Розыгрыш

На столе в кабинете Артур обнаружил пухлый конверт без подписи, а в нем письмо – стопка сложенный вдвое шуршащих страниц, усеянных витиеватым почерком Франсуазы. Его руки непроизвольно задрожали, когда он прочел: «Мой милый Артур! (по-французски, зачеркнуто). Дорогой Артур (по-английски), если ты читаешь это письмо, значит, все в порядке: ты дома, а я уже далеко». Так банально начинают только если не находят собственных слов – Артур знал это лучше всех. Худшие предположения привычно претворялись в жизнь, вот только на сей раз циника финансиста вовсе не тянуло иронизировать. Судя по обрывочным фразам и нескладным оборотам, Фрэн с трудом заставила себя родить такое письмо – своеобразную исповедь, что ли. Кёркленд, слишком усталый, чтобы примерять на себя роль святого отца, сам не заметил, как погрузился в размашистые строчки, наспех выведенные артистически тонкими холодными пальцами... не заметил, как погряз и выпал из окружающего мира. То, что стыдно и страшно сказать в глаза, нередко превращается в письма. Немые свидетели наших ошибок и промахов, раскаяний и потерь, истерик, надежд, откровенных признаний – чего только не встретишь в многотонном архиве бумажных и электронных страниц! Блажен тот, кто все еще не обучен грамоте. Так думал Артур, переворачивая листок за листком: на них перед британцем раскрывались подробности прошедших событий, но ему отчетливо так казалось, будто то была не его, а чья-то чужая жизнь. Непростительно долго он жил во тьме. Попросив прощенья за длинный текст, Франсуаза бесхитростно расписывала все, что знала и чувствовала: о первых трудностях в отношениях с Артуром, первых сомнениях, поселившихся в душе художницы, когда влюбленность прошла, а сама художница поняла, как не похож на нее рациональный банкир. Как она обижалась на него из-за его напускного безразличия, как потом невзначай... вспоминала Франсиса – романтика из ее проклятого прошлого. Она не хотела возвращаться, наоборот – она пыталась забыть, порвать все нити, перерасти, но судьба как нарочно подбрасывала ей повод за поводом для колких воспоминаний. Будто по кругу, мысленно француженка то и дело возвращалась назад, в съемную лачугу под крышей, где была когда-то куда счастливее, чем здесь, в богатом дворце. В конце концов эти обломки памяти стали для Франсуазы своеобразной спасительной гаванью: стоило в их с британцем совместной жизни возникнуть новой шероховатости – Фран тотчас же мысленно сбегала туда, прячась в объятьях добряка Франсиса и повторяя «спаси меня от этого деспота!». «Тот, кого мы так и не отпустили, всегда сумеет подобрать к нам ключи» – услышанная где-то когда-то фраза теперь обрела для девушки новый смысл. Все верно. Как бы ни было горько, Фран пришлось признать: она не могла отпустить былую любовь. Слишком глупо и быстро в свой час она оборвала связи с несчастным художником, слишком жестоко его наказала. Иногда по ночам к ней в голову прокрадывалась страшная мысль: а что если Франсис мертв? Что если он не вынес потери и на эмоциях покончил с собой?.. В холодном поту Фран гнала прочь эти дурацкие помыслы, но подлюка-совесть продолжала грызть новоиспеченную жительницу Британских островов своими «эгоистка, в могилу парня свела» и «как ты можешь быть такой спокойной после того, что сделала?». «Что за черт?! – едва ль не вслух возмущалась девушка, вне себя от того, что, кажется, уже сходит с ума, споря сама с собою. – С чего ты взяла, будто твой ненаглядный сдох?! Может, он сейчас жив-здоров, пьет вино, жрет тартифлет, шляется где-то с очередной подружкой, начисто забыв про тебя. Да и вообще: он сам виноват. Ты очень долго терпела выходки этого алкоголика, – напоминала себе супруга лондонского банкира. – Фани, прекрати! Прекрати все это немедленно!!». Но, подумав так, бывшая парижанка тут же себя одергивала: домашним именем ее звал лишь он. Хватит. Переболели. Теперь она миссис Кёркленд – и ничто не способно этого изменить. Она ошибалась, и как вскоре поняла – очень сильно, продолжая жить прошлым, впрочем, как и Артур, в сердце которого не угасали светлые чувства к Энни. Они оба, сойдясь друг с другом, так и не нашли сил отпустить тех, кто ушел. С каждым прожитым годом тащить сей груз становилось все тяжелей, он давил плечи, изводил хуже каторги, но никто – ни она, ни он – не сдавался. Потому что не признавал, что боится бросить. Когда в жизни молодой семьи разразился первый естественный кризис, ко встрече со своим страхом Франсуаза была готова меньше всего, однако именно тогда – спустя год после их с Артуром свадьбы – она получила первое письмо. Проверяя старую электронную почту, куда ей обещали выслать информацию о грядущей презентации, среди горы нечитанного спама пейзажистка наткнулась на подозрительное письмо. «Франсис» значилось в заголовке – и сердце девушки пропустило удар. Еле соображая, что творит, она открыла сообщение, которое могла столь же легко не заметить, просмотреть, удалить с прочим мусором... Это было не просто письмо, а длинное откровение, из которого жена финансиста узнала, как волновался бедный Франсис, когда она не вернулась домой после их ссоры, как он отправился искать ее и возле дома попал под машину, как потом он долго лежал в больнице, не понимая, почему Фани ни разу не пришла его навестить. Узнав от ее родителей, что она обручилась с неким британцем и уехала в Англию, он впал в уныние: лишь сейчас, когда она шла замуж за другого, художник понял, что собственными руками разрушил их хрупкое счастье... «Из-за своей беспечности я потерял тебя», – повторял он, раскаиваясь и утверждая, что избранница поступила верно, порвав с ним. Хотя сначала ему было очень больно, с досады он готов был локти кусать: подумайте – неизвестно откуда взявшийся соперник просто взял и нагло забрал его женщину, пока он хлопал ушами!.. Но очень скоро на смену гневу пришла депрессия. Не видя смысла жить дальше без его дорогой Фани, он, в точности, как она, хотел утопиться в Сене – к счастью, умные люди вовремя убедили его не делать глупостей. «Смысл жизни в том, чтобы просто жить, – приводил Франсис в письме мудрые слова спасшего его незнакомца. – У тебя есть ты – поверь, этого достаточно, чтобы начать с начала». С того дня, когда он пришел на мост, все сильно изменилось: он обозначил себе новую цель – стать достойным своей любимой, пусть даже он и опоздал, а она навсегда отдана другому. Франсис поклялся, что отныне будет таким, каким она бы гордилась и, вспоминая, была бы рада, что на ее пути ей встретился кто-то положительный, а не пропащий. Поэтому он прошел лечение от зависимости, нашел другую работу, стал посещать различные профессиональные курсы, завязывать нужные знакомства и, в итоге, больше зарабатывать. Деньги покончили с неустроенностью, теперь он мог снять нормальную квартиру поближе к центру, так что свое электронное письмо он писал, поглядывая в окно на Эйфелеву башню, вершина которой сейчас пряталась в тумане, из-за чего казалось, будто башня подрезана. Он не рассчитывал, что Фани ответит, что даже просто прочтет: вряд ли она все еще помнила пароль от старого почтового ящика, но после того, как она поменяла номер мобильного, этот адрес – единственное, что осталось у Франсиса для связи с ней. Зачем же он вообще ей писал? Он сам не знал: может, чтобы расставить точки там, где их впопыхах не расставили, а может, дабы наконец-то покончить с прошлым и, закрыв прежнюю главу, начать новую? В своем письме художник просил Франсуазу не отвечать, если она не посчитает это нужным. Прощаясь, он передавал привет ее мужу, тому, кого он никогда не видел, но кого искренне уважал за то, что он выручил его любимую, не пройдя мимо чужой беды. «Артур, бесспорно, очень хороший человек, – замечал Франсис. – Я рад, что ты встретила его и обрела с ним счастье». Уже поставив подпись, словно вспомнив о чем-то важном, француз признался, что в последнее время много рисует, в основном ее, Франсуазу – по памяти, хотя и не сомневаясь, что в жизни она стала куда красивее. К сообщению был приколот фотоснимок карандашного портрета: у распахнутого настежь окна вполоборота стояла Фран, улыбающаяся, счастливая, ветер трепал ее длинные волосы и подол легкого воздушного платья, а за тонкой рамой окна просматривались очертания весенних парижских улиц. Сердце девушки болезненно сжалось. Она проплакала над письмом двое суток, радуясь, что Артур уехал в Берлин в командировку, а потом так и не нашла в себе сил ответить. Но Франсис продолжал присылать сообщения, одно за другим, рассказывая, как у него дела, хотя его не спрашивали, и никогда не упрекая адресата в молчании – будто решив, что никто не читает этого, а значит, можно превратить одностороннюю переписку в личный дневник. Так прошло три года – три долгих года, за которые Франсис отправил Франсуазе десятки писем, а та старалась не замечать. Пообещав себе покончить с прошлым, она вправду вскоре позабыла про иконки-конвертики на мониторе ноутбука и какое-то время больше не вспоминала бывшего, живя обычной жизнью, но иногда, где-то раз в полгода, после особо бурных ссор с Артуром, опять, как наркоманка, заходила в старую почту, взахлеб читая все, что там собралось. Тогда жуткая буря воспоминаний вновь накрывала француженку, и та полночи судорожно рыдала в подушку. К счастью, муж спал в соседней комнате и ничего не слышал. Все то время, покуда Франсис отправлял свои глупые послания, Франсуаза мужественно молчала, храня все это в строгом секрете – берегла и без того эмоционально неустойчивого супруга от излишних переживаний, но, каждый раз разворашивая гнездо памяти, мучительно понимала, что не может вечно отнекиваться: Франсис все еще любил ее, причем ничуть не слабей, чем раньше, а она... тоже его любила и – о Боже! – даже готова была простить. Она знала, что ее никто не поддержит: всем известно, что возвращаться назад нельзя, а в одну реку не входят дважды, но Фран почему-то казалось, будто в ее случае все получится. Понимая, как по-идиотски смотрятся ее сомнения, она не могла заглушить увещевания сердца. Она бы сорвалась, честное слово, если б не англичанин – ни в чем не повинный бедняга Кёркленд, бросить которого теперь было равносильно предательству. «Как можно его оставить? Он ведь совсем один на всем белом свете – ни родных, ни друзей, да и сам порой беспомощен, как ребенок, – думала Франсуаза, проклиная себя за мысленную измену. – Артур болен: у него слабое сердце, его терзает артрит. Кто поможет бедняге, когда опять случится припадок? Одинокий человек будет просто вынужден постоянно тратиться на больницы, ведь сам себе он не сделает необходимый укол, не приготовит поесть, не сможет ни в туалет нормально сходить, ни помыться, ни одеться. И он ведь на самом деле любит меня: как бы я его ни мучила, ни доставала, ни била, все прощает. Новость, что я его больше не люблю и хочу вернуться во Францию, убьет Артура... А если нет, все равно это подло: он спас меня. За все время, что мы живем вместе, он не сделал мне ничего плохого. Я не прощу себе, если из-за меня с ним что-то случится». Очередное письмо оставалось лежать в электронном ящике без ответа. А Артур ничего не подозревал, не знал, что мешает. Иногда Франсуаза даже сердилась на мужа, рассудив, что если бы он обнаружил сообщения ее бывшего и закатил ей скандал, это было бы много лучше, а так ей приходилось все проблемы решать самой... Но Артур никогда не копался в вещах супруги, не имея привычки даже интересоваться, с кем она общается, и уж тем более – проверять ее телефон или компьютер. Как будто абсолютно не допускал, что она может скрывать что-то. Как будто ему было все равно. А ведь Кёркленд, как Фран убедилась на собственном опыте, был тем еще собственником и ревновал ее к каждому, если видел, что она якобы чересчур любезно с кем-то беседует! Если видел. Содержимое аккаунтов его не интересовало, и она, обиженно расценив это как равнодушие, слишком поздно поняла, что он поступал так, потому что любил ее. Когда они в очередной раз поцапались опять на почве какой-то ерунды вроде разбросанных по дому вещей (чистоплюй это ненавидел) или не того обеденного меню (вкусы британца поражали убожеством), француженка не сдержалась и, открыв последнее письмо бывшего, застучала по клавишам, рассказав тому все как есть. Уже отправив свой запоздалый ответ и обессиленно отклонившись в кресле, она с горечью поняла: между ней и Артуром не осталось ничего общего. Четыре года они прожили вместе, пытаясь подобрать друг к другу ключи, четыре года как на баррикадах, в постоянном ожиданье обстрела. Все хорошее, что тешило их, начисто разбивалось о быт: в основном супруги спорили, ссорились да терпели... Хватит. Она чертовски устала и хотела бы хоть немного пожить без Кёркленда. В идеале – сделать их брак гостевым, разъехаться по разным домам и странам, лишь изредка встречаясь на нейтральной территории. В худшем случае – развестись. Взвесив все «за» и «против», Фран подумала, что даже если бы в ее жизнь не возвратился француз, она бы все равно ушла от Артура. Хоть временно, чтобы восстановить дыхание, хоть не навсегда. Но теперь, когда судьба вновь предложила бывшей парижанке сыграть ва-банк, та не хотела отказываться: рутина была для нее страшнее любых потерь. «Если ты позовешь, я соглашусь, – безрассудно решила творческая натура, покрутив на пальце кольцо, когда-то надетое англичанином. – Поступлю так, как велит мне сердце. Артур должен меня отпустить». Но как сказать мужу правду? Взять на душу этот грех – причинить Артуру боль – она не могла физически, разрываясь между двумя мужчинами, каждый из которых был ей по-своему дорог, важен, необходим! «Я хочу быть женой вам двоим, да, двоим, и не надо на меня так смотреть: я правда не могу выбрать! – споря сама с собой, художница чуть не плакала. – Вы оба значите для меня слишком много, и если я сейчас брошу Артура, этого святого, этого замечательного человека, если предам его... нет, нет, нет! Я не такая!» Из вот-вот состоявшейся истерики ее вырвал сигнал входящего сообщения: Франсис каким-то чудом оказался в сети и, получив ее письмо, наверняка тотчас же прочитал его. «Давай встретимся, Фани», – высветилось на мониторе, когда, всхлипывая, Фран дрожащей рукой щелкнула по выделенному имени. «Ни в коем случае, – быстро набрала художница, со страху спотыкаясь и не сразу попадая по нужным буквам. – Артур не должен тебя увидеть!!» В итоге недолгой переписки они договорились, что Фран сама приедет к нему в Париж под каким-то благовидным предлогом. Таким предлогом могла послужить, скажем, вымышленная международная выставка: с профессией леди Кёркленд разъезды были в порядке вещей. На том и порешили. Франсис великодушно предложил купить ей билет на скоростной поезд под Ла-Маншем, и тем же вечером Франсуаза сообщила мужу, что на выходных собралась в Веве (по задумке пейзажистка отправлялась сперва в Париж, там встречалась с коллегами-художниками, тоже приглашенными на выставку, и они все вместе летели в Женеву). - Веве – это во Франции? – хмуро осведомился тот, приподняв бровь и не отрывая взгляда от страниц «Таймс». На столе перед ним давно и счастливо остывал сытный ужин, состоящий из порции ароматного жульена, чая и маленьких аппетитных булочек с шоколадом, заботливо испеченных Франсуазой из слоеного теста. Промокнув руки полотенцем, Фран вздохнула. - Это в Швейцарии. Чудесный крошечный городок, который так нравился Чарли Чаплину. Я уже ездила туда год назад на такую же выставку, ты забыл? – она обиженно хмыкнула. - Наверно. Для меня вспомнить, что я делал вчера, уже подвиг, а городки с поквакивающими названиями мне вообще все на одно лицо, – проворчал мистер Кёркленд, скорчил жуткую рожу и передразнил, мастерски имитируя жабьи песни после дождя: – Ве-ве, квак-квак. – Через секунду «чертов бриташка» (как его мысленно нарекла жена) снова был сама серьезность. Не замечая чужой реакции, он невозмутимо потянулся за уже четвертой булочкой, упорно, как капризный детсадовец, игнорируя горячее. - Фу, как невежливо, – укорила супруга Франсуаза. – Вам должно быть стыдно, сэр Артур. И вообще, прекрати уничтожать сладкое: я пекла это на неделю, у тебя будет диабет, – забрав, к искреннему недовольству Артура, корзинку с выпечкой из-под его носа, она переставила ее в буфет да, придвинув к благоверному тарелку жульена, строго приказала: – Ешь. Я все вижу и проконтролирую, чтобы ты под шумок не переложил ужин в сковородку. - Но я не хочу! – проныл Артур. Его коварный замысел раскусили, так что он не стал ничего комментировать, а попросту напыжился, наконец отложив газету (его привычка читать за едой была, конечно, ужасна, но бороться с ней Фран устала и давно сдалась, закрыв на нее глаза). – Я сыт. И хочу десерта, – сообщил британец. - Ты не поел! – фыркнула его супруга, не понимая, почему ей изо дня в день приходится терпеть подобный спектакль: в пищевых вопросах Артур был просто невыносим и вел себя, как избалованный мальчишка. Вот и сейчас в ответ чуть ли не топнул ножкой, всем своим видом выражая протест. - Я поел! - Поковырял в тарелке с минуту – это, по-твоему, «поел»? Что за выходки, Артур! – отряхнув передник, Франсуаза сощурилась и, сложив на груди руки, произнесла как можно спокойнее: – Так. Если ты не прекратишь, я на два дня лишу тебя вообще всяких угощений. - Нечестно, – буркнул Артур, тихо ругнувшись – так, чтоб жена не слышала, а вслух заметил: – Я уже не ребенок. - Что-то не видно, – хмыкнула Фран. – Хватит крутить носом, ты худой, как военнопленный. Не пойму, как с твоими гастрономическими заскоками ты в армии служил! - В армии передо мной стояла боевая задача: не сомлеть, – гордо возразил англичанин, все же подобрав вилку, что не ускользнуло от глаз француженки, и она мысленно выдохнула: ну наконец-то. Не говоря это вслух слишком часто, чтобы не травмировать своего невротика, она очень переживала, не связано ли его дурное поведение за столом с чем-то вроде анорексии: субтильность Кёркленда вызывала определенные сомнения в его адекватности, а Франсуаза где-то читала, что мужчины этим тоже болеют, хотя и гораздо реже, чем женщины. Правда, заботливая жена за своим избранником следила и могла поклясться, что тот хотя и на самом деле ел крайне мало, рвоту себе, слава богу, пока не вызывал. - Считай, на гражданке задача осталась той же, – ласково потрепав его светлую нечесаную макушку, Франсуаза беззлобно посмеялась: – Mon lapin, прошу, будь паинькой, ужин сегодня очень вкусный. Тебе понравится, – и, наклонившись, поцеловала мужа в висок. – Не ворчи. - Я не ворчу. - Ворчишь. И споришь. Кушай, глупенький, я люблю тебя и пекусь, чтобы ты не голодал. Подумав, что до окончания трапезы к жующему мужчине лучше не приставать и решить свой вопрос чуть позже, Франсуаза соорудила для себя чашку чаю да устроилась напротив Артура, радостно отметив, что упрямец принялся-таки за еду, причем довольно охотно: похоже, жульен пришелся ему по вкусу. - Ну так как, ты не против, chéri? Что с моей поездкой? – осведомилась художница, когда финансист закончил. Забрав пустую тарелку и не забыв похвалить его за хороший аппетит, она на мгновение застыла, боязливо ожидая ответа. - С какой поездкой? – сморгнул Артур, демонстрируя свою удивительную память. - В Веве на выставку, – устало повторила француженка, снова дав себе зарок не сердиться на убогого: у Кёркленда, судя по всему, медленно развивалось слабоумие, и Фран, зная, что в старости бедняга доставит ей и себе немало проблем, как верная жена заранее училась быть терпеливее. - Ах да, Веве, – вздохнул Артур, виновато улыбнувшись. – Извини. Удачи, дорогая. Франсуаза кратко кивнула и дежурно отпила из чашки, стараясь отогнать назойливые мысли как можно дальше, потому что в сердце вновь кольнуло горькое «ему все равно», хотя она вовсе не хотела в чем-то обвинять мужа. «Он не виноват, что мы слишком разные». *** Париж встретил ее радушно – ярким солнцем и бликами на воде. Закутавшись от ветра в английскую шерстяную шаль, которую на всякий случай захватила с собой, Фран не могла сдержать слез, снова увидев любимые места: знакомые с детства дворы и улицы будто с тех пор вовсе не изменились. Она готова была броситься в объятья Парижу и остаться с ним навсегда. Высокий человек в кремовом пальто и длинном полосатом шарфе приветливо помахал рукой и поравнялся с Франсуазой у прозрачных дверей вокзала. Сердце девушки забилось часто-часто, будто желая выпорхнуть на волю из грудной клетки, улыбка осветила лицо. - Франсис... – прошептала бывшая парижанка, через мгновение повиснув на шее бывшего. – Господи, Франсис, милый! Это ты, это правда ты... – не сдерживая эмоций, так долго запертых внутри, она плакала, горько, навзрыд, а потом принялась исступленно целовать его, будто не верила, что он снова рядом. Она не знала, зачем это делает – просто отдалась чувствам. Он же по-доброму смеялся и, ласково гладя ее по спине, как маленькую, все повторял «тише, тише» пока она не пришла в себя. - Пойдем посидим где-нибудь, – предложил он и деликатно взял чужую жену под руку, ведя за собой. – Сегодня ветрено, не хочу, чтобы ты простудилась. В маленьком ресторанчике было немноголюдно. Ненавязчивая беседа и вкусная еда вернули Франсуазе душевное равновесие. Если бы кто-нибудь потом, спустя время, спросил ее, о чем они тогда разговаривали, она бы вряд ли вспомнила что-то конкретное, но тепло, разлитое между ними, искренний интерес в глазах Франсиса и покой, что вселяли его слова, навсегда сохранились на пленке ее памяти. Они просидели вдвоем дотемна, беззаботно болтая про все на свете, позабыв про часы – Фран казалось, Франсис стал другим, будто бы повзрослел, но при этом остался все тем же милым романтиком, которого она когда-то любила. И, наверно, продолжала любить, несмотря ни на что. - Ах, Фани, ты почти забыла родной язык, – грустно заметил он где-то среди беседы, отпив вина из своего бокала и сочувствующе покачав головой. - Похоже, – согласилась художница, почувствовав укол совести. Внимательный француз был совершенно прав: безоговорочно приняв когда-то правила своего деспотичного супруга, она действительно отвыкла от родины. За четыре года у Франсуазы даже появился гадкий акцент с характерными островными призвуками. Боже. Эту британскую заразу следовало уничтожать в зародыше. – Артур не разрешает говорить с ним на французском, – оправдываясь, призналась вчерашняя парижанка. – А вне дома всюду звучит английская речь. - Как жаль. Артур чересчур строг с тобой, – отозвался Франсис. – И с собой, похоже, раз не позволяет себе слушать столь красивый язык. - Да, Артур страшно самокритичен. Порой мне стоит больших усилий растормошить его, но, поверь, оно того заслуживает, – посмеялась в ответ Фран, тоже сделав аккуратный глоток и про себя отметив, что вино было безбожно вкусное, но слегка ударяло в голову. – Он очень хороший человек. - Другому ты бы не доверила ключ от сердца. И все же, – художник остановился, беря секундную паузу, после которой уверенно подчеркнул: – Тебе стоит чаще бывать в Париже. Девушка улыбнулась. В ее глазах появился блеск, выдающий легкое опьянение, – пока на том самом уровне, когда мысли еще в порядке, а тело уже расслаблено. - Зачем? – Фран лукаво прищурилась, присмотревшись к бывшему через стекло бокала. – Чтоб встречаться с тобой? - Чтобы разговаривать по-французски, – парировал Бонфуа да зачем-то прибавил с едва уловимой серьезностью: – Тебе так идет быть собой, Фани. Это прозвучало одновременно светло и печально, причем настолько, что нетрезвая леди чуть не расплакалась. Эмоции вновь заслоняли разум, подкатывая к горлу комком – и Франсуаза не стала это терпеть, вежливо отодвинула свой полупустой бокал и проронила еле слышно, зато предельно отчетливо: - Давай поедем к тебе. Закроем на замок двери. Выключим везде свет, залезем под одно огромное одеяло и будем смотреть, как умирает мир. Франсис вздрогнул, не найдя, что сказать в ответ: девушка только что опять – как тысячу раз в прежние счастливые времена! – прочла и озвучила его мысли. Сглотнув, парижанин вяло пожал плечами, стараясь не замечать, как больно, до зудящих кровавых ссадин, оставшихся на память о проигранной битве, царапает по сердцу несносное «она не твоя». А Франсуазе попросту хотелось согреться. Не снаружи – внутри, там, где ее свободолюбивая душа сидела в наглухо запертой клетке, насквозь продрогнув, окоченев... Здесь, вдали от холодного английского дома, рядом с человеком, который когда-то мог спасти от любых невзгод, она хотела забыться. Хоть ненадолго снять надоевшую маску чопорной миссис Кёркленд и снова побыть просто Фран... романтичной смешной девчонкой, рисующей башню и влюбленной в Париж. Вздохнув, она жалобно посмотрела на Франсиса. К счастью, тот все понял сам: вежливо подозвав официанта, попросил счет и, расплатившись, отвел свою спутницу к такси, ни на шаг не отходя от нее до самой квартиры. Уютное жилище в центре столицы Франции, необычное, с оригинальным интерьером под стать своему творческому владельцу, однако, как ни странно, совсем не напоминавшее классическую холостяцкую берлогу, показалось Франсуазе родным. «Здесь нет тех площадей, что у нас, нет отдельной мастерской, трех спален и сада с розами, о которые Артур вечно колет руки, но есть душа, – подумала художница, осторожно проходя в комнату. – А в Лондоне пусто, словно нас больше нет в тех стенах. Или не было никогда». Пока Франсис устраивал их верхнюю одежду на вешалке, девушка остановилась напротив одной из стен, не поверив своим глазам: помещение украшали пейзажи, до боли знакомые ей. «Это же... мои, – ахнула Фран, однако тотчас нахмурилась, не давая себя провести: – Для меня специально развесил, – потянувшись, она провела рукой по первой же попавшейся рамке и оторопела: пальцы собрали пыль. – Нет, не специально». Повторив свой эксперимент с еще двумя картинами, висящими чуть пониже и, наоборот, повыше, Франсуаза поняла: парижанин и не думал ее обманывать. Это было удивительно и приятно, так непохоже на него, что Фран даже смутилась своих дурных предположений. - Извини, я совсем забыл, – вдруг услышала она за спиной. Наспех отряхнув руку, Франсуаза оглянулась. Застыв в дверях, парень сконфуженно чесал голову. – Просто они удивительны и напоминают мне о тех временах, когда мы были вместе. Когда ты уехала, я... - Не объясняй, – сказала пейзажистка, обнимая бывшего избранника и тем самым надежно скрывая, что она растрогана. – Мне приятно, что я так много для тебя значу. - Ты очень много для меня значишь, – мягко поправил портретист, по-дружески целуя Фран в лоб, будто был ей всего лишь братом. – Ты дрожишь. Хочешь кофе? Она кивнула. Не слушая заунывный голос тоски, легко приняла тактичное предложение и за чашкой горячего напитка, чей влекущий аромат буквально сводил с ума, до боли напоминая о безвозвратно ушедшем, не выдержав, без стеснения и секретов рассказала Франсису все, что ее терзало... Он внимательно выслушал, ни разу не перебив. Он вообще был теперь каким-то другим, понимающим и чутким, словно из эгоистичного мальчишки, которого она знала, наконец-то получился нормальный человек! С ним ей больше не было страшно. Излив душу, она почувствовала, как ей становится легче. «Будь что будет», – решила бывшая парижанка, отпуская на волю чувства, контролировать которые больше была не в состоянии. Она и не заметила, как принялась отвечать на робкие, но настойчивые поцелуи, как стала тихо молить о помощи, как разрешила переступить ту грань, что разделяет друзей и любовников, – в памяти сохранились лишь обжигающе манящие ласки, одно одеяло на двоих, нежность родных рук да сладостное чувство пьянящего экстаза, разливающееся по телу спасительным теплом. Так же, как раньше, так же, как тогда, когда она еще не была Франсуазой Кёркленд и никто не звал ее «Фрэнсис» на британский манер... От Франсиса пахло дорогим парфюмом, тонким-тонким, едва уловимым, и еще чуть-чуть – сигаретами, но совсем не так, как от Артура: Артур курил что-то очень крепкое, так что хотя и по-своему приятный, но тяжелый аромат табака насквозь пропитывал его вещи. Франсуаза привыкла к этому, более того – ей даже нравилось вдыхать тот запах, прочно связанный для нее с любимым супругом, но теперь она вдруг ощутила, как ей в одночасье стало легко, будто вместе с жуткими английскими сигаретами из ее жизни ушли и опостылевшие оковы. Будто этот человек стал ее новым личным спасителем – теперь уже из британской тюрьмы. Его прикосновения уговаривали ее довериться и идти за ним, расслабиться, отпустить вечное напряжение, передавшееся Франсуазе, видимо, от Артура. Франсис позволял ей быть собой. Горячее дыхание, от которого по коже пробегали мурашки, нежные пальцы, умело ласкающие живот, сорванный шепот... Когда момент наивысшего кайфа миновал, совесть подло ударила Фран под дых, заставив мысленно простонать и вернув из сладких грез в сухую реальность, но усталость была все-таки сильнее, не позволив стыду накинуться на бедняжку. Она уснула в объятьях француза очень быстро, отключившись, словно получила чем-то по голове, но он не стал ее будить, бережно переложив на подушку и укутав одеялом, чтобы она не мерзла. Утром Франсис проснулся первым. Пока лучи заспанного солнца лениво рисовали линии на полу, художник любовался своей спящей красавицей, отмечая каждый нюанс: плавные изгибы прекрасной женской фигуры, подрагивающие ресницы, растрепанные шелковистые волосы, ямочки на щеках... «Я был прав: ты стала еще красивее. Как же мне не хочется терять тебя снова», – невольно подумалось ему, и его сердце тотчас заныло от осознания горькой правды: она по-прежнему миссис Кёркленд. Портретист вздохнул: может, сейчас он и чувствовал себя немного вором, покусившимся на чужое, яркие воспоминания ночи перечеркивали досужие рассуждения о морали. То, как бурно Фани откликнулась на его прикосновения, как отчаянно просило близости ее тело, без слов говорило, что супруги Кёркленд давно не делят постель. «Хотя, наверно, дело не только в сексе... или вообще не в сексе, – мудро рассудил парижанин, потерев лоб. – Они и без этого давно не близки друг другу». Чтобы отвлечься от грустных мыслей, молодой человек вздохнул и, протянув руку к чужой жене, чуть коснулся ее виска, аккуратно убрав за ухо упавшую прядь, которая вот-вот грозила попасть девушке в нос. Вздрогнув, Франсуаза проснулась. Сперва она непонимающе смотрела на бывшего избранника, но спустя несколько секунд вдруг разом все вспомнила и, покраснев, резко отпрянула. - Прости, – машинально извинился француз. - Не надо, – помотала головой девушка. – Не надо было нам так далеко заходить, Франсис! – с горечью поправила она, впившись пальцами себе в волосы: припомнив вчерашнее, Фран разом почувствовала себя по меньшей мере предательницей. – Как я могла... Ошарашено оглядываясь, она судорожно кусала губы, дрожа, точно осенний лист. Франсис, искренне желая утешить испуганную подругу, тронул ее плечо. - Успокойся, Фани, – сказал он как можно сочувственней. – Мы не сделали ничего плохого. - «Ничего»?! – художница вспыхнула. Сбросив его ладонь, будто нечто омерзительное, она яростно накинулась на парня. – Как это «ничего»?! Да я только что его предала, понимаешь? Я изменила Артуру! - Фран, мы взрослые люди, – отодвинувшись на безопасное расстояние, француз попытался призвать к разуму, хотя и знал, что это проблематично: если творчески одаренная барышня вбивала что-нибудь себе в голову, то не отступала до конца. И все-таки он попробовал. – Все изменяют мужьям и женам, это нормально. - Не все, – фыркнула она. – Не суди по себе, мой Артур мне верен! - Хорошо, может, он исключение, но это не значит, что его правила жизни распространяются на других, – вздохнул портретист. – Не вини себя. Я не чужой тебе и люблю тебя, Франсуаза. - Я тоже тебя люблю, – проворчала пейзажистка, побежденно понурившись и устало потерев глаза, размазывая по щекам слезы. – В этом-то и беда: я замужем за Артуром, а тянет меня к тебе! Если бы мне было все равно, если бы это было просто случайностью, я бы сейчас не плакала. Я бы сказала тебе «прощай» и утешилась теми же пресловутыми «все такие» да «Артур сам виноват». Но это не так, – горько выдохнув, бедняжка посмотрела на Франсиса в упор, ища даже не совета – спасения. – Я люблю тебя. И люблю Артура. То, что мы сделали, нечестно по отношению к нему, я не должна мечтать о тебе, но я ничего не могу поделать. Франсис не ответил – просто обнял ее, прижав к себе, словно желая хоть как-то защитить от жестокой реальности. А Фран... Фран больше не могла строить из себя железную британскую леди – и расплакалась, а когда слез не осталось, вымученно подняла на него глаза. - Мне жаль Артура, – прошептала она. – Если б ты знал его, Франсис, ты бы понял, почему мне сейчас так плохо: он не заслуживает такого отношения. - Верю, – улыбнувшись, парижанин нежно погладил ее по плечу. – Я тоже не желаю ему зла. Если уже действительно поздно что-то менять, я готов уйти, отказаться от твоих рук, хотя это, видит небо, немыслимо. Вряд ли я когда-нибудь смогу перестать вспоминать тебя. Впрочем, я привык, – заверил Франсис, правда, его голос все равно предательски дрогнул. – Прости, что рушу твою жизнь... - Забудь, – отрезала Франсуаза. Чувства, владевшие ею раньше, теперь наконец утихли, и художница вновь обрела возможность рассуждать. – Ни к чему извиняться, – пояснила она, не собираясь снова ходить по кругу: минувшая ночь доказала ей очень многое, и опять отступить показалось Франсуазе трусливой капитуляцией. Если сердце сделало выбор, не стоит мешать. – Моя жизнь рушится сама по себе. Кто-то из нас должен помочь ей развалиться быстрее. - Что ты имеешь в виду? – француз нахмурился, заметив, как темнеет взгляд девушки. - Помоги мне избавиться от Артура. С минуту художник безотрывно смотрел на свою гостью, которая в ответ тяжело вздохнула. Пытаясь сформулировать мысли как можно ясней и понятнее – как для Франсиса, так и для самой себя, – она произнесла как можно спокойнее: - Мой муж – замечательный человек, но мы не очень-то подходим друг другу. Он хорошо зарабатывает, по-настоящему увлечен своим делом, ответственный, склонен все просчитывать вперед и ворчать, если что-то расходится с его планами. Но при этом он неисправимый романтик, хотя сам упорно считает свою эмоциональность слабостью и неистово скрывает. Я не такая. Иногда мне не хватает элементарной нежности, проявлять которую Артур не любит, вбив себе в голову, будто чуткость портит его мужественный образ. Я пытаюсь разубедить его, но... мне не переделать Артура. Его равнодушие причиняет мне боль. Его молчание режет без ножа. Наши чувства давно не те, и хотя Артур по-прежнему очень дорог мне, наши отношения себя исчерпали. Франсис, – она потянулась и взяла бывшего жениха за руки, вынуждая слушать еще внимательнее. – Я сбежала от тебя не потому что возненавидела, а потому что устала от твоих фокусов, но я любила тебя всегда и люблю до сих пор. А Артур спас меня, стал мне тем, кого я так безнадежно искала в тебе, дурак: надежным взрослым мужчиной. За ним я как за стеной, но это кошмар, золотая клетка на островах, где всегда идет дождь, а люди ходят мрачные, словно тучи. Я так устала, я хочу домой! Я хочу остаться в Париже, – спохватившись, она сглотнула и проронила: – Если ты меня любишь, милый, прошу, помоги мне уйти от Кёркленда. - Ты должна все ему рассказать, – пробормотал Франсис, но девушка помотала головой. - Нет! Я не могу! Он меня не отпустит. Он очень одинок и несчастен, он ни в чем не виноват – я не имею права причинять ему боль. К тому же, он меня любит. - Тогда нужно сделать так, чтобы он перестал любить, – портретист глупо пожал плечами, и в комнате в ту же секунду воцарилась напряженная тишина. - Как это? – наконец, выдавила Фран, не понимая, что задумал ее бывший избранник. Тот растерянно покрутил головой и, воспользовавшись заминкой, высвободил свои ладони. - Надо открыть ему глаза на твои недостатки, чтобы он понял, что ты ему не подходишь. Ведь если тебе с ним тяжело, ему тоже должно быть с тобой непросто. Он же живой человек, Фани, когда-нибудь устанет не меньше твоего и сам от тебя откажется. - Сам откажется, – задумчиво повторила девушка, словно хотела прочувствовать эту идею на вкус: с каждой секундой та казалась слаже, пока художница не поняла, что, наверно, дикое предположение не просто резонно, но и в какой-то степени гениально. – Да. Пускай. Так однажды утром в самом сердце Парижа англичанину подписали приговор. Оставалось привести его в исполнение, чем Фран и собиралась заняться, как только вновь окажется дома. Всю дорогу художница не переставала восхищаться, насколько же изумительна сама мысль – виртуозно переложить ответственность за будущий развод на плечи Артура, не уронив при этом с его головы ни волоска! Браво, Франсис! Встреча с мужем прошла стандартно: Артур, ничего не подозревая, даже не усомнился, что его супруга побывала на швейцарской выставке, и ничего не расспрашивал, судя по всему, опять не интересуясь ее делами, поскольку был слишком загружен собственными. «Как обычно», – подумала Франсуаза. С этого дня она ненавязчиво и осторожно, точно заправская шпионка, приступила к осуществлению их с Франсисом плана. Дабы «открыть Артуру глаза» (читай: избавиться от британца), француженка стала неспешно повышать свои требования, чаще и чаще открыто выражать недовольство мужем, винить его в скупости, холодности, высокомерии – в общем, во всех тех чертах, которые он в себе больше всего ненавидел и потому не терпел, если его в них тыкали. Он должен был не выдержать, разлюбить Фран, может, даже возненавидеть и в конце концов подать на развод – тогда она, сбросив оковы Гименея, отныне независимая, свободная, получила бы право вернуться во Францию, где, спустя какое-то разумное время, вновь выйти замуж, теперь уже за Франсиса, и стать мадам Бонфуа. Больше не миссис Кёркленд. Сперва все шло по плану: Фран предъявляла своему благоверному претензию за претензией, а тот ни о чем не догадывался (все-таки в ней спала замечательная актриса). Но почему-то бунтовать Артур не спешил, упрямо терпел выходки, выполнял все указания... У француженки создавалось стойкое впечатление, что гордый аристократ только и ждал, когда его наконец «приструнят», потуже затянув вожжи. Это сбивало девушку с толку: все-таки, несмотря на свой непростой характер, Франсуаза была моложе Артура и относилась к нему немножко возвышенно – как к человеку более взрослому. Ну а Артур, поздний ребенок достаточно властной женщины, как на грех, привык быть на шаг позади своей дамы – точь-в-точь как учил неписанный кодекс джентльмена: не покорно сносить унижения, не позорно сидеть под каблуком, но уступать и слушаться. Строгая Энни в свое время стала для него идеальной парой, и пусть они часто ссорились, Артур был готов носить ее на руках лишь за то, что она по-хорошему его мучила, позволяя оставаться главой их семьи, снимала с него излишнюю ответственность, вовремя одернув. Эта самая чрезмерная ответственность нередко терзала не слишком уверенного в своих силах банкира, легкая строгость ему даже нравилась, возбуждая и вызывая интерес, потому, когда Франсуаза начала тормошить его, он искренне обрадовался. Чтобы ей угодить, он устроился на вторую работу, потом на третью... Гордость не позволяла Артуру останавливаться, трудоголизм подстегивал работать больше и больше, ну а желание доказать любимой, что он одномоментно ее верный слуга и всесильный бог, для которого любые ее капризы – сущие пустяки, заслоняло всякое здравомыслие. Он вкалывал точно проклятый, все силы швыряя на ненасытный алтарь гордыни, – неудивительно, что в итоге не выдержал. Как выяснилось, Кёркленд не был железным, наоборот, он страдал ревматоидным артритом и сердечной недостаточностью, имел склонность к нервным расстройствам, часто простужался, круглогодично кашлял, ходил с насморком и всегда тяжело болел. Так что, умаявшись, бедняга осознал, что с такими темпами плохо кончит, а потом с ужасом понял и другое: Франсуаза превращается в его личного тирана, от которого ему регулярно влетает, причем неважно, за дело ли или же просто так. Иногда доходило и до рукоприкладства: после семейных разборок Артур регулярно ходил в синяках да ссадинах, Скотт, узнав про его домашнюю войну, хватался за голову и возмущенно требовал, чтобы друг прекратил все это, но Артур, страшась остаться наедине с собой, только отмахивался. Франсуаза тем временем искренне не понимала, как можно столь упрямо терпеть. Едва не плача с досады, она видела, что супруг не собирается разводиться, какой бы стервой она ни прикидывалась! И, постепенно войдя во вкус, француженка не уловила, когда капризное поведение превратилось для нее в образ жизни. Почти пять лет они мучили друг друга. Любили, оберегали и мучили – изо дня в день, явно и подспудно, умышленно и случайно: он все крепче запирал замки на ее клетке, за маской безразличия скрывая истинные чувства и пугающе называя своей, она выносила ему мозг, требуя невозможного и награждая дурными характеристиками. Он огрызался, а когда горячая фаза конфликта заканчивалась, снова и снова умолял простить за то, что нагрубил, – тогда уже не выдерживала она: понимая, как все-таки дорог и важен ей этот милый засранец, Франсуаза отвечала Артуру на его поцелуи и сама тянула его в постель, увлекая стеснительного британца в мир легитимной страсти... «Я хочу вас двоих, – мысленно рыдала она, перебирая пальцами светлые короткие пряди вечно всклоченных волос Артура, пока Артур, которому было в этот момент сразу же и стыдно, и хорошо, крепко обнимал ее за талию да мурчал ей в ухо всякие глупости: после соития его всегда швыряло в сентиментальность. – Я хочу вас двоих в постель и в жизнь, чтобы вы любили друг друга и меня, а я заботилась о вас. Я бы родила вам детей – и тебе, Артур, и Франсису, парочку милых малышей, с которыми мы бы вместе возились, воспитав их хорошими людьми. Мы были бы счастливы, и никто бы не остался один... Но ты консерватор, ты будешь против, ты не примешь такой расклад. Ах, Боже, почему?!.» - Фрэнсис, что с тобой? Я сделал тебе больно? – встревоженный голос британца возвращал в реальность. Уставившись на жену расширенными глазами цвета сочной травы, растрепанный Артур готов был, казалось, вот-вот вскочить и броситься к телефону, чтобы набирать номер «скорой помощи». Фран снисходительно вздыхала. - Нет. Все хорошо. - Но ты плачешь! – протестовал супруг. - Это от счастья, дорогой, – снисходительно приобняв его, она без слов просила его прилечь обратно, невольно усмехнувшись: какой же он у нее компактный и легкий, лежать под ним – сплошь удовольствие. – Девушки, знаешь ли, существа чувствительные, – со знанием дела добавляла она. – Ты должен был уже усвоить это, lapin, – и поучительно трогала кончик его аккуратного маленького носа, от чего Артур непременно краснел. - Память плохая, – напоминал он. - Все тебе списывать на память, – смеялась она, увлекая его в новый поцелуй и подстрекая откровенными комментариями, от которых – она знала – Кёркленд скатывается с катушек: – В кои-то веки я заполучила тебя в постель. Не надейся, дружище, я не отпущу тебя сегодня спать нецелованным. Ты вечно занят, вечно при делах, но, была б моя воля, я трахала бы тебя каждый вечер после работы во всех позициях. Не красней: ты очень привлекательный человек, Артур, а уж без одежды – ммм... – она хищно облизывалась да, не обращая никакого внимания на вялые сопротивления мужа, гладила его сперва по спине, потом ниже, замечая будто бы между прочим: – Красавчик. Задница охрененная. - Фрэн, – укорял Артур, задыхаясь от растущего возбуждения. – Пожалуйста, не... О Боже, – выдыхал, тотчас позабыв, что он там хотел сказать про приличие, потому что резвые пальцы жены неглубоко, но ощутимо проникали в него. Артур инстинктивно дергался. - Тише-тише, – нежно шептала Фрэн, погладив его плечо свободной рукой, но пальцы не вынимая: ему нужно было привыкнуть, чтобы перебороть первоначальный страх и начать получать от этого удовольствие. – Все хорошо, мой маленький, расслабься. Стараясь не шевелиться, француженка принималась считать секунды: одна, две, три... А потом облегченно вздыхала: Артур начинал двигаться. Еще чуть-чуть подержав так, она его отпускала, чтоб теперь уже самой заходиться в сладостных стонах. Они нечасто практиковали нечто подобное, более того – Артур далеко не сразу открыл супруге этот секрет, но теперь, когда секс стал для них редкостью, она старалась радовать благоверного наиболее приятными для него вариантами физической близости. Она не хотела бросать его, сама мысль о том, что она собирается с ним расстаться, вводила Франсуазу в отчаяние – но что она могла сделать? Нужно было выбирать, и она выбрала, хотя сердце, отдаваясь французу, не желало забывать англичанина. Страсть же позволяла забыться, хотя бы какое-то время не думать о плохом. Скверное утешенье, на самом деле. Впрочем, очень скоро даже оно сошло на нет: две дополнительные работы выдавили из и без того нездорового клерка все силы. Прошел почти год с их последнего свидания в спальне, которое состоялось сразу после того, как в жизнь Франсуазы вернулся Франсис. Со стороны же Артур и Фрэнсис Кёркленд казались нормальной женатой парой: ему было 38, ей 28, он, как и прежде, осторожно мечтал о детях, а она, ввиду отсутствия регулярной половой жизни уже не особо соблюдая график приема противозачаточных, повторяла: банкир еще не погасил заветную половину долга. Артур соглашался да лишь сильней тянул свою лямку, хотя из-за вечной нервотрепки и сверхзанятости почти не спал, плохо ел, худел... Последнее искренне тревожило его жену, и, возмущаясь, что он сведет себя так в могилу, она пыталась всячески его подкормить: зла ему она все-таки не желала. Он же невесело признавал, что любит свою Фрэнсис уже не так, как пять лет назад (ни одна страсть не может гореть всю жизнь одинаково), что ему надоели нескончаемые скандалы, хотелось покоя, вот только не во вред браку. Он надеялся, что еще не поздно все исправить, старался быть сильнее, деликатней, терпимее, но все его хилые попытки покончить с домашней тиранией и вернуться к взаимоуважению терпели фиаско: Франсуаза и не думала снижать планку своих запросов. Война продолжалась, без надежды на перемирие. Француженка сама была не рада этой войне: соглашаясь воплотить в жизнь план Франсиса, она надеялась проделать это легко и быстро, безболезненно развестись с Кёрклендом, уехать. А теперь ей приходилось играть роль стервы, причем настолько уверенно, будто бы она такой и являлась... Иногда Фран спрашивала себя, не приросла ли маска, и со страхом утверждала: нет-нет, все под контролем. Процесс расставания непростительно затянулся. Франсуаза продолжала втайне общаться с Франсисом через все ту же электронную почту, до которой Артуру не было никакого дела. Пару раз ей удавалось снова сорваться во Францию, что для бывших любовников заканчивалось ночами страсти, а для англичанина – очередным поводом поворчать, правда, не из ревности, а просто потому что ему не нравилось, когда его птичка навещала родные берега. - Скоро ты меня бросишь, – как-то раз в лоб заявил Артур, заставив супругу вздрогнуть. – Уедешь в Париж и не вернешься. Лондон тебе не мил, – и фыркнул, сложив на груди руки. - Мир не заканчивается твоей столицей, – негромко замечала она, мысленно проклиная игру, которую однажды затеяла. Обманывать Артура было гадко и в корне неправильно. Не раз и не два она жаловалась Франсису, как же тяжело ей дается этот глупый спектакль, спрашивала, как поступить. Художник ломал голову, не находя ничего лучше, чем раскрыть карты. Он даже неоднократно порывался помочь ей не словом, а делом: приехать в Лондон, встретиться с Артуром и рассказать ему все как есть. - Если он действительно тебя любит, то отпустит, – не сомневался Франсис, мысленно браня себя за малодушие: зачем он слушает эту женщину? Артур должен все знать, довольно! Но вслух почему-то говорил: – Переживет как-нибудь: он мужчина, в конце концов. - Он сердечник, – защищала Артура Франсуаза. – Я не хочу его убивать, Франсис! Это был слишком весомый аргумент, и разговор заходил в тупик. Однажды к Франсису в гости заглянул Гилберт: он приехал в Париж по делам и, конечно, не мог не заскочить на огонек к старинному приятелю. Большую часть года Байльшмидт жил в Берлине, но все командировки всегда взваливал на себя, потому как обожал путешествовать и пользовался любой возможностью куда-нибудь вырваться, пусть даже по долгу службы. На время отъезда он оставлял автомастерскую на младшего брата, домосед Людвиг не возражал, и оба Байльшмидта получали от семейного бизнеса настоящее удовольствие. Заболтавшись за бокалом вина, которым хозяин в обязательном порядке угощал немца каждый раз, когда тот наведывался в его квартиру, Франсис поплакался другу, вкратце обрисовав ту дурацкую ситуацию, в которую он попал, и, убедившись, что Гил слушает все его откровения серьезно, попросил совета, как вернуть чужую жену. - Я сам во всем виноват, но я больше не могу без нее: она нужна мне как воздух, – признался бедный француз. – А тот Артур, как нарочно, серьезно болен. - Болен? – альбинос недоверчиво приподнял бровь. Полулежа в широком кресле, он лениво покачивал ногой и крутил в ладони считай опустевший бокал: только на самом дне плескалась кроваво-красная жидкость. – Ты ж говоришь, он ее содержит. - Он банкир, вот и содержит, – художник устало пожал плечами. – Крутится возле денег – как тут не заработать? Но у него больное сердце, Гил. Фани говорила, он постоянно таблетки глушит, а временами от слабости не в состоянии даже с кровати слезть. - М-да, неприятно, – понимающе кивнул Гилберт. Он не понаслышке знал, что такое слабое сердце: в его семье тоже были больные родственники. – Даже жаль бедолагу. - Вот и мне жаль, – проворчал Франсис. – Ко всему прочему этот несчастный еще и по уши влюблен в мою Франсуазу, а он, сирота, никому не нужен, болен, забыт и одинок. - Кошмар, – Гилберт вздохнул: впервые в жизни услышав про Кёркленда, он, вообще-то не слишком жалостливый и отзывчивый человек, проникся к нему сочувствием. Может, потому что Артур сразу показался ему жертвой чужих конфликтов, и по натуре решительный немец захотел выручить Кёркленда, а может, потому что когда-то венгерская красавица точно так же разбила сердце ему – кто знает. В любом случае, Гилберт был на «ты» с одиночеством – хотя бы в силу своего скверного характера, поэтому серьезно заявил: - Франхен права: нельзя его мучить. Резать ему в лицо правду равноценно издевательству. Твоя шикарная новость треснет его как обухом по башке, да ты и сам вряд ли обрадуешься, если из-за тебя кто-то протянет ноги. С другой стороны, – он задумчиво посмотрел на свет свой грязный бокал и, потянувшись, поставил пустую тару для вина на журнальный столик, – спорыми британскими темпами вы можете благополучно прождать до пенсии. Та еще задачка, дружище, – выдохнув, немец поднялся на ноги, вразвалку подошел к прямоугольнику окна, рассекавшему противоположную стену от потолка до пола, да поразмыслил. – Давай так, – наконец, изрек он, снова повернувшись к французу, который по профессиональной привычке тотчас прикинул, что Байльшмидт находился в идеальном освещении для того, чтобы писать его парадный портрет. – У меня есть приятель в Лондоне... Ну, как приятель? Скорее постоянный клиент: мы с братом как-то подлечили его старый «форд», и парень с тех пор стал наблюдаться только у нас, когда бывает в Берлине. Сам он, правда, в Германии гостит редко, но у него широкие связи, так что чувак этот неплохо так нас пиарит. Я это к чему, – вишневые глаза вспыхнули, а тонкие губы скривились в жутковатой ухмылке. – Он профессиональный пранкер. Людей за деньги разыгрывает. Думаю, Франс, он сможет тебе помочь. - Интересно, чем? – портретист хмыкнул: в самом деле, уж если он и рассчитывал на чью-то помощь, то скорее опытного психолога или адвоката, а не лицензированного шута. Впрочем, немец, видимо, ожидал подобной реакции, потому что в ответ на исполненный скепсиса вопрос сходу предложил: - Разыграет Артура, причем профессионально: чтоб не придраться. Пусть англичанин решит, что, скажем, ради своей жены... попытался ограбить родной банк! – брякнул немец первое, что пришло ему на ум, едва не подпрыгнув от собственной гениальности и затараторив, стараясь высказать все, покуда не позабыл: – А она воспримет его «подвиг» холодно, никак, что унизит Кёркленда: мол, все его старания ей по барабану. И все страдания тоже: в импровизированной полиции его ведь немного помучают прежде чем отпустят. В результате он, кончено, обидится и сам задумается о том, чтобы развестись. С минуту француз непонимающе хлопал глазами, потом нахмурился, почесал затылок и недоверчиво пробурчал, осаждая чужое рвение: - Хорошо, но с чего ты взял, что обман сработает? У этого Кёркленда железная воля: он пять лет терпит выходки Франсуазы, я бы и месяц подобного прессинга не вынес, а он хоть бы хны. – Непримиримо сложив руки, парижанин отклонился на спинку кресла. – Вспомни историю: выдержки британцам не занимать. Почему из-за твоей заварушки Артур вдруг должен взять и разобидеться? - Да хотя бы потому что это логично! Потому что у вашего Артура рога уже как у оленя в брачный период, а он их гордо носит – то ли потому что не в курсе, то ли потому что кретин, – Гилберт, которого перспектива спорить с приятелем вовсе не радовала, возмущенно фыркнул: черт возьми, француз сам просил у него совета, что его теперь не устраивает?! Рассудив так, немец уселся на подоконник и пренебрежительно озвучил старую истину: – Ни один мужик не будет терпеть рядом бабу, которая его ни во что не ставит. - Не убедил, – хмуро отозвался Франсис. - Тогда извини: больше ничего не приходит в голову, – развел руками гость, подумав, что сейчас для полноты картины ему не хватало, допустим, с равнодушным видом глотнуть пивка. Жаль, что в парижском холодильнике свистел ветер, а спускаться в магазин всем было лень. После отъезда Гилберта Франсис сменил-таки гнев на милость: честно говоря, оригинальная идея белобрысого механика, чьей фантазии порой позавидовали бы писатели-профессионалы, французу приглянулась. Просто бросаться в бой без разведки он не привык и, отмахнувшись от энтузиаста, взял небольшой тайм-аут – взвесить возможные последствия. Но чем больше он задумывался, чем тщательней обмозговывал идею Гилберта, тем сильней она его привлекала, представляясь единственно верным, причем, что немаловажно, действенным вариантом. В конце концов Франсис пришел к выводу, что попробовать стоит: хоть какой-то шанс. «А если не поможет, плюну да расскажу все Кёркленду сам», – решил художник. Франсуазу мысль о розыгрыше воодушевила. Девушка даже сказала, что искренне верит, что подобная встряска сдвинет их с Артуром застывший брак с мертвой точки, а самого Артура – с принципиальной позиции любить «до гробовой доски». Заручившись поддержкой бывшей избранницы, Франсис связался с Гилбертом, тот же, в свою очередь, позвонил приятелю в Лондон, чтобы попросить «помочь его знакомой семейной паре сохранить отношения». Это было, конечно, не совсем правдой, лучше сказать – совсем неправдой, ведь заговорщики планировали развести Артура с его законной женой, а не мирить супругов, надоевших друг другу, но Гилберт, Франсис и Франсуаза договорились, что посторонним ни к чему знать их истинные намерения. Для владельца агентства розыгрышей они сочинили легенду: Кёркленды прожили в браке пять лет, устали, скандалят, но хотят сохранить семью, потому что все равно дорожат отношениями, и жена решает разыграть мужа-банкира, дабы он больше времени уделял ей, а не своей работе. Именно такую утрированную версию событий и преподнесли предприимчивому выходцу из США по имени Альфред Джонс. Выслушав Гилберта при встрече (немец приехал в Великобританию пообщаться с Джонсом без посредников, заодно решив некоторые свои вопросы, касающиеся уже непосредственно автомастерской, и собирался задержаться здесь до окончания «операции»), тот сразу набросал готовый сценарий: его фирма договаривается с руководством банка, где работает Кёркленд, что в ночь на субботу произойдет шуточное «ограбление» – в рамках оказания необходимой психологической помощи их сотруднику. Затем, с их санкции Альфред с коллегами совершат свое «преступление», в которое как соучастника втянут ничего не подозревающего Артура, но прибывшая «полиция» (состоящая, понятное дело, из людей Джонса) «задержит» финансиста и отправит на ночь в «участок». Утром после липового допроса парня отпустят домой под липовую же подписку о невыезде, а там его встретят супруга да улыбающийся Джонс. Увидев, на что готов ради нее ее благоверный, миссис Кёркленд в слезах бросится мистеру Кёркленду на шею, клянясь, что никогда этого придурка не бросит, и тайна розыгрыша, целью которого было доказать жене, что муж ее по-прежнему любит, раскроется. Хэппи-энд. - Сколько стоит все это безобразие? – сразу же спросил расчетливый немец, привыкший обсуждать вопросы цены заранее, поскольку не любил неприятные сюрпризы. - Тыщ сорок, – без обиняков брякнул американец, недолго почесав голову. - Евро? - Фунтов. Но принимаю и в евро. Тогда больше, по курсу на день старта реализации проекта. - А ты не охренел?! – фыркнул Байльшмидт, от возмущенья едва находя слова. – Да за такие деньги можно машину нормальную купить в полной комплектации! - Это со скидкой, по дружбе. А ты, твою мать, думаешь, я все деньги себе в карман положу? – тут уже рассердился и Джонс, сплюнув да принимаясь мрачно перечислять: – Поддельная справка от психолога, чтоб банкиры нас пропустили, аренда помещения для содержания клиента, декорации, форма, гонорар всем участникам. Я еще налоги плачу, – обиженно прибавил Альфред. – Поверь, с лондонскими ценниками мне на руки останутся жалкие гроши, а я, между прочим, снимаю тут хату на окраине. И жру иногда. И... - Не продолжай, – прервал Гилберт, не собираясь выслушивать подробности личных затрат приятеля вплоть до туалетной бумаги. – Я понял. Сорок так сорок, не мне ж платить. К счастью, французы пререкаться не стали, кротко пообещав собрать необходимую сумму в срок: вроде как Франсуаза не так давно получила неплохой доход от продажи своих картин, да и у Франсиса были какие-то сбережения. Гилберт, разносторонне талантливый человек, напросился в помощники Альфреду, сообщив, что всегда мечтал сыграть полицейского. Тот не возражал: услуги добровольцев Джонс только приветствовал. Правда, уже на предварительном этапе обсуждений они напоролись на первый гвоздь: американец заявил, что после окончания розыгрыша лично оповестит Кёркленда, что его разыграли. Такой итог заговорщикам определенно не подходил! По их замыслу Франсуаза должна была потребовать от Артура какой-нибудь дорогостоящий подарок, а когда доведет несчастного супруга до белого каления, некто Альфред Джонс – якобы опытный грабитель – якобы случайно предложит Артуру совместно ограбить банк, где Артур возглавлял кредитный департамент. Если Кёркленд откажется, розыгрыш свернется, а Джонс вернет аванс и исчезнет, потому что клиент на провокацию не повелся. Для Франсуазы с Франсисом такой итог означал бы их маленькую победу: Артур не готов рисковать работой, головой и репутацией – значит, уже меньше привязан к Фран. Возможно, если она продолжит давить, ее бесконечные капризы очень скоро его достанут, и он подаст на развод. Согласие Артура пойти на дело автоматически приравнивалось к тому, что мирный разрыв по инициативе британца невозможен: любящий и самоотверженный человек вряд ли бы легко отпустил супругу. Но даже в таком случае Гилберт – автор идеи – верил в успех, просто чуть-чуть отложенный – для этого всего-навсего требовалось, чтобы Кёркленд не прознал, что его разыгрывали. Воротившемуся из «полиции» мужу Фран не должна была ничего рассказывать, но Артур, считая, что она не оценила его рвение и не посочувствовала ему, наверняка бы обиделся. И ушел. Или сперва не ушел, но ушел потом, когда совсем бы прижало, – так или иначе история с банком серьезно ударила бы по его чувствам, подорвала доверие между ним и его женой. Отныне развод стал бы для них всего лишь вопросом времени. Замысел мог, конечно же, запросто провалиться, если бы Артур прослышал о розыгрыше от своего руководства или коллег – однако тогда, по мнению немца, банкир возненавидел бы Фран за то, что она над ним издевалась. О том же, что все проворачивалось только ради того, чтобы супруги Кёркленд развелись, сам Кёркленд не должен был вообще знать, а даже если бы и узнал... что ж, к тому времени он был бы морально подготовлен. Разрыв не стал бы для него ударом исподтишка. Но для этого Джонс должен быть нем как рыба. Увы, американец придерживался своей политики: под занавес он всегда извещал клиента, что произошедшее – безвинная шутка: так фирма оберегала себя от вероятных последующих разбирательств. Иначе расстроенный клиент, посчитав себя оскорбленным, с легкостью мог подать на контору в суд, а сей геморрой был нужен Джонсу как пятое колесо – телеге. - Давай не будем, Ал, – попросил Байльшмидт, попытавшись-таки уломать несговорчивого исполнителя. – Заказчица хочет самостоятельно поставить мужа в известность, это вроде как сюрприз. Можно продержать Кёркленда за решеткой до утра и отпустить, а когда он придет домой, весь такой задерганный да несчастный, жена встретит его нарядная, скажет, что он, мол, ее смелый рыцарь, и все сама объяснит. - В перерывах между стонами в спальне? – издевательски хмыкнул янки, потягивая колу из цветного стаканчика. Уныло перемешивая в темно-красном химическом напитке талый лед и пузырьки газа, Альфред подпирал щеку кулаком незанятой руки, красноречиво демонстрируя, что разговор его утомил. Его очки сползли почти на самый кончик носа, и близорукие глаза подслеповато щурились, тщетно пытаясь навести резкость на образе собеседника. - Даже если так, черт возьми, – вздохнул Гилберт, нервно покосившись на часы, маячившие на фасаде дома напротив. Они сидели в какой-то страшной лондонской забегаловке уже битый час и до сих пор не пришли к единому мнению: тупой американец никак не мог врубиться в гениальный немецкий план, задавая один и тот же вопрос «на хрена?», который альбиноса подбешивал. В тесном помещении, облюбованном в основном запущенного вида молодежью с всклоченными красно-зелено-сине-фиолетовыми волосами и пирсингом во всех возможных местах, отвратительно воняло дешевым кофе и вездесущими фиш-энд-чипс, для экономии жареными по десять порций на одном масле. Даже Гил, будучи в некотором роде любителем фаст-фуда и уважая это негласно традиционное английское блюдо, был уверен, что его вот-вот вытошнит. Больше всего на свете Байльшмидту хотелось выйти проветриться, покурить хотя бы, но чертов янки, увы, не курил. За прошедшее время он успел умять две тарелки упомянутой выше картошки с рыбой и теперь пил колу, раздумывая, как надеялся Гилберт, о предстоящем розыгрыше, а не о том, где здесь туалет. - Какая-то крученая схема, – наконец, изрек Альфред, оставив в покое свой стакан. – Если в итоге клиента извещаю не я, чем гарантирован покой моей задницы? - Хочешь, я поручусь за ее покой, – устало предложил Гилберт. - Не хочу, – буркнул янки, но еще до того, как немец мысленно его проклял, прибавил не без недовольства: – Ладно, я согласен, но только если мы впишем этот пункт в договор. - Не вопрос, – заявил собеседник. Муторное заседание наконец-то закончилось. Но Гилберт, чуть позже гордо рассказывавший французам о своих дипломатических успехах, не знал, что Франсуаза и Франсис за его спиной тоже кое о чем договорились: если Артур рискнет, они вовсе не собирались ждать, пока его ангельское терпение лопнет. По мнению Фран, ее муж был слишком правильным, чтобы покуситься на родной банк, и с вероятностью девяносто девять процентов послал бы Джонса куда подальше. Тем не менее попытка подбить законопослушного Кёркленда на преступление обязательно бы вывела его из себя, а супруга подлила бы масла в огонь своим извечным «ты жадный» (читай: «не расшибся в лепешку ради избранницы»)... Артур не выдержал бы, они б развелись, неважно уже, по чьей инициативе – неудавшийся розыгрыш стал бы лишь поводом покончить с их связью. И француженка, уезжая, больше не чувствовала бы себя виноватой, потому как британец сам выбрал вместо любви благоразумие. А значит, все правильно. Если же Артур соглашался участвовать в ограблении, Франсуаза бы написала ему письмо, где рассказала бы всю правду, и в ночь «преступления» улетела бы в Париж. На развод подала бы позже, осталась во Франции, а потом, официально расставшись с Кёрклендом, вышла бы замуж за Бонфуа. И пускай Артуру будет больно... Фран просто не верила, что время что-то решит, если до сих пор не решило. «Гилберт судит всех по себе, – понимала девушка. – Он не знает Артура и верит, что Артур не сможет терпеть всю жизнь. Но я-то знаю, что сможет. А я не хочу больше мучить и мучиться». Поделившись своими выводами с Франсисом, она обрела в его лице единомышленника, немца же решили не оповещать: он изначально был против идеи говорить Артуру правду. В назначенный день ничего не подозревающий финансист, крепко поругавшись с супругой, был выставлен вон из собственного жилища и, напившись в дрова, «случайно» столкнулся в пабе с американцем по фамилии Джонс, который (хотя Кёркленд об этом не догадывался) шел за ним от самого дома. Но еще до того леди Кёркленд, потребовав от незадачливого банкира дорогое колечко к Рождеству, заплатила фирме Джонса аванс и теперь нервно ждала, когда пранкер позвонит ей и доложит: задание выполнено, клиент на крючке, можете вносить остаток оговоренной суммы (фирма работала только по предоплате). Артур повелся: все, что касалось денег, он всегда воспринимал болезненно, кроме того, он попросту испугался, что матерый вор причинит вред ему или Фрэн. Так законопослушный англичанин стал, сам того не ведая, главным героем детективного спектакля, в то время как его дорогая Фрэнсис срочно продумывала план эвакуации. В ночь «ограбления», пока Артур стоял на стреме, лазал в вентиляционную шахту, а после был задержан полицией, обыскан, допрошен и доведен до нервного срыва в камере изолятора, Франсуаза собирала чемоданы. Под утро, оставив мужу письмо, написанное загодя, как только Альфред отчитался, что Артур в деле, она уехала – сперва на аэровокзал, а оттуда ближайшим рейсом в Париж, где ее ждал Франсис. Какие-то вещи ей удалось упаковать и вывезти даже раньше, но Артур, слишком загруженный работой и будущим «преступлением», ничего, как водится, не заметил. Когда Артура отвели в «изолятор» и заперли там на ночь, Альфред отключил трансляцию: повсюду в импровизированном здании полиции были установлены видеокамеры и «жучки», передающие как изображение, так и звук на монитор главы агентства, но теперь, когда Джонс убедился, что клиент под охраной, он не собирался следить за человеком, предоставленным самому себе, – это было бы попросту невежливо. Потому, довольно потянувшись, тот, кто, по мнению наивного британского финансиста, сейчас сидел где-то в камере по соседству, гордо отправился за новой порцией кофе к автомату. Вынув из кармана джинсов смартфон, Альфред кое-как выбрал из длиннющего списка номер миссис Кёркленд и, зажав гаджет между плечом и ухом, принялся мастерить себе любимый американо. - Все ОК, детка, – посмеиваясь, фамильярно брякнул он, услышав тихое «да» в динамике. – Твой Артур у нас, жив-здоров, спит в отдельной комнате, не вопит. Утром покормим его, допросим и закажем ему такси до дома, чтобы не потерялся. Теперь дело за тобой, – щелкнув языком, янки взял необходимую паузу и уже серьезней напомнил: – Не подведи. - Не подведу, – отозвалась француженка, едва заметно вздохнув. – Спасибо. Правда. - К вашим услугам, мэм, – бодро отчеканил Альфред и завершил звонок. Ночевать он, как и его коллеги, планировал прямо здесь: в реальности место, замаскированное под полицейский участок, являлось хостелом, переживающим вялотекущий ремонт. Старые знакомые Джонса попросили хозяина, их приятеля, сдать им на пару дней это помещение, и тот (после энной денежной стимуляции) согласился. В общем, веселой компании вполне хватило места, чтобы комфортно выспаться и даже побаловать себя поутру горячим душем и завтраком. А Франсуаза, поцеловав пухлый конверт, в этот самый момент чуть не плача положила его на стол в кабинете. «Вот и все», – подумала она, уходя. И сама не поняла, почему на сердце от важнейшего шага, который она наконец-то решилась совершить, вовсе не полегчало. *** ...Соленые капли одна за другой выкатывались из глаз, оставляя на небритых впалых щеках мокрые дорожки. Руки британца сильно тряслись, но Артур не спешил откладывать письмо, перечитывая последние строки снова и снова, точно заведенный. Несколько слезинок упали на бумагу, оставив горбинки и размыв края размашистых букв. «Я не хочу, чтобы тебе было больно, Артур, – уверяла Фрэн со страниц, но от этих утешений финансисту становилось лишь муторнее: в груди ныло по страшной силе, голова шла кругом, все тело пробирала крупная дрожь. – Ты выиграл, мой Король, я сдаюсь». Артур сглотнул, чувствуя, как в его голове звенит пустота. Он не понимал, как то, что было написано здесь, вообще могло быть правдой! Выходит, он наивный придурок, которого на раз-два-три обвели вокруг пальца? По убеждению английского банкира, подобное не лезло ни в какие ворота. «Я не прошу простить меня, Артур, ведь предательства не прощают. Теперь ты вправе ненавидеть и презирать, но как бы ты ни относится ко мне, ты все равно будешь мне очень дорог. Ты самый лучший, кого я знала, мой благородный британский рыцарь, ты спас меня, и я навсегда тебе благодарна. Я не вынесу, если из-за меня с тобой что-нибудь случится... ведь я люблю тебя, Артур, все еще люблю – так, как никогда и никого больше любить не буду, но я должна уйти. Пожалуйста, помни: ты умный, хороший, замечательный человек, который заслуживает счастья. Береги себя. Прощай. Франсуаза Бонне, твоя парижская идиотка». Рядом с именем стояла до боли знакомая витиеватая подпись, а чуть ниже темнело: «P.S.: На развод подам сама». «P.P.S.: Я попрошу Скотта побыть с тобой... Не сердись. Ты навсегда останешься моим зайчиком. Люблю тебя». Рука разжалась, безвольно повиснув вдоль тела, выронив письмо – то тотчас разлетелось на страницы, самые шустрые из которых ловко нырнули под стол. Какое-то время потрясенный и растерянный Артур неподвижно смотрел перед собой, не в состоянии ни думать, ни – тем более – говорить. - Ты мне... сердце вырвала, – наконец, выдавил он. В комнате было очень тихо, на стене тикали часы, и слышалось, как внизу на улице проезжают машины. Кёркленд улыбнулся, но эта улыбка вышла какой-то больной. – Спасибо, дорогая: больше я ничего не чувствую. – Как в замедленной съемке, финансист с трудом слез со стола и, подобрав улетевшие листы, нервно швырнул их в верхний ящик. Гнев, излюбленная реакция на стресс, неумолимо захватывал Артура по косточкам, по сосудам, подбираясь все ближе к горлу – чувствуя это и стараясь привычно подавить, англичанин быстрым шагом пересек кабинет, почти сбежав вниз по лестнице, чтобы поскорей выскочить из дома, но взгляд банкира внезапно наткнулся на коробку шахмат, которую он оставил в прихожей у зеркала. Сам не зная зачем Кёркленд открыл злополучный ящик, из-под крышки которого выскочила вложенная записка. «Отпусти ее, mein Freund. Все, что не убивает, делает нас сильней», – значилось рукой Гилберта. Крылатую фразу мрачного гения, наверняка кумира псевдонациста Байльшмидта, Артур признал мгновенно и охнул, ощутив, как сердце сбивается с ритма. «Не может быть...» – кружилось в голове британца, пока он немеющими пальцами ковырялся в ящике да наскоро изучал фигурки, которые смастерил немец. Спустя еще несколько секунд Артур обомлел: на его ладони покоился белый король, угловатые черты мордашки которого странным образом напоминали черты... самого Артура. Взъерошенные волосы, торчащие из-под маленькой, сдвинутой на бок короны, широко распахнутые глаза, волевой подбородок, короткий нос, гордо вздернутая голова, а еще (вероятно, для пущей убедительности) издевательская табличка на шее: «Артур». Положив фигурку обратно в ящик, банкир извлек следующую, потом еще одну и еще... Все они были утрированными подписанными копиями действующих лиц мрачного шоу: белая королева – Франсуаза, черная ладья – детектив, белый слон – адвокат. Роль черных пешек досталась охранникам, белых – коллегам Кёркленда: последних Байльшмидт в лицо не знал, потому сделал их однотипными, точно сошедшими с конвейера, но в этом тоже было нечто логичное. Основные персонажи же удивляли сходством, не то чтобы портретным – нет, фигурки были весьма условны, однако узнаваемы. Себя Гилберт предсказуемо представил в амплуа черного короля – своеобразного хозяина партии, впрочем, учитывая, что идея розыгрыша изначально принадлежала ему, это виделось по-своему справедливым. Ну а черный ферзем был Джонс. «Ферзь, на которого б не сесть, – не удержавшись, скептически фыркнул Артур. – Королева, блин! Альфред – королева, влепившая мне шах и мат. Мне, мне, черт возьми! Долбаный янки, чтоб тебя триста раз. – Отставив коробку в сторону, он брезгливо поморщился и цинично подытожил: – Ты неправа, Фрэнсис, Гилберт все знал. Он понял, зараза, что ты задумала, и всучил мне эти дурацкие шахматы, чтобы я догадался. Чтобы мне, как ты повторила в своем сраном письме раз двадцать – «не было больно». В этот момент в нем будто что-то щелкнуло – и, растеряв остатки самообладания, Кёркленд проорал на весь дом: - Ах вы твари! Гореть вам в аду! Суки, сволочи, чтоб вы сдохли!! – схватившись за голову, англичанин едва не вырвал сам себе клок волос и взвыл, рыдая: – Фрэнсис, чудовище, за что? Я же любил тебя! Все меня предали, все, даже Скотт, скотина шотландская – туда же. Но ваши старания в жопу, слышите?! – обратился он к кому-то на потолке и вдруг жутко расхохотался, будто был невменяем. – Мне все равно больно! Все равно!!. Это свершилось: Артур, живущий согласно железному принципу держать эмоции в кулаке, Артур, искренне ненавидящий свою природную вспыльчивость, считая ее слабостью и потому тщательно, буквально маниакально скрывая от посторонних, Артур, талантливый и опытный дипломат... сорвался. Сжав ладони так сильно, что ногти оставили на коже кровавые следы, он рухнул на пол прямо там, где стоял. От собственного крика Кёркленд чуть не оглох, а потом вскочил как ошпаренный и, не отдавая себе отчета, стремглав бросился в первую попавшуюся комнату (это была, к несчастью, столовая), принявшись крушить все подряд. - НЕНАВИЖУ! НЕНАВИЖУ ВСЕХ!! – орал взбешенный британец. Если бы сейчас его кто-то видел, немедленно вызвал бы сразу и бригаду скорой помощи, и наряд полиции: злой как черт, всклоченный Кёркленд напоминал даже не футбольного фаната, чья команда крепко провалила финал, а психопата в припадке. Впервые в жизни банкир, чье бережное отношение к вещам давно стало притчей во языцех, портил собственное имущество. В ход шло все, что только попадалось под руку: книги, стулья, цветочные горшки, стопка почему-то до сих пор не выкинутых позавчерашних газет с позапрошлогодними журналами... Наконец, он добрался до высокого антикварного серванта, где семейная пара хранила самую дорогую дизайнерскую посуду – разнокалиберные бокалы для всех тех разномастных женских напитков, которые так жаловала миссис Кёркленд, а также всевозможные тарелки, блюда и стаканы из тонкого стекла. Содержимое этого серванта тянуло на нехилую сумму, но даже этот весомый аргумент на Артура не подействовал: глотая слезы ярости, подступавшие к горлу, он как ни в чем не бывало принялся хватать с полки что попало да со всей силы швырять об стену, крича при этом, как полоумный: – Мрази, вшивые ублюдки, дерьмо!! Да попадись ты мне, чертов лягушатник, – я порву тебя на британский флаг! Я сверну тебе шею, сраный француз, отрежу яйца, голову, руки, ноги! Да как ты посмел?! Жабье отродье!! – сжав в руке стакан с такой силой, что тот хрустнул, Кёркленд размахнулся и с нескрываемым злорадством шандарахнул его об пол. Звон гремел, наверно, на весь район – счастье, что у банкира не было за стеной соседей. – Она же замужем, черт возьми! – второй стакан отправился в общую кучу блестящих острых осколков. Дзынь! – Она моя! – третий. – МОЯ, твою мать!! Черная обида жгла Кёркленда: подумать только, его, непобедимого, разгромили, разнесли в щепки! Его – успешного финансиста, знаменитого хитреца, провернувшего не одну выгодную сделку, мастерски обходя законодательные препятствия, прирожденного дипломата, умевшего – несмотря на свою природную прямоту! – ради дела и приврать, где надо, и отыскать компромисс, и надавить, – развели, как наивного простака! Да еще и сыграли на его чувствах, чертовы провокаторы, зная, чем зацепить... Признавать поражение гордый Артур отчаянно не желал, последними словами проклиная соперника. Франсис не просто влез в его жизнь – он увел его женщину, а за такое британец мог и по зубам врезать, и убить. «Мерзавец», – шипел Кёркленд, разбив в сердцах еще что-то из посуды. Как на грех, самому Кёркленду было сейчас не только обидно, больно, досадно, но и... стыдно, будто бы это он был виноват в том, что его унизили. «Вор у вора дубинку украл», – некстати вспомнилось Артуру, и он горько сплюнул. Он чувствовал себя хуже некуда, как если б потерял (почти) честно завоеванную территорию: как ни крути, он не забывал, что когда-то точно так же вмешался в отношения этих двоих и так же ловко забрал Фрэнсис у Франсиса... «Ответка пришла», – хихикнула совесть, ощутимо ударив под дых англичанина – тот не удержался, согнулся пополам и, упав на колени, громко закашлялся. Машинально выставив вперед руки, чтобы не поцеловать пол, Артур попал левой ладонью прямо в кусок стекла и вскрикнул от боли. Гнев тут же испарился, уступив место пугающему прозрению. Кёркленда передернуло. «Господи, что я творю?» – тотчас подумал финансист, ошарашенно глядя на свою раненую конечность: точь-в-точь, как в фильмах ужасов, из нее, распоротой, текла темно-алая жидкость. В столовой царил жуткий бедлам, словно здесь случилось землетрясение, ковер и пол усыпали осколки, обломки мебели высились перед несчастным хозяином устрашающей горой, пока по паркету медленно и бесшумно растекалась алая лужа крови, пролитой в бою... нет, не с французами – с собственной гордыней. «Какой же я баран, – пробормотал Артур, мигом ощутив вину перед посудой и прочими вещами, которых британец непременно наделял душой. – Простите меня, пожалуйста...» – прошептал он, заикаясь, да, поднявшись, шаткой походкой побрел к аптечке. Распахнув ее дверцы, взял бинты и судорожно пошарил здоровой рукой по полкам в поисках чего-нибудь дезинфицирующего – увы: банка спиртового раствора, которым Фрэн смазывала Артуру руку или ногу перед тем, как сделать укол, накануне как раз подошла к концу. Пришлось лезть в бар за початой бутылкой джина. Промыв рану и неуклюже перевязав ее (хотя сделать это одной рукой было весьма непросто), Артур недолго думая приложился к горлышку, совершив пару глотков того же спасительного эликсира да тем самым обработав повреждение снаружи и изнутри, и чуть-чуть успокоился. Мысленно принеся глубочайшие извинения за свой срыв, банкир принес в комнату щетку, старательно сдвинул мусор в общую кучу и, разумеется, убрал салфетками кровь с паркета. Пока Артур передвигал мебель, стараясь вымести осколки из-под нее, и пытался кое-как навести здесь хоть какой-то порядок, его мысли витали далеко-далеко, забираясь в ноющее и кровоточащее прошлое. Слезы по-прежнему текли из его глаз, пусть даже теперь и медленнее, позволяя иногда вытираться. Промокнув опухшие веки очередным одноразовым платком, несчастный британец грустно скатал его в комок и без зазрения совести отправил в кучу обломков с осколками – все равно выносить. «Я думал, она меня любит, – потерянно повторял Артур. – А выходит, я только мешал ей...». Со стуком приставив щетку к стене, он почувствовал, что в груди опять появилось жжение – признак надвигающегося приступа. Кёркленд чертыхнулся: только этого не хватало. Открыв окно, он какое-то время стоял возле и дышал прохладным сырым воздухом Лондона. Пронизывая тщедушное тело маленького англичанина, тот все же отводил беду, действуя как противоядие. Старый способ редко не помогал Артуру. Когда финансисту немного полегчало, он обернулся, смерил взглядом груду мусора и решил, что уберет позже: сейчас на это просто не оставалось сил. Потом он опять посмотрел на улицу. Серый Лондон. Культурный, королевский, великолепный – город, заслуженно носящий эти и еще с десяток других гордых определений, на протяжении веков бессменный пример для подражания, локомотив прогресса, колыбель истории, блюститель морали, родина настоящих джентльменов и прекрасных леди. Бережно храня традиции предков, столица Великобритании шагает в ногу со временем, способствуя научным разработкам и творческим порывам. Если все дороги и ведут в Рим, то начинаются они, несомненно, в Лондоне. Жаль только, что в этой жизни все неоднозначно. Лондон красив, но мрачен, его подворотни столь же страшны, как прекрасны фасады – слишком много тьмы соседствует свету. Серый, до боли серый – город тысячи нюансов этого несносного цвета, что ловко подмечала Франсуаза, играючи перенося на холсты. Для нее это было чужое место, нелюбимое и даже враждебное, но ей почему-то удавалось мастерски изображать его – может, именно потому что взор ее не искажала любовь? Любой недостаток старой столицы, попавшийся на глаза француженке, был тотчас ею продемонстрирован, и британцы, замученные вездесущим враньем, «необходимой вежливой ложью», в которой они всегда жили, живут и будут жить, всем сердцем полюбили этот честный взгляд постороннего. В своих картинах Фрэн говорила правду – болезненную, обидную, но правду, которой так отчаянно не хватало им... в том числе – Артуру. Он любил свой город, как и свою страну, всей душой, всем сердцем, был готов отдать за них все до последней капли собственной крови. В случае бывшего офицера ВВС Великобритании это были вовсе не пустые слова: пятнадцать лет назад Артур уже доказал свою преданность. Точно так же, поклявшись защищать и беречь Франсуазу до конца дней своих, он был предан ей – честно и безраздельно. Но теперь, посмотрев в лицо Лондону, Кёркленд вдруг понял, что все его обещания не стоят ломаного гроша: какая разница, что он мог совершить ради нее в теории, если на практике был слеп и глуп, рассчитывая сломать крылья той, кого любит. «Эгоист, – подытожил финансист, вяло потерев свою криво перевязанную ладонь. – Так тебе и надо, засранец». Его мысли напоминали остывающую лаву, которая, наконец прорвавшись наружу, застывала коркой. Перед Артуром в одночасье открылся огромный мир, мрачный, неизведанный и прекрасный, которого он прежде будто не замечал. Кёркленд был один на один с этим миром, такой, как есть, – и они смотрели друг на друга удивленно, как родные, но безбожно далекие из-за долгой разлуки люди. Лишь сейчас, когда он выплеснул чувства, Артур, кажется, начал понимать: письмо Фрэн расставило над «і» точки, дало ответы на все вопросы. Больше ничто не вызывало подозрений, все вдруг стало таким ясным, таким логичным, что банкир даже ощутил невыразимую скуку, как если бы везде опоздал и теперь ему некуда было торопиться. Вернувшись к оставленной бутылке, Кёркленд на секунду задумался, но потом потянулся к шкафу и машинально, как заправский пьяница, плеснул алкоголя в чудом уцелевший стакан... *** ...По многолюдной улице города, чье напускное благополучие тает в стопке джина со льдом, пошатываясь, медленно-медленно брел куда-то небритый помятый человек в дорогом пальто. Его светлые волосы, никогда не желавшие лежать как положено, теперь совсем растрепались, его руки, замерзшие без перчаток, казались белыми, словно свежевыпавший снег. Невысокий, худой, уставший... на фоне предпраздничной суеты он смотрелся совсем чужим. Уже стемнело, тут и там сияли огоньками гирлянд украшенные витрины, магазины зазывали покупателей грандиозными скидками, а из-за дверей пабов и кафе доносились тихие мелодии рождественских песен и аппетитные ароматы то жареного мяса и рыбы, то корицы, карамели и имбиря. На каждом шагу варили грог, мешая крепкий чай с горячим вином и специями в таких количествах, будто те все еще считались показателем благосостояния. Люди покупали подарки, сетуя, как же им дороги эти праздники, но не смея отойти от заведенных порядков ни на дюйм – и сотни фунтов перекачивали в кассы продавцов. Когда-то Артур тоже радовал их лютым спросом на сахарное печенье, имбирные пряники, орешки и прочие сезонные сладости, от которых был просто без ума (искренняя любовь британца к сладкому давно срослась с его образом, и все знакомые, коллеги и сослуживцы отлично знали, как проще всего задобрить упрямого финансиста: угостить конфеткой или пирожным). Но сейчас Артуру было не до вкусностей. Невольно думая о приближавшемся Рождестве, он кутался в пальто, дрожа от сырости и пронизывающего до костей ветра: перед тем, как уйти из дома, Артур не переоделся, а тонкий джемпер с первым попавшемся под руку шарфом совсем не грели. Усугублял ситуацию и голод: парень с утра ничего не ел, если не считать едой пустой тюремный чай и джин без закуски. В животе у Кёркленда было пусто, как в залах Букингемского дворца в неприемный день, желудок то и дело сводило судорогой, но заставить себя хоть что-то прикупить да пожевать бедняга был неспособен: ему устойчиво мерещилось, что от любого кусочка пищи его тут же стошнит. «Я, наверное, заболел, – хмуро думал Артур, потирая озябшие ладони. – Ну да, нервный срыв, приступ на ногах, моя невылеченная простуда. Как же логично, кровавый ад». Последний вывод заставил банкира горько вздохнуть: накануне светлого праздника ему совсем не хотелось ни воевать, ни страдать, ни плакать. Зима в Лондоне и без того далеко не лучшее время года, холодное, сырое, промозглое. Порывы ветра забирались под воротник, несли с моря соленую влагу, пока в мыслях Кёркленда крутилось и крутилось, как на повторе: «Она уже далеко». По пути в никуда он сам не понял, как оказался на мосту, правда, на сей раз не через реку: внизу проходила оживленная трасса, по которой в обе стороны неслись автомобили. Свет их фар сливался в единый бурный поток, который катился дальше, поворачивая к набережной и исчезая за поворотом, где темнела мрачная Темза, накатываясь волнами на закованный в бетон берег, будто угрожая снести его ко всем кровавым чертям. Лондон, град-крепость, за столетия привыкший к дикому нраву водной стихии, хранил суровое молчаливое спокойствие. Артур остановился. Отсюда открывался неплохой вид, и в другое время неромантичный романтик наверняка бы полюбовался красотами, но сейчас его уже плохо слушались ноги. Обессиленно привалившись к перилам, едва живой британец подумал, что искренне не хочет возвращаться в пустой дом, где его отныне никто не ждет. Впрочем, он вообще уже не хочет никуда возвращаться... «Свалиться бы отсюда, – пришла в замутненное сознание такая же мутная несуразная идея. – Все сразу закончится, а я снова смогу летать...» Малодушные мысли, словно наваждение, в два счета захватили воспаленный рассудок, из-за состояния легкого опьянения, в котором находился Артур, мгновенно обрели власть, заслонив здравый смысл, так что Артур даже поверил: там, за пределами жизни, все обязательно будет хорошо. Там он наконец обретет желанный покой, там его ждут родители и красавица Энни, которые обнимут его, поддержат, утешат, защитят. Там он, возможно, даже сможет снова сесть за штурвал... Нужно только побороть страх. Артур улыбнулся. Попрощавшись с родным городом и со всеми, кого оставлял, он обхватил холодными руками ледяные перила. Прочел короткую молитву – ту, что выручала даже в самые тяжелые времена, повторил, что поступает правильно, и стал медленно наклоняться: ниже, еще ниже, еще... Кровь прилила к его голове, Артуру показалось, что осталось чуть-чуть, чтобы он потерял равновесие, полетев прямиком под колеса автомобилей, – и от осознания этого до боли простого факта финансисту вдруг сделалось так спокойно, как никогда. Эйфория. Конец. Прощание и прощенье. ...Но тут кто-то грубо схватил его за шиворот и резко рванул на себя, отчего Артур едва не кувыркнулся назад, рухнув в чужие объятья. Инстинктивно дернувшись, англичанин думал освободиться. Тщетно: держали крепко. Непонимающе взглянув на своего наглого спасителя, одновременно потрясенный и смущенный Кёркленд хотел уж было как следует выругаться, но британский мат застрял в его горле, когда Артур понял, кто это. Расширенными глазами, в которых застыло ясное техасское небо, поверх сползших очков на него испуганно смотрел Альфред Джонс.