Княжна.

      Моя маменька обладала поистине ангельским голосом и умела танцевать ничуть не хуже. Все только и говорят о том, как она была хороша, пластична и мила. У неё были гибкие руки, которые при каждом танцевальном движении плавно поднимались вверх, изгибаясь, как тростинки. Густые локоны чуть покачивались и ниспадали на изящные плечи. Кожа у матери была алебастровая, почти шёлковая, светилась изнутри. Иногда мне говорят, что у меня лицо матери, но я же знаю — лгут. Разве эта красавица, смотрящая на меня с портретов, похожа на то чудище, что глядит из зеркал? Маменька сияла и светилась, она была светом. Женщины, как мне кажется, вообще делятся на тех, в ком свет есть и в ком его нет. У меня — нет. А мама и была чистым, безукоризненным светом.       Вздох. Глаза уже болели от мелкого почерка незнакомки и серых страниц книги. Леви не помнил, когда хорошо ел, и, честно говоря, не отказался бы от скорого обеда. Но часы показывали полдень, а значит, до обеда ещё больше часа. Он поправил жёсткий ворот рубашки и вернулся к чтению.       На сорок второй странице с краю была небольшая надпись, исполненная угольно-чёрным цветом:       «сегодня у нас гостил Архип Иванович*, радовался, как маленький, ей-богу, что его картину купил сам Павел Михайлович. Я с последним незнакома, но отец всегда говорил, что это великий человек. Архип Иванович очень интересно рассказал нам о том, как провёл время летом прошлого года, когда ездил на остров. А ещё сказал — ну тут он, конечно, слукавил, что один его старый друг давно хочет нарисовать мой портрет».       Леви закрыл книгу. Сколько бы незнакомка не писала о том, как она плоха, в его голове всё равно строился ну совсем иной образ. Он складывал его, собирая картину из осколков. Она очевидно бледная, даже болезненная. Невысокого роста, но, может, и чуть выше его самого. Волосы густые и тёмные, чуть прикрывают лицо. Он рисовал её в своей голове, чтобы, однажды встретив на улице, поймать.       Смешно то, что с тех пор, как эта книга попала к нему, прошёл почти месяц, и Леви уже мог бегло понять, о чём всё же она, но никак не мог разобрать тайну её хозяйки. Специалист из столицы — видный муж и учёный — рассказал, что это один из забытых языков. Таких было много, и, вероятно, где-то до сих пор на нём общаются: ну, в какой-то запустелой деревне. Мало ли, чем святые шутят: вот недавно он общался с рыбаком, что всю жизнь болтал на каком-то диковинном диалекте.       Наличие других языков принять можно было. Но как принять то, что незнакомка владела им? Как искать ту, что читает на таком языке? И самое важное — вопрос, которым Леви грыз себя по ночам: зачем?       Зачем ему, вроде бы взрослому рассудительному человеку, тратить силы и время ради девицы, о которой он, на самом-то деле, совсем ничего не знает? Может, она — другая? Вовсе не такая, как на бумаге? Капризная и шальная. Может, у неё ужасный смех и она до безобразия груба? Леви примерял ей личины и чем больше думал об этом, тем сильнее желал увидеть её. Не сказать бы, что в нём проснулся намёк на романтический интерес, просто лёгкая тень любопытства накрыла голову, затянув шею стальным узлом. Найти и увидеть, найти и сказать. Что сказать?..       ч т о       Леви глубоко вздохнул, чувствуя, как от долгого пребывания в кресле у него затекла спина. Он поморщился, чуть потянувшись, и замер. Откуда-то в комнату проникала тихая музыка. Капрал бросил взгляд на часы — слишком странное время для музыкальных пауз.       Он вышел из комнаты, чувствуя чуть поднимающуюся агрессию — лучше бы тренировались, а то дохнут, даже не трепыхаясь. Чем громче была музыка, тем сильнее он злился. И, честно говоря, даже не понимал, от чего. Это не первый же раз, когда здесь играет музыка, и прежде капрал принимал её как данность. Люди любят везде носить свои увлечения. Но сейчас всё было чуть другим: даже дело не в музыке, которая была, по его мнению, чуть шумна, скорее, во внутреннем ощущении чужой обиды. Что-то царапало его и кусало, не позволяя делать здравый вывод.       В детстве, бегая по улицам и высматривая, где найти пропитание, он случайно столкнулся с одним мальчишкой. Тот был старше него, чуть полный и косоглазый. Леви не знал, что с ним было потом и выжил ли мальчик, но случай запомнил прекрасно. Они, как и все дети, быстро нашли общий язык и сговорились вместе украсть немного яблок. Леви было шесть и он не доставал до прилавка старого торговца, что вечно болтал и не смотрел на свой товар, а вот мальчишка был на целую голову выше. Они договорились так: Леви следит за стариком, а мальчишка ворует. Простая схема, которая должна сработать на раз и два. Но в самый ответственный момент всё сорвалось. Собеседник резко прервал беседу, и торговец сразу же обернулся к прилавку. В его карих глазах вмиг вспыхнула злоба, которая не скрылась от Леви. Он схватил мальчишку за руку, и они побежали прочь. Позже, по очереди вгрызаясь в единственное яблоко, они молчали и смотрели на кирпичную стену перед собой. Когда они расставались, мальчишка сказал, что это первое свежее яблоко, что он съел. Раньше находил только гнилые, а тут красное, блестящее, вкусное. Леви умел воровать лучше многих и поэтому часто ел яблоки — они нередко просто катились ему под ноги, когда он убегал от разъярённых торговцев. Стоило мальчишке рассказать свою историю, Леви ощутил странное чувство между рёбрами — словно что-то царапнуло его. Ему стало обидно за незнакомого человека.       И вдруг это чувство вернулось. Прямо здесь, в замке Легиона, посреди его коридоров. Щёлкнуло по носу, напоминая о своём существовании. Кто-то играл на пианино — пусть и не прекрасно, но весьма умело. Кто-то играл, она — нет.       Леви поморщился, толкая дубовую дверь. Это был зал на первом этаже — сотня метров, высокие потолки, круглые окна. На стенах висели гобелены, а в углу стояло старое пианино, установленное здесь кем-то из старых офицеров. Леви встретился взглядами с Зоэ и качнул головой. — Что за шум?       Его слишком резкий тон заставил музыку заткнуться. Скрипнул стул. — Рядовой Кирштейн, сэр! Прошу простить за шум. — Вольно, — выдохнул Леви, подошёл ближе. — Не знал, что ты играешь.       Жан не любил играть. Но мама, надеясь на более мирную жизнь сына, в детстве обучила его игре. Сама она была неплоха в этом деле, но, к сожалению, после рождения ребёнка забросила практически все свои увлечения. — Да я так… — смущённо выпалил Жан, — иногда балуюсь. — А я вот пришла послушать, — довольно сказала Ханджи, широко улыбаясь. — Ты вот знал, что сейчас Жан играл последнее произведение одного очень известного музыканта? Я его впервые слышала, но как же красиво! — Не думал, что тебя восхищает что-то, кроме титанов, — заметил Леви, опуская пальцы на пыльные крайние клавиши. Поморщился, резко убирая руку. — Но ты права, музыка была довольно хороша. Правда, слишком шумно. Сейчас не самое лучшее время для подобного. — Не занудствуй, — Ханджи легонько толкнула его в бок. — Дверь открыта, пианино ничьё. Можно приходить и играть, когда хочется. — Я просто хотел сказать, что… — Леви вскинул голову и упёрся взглядом в гобелен.       Материал потемнел от времени, но некоторые детали сохранили изначальную красоту. Бледно-зелёное дерево своей кроной упиралось в голубое небо, покрытое крошечными облаками. У самого дерева стояли две девушки в старинных рубашках и держали в руках свирели. Леви никогда не задавался вопросом, кто, вообще, решил развесить гобелены здесь, да и откуда они.       один его старый друг давно хочет нарисовать мой портрет       А вдруг он нарисовал? Что, если где-то есть её портрет? Висит в такой же комнате, скрытый ото всех, покрытый пылью и плесенью. Кто знает: вдруг кто-то ищет образы этих девушек с гобелена и уже отчаялся, а они — тут, красивые и почти живые. — Леви? — позвала его Ханджи. Её лицо было буквально перед его глазами, а стекло очков чуть сверкало. — Ты что, завис, а?       Двинул головой так резко, что больно резануло у самого основания, скрипнула крепко сжатая челюсть. Опущенные на клавиши длинные пальцы, чуть дрожащие от волнения, совершили феноменально глупую попытку играть снова. — Р-рядовой… — прорычал Леви, чувствуя, как звуки превращаются в сплошной шум. — Я же попросил.       Плевать он хотел на музыку, пусть тут хоть бал устраивают, если потом уберутся как следует. Сейчас — вот просто сейчас — лютая мигрень напала, да и цепная мысль как-то забавно бегала по рассудку, как ящерица, боясь быть схваченной за витиеватый хвост.       Леви глубоко вздохнул и потёр переносицу. Вдох-выдох. Что-то очень близко… цап, и оно окажется в его руке, что-то такое простое и невероятно очевидное, но почему он никак не может даже взглянуть на это?       Зоэ кивнула, и Жан заиграл снова — еле слышно, вяло перебирая пальцами, уныло вспоминая, как в далёком детстве мать кричала на него и заставляла играть, а то вот вырастет и будет, не дай Сина, попрошайкой. Шум в голове, идущий рядом с покрасневшим лицом матери, искусно соединялся с палитрой звуков, а потом, будто желая большего, поднимался выше — туда, к едва не подпевающей своему удовольствию Ханджи, к бесстрастному дыханию капрала: колючее напряжение, скованность, сосредоточенный взгляд на стену; а дышит ли? Жан медленно моргнул, ощущая, как расслабляется и снова может получать хоть какое-то наслаждение от этого никому ненужного бренчания.       И, когда музыка снова превратилась в тягучий незаметный фон, будто бы привычное ощущение ноющей боли от старых ран, — уже и бинты не нужны, да мази забыты, но всё равно пару раз в месяц что-то да заболит, — Леви неторопливо подошёл к гобелену, вскинул голову, ибо ростом был только до бледных колен оголённых нимф. Сколько бывал здесь и никогда не интересовался, всегда было плевать, всегда — мимо. Но сейчас… снова эта колючая мысль…       Сказать ей — что? — Если тебя нарисовали, — выпалил он, равнодушно смотря на практически историческую красоту, — значит, я смогу увидеть тебя.       «И всё скажу».