***
Раньше Мэйбл любила цветы. Почти так же сильно, как блёстки — а уж они точно занимали в её иерархии ценностей далеко не последнее место. Она любила всё, что связано с цветами: делать венки себе и подругам, собирать маленькие букетики для кукол и игрушек, вплетать их в волосы, засушивать между тонкими страницами вместе с братом, подбрасывать в воздух их лепестки… Её поклонник делал всё, чтобы она их возненавидела. Сначала она невзлюбила розы. Особенно красные. Особенно то, что их было чётное число. Особенно то, что их колючие мокрые стебли неизменно были стянуты скотчем, как руки какой-нибудь несчастной жертвы маньяка из малобюджетного ужастика для подростков. Она ненавидела эти розы на крыльце своего дома, на кровати, на столе. Прекрасные бутоны захлёбывались и тонули среди мусора в урне. Потом она стала ненавидеть лилии. После них — пионы. Тюльпаны… Такое ощущение, что у Него был свой цветочный магазин. Поначалу Мэйбл моментально закидывала новый букет в мусорку и шла дальше по делам, стараясь забыть об этой неприятной и пугающей детали. Спустя какое-то время они уже просто складывались горкой где-нибудь в прихожей навроде веников, а затем Мэйбл бессознательно разбирала их на отдельные цветы, и, содрав скотч, собирала из оставшихся «избранников» собственный букет на свой вкус и оставляла его в гостиной. Ненависть перешла в раздражение, раздражение — в смирение. В конце концов, чем виноваты цветы? Пускай она уже больше никогда не сможет так, как раньше, — беззаботно перебирать лепестки пальцами и вдыхать их приятный аромат, — но всё же, зачем избавляться от них вот так? Да и кто знает… Может, если принимать подарочки-подношения от Него, Он хотя бы ненадолго успокоится и отстанет? Или вдруг её пренебрежительное отношение к его дарам его злит? Встречаться с Ним вновь лицом к лицу она не хотела. Всё равно её дом — уже больше не только её. Такое пугающее вначале преследование постепенно стало частью её жизни. Был бы Он менее поехавшим, и тогда, быть может, Его присутствие уже бы не раздражало её и вовсе. Но, к сожалению, Он всё ещё оставался ненормальным зацикленным на ней одной психом, поэтому приходилось быть всегда настороже.***
— Мама, ты должна мне верить, — с придыханием лепетал он, накрыв своими ладонями тонкие полупрозрачные руки матери с покорно склонёнными под дорогими кольцами пальцами. — Клянусь тебе. Это совсем не то, что раньше. Это то, о чём я — о чём вы все — когда-то мечтали. Я теперь совсем другой. Билл умоляюще заглянул в лицо женщины. Полумрак большой пустой гостиной с редкой дорогой мебелью тут и там и большим роялем в центре скрывал выражение её глаз. Но Билл и без того угадывал его — усталость, печаль, сомнение, недоверие. Светлые пряди змейками вились на синем платье. Величественные синие шторы, тяжёлыми веками закрывающие глаза окон, такое же синее платье. Иллюзия богатства, истина безумия. Жёлтый бы подошёл гораздо больше. — Сынок, ты же знаешь, что это зависит не от меня… Сам понимаешь, ты принёс нам слишком много проблем. Правосудие слепо — но слепо до тех пор, пока перед носом трясёшь деньгами. Мы не можем покрывать тебя бесконечно, если ты продолжишь так себя вести. Тебе пора взяться за ум. Ты же наш наследник. Это большая ответственность. Холодный пол неприятно ссаднил колени. Билл с тоской подумал о подвале. Там твёрдость пола была незаметной, полумрак — приятным, а женщина, пред которой он стоял, как сейчас, на коленях, дружелюбно улыбалась ему с листа бумаги, а не отстранённо поджимала губы, недовольная его внезапным приездом через половину страны. — Я всё понимаю, мама. Я всё это понял… Мне очень жаль, что я был таким плохим сыном. Но я обещаю исправиться! Всё, чего я прошу — это дать мне шанс. — Имеешь в виду, чтобы я уговорила твоего отца дать тебе денег и покрыть в последний раз, при условии, что ты возьмёшься за ум и станешь хорошим пай-мальчиком? Билл расплылся в лживой до правды улыбке. В его глазах мелькнул недобрый огонёк. — Ты всегда меня понимала лучше всех, мамочка.***
Солнце светило, растапливая внезапным приторным теплом редкие сосульки из-за недавнего внезапного похолодания. Проклятое глобальное потепление совсем перемешало весь климат. Да и не только с климатом было что-то не так. Пьеса: Проклятое глобальное потепление — Он Перемешавшийся климат — Мэйбл Приятного просмотра, воображаемые зрители, и помогите. Он не появлялся в её жизни уже вторую неделю. Не похоже на него. Не было записок, скрипа половиц по ночам, теней за окном, вспышек фотоаппарата, шагов, прерывистого дыхания, потерянных вещей, запаха чужого дорогого парфюма, неморгающего стеклянного взгляда, упирающегося куда-то меж её лопаток — прямо в сердце. Каждый день она дёргала ручку двери перед тем, как вставить ключ. Было закрыто. Она шла медленней, проходила мимо подворотни и останавливалась у стены, но люди проходили и безразлично пропадали вдалеке. Казалось бы — вот оно, счастье. Всё закончилось. Конец. Он исчез. И всё же Мэйбл было неспокойно. Разумеется, она не скучала по его назойливости и безумству, — каким нужно быть больным, чтобы вообще подумать такое?! Просто что-то здесь было… Не так. Если она чему и научилась у Диппера, то тому, что вещи, как правило, происходят — или перестают происходить — не просто так. Это какой-то план, какая-то ловушка. «Что он задумал?» На лекциях Мэйбл не могла сосредоточиться, и погрузилась в раздумья настолько глубоко, что даже не заметила, как блёклую звезду по имени солнце заволокли тучи, а по окнам хлынул дождь со снегом — с такой яростной силой и таким напором, что ещё чуть-чуть — и стёкла бы с оглушающим звоном лопнули, впустив стихию бушевать внутрь. «Именно сегодня угораздило забыть зонтик… Брр. Ну и пропасть на улице! Ладно, надеюсь, после того, как я уточню пару штук в этой дурацкой практической у мистера Я-Тут-Самый-Крутой-Профессор, погода хотя бы немного сжалится надо мной…» Студенты уже разошлись по домам, когда Мэйбл, устало поправляя волосы, доковыляла до узеньких шкафчиков внизу. Совсем как в старые добрые времена в школе. В небесной канцелярии к её мольбам были глухи, так что Пайнс тоскливо и не глядя натянула лёгкую курточку, уже мысленно готовясь к одной из самых мокрых и холодных прогулок в её жизни, как вдруг что-то шлёпнулось ей прямо под ноги. Что-то жёлтое. Она подобрала упавшую вещь и заглянула в шкафчик. В её руках была жёлтая тёплая шапка; в шкафчике прислонился к стенке такого же цвета зонтик с приклеенной к нему запиской. СКУЧАЛА ПО МНЕ? Моё отсутствие было заметно, не правда ли? Ох, знаю, ты вся истосковалась, но я больше никогда не буду так пропадать. Дела касались тебя — НАС. Иначе я бы не пропал, разумеется. Дорогая, ты говоришь, чтобы я отстал, но сама не в силах позаботиться о себе. А если бы я не вернулся сегодня пораньше??? Прости, такси заказать не удалось. Держи зонтик покрепче. Знаешь, если бы мы были ОДНИМ ЦЕЛЫМ, я бы мог нести зонт… Но пока ещё рано… Слишком рано. У меня для тебя сюрприз. Подумав немного, Мэйбл пожала плечами и натянула шапку на волосы. Раскрыла новенький зонтик и вышла под жестокий водопад-ливень. Он вернулся. Конечно, иначе и быть не могло. Она тронула скользкую и пробирающе-мокрую ручку левой рукой. Открыто. Как обычно. Как раньше. Поставив зонт в угол и сняв потяжелевшую от влаги одежду, Мэйбл высморкалась в салфетку и потёрла попавшимся на глаза полотенцем длинные волосы, в которых таяли снежинки. На кухне горел свет, но она не торопилась, примерно представляя, что там её ждёт. Цветы-записка. Может даже что-нибудь тёплое. Было бы неплохо сейчас выпить горячего чая… Пайнс одёрнула себя. Ну уж нет. Нужно делать вид, что она принимает Его «заботу», а не принимать её в самом деле. Мэйбл зашла на кухню; зевая, взяла со стола записку. Сто пятьдесят два дня с момента нашего знакомства. Я собрал всё самое красивое, что увидел за эти сто пятьдесят два дня, и сложил вместе, чтобы в очередной раз убедиться, что нет ничего красивей тебя Знаешь, каждый из этих ста пятидесяти двух дней был лучшим в моей жизни Потому что мне светит моя Звёздочка Моя и только моя Сколько до конца??? Спроси меня Люди любят говорить о конце конце конце ВСЕГО СПРОСИ МЕНЯ ВСЛУХ И тут ноздрей девушки коснулся отвратительнейший сам по себе запах разложения. Она отстранила письмо от лица и зажала себе рот рукой, чтобы не вскрикнуть. То, что лежало на столе и источало тот самый удушающий смрад, было неописуемым кошмарным шедевром. Нечто, напоминающее торт почти в половину её роста, но состоящее из… кусков… чьих-то тел, скреплённых между собой всё тем же скотчем. На ярусах были прикреплены искусственные свечи. Вся эта груда гниющего мяса и костей, несмотря на крепления, медленно расползалась в стороны, а по столу из-под неё растекалось какая-то мутно-зеленоватая лужа. Вокруг жужжало несколько мелких мошек. Господи, да это же рука. Это же чья-то кисть. Это женская кисть с тонким ободком золотого кольца на безымянном бледно-сером пальце со следами чёрной сухой крови. Это кролик. Шкурка… кролика. Вывернутая наизнанку. Почему именно кролик, если опознать животное было почти невозможно, Мэйбл и сама не могла сказать точно, но почему-то была уверена, что это непременно кролик и непременно белый. Нога. Бедро. Розовато-серое, тёмно-бордовое, коричневатое, сиренево-зеленоватое, грязное. Обломок кости... Волосы. Каштановые густые волосы. Намотанные наподобие гирлянды. Запах, от которого тошнота подступала к горлу. Душная знойность чувства прекрасного тухлого уродства. В глазах потемнело, и Мэйбл медленно сползла на пол, держась за дверной косяк. Впервые за много лет она упала в обморок. Придя в себя — всё там же, на полу, Пайнс поморщилась от острого запаха химикатов и хлорки. Слабо повернув голову, она с удивлением уставилась на пустой стол. Была идеальная чистота. Ни записки, ни того… того омерзительного творения. Почёсывая в задумчивости затылок, Мэйбл оглянулась. Ничего. Ни следа от увиденного. Неужели ей привиделось? И как после этого верить своим глазам? Правильно говорил её Дип-Дип: в мире слишком много иллюзий.