Розыгрыш

За три года до встречи на мосту Франция, Париж конец марта

...Заслонившись рукой от солнца, молодая девушка пригляделась к мокрым стальным конструкциям: только что прошел дождь, и теперь они, хрупкие, словно свет, но невероятно прочные, блестели, отбивая падающие лучи. Отсюда, издали, знаменитая башня была как на ладони, а сень молодой листвы над головой зрителя создавала просто идеальное место для обзора – лучше и не отыщешь. Франсуаза знала это как никто, даром что за долгие месяцы в выборе ракурса облазала в ближайшей округе все закоулки. Как только непогода утихла, девушка деловито развернула мольберт и принялась за работу. Легкая рука простыми размеренными движениями начертила на листе множество тонких линий, которые как по волшебству складывались в рисунок, удивительно точно передавая мельчайшие детали. Мягкий грифель едва касался сухой бумаги, чуть-чуть шуршал, и со стороны могло показаться, будто девушка, задумчиво наклонив голову, пребывает совсем не здесь, а ее рукой управляет кто-то незримый... На мольберте рождалось черно-белое весеннее утро. Очередной набросок был уже почти завершен, когда внезапно раздался резкий щелчок. Фран тихо выругалась. Ну вот, как всегда, на самом важном моменте. Вздохнув и оглядев сломанный карандаш, она нехотя покопалась в глубоких карманах невзрачного пальто, которое всегда носила, когда выбиралась на пленэр (с немаркой ткани хорошо стряхивались следы мелков и карандашей). Но ничего подходящего, как ни странно, не нашла: сломанные огрызки, пара перьев, ластик, салфетки... «Что за ерунда? – нахмурилась девушка. – И где тогда, скажите, запаска?». Перерыв все содержимое своего дорожного чемоданчика, она окончательно убедилась, что заменить сломавшийся карандаш нечем. Фран насупилась. Ей очень не нравилось отвлекаться от работы: мысль тут же исчезала, и чтобы ее снова поймать приходилось опять настраиваться. Но выбора не было. Вздохнув еще раз, девушка полезла за точилкой, мысленно попрощавшись с легкокрылым вдохновением, но вдруг, когда она меньше всего этого ожидала, ее мысли кто-то нарушил. - Простите, мадемуазель, – произнес совсем близко мальчишески звонкий голос. Подняв глаза, Фран увидела перед собой взъерошенного подростка лет тринадцати в наброшенной на плечи куртке не по размеру. Широко улыбаясь, он протягивал художнице карандаш. – Меня передать просили, – пояснил парнишка. - Кто? – удивилась она, недоверчиво принимая столь своевременный подарок. - Черт его знает, один бородатый мсье, – подросток беспечно пожал плечами. – Наверно, влюбленный в вас. Франсуаза опешила, почувствовав, как ее бросило в жар. - Почему ты так думаешь? - Потому что он с утра тут околачивается, а подойти боится, – мальчишка присвистнул и, скривив гримасу, добавил: – Тили-тили тесто! – чтобы через секунду рвануть с места, со скоростью спринтера теряясь в толпе. Художница, сморгнув, повертела карандаш в пальцах, с интересом его рассматривая: то, что нужно, мягкий, не слишком темный. «Обычные люди редко покупают такие, – смекнула девушка, – ведь при черчении они мажутся и грязнят, да и в продаже их редко встретишь...». Догадка заставила ее снова вспыхнуть и оглянуться по сторонам, правда, Фран так и не поняла, кто же ее таинственный поклонник. Мимо шли разные люди, но никто из них не подходил на роль осведомленного в столь редкой области. Разве только, может, тот старичок в красном берете да с видавшим виды этюдником под мышкой? Нет, это явно не он. Франсуаза хихикнула и уж было хотела вернуться к своей работе, но... настрой, несмотря на помощь соратника, предсказуемо сбился. Тогда, подумав, что все равно вряд ли родит что-то стоящее в ближайшие пять минут, от природы любознательная парижанка решила чуть-чуть пройтись, чтобы все-таки отыскать, где скрывается загадочный незнакомец. В бесцветных лужах отражались машины, деревья, здания. Парижская весна, до сих пор слегка сомневающаяся, не задержаться ли, вступала в свои права и под заливистый щебет птах осыпала сонные утренние улицы поцелуями, как целуют только-только проснувшихся любимых. Бодрящий ветер беззастенчиво путал прохожим волосы, солнечные зайчики скакали по мостовой, все вокруг дышало прохладой и свежестью, а в воздухе разливались волнующие ароматы первоцветов, от которых кружилась голова и замирало сердце. Город любви переживал свою самую счастливую пору. Притворяясь, будто просто гуляет, наслаждаясь весной, Фран тщательно обследовала близлежащую территорию и так увлеклась, что даже не заметила, как опять вышла к своему заветному месту, только с противоположенной стороны. Подытожив, что тот человек ушел раньше, чем ей мечталось, она разочарованно выдохнула. Вокруг по-прежнему было тихо. Где-то проезжали машины, Эйфелева башня, возвышаясь в бело-голубом небе, все так же ловила блики. В некотором отдалении на парапете примостилась группа студентов, что-то наперебой доказывая друг другу, дальше лотошник торговал свежей выпечкой, а за ним... привалившись плечом к кирпичной стене, высокий молодой человек в светло-бежевом пальто и полосатом шарфе, небрежно намотанном вокруг шеи, увлеченно рисовал что-то в раскрытом большом блокноте. Сердце девушки екнуло. «Неужели...» – пронеслось в голове. Не теряя времени, Франсуаза подошла поближе и, видя, что незнакомец, усердно вычерчивая детали, не поднимал глаз, осторожно заглянула через его плечо. С желтоватой страницы на художницу спокойно и уверенно смотрела миловидная шатенка в длинном фиолетовом платье под расстегнутым плащом, чем-то напоминавшим королевскую мантию. Пышные локоны красавицы были собраны в французскую «ракушку» и скреплены заколкой в форме маленькой золотистой короны, но пара волнистых прядей выскользнули из узелка, непослушно упав на плечи хозяйке – та улыбалась, сжимая в руках пухлую стопку, скорее всего, эскизов. - Это же я, – тихо ахнула девушка. Молодой человек, отвлекшись, посмотрел на нее, но не удивился, будто ждал, когда его, наконец, заметят. Светлая улыбка тронула его губы. - Вероятно. Это девушка, которая рисует башню, – прибавил он, почесав голову и тем самым приведя свои давно не стриженные светлые волосы в еще больший беспорядок. – Я часто прихожу сюда и вижу ее, – пояснил он, как если бы Франсуаза просила объяснений. – Она рисует город, а я рисую ее. - Как мило, – улыбнулась художница. – Особенно если учесть, что она не позирует. - Поверьте, так даже лучше: когда люди начинают позировать, они всегда получаются не такими, как в жизни. Эта фраза прозвучала настолько категорично, как только могла прозвучать из уст профи. Пейзажистка решила отступить, посчитав себя недостаточно компетентной. - Я не задумывалась: мои модели не меняются быстро. Но, – заметила она, – вы не вполне искренни, мсье. И ваша работа доказывает это. С минуту дерзкая художница с интересом наблюдала, как ее самоуверенный то ли коллега, то ли конкурент переживал крушение своих тщеславных надежд. Смущенно сморгнув, он покрутил в руках свой альбом, вздохнул – выглядел маэстро при этом весьма и весьма забавно, по крайней мере, по мнению Франсуазы. - Вам не нравится? – негромко осведомился он. - Наоборот, – торжественно произнесла героиня его последних эскизов, кажется, наконец насмотревшись на чужие страдания. – Просто портрет чересчур красивый, в жизни я не такая. Я куда неказистее, – она демонстративно одернула полы своего замызганного пальто и иронично прибавила: – И страшней. Теперь уже пришла пора возражать ее собеседнику. - Вы не можете быть страшней. Мои глаза не врут мне, к тому же в своих работах я никогда не приукрашиваю реальность, – фыркнул он, обаятельно улыбнувшись – за одну лишь эту улыбку можно было сходу в него влюбиться, но Франсуаза не принадлежала категории нежных наивных барышень. Пусть даже ей было приятно стать музой для другого творца, а сам творец казался ей весьма симпатичным, дух соперничества пока побеждал эмоции, и Фран куда больше хотелось быть рядом с ним художником, нежели женщиной. Поэтому она в ответ рассмеялась. - А вот и нет! Вы меня плохо знаете. Я тщеславна и ленива, а еще терпеть не могу, если меня не слушают. Правда, коллегу такая реакция вовсе не оттолкнула. - Разве это недостаток? – со знанием дела заявил он. – Многие отдали бы все, чтобы рядом был кто-то, указывающий им что делать и что не делать. - Слабаки, – Фран хмыкнула. - Почему? – парировал парень. – Я знаю немало сильных мужчин, которым надоедает постоянно самим принимать решения. - Назовите хоть одного. - «Хоть один» перед Вами, – «Да неужели?» – на автомате подумалось парижанке, правда, собеседник будто и не шутил, серьезно заметив: – Я вовсе не против, если мной командует разумная женщина. Впрочем, нашим миром испокон веков управляют женщины, и только дурак не признает этого. Такое мнение Франсуазе польстило. Непринужденная беседа между двумя художниками завязалась сама – они и не заметили, как принялись обсуждать все на свете, от пространных тем до профессиональных тонкостей. Раннее утро неприметно переползло в позднее. Расставались там же, где встретились, обменявшись номерами да беззаботно пошутив, что судьба точно нарочно сталкивает схожих людей. И лишь сейчас, когда наступило время прощаться, Франсуаза вспомнила про мелочь, познакомившую их, – карандаш! С улыбкой протянув его законному владельцу, она призналась: - Совершенно забыла. Спасибо! Но вместо того чтобы забрать принадлежавшую ему вещь, художник аккуратно накрыл ладонь девушки своей и заметил: - Оставьте себе: на память о нашей встрече. Возвращаясь домой в автобусе, Фран долго рассматривала подарок, думая, что в кои-то веки непродуктивный день так красиво закончился. Она знала: отныне этот ничем не примечательный карандаш займет в ее комнате почетное место. Уже поднявшись на родное крыльцо и взявшись за ручку двери, Франсуаза почему-то вспомнила слова того шалопая: «бородатый мсье, влюбленный в вас». «Не такой уж и бородатый», – хихикнула девушка. Юная да беспечная, она еще ничего не загадывала, а на небесах все уже было решено. Новая встреча не заставила себя ждать, за ней последовала еще одна и еще. Молодые люди сразу же друг другу понравились, им всегда находилось, что обсудить, над чем посмеяться и чем поделиться. Они допоздна гуляли по улицам, часами просиживали в кафешках, и ароматный кофе в их чашках успевал остывать после первых глотков. С каждым днем они узнавали друг о друге все больше, поражаясь, как же много общего между ними. Франсуаза родилась в состоятельной семье, ее отец был успешным адвокатом, мать – известным дизайнером. Будущая художница росла единственным ребенком, окруженным нежной любовью родителей и бабушек с дедушками, – немудрено, что девушка выросла весьма самоуверенной, даже слегка высокомерной особой, но это не помешало ее сердцу остаться добрым. С самого детства оно было отдано любви к изобразительному искусству, как и сердце Франсиса – обычного мальчика из обычной семьи с самого юга Франции. Как и он, сколько себя помнила, Франсуаза всегда рисовала – кисточку взяла в свою маленькую ладошку раньше, чем ручку для письма. Рисовала дома, на улице, в школе на уроках, из-за чего учителя вечно жаловались родителям, но девчушка просто не могла перестать переносить на бумагу все, что видела, о чем думала или чем восхищалась. В класс пришел обаяшка новенький? На перемене за пять минут Франсуаза набросает его портрет, причем столь точно изобразит каждую черту, что не поверишь, будто перед тобой работа девчонки из детской художки. Подружки обсуждают наряды? Бонне играючи превратит их слова в образы – точь-в-точь сошедшие с обложек журналов мод. На уроке литературы учитель читает стихотворение, а рука Фран уже выводит на клетчатой странице тетрадки жухлые листья, ковром устилавшие парковые дорожки, деревья, туман, скамейки, сонные фонари... Папки с рисунками пухли день ото дня, их некуда было ставить, альбомы и блокноты валялись по всему дому. Девушка грезила карьерой художника, и родители, поначалу вздыхая, в итоге не стали препятствовать. Наоборот, они всячески поддерживали ее стремления: записывали в кружки, пропихивали во всякие конкурсы молодых талантов, дабы к окончанию школы у дочери собралось собственное портфолио. Академия изящных искусств покорилась ей с легкостью, и теперь напористая, смелая и, безусловно, одаренная красавица изучала тут пейзажную живопись. Больше чем рисовать Франсуаза любила, пожалуй, только свой родной город, свой дорогой Париж, а во время учебы в академии в поисках необходимой натуры она объездила всю страну, зарисовывая ее красоты и не уставая поражаться, как же великолепна Франция – поистине самая прекрасная страна на земле. Студенческие работы мадмуазель Бонне были пропитаны яркими красками, звучали птичьими трелями, дышали ароматами лаванды и только что испеченных круассанов. Именно тогда, на рассвете студенческой поры, Франсуаза загорелась мечтой всей своей профессиональной жизни: нарисовать Эйфелеву башню. Плевая задача – скажет кто-то далекий от живописи, но юная художница поставила перед собой цель изобразить любимое сооружение – сей неподражаемый пример изящества и архитектурной гениальности – таким, каким его видела лишь она, чтобы стальная вышка не просто протыкала небо Парижа, а сияла его величием. Это должен был быть не очередной вид, растиражированный на открытках и сувенирах, – нечто особенное, важное, до боли личное. Душа города, страны и художницы, выраженная в рисунке. С того дня, когда дерзкая идея пришла Франсуазе в голову, молодая пейзажистка практически каждую свободную минутку просиживала напротив башни, создавая черновик за черновиком, и хотя до идеала было еще так далеко, художница не сдавалась! Именно там именно такой Фран однажды приметил ее коллега, а напряжение и страсть, охватившие все существо рисующей, сразили его наповал, заставив взять с собой в следующий раз альбом и тоже взяться за карандаш. Его звали Франсис Бонфуа, и когда он назвал свое имя, оно тотчас же вызвало у девушки смех. На резонный вопрос «что вас развеселило?» она просто представилась: - Франсуаза Бонне. Тогда он тоже расхохотался. Он был старше ее на четыре года и тоже был художником, только портретистом. Пока она рисовала город, он рисовал ее. Увлеченность, подобную той, что испытывала Фран, он редко встречал даже среди признанных деятелей искусства, с которыми ему когда-либо посчастливилось пересекаться, потому смелая художница, еще не разочаровавшаяся в профессии, еще верящая, что идеал достижим, а предназначение найдено, не могла не вызвать у молодого человека искренней симпатии. Заметив красавицу на том же месте в тот же час за тем же занятием и на следующий день, он стал осторожно следить за ней. Оказалось, она приходит сюда довольно часто, в разное время, но всегда неизменно таскает с собой мольберт и карандаши. Одним светлым утром, когда весеннее солнце золотило улицы Парижа медовым светом, а его зайчики скакали по блестящим после дождя машинам и крышам зданий, судьба велела двум творцам встретиться. Гуляя по набережной Сены, Франсуаза узнала, что Франсис закончил ту же академию, где теперь училась она, и в настоящий момент работает в фотоателье – «делает мгновенные портреты с помощью сегодняшних технологий», как он поэтично выразился. - Это приносит относительно нормальный доход, но мне куда больше нравится создавать образы не одним нажатием кнопки, а медленной, зато тщательной работой. До появления фотографии модели подолгу позировали художникам, и в том было столько человеческого, близкого, интимного. Но сейчас другое время: все спешат жить. Франсуаза молча кивнула. Она едва не расплакалась, подумав, насколько точно Франсис облек в слова то, что много лет мучило и ее! Он был поистине необычным человеком. Добрый, понимающий, романтичный мечтатель, с которым она была готова преодолеть множество опасностей ради общей мечты – ах, кажется, она и не заметила, как полюбила не только его фантастически реалистичные картины, но и их создателя. А он, осторожно и красиво ухаживая за Фран, в переносном и прямом смысле носил ее на руках, с каждым днем влюбляясь в нее все сильнее. Да что там говорить, если весь его альбом был посвящен ей – начатый до знакомства без надежды на оное и завершенный уже потом, когда все было решено! Листать этот альбом доставляло девушке особое удовольствие: на первых эскизах Франсис просто переносил на бумагу все, что видел перед собой, так что здесь она была за работой, но следующие представляли собой уже его личные фантазии – так родился и портрет, продемонстрированный ей при их первой встрече. Ее любимый портрет. Потом она убедит Франсиса добавить в него красок и, поместив в узорную рамку, устроит на стене в своей комнате над кроватью, чтобы думать о новом знакомом перед сном. Это только со стороны кажется, будто портрет – память о том, кто там нарисован, для творца это память о том, кто его написал. Очень скоро между Франсисом и Франсуазой закрутился бурный роман. Долгие свидания, романтичные прогулки по парку, ни к чему не обязывающие разговоры, смешные глупости, которые могут совершать лишь влюбленные... Им было хорошо вместе, они подходили друг другу как предназначенные. Вскорости состоялась и помолвка – безусловно, у Эйфелевой башни. Растроганная Франсуаза без колебаний сказала «да». Они были счастливы, и все вокруг говорили, что они красивая пара. Но реальность имеет свойство не очень-то совпадать с мечтой, а посторонние никогда не увидят, что творится за внешне милой картинкой. Необузданный нрав девицы натолкнулся на не менее тяжелый характер парня, так что стоило творцам лишь начать встречаться, как конфликты не заставили себя ждать. Ссоры, вспыхивавшие между ними, были столь же яркими, как и страсть, правда, влюбленные всегда мирились, давая зарок друг другу, что, мол, больше никогда... А назавтра все повторялось снова. Через полгода Франсуаза поняла, что ее попросту не хватает, что порой она чувствует себя по-настоящему вымотанной этими отношениями и даже в сердцах подумывает бросить все и уйти, но она слишком сильно любила Франсиса и, даже ругая последними словами, не оставляла мысли, что этот засранец все равно замечательный. Франсис, в очередной раз сорвавшись и накричав на нее в ответ, думал очень похоже. В их союзе им обоим было и хорошо, и ужасно трудно: чересчур неспокойно, слишком горячо – но некая незримая связь плотно держала их вместе. Стало еще сложней, когда Франсуаза получила диплом. Нужно было искать работу, жить дальше за счет богатых родителей она, взрослая и самостоятельная, вовсе не собиралась, но оказалось, что художники, пусть даже сверходаренные, никому в мире прагматиков особо-то не нужны... Долгие недели вчерашняя студентка мыкалась по конторам, постепенно снижая свои запросы и теряя надежду. В конце второго месяца она была на грани отчаяния. Чуть раньше они с Франсисом съехались, поселившись вдвоем в маленькой квартирке под крышей где-то на грязной окраине Парижа – все, что позволяла его зарплата фотографа и гроши, заработанные им в свободное время на Монмартре за быстрые портреты туристов. Сперва потомственная аристократка морщила носик, потом поняла, что выбор перед ней невелик: тесная клетка или родительский дом, – и поскольку второй вариант категорически отметался, ей пришлось смириться. Сменив роскошные апартаменты на жалкое убожество, куда даже не вмещался нормальный шкаф для одежды, Франсуаза успокаивала себя лишь тем, что все это временно, это нужно пережить, и напоминала себе про рай в шалаше. Все бы, наверное, и вправду закончилось хорошо, если б не дурацкая привычка Франсиса регулярно ударяться в загул. Несмотря на то что теперь художник состоял в серьезных отношениях, получив зарплату, по старой холостяцкой привычке он заворачивал не в цветочную лавку за букетом роз для невесты и не в кондитерскую за пирожными для нее же, а в бар. Там он зависал на полночи, очень быстро хмелея и утрачивая всякую связь с реальностью, а после за компанию с каким-нибудь таким же забулдыгой шаткой походкой направлялся в следующее питейной заведение, затем в следующее – и так до рассвета. Под конец он обыкновением исчезал куда-то, так что опрос вчерашних собутыльников Бонфуа давал лишь отрывочные сведенья о том, как кто-то, кажись, видел его вываливавшимся из дешевого ресторана под руку с какой-нибудь мымрой. Все это доводило Франсуазу до белого каления, и хотя жених клялся, что ничего такого не делал, девушка не верила. На почве его пьянок ссоры вспыхивали чаще всего, но как бы Фран ни терзала Франсиса, как бы ни угрожала, ни просила, ни требовала – все без толку. Правда, проспавшись, этот талантливый алкаш все же обнаруживал в себе остатки совести и долго-долго вымаливал прощение у своей драгоценной Фани. Она не выдерживала – прощала. А он снова и снова пускался в свое «турне». Откуда росли ноги у такого непотребного поведения, девушка знать не знала, но полагала, что ее по натуре мягкого и, как все творчески богатые личности, склонного к слабостям Франсиса испортила его дурацкая студенческая компаха: самодовольный немец Гилберт Байльшмидт и безответственный испанец Антонио Карьедо. Ребята познакомились однажды в Британии в рамках международного проекта, организованного в поддержку творчески одаренной молодежи: Франсис рисовал, Антонио писал музыку, а Гилберт после пары положительных рецензий на его сырой приключенческий роман мнил себя великим писателем. Шебутная троица мигом поставила на уши местный кампус и прославилась на весь подпольный Лондон как засранцы высшей категории. После окончания разухабистой учебы (читай: затянувшейся попойки) такие разные по происхождению, но схожие по духу товарищи, кончено, разъехались, однако продолжали общаться, тратя на перелет из страны в страну немалые средства, зато регулярно заваливаясь друг к другу в гости (обычно без приглашения). Когда же беззаботная студенческая пора миновала, люди из них, к счастью, получились неплохие: в то время как Франсис устроился работать фотографом, Антонио в Мадриде открыл гитарную школу-студию (что, правда, не мешало ему время от времени – для души и для дополнительного заработка – играть в переходах), а житель Берлина Гилберт, все еще рассчитывая сочинить что-нибудь особенное, когда на него снизойдет Идея, достойная его Величия, погрузился в семейный бизнес: вместе с младшим братом он ремонтировал машины в их частной сети СТО. Талантливые механики с инженерным образованием были способны разобрать и собрать автомобиль с завязанными глазами, а Гилберт – еще и достать любого россказнями о том, из чего этот автомобиль состоит. Но то сейчас, а тогда, по молодости, Байльшмидт, Бонфуа и Карьедо были теми еще паршивцами. Ничего удивительного, что под влиянием далеко не примерных приятелей у француза завелась привычка поддавать, как только в его карман попадали деньги. Познакомив жениха с родителями, Франсуаза поделилась своей проблемой с матерью, на что та тут же стала расспрашивать ее, как часто напивается Франсис. - После каждой получки, – призналась девушка, впрочем, сразу осекшись: бывали месяцы, когда он не пил, чаще всего такое случалось после действительно сильного скандала. Кроме того, бывало, что он хотя и наведывался в бар, знал меру и возвращался домой лишь слегка поддатым. Но стоило Фран расслабиться, понадеяться, будто пьянки остались в прошлом, как он снова приходил никакой. - Значит, не повзрослел еще, – поставила «диагноз» маман. – Женится и остепенится. Наш папаша тоже был лоботрясом, пока мы с ним не расписались. Поставь ему условие, дорогая: ты или вино – сразу поймешь, что к чему. А так мальчик хороший, вы друг другу подходите. Фран сама знала, как они друг другу подходят – как ключ к замку. И видела, что Франсис понравился ее родителям, что, конечно же, вселяло в нее веру в светлое семейное будущее. После некоторых сомнений она все-таки решила последовать маминому совету, и он, как ни странно, сработал: на какое-то время жених действительно завязал. В очередной раз он сорвался в декабре, когда на улице было жутко холодно, а мир вовсю готовился к Рождеству. За несколько месяцев до злополучного вечера Франсуаза наконец-то устроилась оформителем в маленькое издательство, где изо всех сил старалась хоть что-нибудь заработать, но денег все равно предательски не хватало, и когда однажды Франсис, вернувшись с работы, торжественно объявил, что за отличные результаты года им обещали премию, девушка искренне обрадовалась. Она даже посмела помечтать, как они организуют праздничный ужин в ресторане, потом будут гулять до утра, пить шампанское... но вместо этого Бонфуа отметил славное событие без нее и еле приполз домой. Фран ему врезала, причем достаточно сильно: по крайней мере, отшатнувшийся к стене нетрезвый жених на мгновенье решил, что его прибьют. Вне себя от обиды, Франсуаза бросилась на него с руганью, не стесняясь в выражениях, назвала его неудачником, эгоистичной свиньей, пропащим пьяницей и кем-то похуже. На эмоциях девушка снова пригрозила Франсису, что уйдет, если он не исправится, на что он ее попросту послал. Тогда француженка, демонстративно схватив первую попавшуюся под руку сумку, запихнула в нее какое-то несуразное барахло, затем сдернула с вешалки с осени позабытый блейзер... Парень наблюдал за ней с непониманием: прежде Фани никогда не выполняла брошенные в пылу ссоры угрозы. - Ты что делаешь? – осведомился он, остановив ее за плечо. - Пусти! – потребовала девушка, вырвавшись. – Я хочу уйти отсюда, кретин! - Никуда ты не пойдешь! – рявкнул нетрезвый Бонфуа. Он хотел убедить ее не делать глупостей, но вышло грубо, она очень испугалась, вскрикнула и после недолгой борьбы стремглав выбежала на лестницу. - Убожество! – проорала Фран напоследок. – Ненавижу!! Он пытался ее остановить, звал, но его плачевное состояние не позволило ему пуститься в погоню. Едва не загремев на ступеньках, Франсис схватился за поручень да обессиленно повалился на пол, умоляя беглянку одуматься. А та выскочила из дома и что есть духу бросилась в темноту: боясь, что поддатый жених снова ее ударит (ведь такое уже случалось, когда они ссорились), Франсуаза поклялась, что сегодня сюда уже не вернется. Но куда идти, если ты одна среди улиц ночного города?.. Отдышавшись, бедняжка немного пришла в себя и поняла, что замерзнет: одета она была явно не по погоде. Так что, чуть побродив по мрачному Парижу, Фран свернула в какой-то бар, чтобы согреться. Вышло напиться... Покинув заведение после грязной перебранки с барменом насчет в одиночку надирающихся женщин, она долго-долго гуляла, пока ноги не привели ее в знакомый с юности любимый район, на мост через Сену. Рядом с Франсуазой шли парочки, шушукались, смеялись, целовались – и бедняжке стало так горько, так больно и обидно, что она в сердцах решила: все кончено. Хватит с нее этого кошмара. Ухватившись ладонями за кованые перила, она легко попрощалась с жизнью и уже собиралась прыгать, когда краем глаза заметила свидетеля... Невысокий светловолосый мужчина, щуплый и прилично одетый, застыл на расстоянии нескольких шагов от нее. Девушка выругалась. «Чертов малорослик», – зло подумала она, подчеркнув, что подозрительный парень ниже ее где-то на полголовы. Фран притворилась, будто ничего крамольного не замышляет, а просто смотрит на ночной город. Минуты летели, но ситуация не менялась: странный человек никуда не уходил и, судя по всему, даже не думал никуда уходить, что страшно нервировало художницу. Наконец, она крикнула: - Чего смотрите? Идите отсюда! Ну! На что незнакомец только вздрогнул и пробормотал, что не понимает. - Да что тут понимать! – Франсуаза в ярости всплеснула руками. – Боже мой, когда же все это кончится? Почему меня постоянно кто-то преследует, почему я не могу хотя бы немного побыть одна? Вы мешаете мне, слышите? Мешаете! Неужели не ясно?! - Простите, – растерянно проговорил он, на всякий случай, словно защищаясь, выставив вперед пустые ладони. – Я плохо знаю ваш язык. Я из Британии. - Чего? – на автомате брякнула она, толком не разобрав, что он бормочет: его акцент был весьма сильным, а спьяну Франсуазе он вообще показался ужасающим. Подойдя к мужчине вплотную, девушка подбоченилась и вперлась в него выжидательным взглядом. Малявка беспомощно хлопал глазами, не сходя с места, как проклятый. «Не дошло», – поняла Фран. И в ту же секунду ее охватила такая сильная злость на этого придурка, на себя, на судьбу, на всех, что она схватила его за воротник и, с силой тряханув, прокричала ему прямо в лицо: – Вон отсюда! Но он не шелохнулся. С досады она была готова разораться: суицид решительно срывался, все, даже смерть, летело к чертям! - Убирайтесь! – рявкнула она. – Проваливайте, мать вашу, или я вас... – ее голос сломался. Не найдя аргументов, пьяная барышня громко разрыдалась. Незнакомец огляделся в поисках помощи, но на мосту в столь поздний час больше никого не было. Помявшись пару секунд, он осторожно тронул ее плечо, позвал, но она по-прежнему содрогалась в рыданиях, словно наконец-то выплеснула скопившуюся боль, так что ему ничего не оставалось как просто обнять ее. - Тише, успокойтесь, пожалуйста, – по-английски попросил он. Иностранная речь, чуть хрипловатый голос и немного гнусавый выговор подействовали на девушку отрезвляюще. Подняв на своего спасителя затуманенный взгляд, она негромко спросила: - Кто вы, мсье? - Я Артур, – улыбнулся он. - Артур, – повторила она с кривой усмешкой. – Король Артур, – и чуть тише, на выдохе, иронично добавила: – Везет же мне. Нужно было поскорее уйти отсюда. Выпрямившись, Фран жестом попросила отпустить ее, а после, пошатываясь, сделала пару шагов и взялась рукой за перила. Голова кружилась, но рассудок более-менее сносно оценивал происходящее. Мысль о самоубийстве теперь казалась ей глупой, хотелось домой... но Фран помнила, что вернуться не может. Блин. «Господи, как мне плохо, – машинально подумала девушка, чувствуя, что ее мутит. – Зачем я так набралась?..». Артур, похоже, заметил, что ей дурнеет, потому что немедленно подхватил ее под локоть, обернул хрупкие девичьи плечи своим пальто и принялся что-то спрашивать. «Англичанин, – наконец-то догадалась художница, послушав его взволнованную речь, наполненную характерными сонорными звуками. – Он англичанин – вот почему тупит! Как же я сразу не доперла: здесь же гостиница в двух шагах». - Мистер Артур, пожалуйста, помогите мне, – с трудом выговорила она по-английски, пока британец аккуратно сопровождал ее. – Я совсем одна. - Что с вами случилось? – спросил он на своем ломаном французском – сжалился, видно, над ней, еле-еле вытряхивавшей из спутанной памяти чужие слова. Эта благородная забота так тронула парижанку, что мадемуазель вывалила на него все свои беды. Он слушал – внимательно, наверняка улавливая лишь общий смысл, она же, как могла, проговаривала уже сказанное попроще, если видела, что он теряет нить ее монолога. Выговорившись, Бонне ощутила, что выбилась из сил окончательно. Предложение Артура переночевать у него в номере показалось ей чем-то невероятным, и, уже совсем ничего не соображая, зареванная, уставшая, она кивнула, цепляясь за его сильное плечо. Как он довел ее до отеля, она не запомнила: сознание ускользало, она могла думать только о том, как бы не грохнуться. Крыльцо, просторный холл с молчаливым портье, что криво усмехнулся вслед постояльцу, лифт, коридор, уютная комната – Франсуаза ничего этого не видела. Туман, глухота, немеющие ноги – все, что осталось в ее воспоминаниях, а еще – крепкая хватка и рядом кто-то теплый, надежный... Она почти рухнула, когда он усадил ее на кровать: Артур немного уступал незнакомке в росте и никогда не славился выносливостью. Немудрено, что офисный работник, давно не поднимавший ничего тяжелее пухлой папки-скоросшивателя, притомился. - Вам нужно отдохнуть, – по-французски заверил он девушку, а та вдруг встрепенулась и обняла его, как старого друга. Не успел британец опомниться, как его принялись целовать, в исступлении шепча слова благодарности, а когда он, совсем этого не ждавший, с трудом отстранился, схватили за плечи и стали что-то быстро-быстро щебетать – на французском, теперь уже совсем неразборчиво. Среди сумбурного потока сбитый с толку англичанин разобрал только имя какого-то Франсиса и поспешил напомнить нетрезвой мадмуазель, что он не Франсис, однако та не слушала, продолжая твердить свое. Под конец своего монолога, еще раз прижавшись губами к его губам, она глухо выдохнула «мерси», разжала пальцы – и сон в секунду сморил ее. Артур накрыл свою гостью одеялом, вздохнув, подобрал с пола оброненную карточку (дверь изнутри открывалась поворотом замка, а снаружи карточкой, как во многих отелях) и ушел вниз коротать ночь в баре. Утром Франсуаза проснулась разбитой, будто накануне по ней проехалась бронетехника: голова гудела, все тело ужасно ныло, а перед глазами висела белая пелена. Какое-то время непонимающе глядя в потолок, парижанка силилась вспомнить, где она и как тут оказалась, потом постепенно собрала по крупицам целостную (правда, изрядно дырявую) картину... От нее Бонне поежилась, мысленно ругнувшись, но, на всякий случай тщательно ощупав и осмотрев себя, девушка убедилась, что ночь прошла без последствий, и это не могло ее не обрадовать: случайные связи в невменяемом состоянии вовсе не входили в ближайшие планы Фран. Англичанина в номере не наблюдалось, так что расспросить и поблагодарить было некого. Тогда, пододвинув к себе блокнот с логотипом отеля, она написала британцу короткое послание – нужно же как-то сказать спасибо тому, кто ее выручил. Затем девушка наскоро приняла душ, привела себя в порядок, оделась и, выскользнув из номера, покинула отель тихо-тихо, как мышка. Она сразу же поехала домой, где ее встретил Франсис, едва живой от перенесенных волнений. С порога он заключил свою невесту в объятья, чуть не плача и не веря, что любимая жива и здорова, но потом, отпустив ее, хмуро осведомился: - Где ты была? Я все утро не мог тебе дозвониться, я думал, ты уехала к родным, но они ничего не знают. Ты не представляешь, чего мне стоило убедить мадам Бонне не впадать в истерику! Я уже начал обзванивать больницы... - Вот и дурак, – устало буркнула Франсуаза, мысленно простонав: не было забот, паникер. Теперь придется выслушивать крики мамы, оправдываться, будто ночевала в гостинице... В принципе, она ведь и вправду ночевала в гостинице, только не одна. Хм... - Я же беспокоюсь! – расстроенный Франсис обиженно фыркнул. – А ты, кажется, вообще не думаешь обо мне. Эта фраза, ударив по самому больному, сработала как спусковой механизм. Художница вздрогнула, чувствуя, как внутри нее закипает праведный гнев. - Потому что ты обо мне никогда не думаешь, – процедила она. – Одни пьянки на уме. Она хотела пройти в комнату, но Франсис не отступал. - Фани, зачем ты отключила телефон? - Отстать. - Почему ты такая помятая? С трудом переборов жгучее желание закричать, художница молча прошествовала мимо, бросила на кровать сумку и блейзер, но жених, тоже все сильней взвинчиваясь, шел следом. - Что случилось? Почему ты молчишь? С кем ты спала, черт возьми?! - Не твое дело! – не выдержав, выпалила Фран и вдогонку едко заметила: – Я не обязана отчитываться тебе. Ты же не рассказываешь мне о своих потасканных музах, с которыми ложишься в постель. Или ты думаешь, только тебе позволено изменять? У меня тоже есть поклонники! - Прекрати! – потребовал он – но куда там! Бонне была уже вне себя от злости, так что очередной конфликт вспыхнул ярче костра на средневековой площади. Правда, сейчас, опаздывая на работу, Франсис не имел возможности долго препираться, потому на коронную угрозу избранницы «сегодня же уйду от тебя!» он грубо брякнул: - Ну и катись! Чтобы к вечеру ноги твоей тут не было! И покинул их тесную квартирку, громко хлопнув за собой дверью. Естественно, он не собирался так говорить и не хотел, чтобы любимая действительно бросила его, но он так сказал, а принципиальная парижанка расценила его слова как руководство к действию. В сердце бунтарки тотчас зажглась жажда мщения, в голове родился коварный план: исчезнуть, чтобы наказать зазнавшегося мерзавца, заставить его взглянуть на себя со стороны и наконец-то повзрослеть, как выразилась его будущая теща. «Хватит с меня этих скандалов, гулянок и ругани, я долго терпела», – повторяла сама себе Франсуаза, собирая дорожный чемодан. Она знала, что Франсис вернется не раньше полуночи: под Рождество заказы в ателье возрастали (многие любят делать друг другу подарки с индивидуальным дизайном), и работа кипела допоздна. Собственно, той злополучной премией, из-за которой разнополые тезки поссорились, шеф хотел простимулировать своих сотрудников как следует поработать – кто ж знал, что Франсиса это простимулирует поддать? Франсуаза знала, что нужно делать. Она позвонила в редакцию, отпросилась на день, сославшись на скверное самочувствие, а затем без колебаний набрала номер мамы... Ее отказ помочь ей переждать конфликт в родительской гавани поверг художницу в шок. Тем не менее, даже дежурно поругавшись с маман, сдаваться мадемуазель Бонне была не намерена и принялась второпях искать себе съемную жилплощадь. Вечером, потратив весь день на бесплодные разъезды по квартирам, она удивительным образом (Париж поистине тесен) опять столкнулась с Артуром – теперь уже в кафе, но не стала жаловаться ему на бедственное положение (вот еще!)... правда, он сам догадался, подсунув ей на прощанье свою визитку. Как в воду глядел: замученная и несчастная, без крыши над головой и безо всякой надежды, тем же вечером она вернулась к нему. Их душевный разговор превратил их из незнакомцев в друзей. Через три дня он поймет, что влюбился, а она – что между ней и Франсисом все кончено. Артур сделает ей предложение, она согласится, между ними произойдет первая близость, скрепившая их сердца. Уезжая с Кёрклендом в Лондон, Фран захватит с собой лишь самое ценное, оставив на подоконнике в тесной квартирке на окраине французской столицы свое помолвочное кольцо с запиской для бывшего, состоящей из одного только слова: «Désolé». А потом они улетят в Британию. Там они поженятся, и для Франсуазы начнется новая жизнь, где у нее будет новый дом (благодаря мудрому решению самой Франсуазы), новая машина (опять-таки благодаря Франсуазе), хорошо зарабатывающий супруг-джентльмен, пусть и ворчливый, и вздорный, и упрямый, зато искренне пытающийся исполнять все желания молодой жены. Также у нее наконец появится возможность творить в тишине в собственной домашней студии, не нуждаясь ни в пространстве, ни в свете, ни в расходниках, и англичане, восхищающиеся ее скучными серыми пейзажами. Вот только прежние краски покинут ее холсты, а в душе поселится тоска – по родине, по прошлому, по свободе. Золотая клетка. Многие ли понимают, что скрывается за избитым растиражированным образом? Франсуаза осознала это на себе: Артур любил ее, но при этом в самом неприятном смысле считал своей. Собственник, ревнивец и самодур, он решил, что, привезя красавицу в английский дом, вправе требовать от нее четкого исполнения всех заведенных в его семье традиций. По мнению Кёркленда, супруга не могла, допустим, выйти куда-нибудь надолго, не поставив его в известность, но досаждать ему телефонными звонками среди рабочего дня банкир называл дурным тоном. На завтрак он хотел видеть на столе свою любимую овсянку независимо от того, что Фран такое меню совсем не устраивало, чай по выходным они обязательно пили в пять, ужинали в восемь, а в десять Артур уже вовсю зевал и молча шел спать к разочарованию полуночницы, которая как раз в это время замышляла подбить своего короля на что-нибудь волнующее... - Не уходи, дорогой, – просила она, мягко повиснув на руке мужа и нежно поцеловав его. – Давай поиграем, – ворковала, понизив голос до шепота. Но Артур в ответ вздыхал. - Я спать хочу. Мне завтра на работу, нужно отдохнуть перед совещанием. Извини. Это было просто обидно. Особенно, когда ее последующее колкое замечание (нередко с сексуальным подтекстом) он жестко пресекал своим «это мой дом и мои законы» (судя по нервному тону, слова женщины больно били по его мужской самооценке, но не суть). Фран, чужая в этой стране, прекрасно понимала: он прав, ничто здесь ей не принадлежит. Пусть даже ее картины ценились критиками и хорошо продавались, доходы от их продаж не могли быть регулярными, а значит, она жила в основном за счет обеспеченного мужа – если бы не он, не его работа, должность, авторитет, она бы лишилась своего комфортного быта. Осознание этого убивало бунтарскую натуру художницы. Если дома, в Париже, она иногда и перебивалась без средств, то все равно была там куда счастливее! Выбор между оборванной свободой и сытой тюрьмой был для француженки очевиден. Но деловой Кёркленд не слишком-то ее понимал, считая претензии супруги результатом отсутствия у нее рутинной работы. «Если бы ты вкалывала в пыльном офисе с утра до ночи пять дней в неделю, тебе было бы некогда рефлексировать на столь пространные темы», – сухо резюмировал финансист, не вслушиваясь в просьбы жены. А та, кажется, понимала, что дрязги с Франсисом и эмоциональные обещания друг друга урыть в споре, чья картина должна висеть над кроватью, – ничто по сравнению с равнодушием Артура. Франсуаза так не привыкла. Ей всегда нужен был совет дорогого человека, без поддержки она задыхалась, а Артур считал, что она опять его достает, не давая ни минуты покоя. - Куда лучше поставить эту вазочку? – интересовалась супруга у вернувшегося с работы финансиста: выдался чудесный денек, так что Фран совершила отличную прогулку, зайдя по пути в антикварный магазин да прикупив там очаровательную керамическую вещицу. Но замученный отчетами, совещаниями, проблемами и голодом Кёркленд был явно не в состоянии оценить чужие старания. В ответ он сначала как-то невидяще пялился на жену, а потом разворачивался и топал к лестнице, на ходу стаскивая пиджак. - Куда хочешь. Мне все равно. Фран разочарованно ставила вазочку на полку и сглатывала обиду, не понимая: почему при всех женских хитростях ей никак не удается сделать из хмурого циника компанейского и милого парня? Безусловно, Артур – взрослая личность, поздно его воспитывать, да и (чего скрывать) Фран полюбила его именно таким, упрямым и строгим, но ведь если ты живешь с кем-то, приходится иногда ради партнера что-то в себе менять. «Почему ты не такой, как Франсис? – вздыхала художница. – И почему я не могу быть женой вам обоим?». Последняя крамольная идея, не слишком принятая даже самыми последними либералами, забавляла дерзкую парижанку на протяжении довольно долгого времени, но озвучить ее супругу она, понятное дело, не могла: Артур бы ужасно расстроился, узнав, что она все еще помнит своего бывшего, ну а делить свою женщину с кем-то, путь даже гипотетически, ревнивец не согласился бы и под страхом смерти. Правда, иной раз, замечтавшись в объятьях мирно спящего и ничего не подозревающего британца, Фран рассуждала, что ее романтичный Франсис, скорее всего, подобное предложение принял бы: его взгляды были столь же свободными, как ее. «К тому же Артур такой милаха: стеснительный, но гордый, тщеславный, но робкий, саркастичный, но при этом возвышенный – Франсису он наверняка бы понравился», – не сомневалась француженка, наслаждаясь подробнейшими пикантными фантазиями, посвященными им троим в одной широкой постели. Это откровенное действо ничуть не казалось Фран оргией, напротив, в нем не таилось ни грамма пошлости и разврата – только любовь. Любовь втроем. Посредине девушка, конечно же, чаще всего видела себя, впрочем, нередко уступала эту роль и Артуру. «Мы могли бы как следует его расслаблять: он же вечно такой зажатый. Ласкать, баловать, приятно мучить, исполняя его потаенные желания, – француженка в волнении облизала губы и вдохнула побольше воздуха, чтобы эротические фантазии не переросли в нечто больше: все-таки Артур спал и было бы нечестно его тревожить. – Если б он доверился Франсису, как мне, я была бы счастлива за Артура. Я бы даже не ревновала, если бы застала их в койке без меня», – на этой мысли она хихикнула, но вовремя удержалась и, нежно подув заворочавшемуся мужу в макушку, прошептала тихо «спи-спи». К сожалению (или к счастью), эти смелые мечты оставались только мечтами. Несмотря на все различия между Франсуазой и Артуром, Франсуаза любила его – не так, как Франсиса, по-другому, но ведь и Артур-то был другим! Но с каждым прожитым вместе годом быт давил все сильней и сильней. Очень скоро художница поняла, что, скорее всего, ошиблась, поторопилась схватить удачу за хвост и осталась с парой вырванных перьев. Поспешный брак с иностранцем, что в нее по уши втрескался и потому утратил способность рассуждать трезво, не принес Франсуазе счастья – ни сразу, ни потом. Артур выбешивал француженку британскими привычками, манерами, наставлениями и даже акцентом, а еще – тем, что умел стойко сносить истерики, заставляя ее чувствовать себя идиоткой. Иногда ей искренне хотелось убить его, подсыпать ему в чай яд, но она знала, что он ее любит, и потому, чисто по-человечески жалея беднягу, не могла не только пойти на преступление (боже упаси), но и попросту порвать с Артуром. А он словно не понимал, упрямо повторяя: «Все в порядке. Все так живут». Она не выдерживала. Конфликты становились все тяжелее – доходило до рукоприкладства (исключительно со стороны Франсуазы, ведь джентльмен не поднимал руку на женщин). После семейных драм Артур приходил на работу в синяках, а Скотт требовал, чтобы он немедленно положил конец домашней войне, пока его, дурака, в сердцах не прикончили. Как-то раз в офисной курилке их общий коллега, остановившись за перегородкой, стал случайным свидетелем такой «вразумительной беседы», и, когда злой Кёркленд, вновь послав друга далеко-далеко, удалился, рассыпая вокруг себя искры гнева в радиусе мили, очевидец спросил у Кэмерона, что происходит. - Да ничего нового: типичный мазохизм, – вздохнул маркетолог, меланхолично выпуская колечко сизого дыма. – Кёркленда жена дрючит. - Всех жены дрючат время от времени, – мудро возразил сослуживец. - Да, но эта его вдобавок еще и бьет: на Артуре места живого не осталось. Видел, как у него сегодня щека заклеена? Спроси, с чего – скажет, порезался, пока брился, а вообще-то там следы от ее когтей, – поведал Скотт, прибавив в конце для связки пару непечатных крепких словечек. Коллега тоже выругался, спросив: - Она пыталась ему выцарапать глаза? - Похоже. Или опять швырнула какое блюдо, промазала да с досады перешла к ближнему бою, – отозвался Кэмерон, стряхнув пепел под ноги, но на резонный вопрос, всегда ли у них творится подобный кошмар, посмеялся: – Нет, конечно. Иногда у них все очень даже мило – полный «ля-мур», а иногда да: война с летающими тарелками. Скотт не был единственным, кто пытался по-своему помирить супругов, однако парочка никого не слушала, твердя, что это их личные семейные трудности, куда никому не следует совать нос. Клетка захлопнулась. И хотя ее замок никогда не замыкался, Артур и Франсуаза, пленники собственной гордыни, оказались заперты. С тех пор как гордячка наспех покинула родину и (на свою голову) стала миссис Кёркленд, пробежало пять лет – немалый срок чтобы все обдумать. Чувство влюбленности неминуемо уступило место привычке, переболев Артуром, художница увидела, каков он на самом деле. Нет, англичанин, безусловно, был истинным джентльменом, надежным и ответственным человеком, искренне любящим свою Фрэнсис и заботящимся о ней, но насколько же часто расходились их взгляды. Француженка и британец были чересчур разными. Год от года расстояние между их душами увеличивалось – супруги все реже спали в одной постели, больше не завтракали вместе, меньше общались при редких вечерних встречах. Истосковавшейся за весь день в одиночестве, Франсуаза безумно хотела поговорить, но трудоголик Артур, и без того не отличавшийся общительностью, домой приходил уставший и в основном молчал, хмуро уставившись в тарелку. Обсуждать работу с посторонними он не любил, свои проблемы привык решать не прося о помощи. «Спасибо, все хорошо», «Что у нас на ужин?», «Можно, я пойду спать?» – вот и все, что обычно предназначалось жене пять вечеров в неделю. А по выходным банкир составлял какие-то планы в своем домашнем блокноте, чтобы потом допоздна или читать книги, или копаться в саду со своими розами, или играть в шахматы сам с собой с перерывом только на обед, чай и ужин. Иногда он смотрел футбол по телевизору, ворча и матерясь из-за каждого момента, иногда ездил куда-то с наступлением темноты, говоря, что ему нужно побыть одному и подумать (обязательно за рулем), иногда его куда-нибудь вытаскивал Скотт, скажем, в бильярдную, и очень редко Кёркленд посвящал уик-энды своей супруге. Если честно, замужнюю жизнь француженка представляла себе как-то не так. И уж тем более не так она представляла жизнь с человеком, который был женат прежде! - Неужели ты и с Энни так себя вел?! – укоряла британца Франсуаза, на что тот лишь непонимающе хлопал глазами. - Как именно? - Эгоистично и грубо! Бросал ее одну, думая только о себе! – растолковывать очевидное ей очень не нравилось, и она едва держалась, чтобы не устроить скандал. - Не помню, – честно признавался Артур, пожав плечами с таким видом, будто никогда не задумывался о подобных вещах. – Она не говорила. У нас были схожие интересы, да и она тоже хотела, чтобы ее зря не беспокоили. - Так значит, я тебя беспокою зря?! – мигом взбесившись, жена переходила к горячей фазе конфликта – начинала цепляться к словам, так что наученный горьким опытом муж, не желая очередных разборок, в ответ сразу же хватался за голову и рычал: - Кровавый ад! Нет, не зря. Дай мне отдохнуть, Фрэнсис, пожалуйста, я чертовски устал! Потом он сматывался, сбегая от конфликта одновременно в прямом и переносном смысле. Фран фыркала. - Трус несчастный. На том дело и завершалось, но Франсуаза не была бы творческой личностью, если бы вообще не придумала, как без насилия сделать их с супругом друг другу ближе. Следуя своей тактике, она стала аккуратно приглашать Артура то в кафе, то на выставку, то в театр – ненавязчиво, деликатно, а главное заранее. Внезапные перемены приводили Кёркленда в ярость, выходные он расписывал загодя, где-нибудь в понедельник-вторник – и Фран, о том знающей, удавалось весьма неплохо его подлавливать. Но порой даже ей надоедало играть роль инициатора: как любая женщина она ждала ухаживаний. Артур ухаживал красиво, но очень редко, и Фран, выдумывая новый повод для романтики, порой готова была рыдать. С каждым годом, прожитым в браке с британцем, она все чаще вспоминала, как ее когда-то баловали вниманием... Она скучала по романтичным выходкам Бонфуа. «Где ты теперь?» – мысленно спрашивала она свою потерянную любовь, не находя ответа: после их глупой ссоры Франсис исчез и больше не напоминал о себе. Он так и не ответил, когда Франсуаза пыталась ему звонить, словно вмиг перестал существовать, вычеркнулся из жизни. «Из моей жизни», – поправляла художница, убеждая себя, что это был его выбор и что в конечном счете это он потерял ее. Она ничего не знала. Не знала, что, когда они поругались, а она, собрав чемодан, убежала к Артуру, Франсис, вернувшись домой и не застав ее, сильно расстроился: он надеялся, что она как обычно подуется да вернется... но она так и не приехала. Не позвонила, не брала трубку, сколько бы он ни набирал ее номер. Не выдержав, Франсис отправился ее искать, но возле их дома его буквально в первую же секунду сбила из ниоткуда выскочившая машина. Водитель, еле живой от шока, сам вызвал пострадавшему «скорую», которая увезла того в ближайшую клинику. Там Франсису предстояло провести ближайшие несколько недель. У молодого человека диагностировали тяжелую черепно-мозговую травму. Он сломал обе ноги, получил множество ушибов и первое время из-за помутнения не воспринимал ясно окружающую реальность. Документов у него при себе не оказалось, так что связаться с его родными врачи смогли лишь спустя пятеро суток, когда пациент более-менее что-то вспомнил. Конечно, Франсис тотчас попросил, чтобы о нем сообщили его невесте, но та по-прежнему игнорировала звонки, а поскольку молодые люди свои отношения никак не зарегистрировали, Франсуазу решили не искать. «Для начала оповестим родственников, с остальными он сам потом разберется», – велел заведующий, у которого кроме Бонфуа наблюдались десятки подобных пациентов. Выздоровление затянулось. Франсис был благодарен родителям и сестре, приехавшим к нему с другого конца страны, коллегам, которые также навестили его, несмотря на рабочие склоки и здоровый элемент творческой зависти, но он совершенно не понимал, почему молчит Франсуаза. Ее мобильный тоже молчал, ни один из известных Франсису аккаунтов невесты не проверялся неделями. Бонфуа переживал, волновался за нее, с трудом отметая пугающие предположения, но, мучимый угрызениями совести, не смел обвинять девушку в жестокости: он знал, что виноват перед ней. В конце концов он решил, что если не сможет связаться с Фани до выписки, привезет ей целую охапку ее любимых белоснежных лилий и попросит прощения на коленях. К чертям гордость – лишь бы закончить все это поскорей. Он выйдет из клиники через полтора месяца, когда Фран давно покинет континентальную Европу. Вернувшись из больницы, еще прихрамывая и опираясь на костыль, он приедет в их съемное жилье, хозяин которого, узнав о случившемся, любезно позволил постояльцу внести взносы позже. Дома художника встретит тишина, а на подоконнике он найдет изрядно покрытую пылью выгоревшую записку и до боли знакомое кольцо. Так он поймет, что все кончено, хотя сердце не захочет этого принимать. В тот день бедняга не найдет себе места, в отчаянье перероет все вещи, пытаясь выяснить, куда могла сбежать Фран, по очереди обзвонит ее знакомых, друзей, коллег, родственников. Искреннее удивление в голосе мадам Бонне разрежет его мир надвое. - Франсис?.. Мальчик мой, куда ты пропал? Фран давно уже в Англии... - В какой Англии? – растерянно пробормотал художник. – Можно, я к вам сейчас приеду? - Конечно. Он чувствовал, что разгадка ждала его в доме родителей Франсуазы и что он просто не вынес бы этого через телефон. Кроме того, при всем уважении к семейству Бонне Франсис понимал: обиженная им девушка вполне могла укрыться у родителей и потребовать не сообщать ему, где она, – в этом случае ему тем более следовало приехать: мириться нужно все-таки тет-а-тет. По пути он на всякий случай купил пышный букет красных роз (лилии в крошечной лавочке не водились). Мадам Бонне, открыв дверь, как-то непривычно долго рассматривала Франсиса прежде чем пропустить. - Проходи, – наконец, кивнула женщина и, только теперь заметив костыль под мышкой у гостя, охнула. – Что это? Что с тобой случилось? Бертран! – она окликнула мужа. – Где ты опять застрял? Помоги нам! - Не беспокойтесь, все в порядке, мадам, – поспешил заверить художник. – Вы не могли бы позвать Фани? Я ненадолго, не хочу вас обременять. - Милый... – тяжело выдохнув, женщина посмотрела на парня с жалостью и сочувствием, как смотрят на тех, кто психически не здоров. – Ее здесь нет. Ты ничего не знаешь? Родители Франсуазы отвели художника в столовую и – хотя тот вежливо отнекивался – угостили кофе с лимонными пирожными авторства хозяйки уютной виллы. Но оценить по достоинству легкую кислинку и нежность крема Франсис не сумел: горечь от полученных новостей была куда сильнее. Оказалось, после их бурного скандала любимая резко порвала с прошлой жизнью, бросила работу да улетела в Лондон вместе с человеком, которого знала считанные дни. Этот ненормальный британец, скоропостижно в нее влюбившись, сделал ей предложение, и парижская вертихвостка, в одностороннем порядке разорвав помолвку с Франсисом, стала сперва невестой Артура, а потом и законной женой. В настоящий момент Франсуаза живет в английской столице, рисует картины для островитян... Впрочем, сейчас молодожены, кажется, укатили в свадебное турне. Изменить что-то теперь и поздно, и невозможно: новоиспеченная миссис Кёркленд категорически против упоминания при ней даже имени Бонфуа. Какое-то время все трое за столом удрученно молчали. В фарфоровых чашках остывал нетронутый ароматный кофе, а на стене деликатно тикали большие дизайнерские часы, к которым наверняка приложила руку все та же талантливая хозяйка. Пытаясь оставаться спокойным, бедняга Франсис едва сдерживал слезы: такого финала он точно не ожидал. Ну кто, скажите на милость, выходит замуж за первого встречного да еще и сбегает за границу? Это же не кино, в конце-то концов! Если б он не знал родителей Фран, точно решил бы, что его разыгрывают... С горечью, подступавшей к горлу, Бонфуа понимал, что теперь ничего не может поделать, что поезд ушел, и в бессилии сжимал кулаки. Осознание собственной беспомощности почему-то пришло к нему вместе с нелепой идеей вызвать соперника на дуэль – как в стародавние времена, когда мужчины решали вопросы чести и совести в равном поединке, а женщины кротко принимали их правила, не диктуя свои. «Недобитый романтик», – укорил сам себя Франсис. Как же глупо-то получилось. Вздохнув, он почесал голову и вяло спросил не пойми зачем: - Какой он... этот Артур? - Он? – фыркнула мадам Бонне, сделав глоток из своей хрупкой, по-французски красивой чашки. – Сама посредственность. Чопорный, как все англичане, мелкий, ниже ее. И старый, – без церемоний набросала она краткий словесный портрет своего зятя, заставив художника тотчас это представить и смущенно поежиться. - Старый?.. – Бонфуа старался не утрировать, но разухабистое творческое воображение все равно нарисовало у него в подсознании нечто черчиллеобразное, лысеющее и пузатое с сигарой в зубах да с сияющей от счастья Франсуазой под руку. Хозяйка дома возмущенно закатила глаза. - Помилуй! Целых десять лет разницы, Франсис! Портретист, которому летом исполнилось двадцать семь, в ответ осторожно улыбнулся. - Ну, тридцать три – не такой и старый, – аккуратно поправил он. Мадам Бонне снисходительно вздохнула: как женщина с богатым жизненным опытом она считала подобные суждения наивными, к коим склонны люди молодые, не замечающие тонкостей человеческой психологии. Покачав головой, мадам Бонне мудро заметила: - В свои тридцать три он уже вдовец. Сам понимаешь, что творится у него в голове: каждую свою женщину он сравнивает с первой супругой. Немногим, к счастью, выпадает пережить подобное горе в столь раннем возрасте – Артур, считай, старик. А Фран молодая девушка. Это мезальянс, мальчик мой. - По крайней мере он хотя бы воспитан, – потянувшись за пирожным, влез в разговор мсье Бонне. – Не старался нам понравиться, вел себя достойно, – и тут же за свои слова (вероятно, сказанные из профессиональной привычки всех защищать) едва не получил на орехи. - Зачем ты выгораживаешь этого британца?! – громко возмутилась жена. - Никого я не выгораживаю, – пробурчал муж, набычившись, но все-таки пересев через место от своей благоверной. – Адель, прекрати, я тоже совсем не рад, что она уехала. – И, обернувшись к несостоявшемуся родственнику, адвокат понимающе потрепал его по плечу. – Нам очень жаль, Франсис. Домой художник возвращался совершенно убитый. Цветы он оставил хозяйке, и теперь, опираясь на свой костыль, медленно брел по улицам, хотя и обещал, что возьмет такси, – спешить совсем не хотелось. В принципе, не хотелось вообще ничего, особенно жить... По дороге Франсис не переставая думал о том, почему все вышло так по-дурацки и почему именно с ним произошла такая нелепая история, придя к невеселому выводу: он заслужил все это. Сам, собственными руками разрушил их добрый мир, выронил и расколол счастье, не желая взрослеть, обижая Фани, продолжая беззаботно гулять, как в юности, хотя в его-то годы, как часто повторяла невеста, пора б и остепениться. Теперь он потерял ее навсегда. «Все честно», – решил Франсис, тронув перила высокого моста, через который шел его путь к ближайшей остановке: до дома пешком отсюда с больной ногой парень все равно бы не дохромал. Внизу буднично шумела река, и замученному художнику вдруг искренне захотелось... оборвать все свои мучения. Странное, едва уловимое желание, возникающее из ниоткуда на краешке сознания, – потребность покончить с проблемами одним жестом. Когда кажется, будто во всем мире не найдется человека несчастнее тебя, легко поддаться искушению. Бонфуа уже вовсю размышлял, как забраться повыше, когда неожиданно его кто-то ухватил за плечо – больно и отрезвляюще. - Вы что задумали?! – спросил пожилой незнакомец, возникший точно из-под земли: Франсис мог поклясться, что секунду назад никакого старикана тут не было. - Ничего... – ошарашенно промямлил художник, ощущая, как жар приливает к его лицу. Полноватый седой мужчина в несовременном мундире с нечитаемыми нашивками на лацканах сверлил его прямым взглядом. Эдакий призрачный ветеран последней войны... - Не время тебе туда, – объявил тот, кто, возможно, и человеком-то вовсе не был, глухо и чуть отстраненно, будто вещая из потустороннего мира. Повеяло замогильной сыростью... Поморщившись, пейзажист наскоро отогнал видение, правда, ухмыляющийся собеседник никуда не исчез. Хотя Франсис не просил советов, «офицер» зло шикнул на него: – Умереть ты всегда успеешь. На своем веку я немало видал таких придурков, как ты, – но, немного помолчав и убедившись, что его внимательно слушают, смягчился, добавив уже спокойнее: – Нужно бороться за себя. Когда-то я потерял семью, но не сдался, потому что знал: смысл жизни в том, чтобы жить. У тебя есть ты – поверь, этого хватит, чтобы начать с начала. Художник не знал, что ответить: так верно говорил этот человек. Пристыженно кивнув, Франсис опустил голову, а прохожий, удовлетворенно хмыкнув, наконец отпустил его да зашагал прочь, бесследно растворившись в толпе. Бонфуа, понурившись, побрел следом. Все мысли перемешались, остались лишь постулаты этого незнакомца, а еще – твердое осознание: о самоубийстве он больше никогда не задумается. Шли дни, ночи, недели, месяцы. Боль потери по-прежнему давила, но время накладывало на раны стерильные повязки, одну за другой. Слова человека на мосту заставили Франсиса взглянуть на себя со стороны, и художник решил жить иначе. Он поставил перед собою новую великую цель: стать достойным его любимой. Пусть даже он опоздал, она счастлива с другим и ничего не изменишь, он может исправиться, чтобы она могла им гордиться. Порассуждав вместе с психоаналитиком, что именно в его привычной жизни необходимо немедленно изменить, Бонфуа согласился пройти лечение в наркологической клинике. Затем он нашел себе новую работу: в крупном издательстве, где его талант изображать героев с фотографической точностью встретили с восхищением – так что отныне Франсис стал наконец-то нормально зарабатывать и вскоре переехал в другой район и другую квартиру, с видом на набережную Сены. И пусть сердце его все равно было отдано ветреной пейзажистке, пускай ни одна из других красавиц, встречавшихся ему, так и не сумела ее затмить, он не сожалел, что выбрал жизнь. Целуя перед сном портрет своей вечной музы, Франсис Бонфуа засыпал с улыбкой, не мечтая, что где-то там, далеко, за туманами Великой Британии, его родная Фани вспомнит его. ***

Черт ведает когда США, штат Техас, окраины Далласа

Припарковав старенький отцовский фургон на единственной в этом районе автостоянке, высокая фигуристая блондинка, чьи пшеничные локоны волнами падали на плечи, хотя она прижимала пряди возле ушей заколками в форме полых звезд, внимательно осмотрелась. На другой стороне дороги серело неприметное здание, первый этаж которого, судя по окнам, занимали офисы. Сквозь давно не мытое стекло одного из них, крайнего слева, виднелись кривые стопки запыленных больших папок, беспорядочно валявшихся прямо на подоконнике. Окно было приоткрыто: поставлено на проветривание, но никакого движения за ним не было, как если б владельцы давно покинули это место. Остальные окна закрывали белые горизонтальные жалюзи. Кажется, это здесь. Подтянув ремень джинсов, девушка, одетая весьма по-ковбойски (а может, вернее было бы сказать «по-дорожному») – темно-синие штаны, удобная обувь без каблука и клетчатая свободная рубашка, завязанная под грудью, – вздохнула да, поставив авто на сигнализацию, решительно зашагала к зданию. Оказавшись внутри, она быстро прошла узким коридором вперед и привычно дернула ручку левой двери. Чтобы тотчас же растерять решимость, застыв на пороге как вкопанная: худшие предположения оправдались. Крошечный кабинет, в котором с трудом помещались пара стульев, стол и два шкафа, был разгромлен: все перевернуто, дверцы открыты настежь, содержимое шуфлядок и полок вынуто, перемешано и наспех засунуто обратно. Пол усыпали пыльные страницы каких-то бумаг с выцветшей от времени краской, на столе темнел выпотрошенный системный блок старого компьютера, чей выключенный монитор был отвернут к стенке. Все это походило на последствия местного апокалипсиса, когда владельцы спешно сбежали, не успев собрать вещи, бросили офис на произвол судьбы. Или будто владельцев увезли отсюда насильно... Последнюю мысль Амелия резко оборвала. Вздохнув, она недолго потопталась, раздумывая, что теперь делать: направляясь сюда, девушка надеялась застать здесь совсем другую картину, хотя бы, допустим, ради приличия увидеть чужих людей, которые слышать не слышали про прежнего арендатора. Это было бы много лучше, чем руины мертвого бизнеса. - Вам помочь? – звонкий голос заставил Мию вздрогнуть и обернуться. Вежливо улыбаясь, на нее удивленно смотрела стройная незнакомка в белой форменной блузке и покручивала в руках бейдж на веревочке. Ее темные волосы были аккуратно собраны в пучок, на плече покоилась сумка. «Сотрудница страховой», – поняла Мия: рядом квартировала страховая контора, чьи окна и скрывали глухие жалюзи. Рабочий день как раз подошел к концу: на часах перевалило за семь. - Спасибо, – кратко отозвалась Амелия. – Я просто думала, что здесь кто-то есть, – кивнула она в сторону открытой двери, за которой маячили очертания беспорядка. - Никого там нет, – отмахнулась агент, как-то злобно прищурившись и цинично сообщив: – Раздолбая, снимавшего эту комнату, давным-давно выставили вон. Месяцев шесть назад сюда нагрянула полиция, всех повязали – прогорел он на чем-то, кажется, или надул не того кого-то. В общем, награда нашла своего героя, – девушка фыркнула: было заметно, что она злорадствует. – Так ему и надо, мерзавцу: не вечно ж над людьми издеваться. Жаль только, что до сих пор никто на его место не въехал – так и живем в хаосе полгода. Молчание мгновенно побелевшей гостьи сотрудницу фирмы вовсе не тронуло. Даже не извинившись за свою некорректность, брюнетка с гордым видом последовала к выходу, но Мия ее окликнула. - А что потом? Что случилось дальше? - Не знаю, – страховой агент пожала плечами. – Ходили слухи, что он загремел в тюрьму и там его пристрелили, а может, его пристрелили уже потом при попытке к бегству... Хотя, зная этого хитреца, я не стала бы верить слухам. Думаю, он все еще за решеткой, живой и здоровый, но, надеюсь, он больше не вернется сюда. Он нам клиентов отпугивал. - Зачем ты так? – внезапно прервала ее другая девушка, совсем еще молодая, студентка, видимо, выйдя на шум из кабинета базировавшегося дальше по коридору туроператора. На ней был рабочий фартук и перчатки, а в руках она держала складную швабру. - Но это правда: после того как он исчез, к нам стали охотнее обращаться, – заявила агент, напомнив уборщице: – Не забудь закрыть двери, – и ушла, теперь уже точно. Потрясенная Мия обессиленно привалилась к косяку, чувствуя, как от вылитых на голову новостей ее охватывает отчаяние, но, подавив первые эмоции, она принялась рассуждать (это помогало даже в самой запущенной ситуации): если полгода назад здесь случилась облава со столь нехорошими последствиями, значит, она просто физически не могла видеть Альфреда позавчера в гамбуречной! «Бред какой-то», – решила девушка. - Чушь все это, – подтвердила ее мысли уборщица, как ни в чем не бывало вернувшись к мытью полов. – Не слушайте вы эту курицу: насмотрится фильмов и сочиняет, дай только язык почесать. Ее тогда вообще тут не было: на побережье она в отпуск летала и потом нам все уши прожужжала, как же круто, черт возьми, в Калифорнии. - Вы знаете, что случилось на самом деле? – осторожно спросила Амелия, заглядывая за дверь с цветными рекламными наклейками, сулящими лучший на свете отдых за смешные деньги. Невозмутимая барышня уверенно передвигала стулья для посетителей. - Ну как... – остановившись, она оперлась о швабру. – Мы ничего особо не видели. В конце смены я как всегда пришла убираться – я рассказывала это полиции, потому хорошо все помню. Здесь еще задерживалась бухгалтер, а мистер Джонс был у себя, говорил с кем-то по телефону, но он часто засиживался допоздна в последнее время. Мы с Фиби, бухгалтершей, немного побалакали да занялись каждая своим делом, когда сюда вдруг ворвалась полиция. Был обыск, вроде как их обвиняли в мошенничестве, потом долго всех опрашивали и отпустили только к полуночи. Я домой поехала на такси – последние деньги отдала, между прочим, а мне никто их так и не вернул. Гребаные копы. Она обиженно хмыкнула, но, видя, что Амелия ловит каждое ее слово, мирно улыбнулась. - Да не переживайте: все закончилось хорошо, вовсе не так, как трындит эта сучка. Мистер Альфред как-то назвал ее шлюхой за то, как она трещала со своим хахалем по мобильнику: мол, цену себе набивает. Это было не всерьез, конечно, но она его за это возненавидела, вот и винит во всех смертных грехах. На самом деле после обыска мистер Джонс, естественно, давал показания в участке, но в итоге обвинения с него сняли. Так что ни в какой он не в тюрьме, вот. Да я сама его вчера видела, – спохватилась девушка, стукнув себя по лбу. – Точно! Что у меня с памятью из-за этих проклятых тестов?! Он же вчера сюда заезжал, взял какую-то папку и, сказав, что завтра отправляется в Англию, укатил. У него самолет был на десять утра. - А. Тогда хорошо, – проронила Мия, облизав мгновенно пересохшие губы. Уборщица кивнула, возвращаясь к оставленному заданию: ей следовало перемыть сегодня еще немало рабочих площадей. А Амелия Браун, вернувшись в осиротевший офис конторы Джонса, устало опустилась на стул, стоявший посреди комнаты, и оглядела пространство вокруг теперь уже без спешки и без надежды. На ее лице появилась печальная улыбка. «Опоздала», – подумала девушка. В памяти одно за другим резво промчались кадры ярких воспоминаний из прежней жизни, которая здесь, на развалинах старых дел, в одночасье стала далекой и удивительной, словно детская волшебная сказка: от смешного знакомства, когда она бросила ему: «Я не хочу никакой любви, я хочу пиццу и иду, чтобы ее купить!», а он возразил: «Но я тоже хочу пиццу. Можно, я пойду с вами?», до последнего дерзкого «помчишь со мной?». Все закончилось, просто и невозможно, Амелия опоздала всего-то на несколько коротких часов. Или навсегда?.. Она ведь все-таки передумала, но телефон Альфреда молчал, и тогда, вспомнив, что Ал в разговоре заикнулся про Даллас, понеслась сюда, лелея надежду... Теперь все было кончено. Даже самой смешно. Ветер, залетавший в приоткрытое окно, чуть слышно шелестел давно никому не нужными документами. Альфред не любил их и хранил исключительно для отчетности. «Чтобы вам было где покопаться», – мог ляпнуть он полицейским при обыске. Ах, Альфред, какой же ты... искренний. С улицы доносились звуки никогда не замирающей жизни: шум машин, голоса прохожих, чириканье птиц в кустах. Подняв голову, Мия посмотрела в немытое окно и подумала, что ее наивный план изначально был обречен на провал, – и среди до боли грустной картины, руин погибшего бизнеса и осколков прошлого, которого не вернешь, на душе у девушки наконец-то сделалось светло, тепло и спокойно. «Ты уже далеко. Удачи тебе, герой», – мысленно загадала Мия, отлично зная, что фортуна Альфреду пригодится. В высоком голубом небе того же оттенка, что и его глаза, чертили полосы вездесущие самолеты. ***

Сегодня Великобритания, Лондон, почти Рождество

В четверг, как и условились, прошла передача материалов. Отдав свою пухлую папку едва не приплясывавшему от радости Джонсу, Кёркленд помолчал прежде чем напомнить: - Здесь все, что ты просил: подробные схемы этажей и коммуникаций, места установки камер, вентиляционные ходы, сигнализация. Я собрал эту информацию из надежнейших источников, так что с моей стороны все предельно прозрачно. - С моей тоже, – подмигнул Джонс. – Ну как, банкир, пойдешь с нами? Будет интересно, – понизив голос, интригующе добавил он, как заправский рекламщик. Хорошее настроение американца портило всю серьезность ситуации, и искренне переживавший за свою шкуру Артур рассердился. - Брось шутить, Джонс, – повелел он. – Я иду на это ради вознаграждения, так что попрошу не задавать мне глупых вопросов. - А ты сечешь, чувак, – янки злобно хмыкнул – настолько дико и жутко, что англичанин, которого вдруг осенило, что он вообще-то связался с реальным преступником, способным на все, даже не потребовал, чтобы его не называли дворовыми обращениями. Альфред же деловито потер ладони да прищурился, озвучив известную финансисту истину: – Деньги любят тишину. По-дружески приобняв за плечи своего низкорослого подельника, Джонс увлек его в сторону от многолюдной улицы. Так, притворившись прогуливавшимися приятелями, они прошли к скверику, по пути обсуждая то, что должно было свершиться в ночь на субботу. Вкратце посвятив неопытного Артура в фундаментальные законы темного мира, Альфред терпеливо разъяснил банкиру, в чем конкретно состоит его роль, что он должен делать, а самое главное – что не делать. Основной задачей, как понял Артур, для него являлось стоять на шухере и, если вдруг что-то пойдет не так, оперативно сообщить остальным. - Главное – никуда не ходить, – несколько раз повторил, растолковывая, Джонс, стараясь, дабы дошло даже до такого тупого склерозника, как Кёркленд. – Вообще никуда, никакой самодеятельности – иначе я тебя, фраера ебучего, из-под земли достану и сверну тебе шею. Это ясно? - Ясно, – хмуро кивнул Артур, но, запнувшись, все же чисто из любопытства уточнил: – А в здание я вообще попаду или нет? - Нет, – отрезал американец. – Ты подождешь меня, а потом мы свалим. - Хорошо, – опустив голову, разочарованно буркнул англичанин: если совсем уж честно, он не отказался бы, как любой мужчина, совершить подвиг, пусть даже со знаком «минус». В глубине души честного гражданина Британии, верноподданного Королевы, правильного, воспитанного, положительного Кёркленда жил тот еще поганый авантюрист, что только и ждал момента, натачивая впрок свой пиратский клинок! А тут... Какой позор. Стоять на стреме, когда остальные заняты делом, было слишком просто! И унизительно. – Обидно, я мог бы помочь, – Артур не заметил, как высказал недовольство вслух. Альфред фыркнул. - Поверь, самую большую услугу ты нам окажешь, если не будешь вмешиваться. Пойми: мы профи, а дилетант в деле – страшный риск. Скажи спасибо, что вообще посвящен и принят: убедить людей, что ты нас не сдашь, мне едва не стоило моей репутации! Варгас-старший вообще меня чуть с говном не съел, когда про тебя узнал, – хорошо, что Варгас-младший вступился. Так что захлопни пасть, Кёркленд, и не креативь без приказа, ладно? Строго выполняй мои указания, пока не получишь на руки свою долю. - Да, сэр, – нехотя проворчал Артур. Альфред тотчас переменился в лице, вновь солнечно улыбнувшись да по-свойски потрепав нечесаную макушку англичанина. - Вот так бы сразу, а то ломаешься, как девчонка! – и, предвосхищая очередные сомнения, добавил: – Не дрейфь, все ОК будет! Но, отведя Кёркленда туда, где они встретились, и уже простившись до завтра, Джонс вдруг помрачнел. Сперва финансист не понял, почему его так пристально рассматривают, но Альфред, к счастью, редко скрывал свои чувства от окружающих. - Что за херня? – грубо брякнул он, ткнув в оппонента. - Что? – не понял Артур. - Ты опять ковыляешь, как старый хрыч, – янки подбоченился и распорядился: – Залечишь это до завтра, развалюха британская, а нет – останешься в машине. Инвалид мне не нужен. - Я не инвалид! – возмутился, не выдержав, банкир: он вообще терпеть не мог, когда ему напоминали о его болячках, а уж тем более – когда делали это так бестактно. – Да, я хромаю, но я не инвалид, у меня всего-навсего обострение, понятно тебе, зараза? Я проглочу колеса и буду как новенький! – рявкнул он, схватив Джонса за воротник и встряхнув как следует. - Хорошо, верю! – отпихнулся от него Альфред. – Не привлекай лишнее внимание, псих, – он огляделся по сторонам, но не обнаружил ничего подозрительного и пообещал: – Я тебе позвоню, Арт, и заеду за тобой завтра. Оденься неброско, как договаривались, и усыпи свою женщину. До связи. - До связи. Прижав к себе заветную папку, Джонс быстро исчез среди немногочисленных прохожих. Кёркленд, тяжело вздохнув, спрятал руки в карманы пальто и мысленно выругался: чертовы ноги. Чертов артрит. Обезболивающие, на которые рассчитывал Артур, в домашней аптечке еще оставались, но он вовсе не был уверен, что они снимут приступ... Финансист мотнул головой. Решив, что сделает все, чтобы себя не выдать даже в том случае, если боль не отступит, он постарался больше не думать об ограблении. На душе было гадко, интуиция подсказывала, что не следует ждать ничего хорошего... Но Артур не стал слушать ее: чаще всего она его подводила. Пятничный вечер был таким, как всегда. Артур вернулся с работы, они с Фрэн поужинали, лениво обсудили незначительные будничные вопросы: кажется, жена снова мечтательно делилась радужными планами на отпуск, спрашивала, когда лучше махнуть на Лазурный берег – до Дня рождения Артура или после. О кольце супруга не вспоминала. Хотя муж всеми силами старался не выдавать волнения, беседу он поддерживал невпопад. Впрочем, растерянное признание, что за неделю он совсем выдохся, было принято Франсуазой без возражений. К счастью Артура, его следующая просьба – разрешить ему поспать одному в нижней спальне – также не вызвала вопросов, наоборот, француженка тоже была настроена лечь пораньше. - Я сама сегодня жутко устала, – призналась она, ласково приобняв любимого и поцеловав в щеку. – Доброй ночи, Артур, поспи хорошо. - Доброй ночи, – вздохнув, отозвался он, с тоской глядя, как она беспечно поднимается по лестнице. На сердце финансиста кошки скребли, сейчас ему больше всего на свете хотелось отказаться от этой ненормальной затеи, послать Джонса куда подальше да сбежать отсюда в леса!.. Но он знал, что назад уже нет дороги. И, терпеливо дождавшись, когда дом окутает тишина, пожелал сам себе удачи, в последний раз обернувшись на окна спальни жены. Франсуаза, кажется, ничего не слышала – по крайней мере, пока Артур закрывал дверь и пересекал сад, его никто не позвал. По наставлению Альфреда он не брал с собой ничего – ни денег, ни документов, ни телефона, ни даже часов и ключей, – так что с непривычки без всего этого чувствовал себя беззащитным. Единственное исключение Кёркленд сделал для зажигалки и сигарет, не представляя себя в стрессовой ситуации без «успокоительного». За калиткой было темно, лишь желтые фонари чертили полосы на асфальте. Через минуту подъехала машина – темно-серый «немец» на, похоже, фальшивых номерах. «Чужая», – понял банкир, припомнив, что раньше ее не видел. Стекло медленно и бесшумно опустилось, и Альфред жестом приказал подельнику сесть. Когда тот уже был в машине, янки оценивающе оглядел его да кивнул, видимо, вполне удовлетворившись видом Артура: собираясь на настолько неординарное мероприятие, консервативный британец отступил-таки от привычного классического стиля и напялил черные штаны с джемпером и короткой курткой. На улице было промозгло, однако не слишком холодно: нормальное состояние для предрождественской английской столицы. Ехали молча. Дорога постоянно петляла, водитель увлеченно крутил руль, ныряя в какие-то узкие переулки, словно пытался замести следы, очень скоро лондонец, знавший, кажется, этот город как свои пять пальцев, совершенно запутался, не представляя, где они сейчас. Наконец, машина вздрогнула и остановилась. Артур покрутил головой, но так и не понял, что это за место. - Держи, – нарушил затянувшееся молчание Джонс, протягивая Кёркленду что-то. Тот присмотрелся (в салоне было темно) и почувствовал, как по его шее пробежал холод: на ладони американца покоился пистолет. «Браунинг» 9 мм – он узнал бы его из тысячи. - Зачем? – судорожно спросил Артур. – Я же буду просто стоять на стреме. - Да мало ли. Пригодится, – хитро подмигнул ему Джонс, и британец мысленно выругался, проклиная дурацкую привязанность американцев к оружию. – Ты стрелять умеешь? – тем временем прямо осведомился Альфред. Бывший офицер в ответ презрительно фыркнул. - Спрашиваешь! Я же два года служил в Британских ВВС. - О-кей, значит, в курсе, как держать в руках подобную штуку, – мирно отступил янки, кивнув, когда Кёркленд забрал пушку. Сверившись с часами, лежавшими на приборной панели, Альфред задумчиво сообщил: – Думаю, ребята уже на месте. Осталось дождаться сигнала, чтобы... – тут он запнулся. Прислушавшись, дотронулся до своего уха и негромко, но четко доложил: – Да, Мэтью, отлично слышу тебя. Только теперь финансист заметил на шее Альфреда тонкий проводок, приклеенный к ней пластырем и нырявший под футболку: гаджет для связи. Артур даже присвистнул: надо же, как в шпионском боевике! Какое-то время американец слушал, что ему говорит невидимый собеседник, а затем расплылся в довольной улыбке и, наконец, выдохнул: - Спасибо, дружище, я твой должник. Повернувшись к сообщнику, «бандит-спецагент», как его успел наречь Артур, с гордым видом пояснил, хотя Артур не спрашивал: - Это Мэтью, наш хакер, благодаря твоим схемам он взломал и перенастроил камеры – теперь он сможет видеть нас, когда мы будем на месте. Хороший парень. Познакомлю, если выживем, – наигранно жестко прибавил Джонс в конце своей речи и пугающе ухмыльнулся, не собираясь отвечать на возмущенное «что значит «если»?» побледневшего Артура. Что имелось в виду, последний так и не понял, но выяснять это времени уже не было: секундой позже прохиндей толкнул дверцу авто. – Вперед, – приказал он Артуру. Впотьмах пробравшись к задним воротам банка, подельники остановились. Вокруг было тихо, лишь на перекрестке вдали изредка проезжали автомобили. Кёркленд, задрав голову, с опаской оглядел темную высотку, гордо возвышавшуюся над ними, и невольно вздохнул, понимая, что ему до безумья жаль родной банк: это был второй дом Артура, его убежище, семья... На мгновение он ощутил себя худшим из предателей. «Если меня посадят, так мне и надо», – промелькнуло в его голове, вызвав приступ мигрени. Поежившись, горе-налетчик с трудом переборол не пойми откуда взявшийся страх. - Чего застыл? – сбил его мысли Джонс. – Струсил? – подтрунил над новичком, будто бы прочел его эмоции, и шикнул: – Не ссы, – окончательно морально раздавив англичанина. Потом он как ни в чем не бывало пихнул калитку, и к искреннему удивлению Кёркленда та легко распахнулась, приглашая незваных гостей в спящее учреждение. – Работа Мэтью, – торжественно объявил Альфред, пропуская соучастника первым. – Прошу вас, сэр. Возле здания Артур получил последние инструкции, которые, правда, не отличались от того, что он уже слышал: никуда не ходить, следить за происходящим. Убедившись, что Артур понял свою задачу, Альфред ушел, оставив британца одного. Но стоять на месте и ничего не делать было ужасно скучно, так что Кёркленд, повинуясь привычке на свежем воздухе машинально искать сигареты, закурил, размышляя о том, как долго ему придется ждать. Совершив несколько приятных затяжек, он выдохнул дым, с улыбкой подумав, что перед смертью попросил бы, наверное, покурить. Отклонившись к серой стене, британец посмотрел вверх: через плотные облака не пробивалось ни звездочки, отчего влюбленному в небо летчику сразу сделалось пусто. Он даже невольно пожалел, что здесь, без крыльев, он такой маленький, беспомощный да несчастный... Артур вздохнул. Поежился, потому что куртка совсем не грела. «Нужно было пальто надевать», – проворчал он, от скуки начиная прислушиваться, однако, как ни напрягал слух, ничего не улавливал. В конце концов Кёркленд так устал, что рискнул предположить: его разыграли, никакого ограбления нет, а он, как дурак, проторчит тут до самого рассвета! Но как только он так подумал, вдали послышались шорохи, приглушенные голоса и деловая возня: за углом что-то происходило. «Посмотреть бы», – помечтал клерк, несмело выглядывая из своего укрытия. Увы: обзору мешала стенка (архитекторы здания зачем-то сделали его ступенчатым). Артур поколебался: все его существо до икоты жаждало увидеть весь процесс ограбления, который в его воображении разыгрывался покруче популярного экшен-сериала, но данное Альфреду обещание не давало ступить и шага. «Если я уйду отсюда, Джонс мне голову оторвет», – хмуро напомнил себе Артур. Впрочем, желание поучаствовать в событиях чуть активней с каждой минутой становилось все нестерпимее... он вряд ли смог бы пересилить его и рискнул бы, если бы не оклик. От неожиданности сердце британца сжалось, а сам британец резко развернулся, выхватив пистолет. - Спокойно! Свои, – произнес чей-то знакомый голос. Из кромешной тьмы в пятно света дежурной лампы шагнул Альфред. Выглядел он не слишком радостным, скорее, наоборот, недовольным и озадаченным. Почесав макушку, он пробурчал: – Напугал меня, твою мать налево. Я чуть не обосрался, больше не делай так. - Извини, – выдохнул Артур, опустив оружие и резонно подумав, что, вообще-то, напугали как раз-таки его, но свои мысли не озвучил. Терзать Джонса расспросами не пришлось: он сам охотно поделился последними новостями, причем совершенно не заботясь, волнуют они сообщника или нет – американец скорее рассуждал вслух, чем советовался. - Вот же жопа, – весьма доходчиво начал он. – Никому нельзя доверять! Эти олухи вместо того чтоб делать свою работу повредили замок – как теперь, черт бы их побрал, проникнуть в хранилище? Взревет сирена – и сюда со всего Лондона копы слетятся, как мухи на дерьмо! Так, думай, Ал, думай, – он сосредоточенно сжал виски. – Что нам нужно? Нам нужно отключить сигнализацию. Как это можно сделать? Добраться до гребаного щита. А как... – внезапно его взгляд прояснился. Подняв голову, янки уставился на квадрат вентиляции. – Точно! Эта же та самая шахта! Итак, – сообщил Альфред, повернувшись к молчавшему все это время Кёркленду, – перейдем к плану Б. Поможешь мне туда залезь, парень. Винты я выкручу, – жестом фокусника говорящий извлек из кармана отвертку, – заберусь внутрь... - ...и застряну, – цинично закончил за него англичанин. - Почему это? – фыркнул американец, но в ответ получил бесстрастное: - Потому что ты толстый. - Я не толстый! – Альфред обиженно возмутился. – Я крепкий и накачанный! - Пончиками, – Артур зевнул: после услышанных в свой адрес бесчисленных колкостей он искренне наслаждался так кстати подвернувшейся возможностью поглумиться над тем, кто привык провоцировать других. – Вон какое пузо отрастил на своем фастфуде. Будешь так питаться, не то что в вентиляцию – в дверь не пройдешь. Бургеры – смерть фигуре. - Но они же такие вкусные!.. – пробормотал растерянный Джонс. Британец хмыкнул, не считая нужным комментировать столь слабый аргумент. Янки же, на всякий случай с недоверием покосившись на свой живот и ущипнув самого себя за бок, сокрушенно признал: - Ты прав, жрать надо меньше. Но сейчас выбора-то нет. - Пойду я, – сказал Артур. Альфред вылупился на него, как на сумасшедшего. - Ты? – переспросил он, сглотнув и машинально поправив очки. - Да, – ровно повторил Кёркленд, стараясь хранить британское хладнокровие. Пару секунд двое настороженно изучали один другого, будто подбирали слова. - Ты спятил, – наконец, резюмировал американец. – Ты же лузер. И хромой. И... - И? – гневно перебил финансист. – В отличие от некоторых, я не только отлично туда пролезу, но и кое-что смыслю в технике. Так что справлюсь. - Ты уверен? – Джонс прищурился, издевательски уточнив: – А ты, случайно, не рукожоп? - Только на кухне, – холодно срезал англичанин. – Поверь, я знаю, что делаю. Тогда Альфред призадумался. Сложно сказать, насколько тяжело дался ему сей выбор, но в конце концов, когда Артур уже начал терять терпение, организатор затеи махнул рукой. - Ладно, черт с тобой, лезь. - Тогда подсади меня, – сухо распорядился банкир, мысленно празднуя свою маленькую, но ценную победу. Прежде чем приступить к осуществлению новорожденного «плана С» Джонс попросил Кёркленда вернуть ему пистолет: все равно в тесном туннеле лишние предметы лишь помешали бы. Артур не споря отдал оружие – здесь их мнения совпадали. Забрав у Джонса отвертку, Кёркленд, довольный, что может совершить для общего дела чуть больше, чем тупо стоять на шухере, взобрался на парапет и, страхуемый американцем, отвернул один за другим крепления решетки: это была та еще задачка – с виду хлипкие винты сидели крепко, и пока Кёркленд их поворачивал, десять раз вспотел и проклял Джонса за то, что янки поленился одолжить у своих людей для этих целей шуруповерт или еще что подходящее из арсенала взломщиков, беспечно ляпнув «да ну, они же на соплях держатся». Наконец, расправившись с клятыми винтами и вручив их вместе с матерной характеристикой и отверткой коллеге по авантюре, Артур потащил на себя тугую решетку – та подалась с трудом, но, к счастью, старания увенчались-таки успехом. Когда ее также передали Джонсу, налетчик-финансист собрался с мыслями. Впереди зияла черная шахта, из которой ощутимо тянуло сыростью, но Кёркленд оставался совершенно спокоен: он все же был офицером и привык выполнять стоящие перед ним боевые задачи, а не размышлять о их целесообразности. - Я пошел, – кратко сообщил он. Альфред, посчитавший эти слова призывом к действию, подсадил Артура, чтобы тот смог забраться внутрь. Но что-то пошло не так: то ли Артур слишком хорошо оттолкнулся от парапета, то ли американец пихнул маленького англичанина под зад чересчур старательно – но в итоге Кёркленд едва не расшиб голову, крепко приложившись к низкому потолку. Зашипев от боли, британец потер ушибленную макушку. - Полегче, – напомнил он Альфреду, перед этим грязно-прегрязно выругавшись. - Простите, сэр, – извинился американец. И когда Артур уже скрылся из виду, негромко проронил: – Удачи тебе. В туннеле было не то чтобы тесно, но очень пыльно: Артуру все время мерещилось, что он вот-вот расчихается и тем самым выдаст себя. Но, на счастье, недолгое путешествие по этой рукотворной кишке завершилось благополучно. Вскоре впереди замаячил свет, тускло пробивавшийся сквозь прутья выходной решетки (у Артура тотчас же возникли нехорошие ассоциации с глухой камерой). Эта решетка, фактически не закрепленная, вынулась без проблем – Артур выбил ее ногой и даже почти не наделал шума. С технической начинкой щита британец справился играючи: не зря же он целых два года пилотировал военные самолеты. Убедившись, что система обезврежена, Артур облегченно выдохнул, стер со лба пот и хмыкнул, представив, как будет восхищен янки, когда Кёркленд доложит ему об успешном выполнении миссии. Сейчас англичанина буквально распирало от гордости за свой дерзкий поступок! Адреналин вскружил Артуру голову, он и думать забыл про прошлые опасения, казалось, весь мир был брошен к его ногам – поверженный и захваченный Кёрклендом. Возвращаясь назад, лазутчик поначалу даже не вспоминал о вчерашнем обострении. Лишь не очень удачно приземлившись, Артур почувствовал нытье в суставах, но оно отпустило, как только Артур заметил, что здесь один... Финансист испуганно покрутил головой: Альфред куда-то делся, а его соратники, которых сам Кёркленд, правда, ни разу так и не видел, тоже словно канули в Лету. Темнота и злая натянутая тишина взяли британца в кольцо, липкий страх, отодвинув все прочие эмоции, стремительно побежал по жилам. - Ал? – негромко позвал незадачливый налетчик, тщетно пытаясь подавить предательскую дрожь в голосе и руках. – Где ты, Альфред?! – спросил он чуть громче, подумав наспех, что, может быть, перепутал туннели, но через секунду ему пришлось зажмуриться от бьющего в глаза света. - Всем оставаться на местах! Это полиция! – прогремел искаженный мегафоном приказ. Сердце Артура рухнуло. Похолодев, бедный нарушитель замер, будто его ударило током, не в состоянии бежать. Да и куда бежать-то: не веря, точно смотрит какое-то плохое кино, он широкими от страха глазами беспомощно наблюдал, как из мрака, словно по команде, выпрыгивают люди в форме, как за оградой деловито сигналят мигалки подъезжающих служебных машин... Артур судорожно поднял руки, отступая к стене. «Облава. Вот черт», – в отчаянии и ужасе подумал он, чувствуя, что вот-вот грохнется в обморок. Впрочем, сейчас сердечник многое бы отдал, чтобы в его глазах потемнело, а мир исчез навсегда. Потому что все было кончено.