Ты мой. Но Чонгук слышит. Слышит прекрасно, так, будто это на весь мир вещается, будто каждый с транспарантом идёт, слова омеги дублирует. Они прошивают болью, они прижигают намертво, они отравляют и они же надежду на свет дают. Чонгук вплотную приближается, спускает чудовище, даёт ему всласть омегу обнюхать, вылизать всего, вокруг обернуться и клыки на весь мир оскалить. Тэхен плавленным золотом растекается, прямо Чонгуку в руки, тает, уверенный, что его держат, уверенный, что всегда держать будут. Он с бортика сползает, голыми ступнями по холодному кафелю ступает, на бедрах стальную хватку ощущает. Мужчина омегу ближе тянет, носом по шее ведёт, губы под голодные поцелуи подставляет, сам мнет теплую кожу, ниже спускается, по мокрой ткани проходится. Тэхен привстает на носочки, и Чонгуку гораздо удобнее теперь с застёжкой справиться, ткань, облегающую как вторая кожа, стащить вместе с бельём. Тэхен трепетно вздыхает от ощущения холода снаружи, но это ничто в сравнении с холодом внутри. Он себя изучать позволяет, где-то на границе сознания он бывший кричит, просит остановиться, но упорно эти звуки душит. Тэхен прикрывает глаза, альфе полную свободу даёт, сам изнутри вымораживается, снаружи плавится, от контраста с ума сходит. Чонгук его держит крепко, языком и зубами тонкую шею изучает, стоны с губ испивает, в море солнечном тонет, в дрожащих ресницах путается. Блуждает по его телу, заново открывает, заново учится. В этот раз и правда учится, на каждую дрожь отвечает, к каждому стону прислушивается. Для Чонгука этот Тэхен новый, незнакомый и слишком хрупкий, совершенно другой. Чонгук в нём строптивого омегу не узнает, тот сплошное желание и нежность, в том агрессии ни капли, сопротивления и того меньше. Тэхен открывается ему сам, по миллиметру даёт распробовать, даёт власть и сам же её слушается. Послушно прогибается в спине, холод простыней чувствует, под тёмным голодным взглядом вспыхивает, собой через губы делится, вымученно стонет в жёсткий поцелуй, но не отстраняется, кровь по губам размазывает, по крупицам свой холод выпускает, его на тепло заменяет. Чонгук по стройному телу ведёт, в полумраке им любуется, каждый участок этой сладкой донельзя кожи целует, омегу всего испивает, не понимает, от чего держится, от чего не ломится вперёд, не присваивает. От чего желает не грубо, как раньше, а нежно, доверительно, чтобы Тэхен его почувствовал, чтобы принял. Чонгук со своим зверем глазами встречается, одобрение получает, ласками спускается к нежному животу, и Тэхен вскрика сдержать не может, не хочет, не пытается. Он послушно бёдрами подаётся, на ласку нарывается, волосы и плечи Чонгука терзает, губы кусает, стоит ощутить горячий язык на себе. Всхлипывает и скулит, ноги то сводит, то шире раздвигает, пока вовсе на плечи не закидывает, себя руками душит, по постели метается. Тэхен полыхает, но снаружи всё ещё. Зыбко на альфу смотрит, двигается ближе, сам к испачканным им самим губам прижимается, себя пробует, понимает, что мало, что секундная вспышка не утолила голод, но разожгла лишь больше. Сам Чонгука опрокидывает, седлает бёдра, и тому умереть от красоты хочется, издохнуть где-то на полпути, лишь бы момент застыл. Тэхен смотрит жадно, жарко, так же в губы впивается, ногтями татуировки полосует, себя руками-крыльями обнимать позволяет, раскачивается на чужих бёдрах, задницей ведёт, играет будто, сам же разрешения не просит, вымаливает о тепле, вымаливает жизнь. Чонгуку не остаётся ничего, кроме как смириться, вжать омегу обратно, сверху нависнув. Он в его золоте пошлость ищет, там же ничем неподкупное доверие, там надежда и огонь желания. Чонгук от эмоций теряется на мгновение, понять не может, как такую сущность Тэхен может прятать, ликует, что он первый и единственный её видит. Вспоминает слова Тэхена, что тот себя ни с кем делить не хочет, как тот отчаянно за каждый шанс избежать этого хватался, как осыпался после каждого обидного слова Чонгука во время секса, и понимает, от чего прятался, от кого защищался. Этот Тэхен — самое нежное существо, самое ласковое и просящее взаимности. Оно самое хрупкое, и Чонгук уверен, что раньше бы разбил его, раскрошил своей жестокостью, своим желанием. Сейчас прикасается аккуратно, любит это тело, к себе привлекает, за подбородок цепляет. — Не бойся, — губы в губы, на что Тэхен только поцелуем и отвечает. Словно весь из искрящей любви состоит, ее, нерастраченную, всю выдаёт, не дозами, но многим больше. Говорит на её языке, иероглифами-поцелуями нужные слова складывает. Чонгуку ключ от шифра не нужен, он глубоко в ДНК заложен, своего часа ждал. Иероглифы на кожу ложатся, впечатываются в неё, навсегда вживляются. Чонгук ответные метки на тонкой коже ставит, пальцами нужные точки нажимает, на новый уровень звука омегу выводит. Тэхен задыхается от ощущений, но быстрее не просит, медленнее молит, чтобы всё до мелочи прочувствовать. Колени сжимает, к груди прижимает, сам ногтями в чешуйки на плечах альфы вцепляется, стонет протяжно и долго, когда Чонгук задевает точки удовольствия. Облизывает пересохшие губы, вперёд подаётся, но не крик в чужом плече топит, кусает мягко, от распирающей изнутри нежности. Она вся концентрируется, в одном месте под сердцем где-то глубоко собирается, сжигающей пружиной закручивается. Тэхен трепетный и ласковый, пальцы лижет, просит ещё ласки, просит больше тепла. Чонгук делится, не устаёт его удовлетворять, тонким пальчикам позволяет себе удовольствие доставлять. Едва не кончает позорно как мальчишка, от того омегу вновь прижимает, целует лицо, каждую родинку, входит осторожно, нежно скулы оглаживает, за каждой эмоцией наблюдает. Тэхен вздрагивает всем телом, когда альфа полностью в него погружается, когда достигает пика и не движется, но на все точки давит, стену подступающего оргазма сносит. Тэхен дрожит, губы кусает, дёргается, кончает, но трётся снова, делится, делится всем, что чувствует сам. У него пружина осторожно растягивается, выпускает напряжение с шумным выдохом омеги. Тэхен кусает за плечо, двигает бёдрами навстречу и глаза прикрывает от заполняющего удовольствия. Чонгук несколько минут медлит, раскачивает омегу, сам привыкает, сам карамелью дышит, не давится теперь, нет. Она по венам лучшим вином, она в составе костей и мышц, она внутри, и зверь его дышит ею, покрывается новым слоем чешуи. Та сладкая и липнет, но кому какое дело, дракон омегу защищает, свой дом обретает, свою обитель. Сюда каждый раз возвращаться будет, насмерть стоять, без боя не сдаст, никогда не отступит. Чонгук с ним в полном симбиозе, принимает его выбор и решение как своё, своё же закрепить хочет. Он Тэхена переворачивает, в пояснице прогибает, и омега подушку кусает, простыни сжимает, от новой позиции лишь сильнее раскачивается, назад подаётся. Чонгук же держит уверенно, двигается медленно, размеренно, из омеги новые стоны вырывает, их музыку слушает. Сам же к шее примеряется, оглаживает лопатки и плечи, склоняется, целуя. Ускоряется, и Тэхен кричит почти, на руку, его живот обвившую, свою укладывает, пальцы переплетает. Плачет и остановиться не может, дрожит от простреливающего удовольствия, оборачивается в поиске губ, но со взглядом уверенным встречается, с просьбой, что на губах застыла, поцелуй перенимает. Кивает, с тьмой соприкасается, её в себе, на себе ощущает. Пальцы Чонгука его собственные сжимают, доверительно гладят. Альфа новый толчок совершает, отвлекает Тэхена, сам зубы на загривке смыкает, прокусывает, держит крепко, пока Тэхен не от удовольствия воет, пока ногами лупит по постели, пока сжимает его ладонь до крови. Продолжает двигаться, как-то облегчает боль, но Тэхен не здесь уже. Он падает с края пропасти, в бездну летит с огромной скоростью, прикрыться пытается перед столкновением. Но его не происходит, и он глаза ошарашенно открывает, себя в коконе чешуи и крыльев находит, напротив морду хищную видит, у той глаза нежностью наполнены, той же нерастраченной, что и его собственная. Вперёд подаётся, лбом с головой дракона встречается, целует впадинку на лбу и полностью себя отдаёт, в накатившем потоке растворяется. Чонгук зубы разжимает, только когда они сцепленные падают, когда дышат хрипло и сил не остаётся. Он Тэхена обнимает со спины, укус целует, запястье с чужим гладит, тоже целует. Парень сжимается весь, но не отстраняется, наоборот, тянется ближе. Чонгук его в кромку волос целует, видит пылающие уши и скулы. — Мой, — слетает не с губ Чонгука, но с Тэхена, как и поцелуй в ту же ладонь, что живот обнимала. Тэхен весь одно сплошное теплое нечто, что в альфу впечатывается, что мурлычет что-то своё и тихо засыпает, не вырывается, не истерит и метки не пугается. Чонгук ждёт, когда узел ослабнет, покидает ослабленное тело, одеялом укрывает, сам рядом ложится. Тэхен под его боком невыносимо тёплый, маленький и родной до жути, сопит мерно, в руку альфы вцепился. Чонгук гладит его по лицу, изучает долго каждую родинку, все на метку смотрит. Та наливается синим и фиолетовым, первыми узорами ещё слабо заметного рисунка расползается. Чонгук контуры узнает, хмыкает, к себе прижимает Тэхена и в сон проваливается. У него есть пара часов до того, как омега проснётся, до нового витка течки, которую он представлял не так. Тэхен любить не умел в обычные дни, но его сущность любить хотела, ей делилась. Чонгук принимал, до конца дойдет, всего примет. Тэхен не шлюха вовсе. Тэхен не игрушка даже, и не кукла. Тэхен отныне дом его, душа его, тепло его. Он — воплощение нерастраченной любви. Чонгуку её не хватает, не хватало.***
Туман на пятый день расходится, мир являет, взглянуть на то, что вокруг, предлагает. Тэхен едва ли может пошевелиться, прибитый буквально к полу, на мягком ковре которого в последний раз уснул, оседлав чужой пресс. Веки словно свинцом налиты, под ними песок будто, раскрываются со скрежетом, Тэ его слышит почти. Промаргивается с трудом, вокруг себя осматривается, очертания квартиры вспоминает. Светлые стены и огромные окна совсем рядом. Тэ на бок переваливается, на белоснежный город смотрит, глазам своим не верит. Небоскребы укрыты снегом и небо вечернее раскрашено багрянцем, зыбко переливается синим и жёлтым, снежинками на землю ниспадает. Тэхен завороженно наблюдает за ними, о себе забывает. Слышит шорох сзади и тепло за спиной чувствует, как тяжёлая рука на талию ложится, пододвигает ближе к теплу, хотя Тэ не мёрзнет. Внутри патока разливается, тягучая и горячая, всё собой согревает, она нервы спаяла, мозгу приказывает не думать, не размышлять сейчас. Она тело в неге топит, реагировать на всё отказывается. Тэхен дискомфорта не испытывает, вырваться не пытается, лежит только тихо, тишину впитывает. Прикосновение тёплых губ к плечу, и снова на спине лежит, в глаза зверя смотрит. Чонгук опускается к его лицу медленно, словно разрешения спрашивает. Запах карамели ослаб, и течка закончилась. Альфа совершенно не знает, что сейчас делать, кто перед ним. Золотые глаза смотрят ровно, изучают изгибы губ, за родинку цепляются. Тэхен ладонью влажные волосы Чонгука зачесывает, к себе опускает ближе, в губы тычется слепым котёнком. Не знает, откуда в нём это желание ласки и заботы, сам себя пугается, боится, что Чонгук оттолкнет со смешком, снова на его место укажет. Тэхен помнит не всё, хотя очень желает помнить, желает знать своё «я», которое он столько лет прятал, душил в себе, уничтожал по крупицам. Уничтожал, чтобы больно не было, чтобы никто не мог по нему потоптаться, никто запачкать то настоящее не смог. И вот открылся, в распахнутую ловушку попался, упал, ожидал все кости переломать, всю кровь на кольях оставить, повиснуть изуродованным трупом. Но нет. Чонгук касается мягко, целует ключицы и словно по узору следует, согревающей нежностью топит все опасения. Омега не знает почему, но постанывает снова, руки на шее чужой сцепляет, колени раздвигает. Тэхен губы раскрывает не в желании истерить и кричать, ругаться снова с альфой, а в желании убедиться, узнать до конца себя. Узнать Чонгука. Альфа отстраняется, смотрит недолго прямо в глаза, не улыбается и не язвит, надежду даёт. Теплую ладонь на животе омеги умещает, поглаживает натруженное тело, второй рукой щеки касается. Тэхен в закатном солнце преступно прекрасен, самое настоящее золото, и дракон в Чонгуке ревёт, своё требует. Чон на него цыкает, заткнуться приказывает, сам же спрашивает тихо: — Что чувствуешь? Пальцами по метке скользит, гладит чуть выступающие узоры, биение сердца чувствует под кожей. — Тишину. Тэхен и правда её слышит, спокойную, размеренную, она покачивается на качелях вместе с его сердцем, одинаково ритм отсчитывает, подсказывает, что всё правильно. — Буря улеглась. — Тэхену говорить от чего-то легко, не через силу вовсе, и думает он о своей буре, когда за окно смотрит. — Тихо так. Чонгук не понимает как, но ощущает его правильно, понимает, о чём Тэхен говорит, о какой буре думает. У него самого в душе зима снежная, не ледяная пустыня вовсе. У него заснеженные горы и леса, искристое солнце, что светом по его золоту гуляет. В его лесах омега в меху и улыбается, зверя в небе высматривает. Улыбается также тепло, сколь свободно парит дракон. Чонгук в это видение едва не проваливается, одно на двоих делит, связь сильнее ощущает. — Я не люблю тебя. Обрывками фраз тишина рушится, пеплом вечера в воздухе оседает, честно в золоте отражается. Слова виснут корявым знаком вопроса, и непонятно, кому адресовано. Той ли тишине внутри омеги? Тому ли зимнему солнцу внутри альфы. Но знак этот туманом расплывается и между двумя растекается, образует новые маски, новые щиты. Их натягивать сложно обоим, но кажется от чего-то необходимым, от чего-то нужным. Каждый свой кусок цепляет, лентами крепит, обнаженное наголо скрыть хочет. Или то только Тэхен? Только он хочет спрятаться за те же стены, за снегопадом скрыться, огонь свой спрятать. Только ему нужно уйти, закрыть себя на сотни затворов снова. Потому что наголо и честно. Потому что Чонгук отвернуться и встать не даёт, назад вжимает, смотрит прямо, запястья Тэхена за голову его заводит, к уху склоняется. За ним уже есть засос, альфа его обновляет, языком по хрящику гладит, ответную дрожь видит. Тэхен не вырывается, ждёт. — Мне не нужна твоя любовь, Тэхен, — нависает, палец на губах устраивает, молчать заставляет. — И ненависть твоя тоже побоку. Ты сам, твои мысли, твоя жизнь, ты сам, Тэтэ, — ласка в горле давит, спазмы спускает. — Ты принадлежишь мне. Весь, до конца, от твоего поганого характера, до того умоляющего шёпота несколько часов назад. Ты настоящий принадлежишь мне, Тэхен. Себя искусственного можешь прятать от кого угодно. Отпускает руки, но не уходит сам, впервые остаётся, чтобы новую бурю с омегой пережить. Чтобы увидеть, как горячо скатываются первые слезинки по нежным щекам, чтобы увидеть, как начинают мелко дрожать плечи, и как пальцы тянутся к его ладони. Чтобы ощутить на своей коже его губы и разобрать ответные слова. Они разные и одинаковые одновременно, они жгут и кожу полосуют, они раны затягиваться заставляют. Чонгук обнимает Тэхена бережно, его шёпот своими губами ловит, подхватывает, как несколько дней назад, снова в ванную комнату несёт, чтобы там теплой водой смыть всё, что было. Чтобы помнило тело, но кожа чистая была. Он Тэхена осторожно губкой трёт, на каждом засосе и укусе поцелуй оставляет, хрупкое стекло тела теплом пропитывает. Ждёт, что омега начнёт истерику, что за бритву схватится, вены вскроет ему или себе, сбежит. Чонгук ждёт всякого. Но не этого. — Яд, — выдыхает Тэхен, руку вытягивает, рассматривает запястье и одновременно себя в зеркале. — Никчемное создание. Выходит горько настолько, что Чонгук замирает, в глазах улавливает тоску нечеловеческую, ненависть к себе и горечь. Сам на выученную кожу смотрит, никаких изъянов не видит. У Тэхена по коже завязи аконита расползаются, запястье опутали и плечи сзади, тонкие ветви на ключицы тянутся, раскрываются нежными цветами ядовитого растения. Чонгук их массирует губкой, после губами, шею Тэхену гладит, заставляет голову задрать и почти в губы шепчет: — Ты прекрасен. Омега моргает заторможено, в запахе пены и миндаля купается, собственный не чувствует, так тот ослаб. Он хрупко верит каждому слову и навстречу подаётся, себя нужным сейчас ощутить хочет. Чонгук берёт его тут же, на бортике ванной, заставляя в зеркало смотреть, как сжимает его шею, как впивается в неё и входит жёстче, так, как хотел сначала. Как стонет жарко Тэхен и добровольно на колени опускается. Тэхен льнёт ближе в полной памяти и получает столь же честно. «Я не люблю тебя» рассыпается во влажном паре, рассыпается слезами удовольствия и боли, крошится стеклом на страницы прошлого. Тэхен не чувствует саднящих коленей и уголков губ, не чувствует, как горит метка от разрывающих его эмоций, не чувствует, что неправильно. Собственное сердце в ритме с сердцем Чонгука, дыхание вровень, толчки глубже и ощущения на пике. Проверка ломается где-то в начале, и далее Тэхен маску натянуть не может, оглушенный своим экстазом. Он под Чонгуком выгибается, на нём извивается, с ним до боли целуется и в губы стонет, татуировки сдирает, свою вживленную кусать снова и снова разрешает. Тэхен на метку смотреть не может, но её чувствует, она живая и растёт, новые цветы распускает. К утру у Тэхена ключицы увиты, и он еле может ноги свести. Течка кончилась, но пожар не утих. Слова Чонгука его разожгли только, что сам альфа доказывает. Ни на метр омегу не отпускает, до сладкой истомы доводит, рядом каждую секунду: за едой, в ванной, за просмотром чего-то глупого, пока передышка, постоянно о себе напоминает, истинному Тэхену уйти в себя не даёт. Словно боится, что больше его не увидит, больше не узнает. Такой Тэхен пугает самого себя, и он бы хотел закрыться, но не может. А после и не хочет, наверное. Ему с альфой уютно и думать не хочется, ему тепло, и все мысли отступают. Ему ровно и почти как дома, только слова свои всё также в воздухе виснут. Тэхен сомневается, но открытым остаётся, всё об истинности думает, какая это шутка в самом деле, и когда Чонгуку надоест играть. Конечно, истинность неправда, Тэхен уверен. Как и в том, что он альфе надоест, и тот его с небес на землю вернёт, жёстко крылья обломает. В омеге два Тэхёна борются, один право на тепло с Чонгуком отстаивает, другой требует бежать, пока больно не сделали, напоминает, кто такой альфа, и что Тэхен ему раньше сделал. Во всей ласке обман видит, новую ловушку. Требует бдительность не терять, как с Хосоком. Ничем хорошим это не заканчивается. Тэхен думает о Хосоке на восьмой день с ужина. Вспоминает словно случайно. На деле же в новостях слышит о том, что Ким Намджун, подозреваемый по делу об убийстве Чон Дживона, всё ещё под следствием и от адвоката отказался. Тэхен удивлённый взгляд на Чонгука поднимает от чаши с виноградом, которым до этого альфу кормил: — Намджун под следствием? Чонгук морщится, но кивает, сразу о горе работы вспоминает, о больнице, в которой выставлен едва ли не взвод охраны, о Юнги, что до сих пор с ума сходит от беспокойства, пусть и знает о том, что Ким под следствием. Вспоминает о тяжёлом состоянии Джина и потерянном для мира Чимине. У Чонгука правда гора дел, но всё это идёт к чёрту, пока рядом с ним Тэхен, норовящий ускользнуть в любую секунду. Чонгук эту борьбу в омеге видит отчётливо, по обострившейся связи чувствует, себя от ложного шага предостерегает. — Не думаю, что это надолго, босс, скорее, для вида там остаётся, чтобы новый шум вокруг семьи не поднимать. — Получается, Дживон мёртв? — Слабая надежда сквозит слишком отчётливо, и Чонгук на вопрос кивает. Сам же отвечает на ещё незаданный. — Хосок и Феликс скрылись, отсиживаются после обстрела на ужине. Всех людей Дживона перебили, остались эти двое. Может, ещё пару десятков человек. — Ты… — Жду, — сухо отвечает Гук, чем ставит точку в разговоре. Тэхен молчит несколько минут, прежде чем попросить: — Я могу увидеть Чимина? Пожалуйста. Чонгук чуть крепче сжимает челюсти, что не остаётся незамеченным, но коротко кивает. Омега тут же выдыхает расслабленно и едва заметно улыбается, даёт альфе новую ягоду. Чонгук не знает, что в нём кипит при упоминании Чимина. Чон знает, кем они друг другу приходятся и чем увлекались. Также знает, что Чимин теперь муж Джина, и тот пристрелит любого, даже с больничной койки. Тэхен же его до конца, но лишь по связи. И тем не менее… Чонгук думает, что лично сломает все кости любому, кто Тэхена коснется. Чонгук не знает, что это за обострившееся чувство собственности, но Тэхена и вправду от себя не отпускает ни на метр. И пусть за руку не держит, но омега держится рядом, шагает чуть мельче, чем в ногу, и голову склонил за капюшоном толстовки, скрывая лицо. Тэхен пахнет им, и все расступаются перед парой, каждый взгляд опускает. Не перед омегой, что пороком золота окидывает всех, но перед тьмой рядом с ним. У каждого мысли в кучу сбиваются, и подумать не смеют, что идёт рядом с Чонгуком шлюха. Чонгук не знает, что это за чувство. Но каждый понимает, что пожар в тьме глаз это ревность, жгучая, ядовитая, отравляющая. Она сжигает каждого, и проявляется в самых деталях. В том, как альфа на Тэхена смотрит, как придерживает за локоть, когда тот спотыкается, как крадёт поцелуи у искусанных губ, как к себе прижимает в лифте. Чонгук ревниво своё оберегает и тем самым метку перед всеми ставит. Тэхен капюшон только перед палатой Кимов стягивает, входит тихо, тут же Чимина взглядом находит. Не бросается к нему, но смотрит с теплом и старой нежностью. Не той судьбы он хотел Паку, не той. Но жизнь сама все решила и расставила фигуры. И если так нужно, чтобы Чимин на коленях спал возле обмотанного проводами Джина, то Тэхен не претендует. Тэхен лишь робкий поцелуй на светлых волосах оставляет и назад возвращается, в коридор, где сталкивается с тёмным шоколадом ненависти. Юнги похудел от постоянного напряжения и смотрит зло, испепеляет ненавистью. Опирается на руку Чонгука, пока с ним говорит тихо, Тэхену же дарит всю грязь, на которую способен. — Ты… Утробное рычание, и Чонгук перехватывает омегу прежде, чем тот нападёт. Юнги будто застывает, так и выпускает край кофты Тэхена, едва метку замечает. Не заметить сложно. Та расцвела, и Тэхен сам к ней не привык, от чего ужас на лице Юнги пугает и его самого. — Ты пометил его… Шепчет потеряно в плечо альфы, отстраняется, недоверчиво на рукава смотрит, что Тэхен будто нарочно закатывает, специально будто и запястье показывает. — Эту шлюху, Чонгук. Ты пометил его. После того, как его пометил Хосок… Это заставляет замереть всех троих. Юнги рот прикрывает, отходит на шаг. Чонгук замирает на несколько мгновений, пока его мозг обрабатывает информацию. Пока не выдаёт конечный результат, основанный на наблюдениях. Ох, Чонгук знал, что это возможно, но видел лишь пару раз. О, он думал, что укус на запястье ожил не просто так. Он ведь видел старые шрамы папы, и как метка отца их не коснулась. И он видел, как ожила кожа Тэхена на шраме вместе с меткой на шее. Чонгук видел, но внимания не придал… Юнги продолжает пятиться вместо того, чтобы объяснить, чтобы сказать что-то в поддержку, чтобы обвинить Тэхена хотя бы. Он пятится, пока не скрывается в своей палате. Юнги чувствует себя трусом, чувствует, как рвётся одна из нитей доверия, как за ней вся цепь связей напрягается. Юнги сползает по двери вниз, губы зажимает, чтобы всхлипов было не слышно. Плачет, впервые за эти дни не по Намджуну. Плачет по тому ребенку, которого сам выходил и сам же сейчас лицом к лицу с судьбой столкнул. Юнги плачет. Он не может быть сильным. Не сейчас. У Тэхена слова Мина отдаются эхом в ушах, растекаются чернилами по белому пергаменту, впитываются быстро, но не понимаются. Тэхен по лицу, внезапно окаменевшему, видит, что что-то не так. Сам на своё запястье смотрит, взгляд Чонгука на нём замечает. В следующий миг к стене прижат и пищит тонко, но в глаза смотрит, не отворачивается. Чонгук сильнее метку на руке сжимает, больно делает омеге, больно делает себе. Смотрит и думает, так быстро думает, но секунды тысячелетиями тянутся, и Тэхен плачет от боли молча, когда Чонгук его отпускает. Когда притягивает омегу к себе и обнимает. Чонгук сдерживает свои разрушения, едва держится, но рядом с Тэхеном от чего-то легче, от чего-то то, что изнутри ломает, перенести проще. Словно боль на два делится. Или так оно и есть? Чонгук не думает об этом, только Тэхена из больницы забирает, в квартиру возвращается, но и там не задерживается. Тэ тенью за ним, отпустить не может, видит, как трещит оболочка альфы, как рассыпается его стержень, надломленный Юнги. Тэхен бы съязвил и воспользовался этим, чтобы больнее сделать. Не может от чего-то совсем, только за пальцы в какой-то момент цепляет, свою молчаливую поддержку даёт, этим спасибо за защиту на ужине говорит. Чонгук почти не реагирует, но пальцы в ответ сжимает. Сам за руль садится, и Тэхен удивлённо на ворота кладбища смотрит, не верит. Папа Чонгука в четырех рядах от его собственного лежит. И пока Чон с демонами прошлого общается, Тэхен на колени перед своим началом опускается, впервые плачет тихо в мрамор, целует буквы и цветы свежие, что кто-то оставил. Хи словно его по волосам гладит и к альфе отправляет. Тэхен никогда не поймёт как, но даёт Чонгуку сил подняться от могилы его папы, даёт всего себя и тепло своё. Тэхен с ним рядом, и ему это унизительным не кажется. Они сидят в спальне на полу, Чонгук — оперевшись спиной о кровать. Тэхен дышит тяжело и на бёдрах альфы сидит, макушку в ту же кровать уткнул, чешуйки целует, пальцы Чонгука на пояснице гладят нежно. — Объясни мне, пожалуйста. — Тихая просьба отзывается в Чонгуке тонкой болью, он на омегу в лунном свете глаза поднимает, смотрит на аконит, на шею и запястье целует. — Я бы хотел содрать кожу в этом месте, свою бы метку поставить, свои бы зубы сомкнуть, — прикусывает и тут же ощущает, как сердце у Тэхена сбоит. — Я бы хотел ненавидеть тебя за это, так сильно, как раньше. До того, как ты стал чем-то большим, чем ненависть. Я бы очень хотел стереть тебя из своей жизни. Тэхен слушает откровение Чонгука, сам с ним соглашается молча, что да, что было бы лучше, не пересекайся они никогда. Но сам же надеется, что Чонгук не закончит свой монолог ненавистью. Её вокруг них слишком много, слишком густо и больно. — Я бы очень хотел, Тэхен, — Чонгук вздыхает, а после смотрит прямо, тяжело и честно, — чтобы первым тебя пометил я. А не мой брат.