«Небесный свод, горящий славой звездной, Таинственно глядит из глубины, — И мы плывем, пылающею бездной Со всех сторон окружены.*»
просто немыслимо, как жестока жизнь — вот словно бы вчера я видела Фёдора Ивановича на приёме у баронессы Отри, а нынче утром папенька сообщил мне столь печальную весть. Никак не могу смириться с тем, что столь прекрасный человек покинул нас. Уход Фёдора Ивановича — такая невыносимая драма для всех нас, и моему сердцу по-настоящему больно от одной лишь мысли, но от всей души молю за его покой. Чашка ударилась о блюдце, и капля чая, вырвавшись из позолоченного кольца, упала на стол. Леви чертыхнулся и немедленно вытер так и спешившее растечься пятно. Приподнял чашку, протёр блюдце. Часы на стене отчётливо пробили семь, и Леви поднял голову, упираясь взглядом в распахнутое окно кабинета. Небо было ясным, идеально синим, почти что сказочным. Белые облака — оброненные птицами перья — плавно двигались, слушая голоса слабых ветров. Солнца отсюда видно не было, но чуть потёртые бледные лучи козырем проступали над самым окном. Тепло и ветрено — что может быть лучше? Леви откашлялся и вернулся к чтению. Как они вернулись с экспедиции, он почти сразу же заперся в кабинете и уткнулся в потрёпанную книжонку. (Пришлось, правда, уделить несколько часов отчёту и никому не нужной проверке у медика). Но как только с обязательными делами было покончено, Леви с неким удовольствием забрал с кухни целый мешочек с ароматными чайными листочками, потребовал, чтобы ближайшие дни к нему никто и ни в коем случае не приближался, а затем заперся у себя. Выходя, чтобы провести традиционную проверку дежуривших, он краем сознания что-то слышал про «крики той сумасшедшей» и «Ханджи, кажется, вообще не спит». Его, на самом деле, немного интересовал этот живой интерес боевого товарища к литературе, забранной из дома, но идти к ней самому не хотелось ни разу. Да и, зная Зоэ, можно быть уверенным: придёт день, и она лично ввалится к нему, тяжело дыша от восторга. Леви пил по шесть чашек чая и почти ничего не ел. Засыпал в кресле, скинув только обувь да пиджак. Необходимость в крепком сне пропала довольно давно, да и сейчас всегда надо быть на страже, прислушиваясь к любым внешним звукам. Пока до очередной вылазки есть время, стоило провести его с пользой: а сейчас Леви интересовался лишь этой книгой. И к чему тогда тратиться на сон? Он не понимал мелкие чёрные буковки, что усеяли пожелтевшие страницы, как вороны осеннее небо. Вначале пытался разобраться, разгадать сложный шифр, но эти слова не напоминали ему ничего и близко. Леви сам выучился чтению слишком поздно: мать была сильно занята, а Кенни считал, что хороший нож куда полезнее грамотности. Если бы не Фарлан, который, как истинный эрудит, был помешан на образовании и книгах, то Леви сейчас, вероятно, и писать бы не мог. Впрочем, было бы чудесно, и Эрвин, будь он неладен, слез бы с его шеи и не вынуждал писать по шесть отчётов за неделю. И откуда, святые стены, всё это берётся? Леви уселся удобнее на кресле, перекинув ноги через подлокотник. Книга хрустнула в руке, как зачерствевший хлеб. есть ли тот свет? Куда мы, грешные, уходим, если не туда? Какой он, мир за порогом смерти, и кем мы становимся, едва его переступив? о, я думаю об этом так часто, что голова идёт кругом, но зацикленность на сей мысли даёт мне надежду. Ведь после всех земных мук мы обязательно увидим божий свет — нескончаемый и радостный. Он вздохнул. Нога чуть затекла, и Леви пришлось поменять позу. а если там нет ничего, и я превращусь в прах, как прародитель, и что будет с моими костями? стану ли я обглоданной плотью или полечу незримой душой по всему свету? На некоторых страницах чёрных букв не было, и кто-то мелким почерком писал знакомые ему слова. Бегло просмотрев книгу, Леви быстро сообразил, что прошлый владелец сего труда вёл что-то подобное дневнику и исписал всю книгу — даже поля не прошёл мимо. Записи были без дат, иногда они обрывались слишком резко — на полуслове, будто бы кто-то звал его, вынуждая бросить своё столь важное занятие, а после мысли уже теряли всю свою актуальность. И слова тут были самые разные: пару раз Леви натыкался на описание ветреной погоды, которая так сильно не нравилась незнакомцу. Это было даже смешно. А коли есть нечто за гранью, то найду ли я там матушку, или правда мы с ней расстались навечно? Леви ещё раз перечитал предложение, сделал глоток крепкого чая. Информация о прошлом владельце книги поступала медленно и неохотно. Он мало говорил о себе, предпочитая, скорее, пространные рассуждения. Прочитав уже шесть страниц, Леви не мог ничего о нём сказать. Всё время человек мрачно раздумывал о гибели, пространстве за пределами смерти и божьем промысле. Даже в мыслях о погоде проскальзывала тема неминуемой смерти. Писалось, что: ..в грозу бог смеётся громче, а смерть бьёт краем косы по медным вратам. Когда Леви только раскрыл книгу, уже где-то на самом дне никогда не радовавшей его интуиции уловил хриплый, совсем уж старческий смешок. И первое, что он увидел:помолитесь за меня
Поморщился. За последующие шесть страниц о молитве не было ни слова, но всё было пронизано богом и смертью. Человек не искал спасения и не ждал рая небесного, он интересно рассуждал о возможности того, что может случиться с человеком после смерти, и где в это время предстоит пребывать богу. А будет ли бог рядом? А зачем ему это? Леви не находил ответы в себе, а человек всё спрашивал и спрашивал. У него было так много вопросов, что они нескончаемо переливались один в другой, один в другой. Мы молились за упокой недавно почившего, но я слышала только вязкий голос хорового песнопения и звучный шум ветров, но никогда не слышала бога. Если он молчит под золотом куполов, то где я смогу услышать его голос отчётливо? смогу ли я спросить о смерти того, кто столь нем? Порой рассуждения становились зацикленными. Человек не мог вовремя останавливать себя, и его слова превращались в бесконечную воду. Его голова была полна мыслей самого разного толка, но, взявшись за одну мысль, он продолжал её до тех пор, пока она не превратится в абсурд.вечером мы едем на бал, и я с ужасом думаю о тех взглядах, которыми одарят меня.
Леви замер. Почерк здесь был крупнее, чем прежде, и нервно дёргался по краю листа. Он осторожно перевернул страницу. Серые глаза чуть расширились, с лёгким удивлением всматриваясь в страницу.гнусные, невыносимо гнусные, омерзительные твари!
Ещё раз перевернул.о, они правда считали, что я не увижу эти взгляды, полные возмутительной жалости? правда думали, я так слепа? неужели моя болезнь вынуждает их видеть меня полностью ущербной? что же мешает этим здоровым людям рассмотреть и меня столь же крепкой и целой? лица, полные невыносимого сострадания, глаза, смотрящие на меня так, точно я никогда не могла зваться человеком и готова рассыпаться трухой от одного робкого прикосновения. люди смотрели на меня так долго и так тяжело, что у меня от их взоров заболела спина.
Он писал прям поверх печатного текста — немыслимо. Леви чуть приподнялся. Наконец, исчезла чопорная речь и эти слегка унылые рассуждения. Крупные буквы, закрывшие собой прежний текст, словно бы кричали на него, вынуждая прислушиваться и молчать.я не заслужила такого отношения!
Ах. Девушка. Леви провёл рукой по лбу. Он старался не относить автора записей к какому-либо полу, но сейчас уже было трудно избегать подобного. Было даже несколько любопытно узнать, какова же эта незнакомка, что так яро описывала минувший бал. Почерк у неё был совсем уж неаккуратный, скорее, даже, наоборот — дёрганный, с слишком широкими отступами, длинными петельками и чёрточками над некоторыми буквами. Она избегала заглавных букв и всегда писала цифры прописью. Терпелива и нервозна. Потрясающе. Когда она гневалась, то писала сразу поверх печатного текста, сильно надавливая на перо. Была такой аккуратной, что никогда не капала чернила и тщательно следила за тем, чтобы не марать страницы. В ней была словно бы странная сила — такие люди входят в дома, размашисто хлопая дверьми, а после долго и степенно кланяются, сохраняя верность этикету. На восьмой странице был список имён. Некоторые она подчеркнула, другие — зачеркнула. На десятой был чуть загнут уголок. А внизу:130.
«Что это?» — подумал Леви. Что она хотела этим обозначить, да и зачем? Бумага здесь погнулась случайно, или же она сама загнула её, отметив для себя важную страницу? А если это так, то что здесь такого? Жаль, что он не мог прочитать. Страница шла мимо. В дверь с силой постучались. Леви опустил руку, мягко бросив книгу на короткий ворс ковра, вскинул голову. — Войдите. Моблита было не видно за стопкой бумаг, и он едва не споткнулся о порог, когда заходил внутрь. Простонав что-то невнятное, он крутанулся на месте и бухнул листы прям на письменный стол, чуть подтолкнув стоящую на углу чернильницу. — Во-о-от, — протянул Моблит, вытирая влажный лоб. — Еле дотащил. — Что это? — Описи полученных книг, краткие заметки Ханджи… ну да, — усмехнулся Моблит. — Не особо краткие. Несколько рисунков, мои схемы… Знаешь, я так наспех набросал. — А мне это зачем? Леви медленно подошёл к столу и лениво двумя пальцами приподнял один из листов. Какая-то чудная схема с тщательно прорисованным по краям лесом. Следующий лист — мелкий почерк Ханджи с просто феноменально длинными пробелами. Много цифр. — Она смогла перевести книги? — лаконично поинтересовался Леви. — Нет, но мы занимаемся этим. — Нашли дешифровщика? — О, скорее, знатока литературы. Может, слышал про Огауса Ресто? Это известный библиотекарь из Стохеса. Смит попросил его приехать сюда, чтобы ознакомиться с найденными книгами. — Понятия не имею, кто это. — Ну что ты, он же легенда. Сорок научных трудов и маниакальная тяга к изучению различных мёртвых языков. — Да мне плевать. — Ладно-ладно, — усмехнулся Моблит и присел на край стула. Моблит всегда был чуть нервным, и эта его нервозность трогательно граничила с природной скромностью — поразительно ведь, как они сошлись с Зоэ, такие разные и совершенно полярные. Он сам, правда, давно перестал удивляться этому. Хотя поначалу каждый раз, сталкиваясь с этой шумной дамой, напряжённо застывал в одной точке и пытался разгадать происки хитрющей судьбы. Но это он. Другое дело — этот человек. Леви — чуть-чуть потёртый, грозовой, мрачный, как непогода. Он же был с Зоэ настолько противоположным, что от их коммуникаций возникали то ли молнии, то ли оползни. Каждая совместная работа превращалась в итоге в фатальный абсурд, призванный вызывать вопли удивления и вздохи у солдат. Что эти двое снова учудили, а? Вот и сейчас после вылазки, к которой Леви и Ханджи готовились вместе, в штаб пришло то, что незримо, но слишком уж явно вызвало много вопросов. Тень непонимания накрыла легион тонкой пеленой, как горничная, готовящая кровать барина ко сну. О таинственном доме, возникшем буквально из черноты ливня, говорили мало, списывая всё на усталость, а вот о книгах, привезённых в повозках, молчать было тяжко. Ханджи таскала их с собой везде, даже в столовую, вызывала сюда знатоков литературы и писала эмоциональные письма переводчикам. Запотевшие стёкла её очков не скрывали маниакальный блеск живых очей. Моблит уже смирился с тем, что практически любая более-менее интересная деталь вызывает у Зоэ дикий интерес. Вспомнить бы хотя бы её вскрики, когда проводили изучение влияние света на жизнеспособность титанов… Но вот поведение капрала — это уж совсем. Сидит тут целыми днями, кажется, даже побледнел, уткнулся в книжонку, хмурится. Что за люди. — Ну, — осторожно начал Моблит. — Нашёл что-то интересное? Леви неопределённо дёрнул плечом. — Я трачу время на ерунду, — выдохнул. — Но что не говори, а чтиво расслабляет. — Надеюсь, этот учёный поможет нам хотя бы узнать, о чём книги. Ханджи что-то упоминала про художественную литературу. — Моблит слегка нахмурился. — Она проанализировала шрифт, плотность бумаги, рисунки на обложке… На некоторых книгах чёрным нарисованы женщины в пышных платьях, есть пара книг с золотистыми украшениями сбоку. Вряд ли такие книги могут быть научными. Кажется, на второй странице она упоминала, что любит читать, хотя всегда злится на лживость литературных строк. Я с упоением и любовью читаю каждую книгу, что попадает ко мне в руки. Невыносимо представить хотя бы день без книги, что уж говорить о неделях. Мне нравится их сухой запах, хрустящий звук надломленного безе, когда я раскрываю книги. Но внутри этого прекрасного десерта чаще всего скрыта немыслимая боль, полная людской тоски. Что может быть грустнее, чем вечная любовь внутри огромного мира и зыбкое одиночество человеческой души здесь? Леви мало читал и никогда в этом не нуждался. Ему хватало изучения планов, схем, отчётов, и даже пахнущие чернилами типографии газеты редко попадали к нему в руки. Но мысль, о которой говорила она, показалась ему весьма интересной. Петра, к примеру, очень часто зачитывалась броскими детективами и порой ходила хмурой волчицей, если концовка не удавалась на славу. Ралл как-то сказала ему, что литература отнимает не просто много времени, она похищает целую бездну эмоций. Человек, прочитавший интересную работу, не может поверить в существующую реальность и буквально гибнет. Может, незнакомка была эмоциональнее солдата и правда падала в строки всей своей неокрепшей душой? В конце концов, Леви ведь должен был понять, кто писал эти заметки на полях старой книги, рассуждая о святости литературы и искренне ненавидя тех, кто смотрит на неё с презрением. Моблит потёр указательным пальцем кончик носа и поднялся. — Что ж, я пошёл. Как будет информация, расскажу тебе обязательно. Ты, главное, не засиживайся тут. Сегодня вон на ужин, кажется, рагу. — Хорошо, — сказал Леви. — Я приду. Когда Моблит ушёл, он снова потянулся к уже холодному и почти что горькому чаю. Книга открылась сама собой, правда, хрустнув в его руках как чуть засохшее безе. Страница номер шестьдесят восемь.иногда кажется мне: я боюсь.