Спасение.

Роксана сидела на мягкой, овчиной шкуре в своей тесной юрте. Она аккуратно перебирала пальцами русую прядь своих волос, уставившись в одну точку, словно под каким-то магическим гипнозом. На улице, за пределами её давящей клетки, раздался сильный грохот, будто что-то очень тяжёлое, ударяясь о твёрдую землю, упало прямо рядом с ней. Она вздрогнула от неожиданности, приходя в чувства и возвращаясь в суровую реальность из своего состояния глубокой и мучительной задумчивости. Пленница медленно вздохнула, опуская свою голову на колени. Ей было скучно. Слишком скучно. Она ужасно нуждалась в собеседнике, хоть в каком-нибудь, потому что ядовитые мысли поедали её изнутри, сводили её с ума, отравляли её душу, словно отрава. Ей было тошно. По-настоящему, смертельно тошно. Одиночество и страх, словно голодные шакалы, окружили её, загоняя в угол и не давая ни одного пути для отступления. Она не видела выхода, его просто не было. А это ужасно, когда человек не может найти так нужную ему дверь, блуждая по бесконечным коридорам и длинным, непроходимым лабиринтам. Вокруг так много людей, вокруг целый неизвестный, огромный, могущественный мир, всюду столько звуков, разговоров, смеха, шёпота, общения, взаимопонимания, а она одна, она враг, она заключённая в этом мире, чья жизнь ничего не стоит. Пленница с каждым часом пребывания в стане Великого Хана всё больше и больше чувствовала внутри себя пустоту, которую нещадно окружала жгучая, бесконечная обида. И боль. Нестерпимая душевная боль, которую невозможно было залечить степным воздухом, хоть его и называли лучшим лекарством. Мысли вновь наполнились, словно кубок, наполняющийся вином, воспоминаниями про своё княжество, про своих родных, про свой отчий дом, про свой привычный, тихий, размеренный быт. Она скучала. Она так сильно скучала, что это разрывало её изнутри. Скучать по тому, кого ты никогда больше не увидишь, до кого ты никогда больше не дотронешься, кого ты никогда больше не обнимешь, чью руку никогда больше не возьмёшь в свою, чей сердца стук никогда больше не услышишь, — очень большая и тяжкая участь. Роксана подняла свою голову, а её большие, глубокие, синие глаза вновь невольно стали наполняться слезами, реагируя на ту боль, чувствуя её, ощущая и понимая, что находилась внутри девушки. Ей хотелось кричать. Кричать во всё горло. Кричать так громко, до хрипоты, до потери голоса, до потери сознания. Неожиданно в меховую клетку пленницы зашёл молодой ордынец, который пристально посмотрел на неё, а затем молча стал осматривать юрту, будто уверенно пытался что-то найти. После он крепко взял девушку за руку, потянул на себя, поднимая её с пола и отводя в сторону, и тут же принялся осматривать то место, на котором она сидела. — Что вы делаете? — недоумевая, проговорила Роксана, вытирая солёные капли со своих глаз, наблюдая эту странную и неожиданную картину. Молодой воин ничего не ответил, а лишь продолжил прожигать своим внимательным взором каждый сантиметр тесной юрты. — Вы что-то пытаетесь найти? — продолжала пленница, пытаясь вывести пришедшего мужчину на разговор. Воин оставался бессловен, не обращая никакого внимания на вопросы и попытки заговорить девушки. Перед ней стоял высокий, крепкий, хорошо слаженный молодой ордынец в доспехах. В его лице читалось полное равнодушие и абсолютная незаинтересованность ею. Складывалось впечатление, будто он что-то потерял в её меховой клетке, а теперь усиленно пытается найти. — Я могу вам чем-то помочь? — не унималась Роксана, наконец-то заимев возможность скрасить свою дикую скуку, поговорив хотя бы с кем-то, но молодой человек вновь промолчал, словно не слышал ни одного звука, вылетающих из её уст, — Вы глухой? Или немой? Пленница стана уже начинала язвить. Но это происходило неосознанно. Нервное напряжение и абсолютное непонимание того, что происходит, давали о себе знать, тем самым вызывая у девушки защитную реакцию. — Замолчи, — резко проговорил ордынец, будто снег на голову, — И не говори, пока тебя не спросят! — Фуууух, — шумно выдохнула голубоглазая девушка, продолжая источать всё тот же язвительный тон, — Вы умеете говорить! Со стороны могло показаться, что пленница ведёт себя вполне бесстрашно и даже безрассудно, но это было совсем не так. На самом деле ей было страшно. Она опасалась каждого человека, окружающего её, боялась находиться в стане, куда её насильно привели, опасалась и не доверяла любому, кто заходил в её юрту, ожидая и готовясь к тому, что этот самый любой может оказаться её безжалостным, жестоким, кровожадным палачом, который заберёт у неё жизнь. Она боялась каждого звука, любого шороха, каждого дуновения холодного, степного ветра. Она боялась есть, пить, спать. Она просто до ужаса, до невыносимой паники, до сумасшествия боялась того места, где теперь ей приходилось томиться и коротать свои дни. И она боялась его. Человека, по прихоти которого разрушаются и сжигаются города, убиваются люди, уничтожаются целые княжества, стирается с земли, словно огромные эпохи, будто неосязаемые века, то, что создавалось, строилось, существовало целые столетия. Молодой ордынец медленно подошёл к девушке, а потом резким движением схватил её за шиворот, приближая к себе и глядя ей прямо в лицо. В его глазах читалось опасное раздражение, а его движения были наполнены жёсткостью. — Послушай меня внимательно, я повторять больше не буду, — прошипел воин, погружаясь в её глубокие, бездонные глаза морского цвета, — Не надо пытаться вывести меня из себя. Ничем хорошим для тебя это не кончится. Ты должна вести себя тише воды, ниже травы! Ты пленница, ты враг Великого Бату-хана, а не желанный и почётный гость! А значит, ты и мой враг. Поэтому закрой свой рот и стань незаметной мышью, не издающей ни одного звука, пока ей самой не прикажут говорить! Ордынец с силой отпихнул девушку от себя в сторону, словно отряхивая свою одежду от чего-то очень грязного, противного и мерзкого, вызывающего лишь чувство отвращения. От этой силы и резкости пленница чуть не упала на пол, но смогла удержаться на ногах. Молодой воин с особым высокомерием взглянул на неё, будто окончательно давая понять, кто она и какое место занимает в стане, а после вышел из тесной юрты, так и не найдя того, что искал. Тархан быстрыми шагами следовал вперёд, устремляя свой взор куда-то вдаль, словно искал глазами кого-то. Снег усиливался, поэтому разглядеть что-то было достаточно трудно, к тому же на степь плавно спускался зимний, холодный вечер, окрашивая небо и всё вокруг в более тёмные, мрачные тона — стан Великого Хана тихо, но верно поглощала мгла. — Тархан, ты теперь как собака на привязи? — раздался смеющийся голос откуда-то сбоку. — Самому тошно от всего этого, — выдохнул молодой воин, взглянув на ордынца, который к нему обратился, пытаясь пошутить, — Можно подумать, мне делать больше нечего, как следить за этой глупой девкой! Почему она вообще жива до сих пор?! В голосе молодого ордынца явно чувствовались ноты едкого раздражения, которые, словно кислота, разъедали пространство вокруг. Приказ Субэдэя-багатура был крайне ему не по душе, потому что он действительно чувствовал себя сторожевым псом, который обязан следить за пленницей, за врагом, за никчёмным существом, которое вызывало у него лишь злость. Доблестный воин, храбро и смело сражающийся в каждом бою, заслуживший уважение самого одноглазого полководца, сильный, упорный, преданный Великому Хану и могучей монгольской Империи, должен был наблюдать за юртой и какой-то полудохлой девкой, которая давно уже должна была сдохнуть. Это задевало его, не давая покоя, и даже унижало, вызывая возмущение и желание как можно скорее избавиться от этого балласта. — Великий Хан приказал сохранить ей жизнь, — ответил его собеседник, подходя ближе и кладя руку на его плечо, — А девка-то красивая! Тархан резко дёрнул своим плечом, скидывая руку ордынца, словно демонстрируя всем своим поведением тотальное отвращение. — Не хочу даже слышать о ней, — громко проговорил молодой воин, раздражаясь ещё сильнее, — Какие новости? Собеседник смотрел на Тархана, не скрывая улыбки, пытаясь состроить серьёзное лицо. — Да так, ничего интересного, — смеясь, проговорил он, — А, нет, погоди-ка! Есть одна новость! Но она может тебя шокировать… — Какая?! Ты о чём? — взволнованно спросил Тархан, становясь более внимательным и собранным. — Одного из лучших воинов Великой Орды опустили до ранга сторожевой собаки, — заливаясь смехом, произнёс ордынец, не сдерживая своих эмоций. — Какой же ты идиот, — молодой воин оттолкнул его от себя, словно не желая продолжать этот жалкий цирк, и направился дальше вглубь стана, — Всё никак не можешь повзрослеть. — Нууууу, до твоего уровня, Тархан, мне ещё очень-очень далеко, — пытаясь успокоиться и отделаться от смеха, ответил ордынец, отходя в противоположную сторону. Тархан шёл по протоптанному, хрустящему снегу, оглядываясь по сторонам и наблюдая за всем, что происходит в стане, пытаясь обнаружить одного единственного человека — Субэдэя-багатура. Он считал своим долгом отчитаться перед ним, хотя выяснить или заметить что-то странное в юрте девушки ему не удалось. Но приказ есть приказ, и его нужно выполнять, каким бы он ни был. Именно такому принципу придерживался молодой ордынец, считая это своим самым важным жизненным кредо. Но вся эта ситуация бесконечно его злила. И он испытывал огромную неприязнь, громадное презрение к пленнице Великого Хана. Его так воспитали. С самого детства ему прививали, что враг есть враг, и не имеет значения, кто он, откуда он, что он говорит, что он делает, — он враг, а врагов нужно уничтожать, стирать с лица земли, оставаясь безжалостным, стойким и сильным, пряча куда-то очень глубоко своё милосердие до последней капли.

***

Субэдэй-багатур шумно вышел из роскошного, шёлкового шатра Великого Хана мрачный и угнетённый. Всем своим видом он демонстрировал явное недовольство: его движения были резкими, мимика выражала внутреннее напряжение, а походка была твёрдой и быстрой. Можно было смело сделать вывод, что разговор с хозяином степи был долгим, неприятным и далеко не радужным. В прочем, последние дни всё их общение так и проходило. И это неимоверно злило полководца монгольской армии. — Субэдэй-багатур, вы крайне напряжены, почему? — проговорил военочальник, идущий рядом с ним, поспевающий за его размашистыми шагами, — Великий Хан говорит абсолютно правильные вещи! — Я не понимаю, почему мы стоим на одном месте вместо того, чтобы двигаться дальше и расширять свою территорию, — повышая голос, проговорил одноглазый военочальник, — Мы занимаемся ерундой! — Великий Бат-хан знает, как лучше, — словно успокаивая полководца, проговорил военочальник, — Вы ведь знаете, что его изощрённый ум создаёт бесподобные, обворожительные тактики и стратегии, подчиняя абсолютно всё вокруг себе! — Все эти китайские аристократические замашки, — прервал его Субэдэй-багатур, словно не слушая, что говорит тот и продолжая причитать о своём, — При Чингисхане такого не было, такого просто не могло даже быть! К тому же эта девка, приведённая в стан… Какая от неё польза?! Зачем она тут нужна?! Бату-хан завёл себе домашнее животное, которое собирается кормить, поить, слушать, играть с ним?! Ребячество… И только! Одноглазый полководец источал свой внутренний гнев, опаляя всё вокруг, как яркие, обжигающие, красные языки пламени. — Субэдэй-багатур, вы явно не ровно к ней дышите, — улыбаясь, проговорил военочальник, пытаясь разрядить напряжённую обстановку, — Пусть сидит. Плевать на неё. Она всё равно умрёт. — Я не ровно дышу к тому, что происходит вокруг, — рассекая своим стальным, железным голосом, проговорил одноглазый ордынец, — Великий Хан захватывает города и княжества, одних превращая в воинов, а других в рабов. Он стал напоминать помешанного на китайских безделушках и казнях! — Успокойтесь, — ответил военочальник, заглядывая в лицо своему грозному и разъярённому собеседнику, — Вы принимаете всё слишком близко к сердцу… А оно не стоит того. Всё идёт так, как и должно идти. Мы захватываем земли во имя Великой монгольской Империи, во имя Великого Хана. Мы самая могущественная Империя во всём мире! И всех наших врагов мы непременно обратим в пепел. Уничтожьте ваше пустое беспокойство, Субэдэй-багатур… — Мы говорим на разных языках, — шумно выдыхая, пробубнил одноглазый воин, — И о разных вещах. — Багатур нойон, — спешно проговорил Тархан, появившийся на пути у разговаривающих между собой военочальников Великой Орды, словно неожиданно и молнеиносно вырастая из земли, — Я вас кругом ищу. Одноглазый полководец взглянул на молодого воина, сделав характерное движение здоровой рукой, подзывая его к себе и разрешая подойти. Юноша быстрыми шагами подошёл ближе, поклонившись своим военочальникам, и тут же поднял свой взгляд на Субэтэя-багатура, демонстрируя полную готовность к разговору. — Отойдём, — тихо проговорил одноглазый полководец, уводя молодого ордынца за собой, — Слушаю. — Рассказать особо нечего, — проговорил Тархан, — Всё тихо. Она в юрте. — Тархан, — обратился к нему полководец, говоря таким тоном, будто ему приходится объяснять очевидные вещи маленькому ребёнку, — Подобные ответы меня абсолютно не устраивают. Ты должен выяснить, кто эта девка, откуда, как ей удалось выжить. Ты должен влиться к ней в доверие. Не забывай, ты теперь тень. Её тень. — Но, Багатур нойон, — шёпотом проговорил молодой, сильный воин, — Как? И зачем это нужно?! Меня воротит от неё… Раздражает даже её присутствие в стане Великого Хана… — Не тебя одного, — спокойно ответил Субэдэй-багатур, — У тебя есть задача. Выполняй! И как ты будешь её выполнять, меня не интересует! Одноглазый, волевой, уважаемый полководец чувствовал, что может всецело доверять этому молоденькому солдату. Он видел и знал, как он обходится с их врагами, рубя им головы и безжалостно протыкая их тела острым мечом, выпуская из них кровь, как из скота. И знал, что Тархан ненавидит каждого из них и желает каждому из них мучительной, ужасной смерти. Почему? Потому что именно в битве с этими жалкими ничтожествами он потерял своего отца, человека, которого он безмерно любил и уважал, считая своим учителем, своим образцом для подражания, героем и самым бесстрашным воином из всех, кого он когда-либо знал. Это оставило глубокую рану в его душе, которую невозможно было залечить ничем. И эта рана гнила, всё больше и больше отравляя молодого ордынца, делая из него беспощадного убийцу. Она постоянно болела. А когда человек каждый день, минуту за минутой терпит боль, рано или поздно она превращается в ненависть. А ненависть коптит до черноты. Субэдэй-багатур знал, что всецело может поручить ему это задание, получив в последствии то, что ему нужно и необходимо. Он был твёрдо в этом уверен, поэтому и отдал свой приказ именно ему, минуя и даже не задумываясь ни на секунду ни о ком из прочих воинов. Он видел, он чувствовал эту рану молодого воина, словно она была не где-то спрятана глубоко в душе, а на самом видном месте, в голосе, во взгляде, в мимике, в движениях, словно это не огромные рубцы на сердце, а шрамы во всё лицо. — Ты воин великой, монгольской армии, — громким голосом проговорил одноглазый ордынец, — И ты должен выполнить приказ ради Великого Хана! Это твой долг. Смысл твоей жизни!