Артон. От AU до юмора

      — Вечно молодой, вечно пьяный, ха? — улыбается Арсений, большим пальцем проводя по тёмному кругу под глазом. Немного щетины – сбривать лень, да и не до этого. Губы потрескались. С расчёски снова приходится снимать волосы. — Дайте мне сна на пару часов больше, чем нисколько, может, мне бы и полегчало.       Отражение в зеркало помочь не может. Арсений смеётся: будто именно в отражении была последняя надежда, что вытащит его из этого состояния. Как же нелепо.       Как же правдиво.       Стоп.       Арсений отводит взгляд от зеркала и перестаёт улыбаться. Вокруг никого – не для кого продолжать ломать комедию. Продолжать ломать её для себя уже надоело. Он не верит.       В собственные улыбку и смех – не верит.       — Вы не видели парня? Высокого такого, в куртке, похожей на гигантский мусорный мешок? — спрашивает Арсений у пожилой женщины с большими-большими глазами.       — Когда это могло бы быть? — дрожащими старостью губами уточняет она.       — Ох, ну... — мужчина задумывается, слегка нахмурившись. — Лет тридцать назад.       — Меня тогда ещё не было, — с сожалением проговаривает женщина, сочувственно глядя на Арсения. Хлопает сухой, жилистой ручкой его по плечу. Опираясь на клюку, уходит.       На этой неделе Арсений больше никого не видит.       — Школьный альбом? — Арсений сидит на кухне у знакомого. Пьёт чай и пытается доказать, что ещё достаточно живой, чтобы общаться с людьми и улыбаться им. — Давай посмотрим.       Страницы яркие, в них скоплено и скрыто столько памяти, что на секунду улыбка Арсения становится искренней. Перед глазами возникает собственный – уже забытый и исчезнувший. Как выглядели его одноклассники? А страницы в этом альбоме?       — Почему лица на этой фотографии зарисованы жёлтой ручкой? — недоумевая, спрашивает Попов, открыв альбом посередине и изучая почему-то совсем не радостный жёлтый цвет, который закрасил собой три четверти людей на странице.       — Зарисовываю серых. Хочу быть последним, — последовал ответ и странный смешок.       От этого жёлтого – холодно. Арсений смотрит на год альбома – две тысячи пятьдесят восьмой. Смотрит на ссутуленного старого друга, седые волосы которого волнами трясутся под стать телу. Смотрит на календарь. Две тысячи шестидесятый.       Его друг не будет последним, не хватит чуть-чуть. Он отсереет совсем скоро.       — Ты помнишь, когда это началось? — почему-то совсем тихо спрашивает Арсений, улыбаться уже забывая. В сердце скребётся старая песня и тошно от этой памяти. Хочется найти понимания, хочется найти хотя бы того, кто узнал бы песню, но его друг – уже последний в этом городе. Другу девятнадцать. Они оба не помнят, как подружились.       — Ты о чём?       Арсений качает головой. Не вслух вопрос надо задавать, не кому-то другому.       — В любом случае, вряд ли я помню.       И даже если не вслух – ответ тот же.

«Это было, это было в те года, От которых не осталось и следа...»

      — Снова помню лишь две строчки из всей песни. Только две строчки, но кажется, будто вся душа только в них, — бормочет Арсений, сбегая по лестнице и не глядя на стены, изрисованные детскими руками. На рисунки исчезнувших он смотреть ненавидит.       — А ещё мне стоит прекратить пытаться сказать что-то самому себе. Это нелепо.       На улице немного ветрено, но какая, к чёрту, разница. Арсений пытается вспомнить годы Великой Отечественной войны. Пытается вспомнить припев любимой песни. Пытается вспомнить смех зрителей. Пытается вспомнить значение слова «счастье». Пытается вспомнить цвет глаз Антона.       И не помнит.       Память начинает сереть. До дрожи обидно, ведь когда-то он правда собирался сохранить её до самого конца. Только сейчас смысла уже не видит.       Шастун рассказывает старую сказку про золотую птицу, попутно шутя и придумывая новые детали. Золотом мерещится нетронутый в кружке чай. Золотым кажется солнце. Тепло. По-золотому радостно и счастливо.       — Ты раскрасил мой мир, — говорит Арсений искренне и интимно для них обоих.       Антон улыбается. Прикусывает губу, набирает полную грудь воздуха и задерживает дыхание.       — Ты цветной, — на выдохе шепчет он. Заглядывает в глаза.       Синие. Антону нравится синий. Антону нравится Арсений. И ему так сильно не хочется, чтобы этот яркий синий, чтобы этот яркий живой Арсений – погас.       — Закрой глаза и не шевелись.       Привык Арсений, что Антон все просьбы формирует в приказы. Привык, что не смог бы сопротивляться ни одному.       Покорно опускает веки. Сразу чувствует, как футболку задирают длинные пальцы, улыбается холодным кратким касаниям железа колец по рёбрам. Он не двигается, когда по тем же рёбрам что-то начинает скользить. Сразу догадывается – ручка.       — Можешь смотреть, — разрешает Шастун, закончив свою работу.       Щурясь на внезапно яркий свет после того, как простоял с закрытыми глазами с десяток минут, Арсений смотрит на своё тело. Антон, стоя на коленях перед ним, всё ещё держит его футболку задранной, рассматривая свой рисунок.       — Что это?       — Цветущая яблоня.       — Почему она перевёрнута?       — Чтобы корнями ближе к сердцу.       — Зачем?       — Чтобы проросла.       Арсений хмурится, глядя уже не на рисунок, а на Антона, не понимая. Но понимать ему не надо было. Не сейчас. Не тогда, когда он влюбляется в любое безумие парня, каким бы оно ни было.       Пальцы нежно оглаживают цветки на рисованном дереве, а после к каждому цветку Шастун прикасается губами. Сухими, но мягкими. И Арсению это маленькое безумие нравится только больше.       — Это подарок, — в самое сердце, над которым закручиваются корни дерева, шепчет Антон, закрыв глаза. — На память.       За подбородок Попов поднимает его голову выше, чтобы заглянуть в глаза.       Антон позволяет. Открывает их.       Тусклые.       Отражение в зеркале всё ещё не может помочь. Но дорисовывать перевёрнутое дерево становится проще, глядя в зеркало, а не опуская голову.       Цветы яблони Арсений вырисовывает с особым трепетом, каждый раз вместо шариковой ручки представляя совершенно другое. Цветы яблони хранят его сереющую память, выцветая быстрее корней дерева. Цветы яблони хочется с рёбер стереть насовсем.       Символ бессмертия, любви и вечной молодости.       Символ того, что Арсений остаётся один. Один в сером мире, в котором люди исчезают так быстро, потому что краски в них не живут. Только глаза в отражении всё ещё синие. Столько лет прошло – синие. Антону нравились.       Хочется стать таким же серым, как и все, исчезнуть вслед за Антоном, пусть и понимая, что даже души его не осталось. Хочется разозлиться на своё отражение, не меняющееся больше сорока лет. Хочется стереть, наждачной бумагой содрать с кожи яблоню, мешающую и немного кривую, потому что хорошо рисовать ни Антон, ни Арсений никогда не умели. Хочется забыть. И те две строчки из песни, и школьный альбом последнего друга, и серое солнце над головой, и какое-то странное слово «счастье», которое тоже, кажется, серое.       Но он не может стереть рисунок, не может перестать его вырисовывать каждый раз собственной рукой на рёбрах, надавливая на ручку сильнее, рисуя корни на сердце.       Потому что – на память.