Княжна.

      Хорошо, хорошо шла гнедая по узким тропам и широким полям. Копыта подминали сухую пшеницу, и раздавался тихий треск. Ввысь взлетали крошечные мотыльки, потревоженные животным. Иногда разносился знакомый с детства звук, похожий на щелчок, и перед идущим конём прыгали зелёные, маленькие кузнечики.       Лето, это было лето, сочное и зелёное, красивое и молодое — июнь, всего лишь июнь, третье число. Такое же сочное и молодое яблоко было у неё в руках. Легко управляя конём, удерживая поводья лишь в правой руке, она крутила в левой спелое наливное. Когда кусала, сок брызгал и капал, стекая по подбородку, на белое платье.       Подол платья был из лёгкого хлопка и струился изящными волнами — достаточно изящными, чтобы Паулина могла считать себя нарядной, но недостаточно для того, чтобы в обществе о ней не стали шептаться. Безобразные нравы, полные пустоты и морального каннибализма.       А Паулина еле смогла вырваться в деревню, избежав докучливых вопросов отца. Ей-богу, он порой слишком опекал её, до дрожи боясь потерять. Когда-то он уже схоронил обожаемую женщину — (три дня ревел, губы кусал, кричал на слуг так, что те тряслись), и не мог теперь позволить себе потерять ещё одну — самую, самую любимую.       Паулина не злилась и не смела думать об отце дурно, но всё же, как у всякой юной девы, в ней бурлила вполне себе бунтарская мысль. Сбежать, скрыться — неважно ведь куда, только бы избавиться от приставучего родителя, что никак не может успокоиться. И деревня — простой, русский кусок сухой земли, увенчанный крохотными, деревянными избами, подошла как нельзя лучше.       Тут и поле — золотое почти, от крайнего дома до густого елового леса, и церквушка с резными оконцами, старыми бледными иконами и звоном колокола. Этот колокол звонил дважды в день, и каждый раз все жители деревни замирали, прижимая руки к груди, будто ожидая святого прихода прям в их покалеченные, израненные эпохой избы.       Паулина жила в большой усадьбе, которая принадлежала какому-то важному чиновнику из Москвы, но хозяин, предпочитая город, бывал здесь раз в год, да и то — проездом. Его слуги — люди приличные, крепкие — приняли Паулину с радостью и легко смирились с новой, пусть и временной, госпожой.       Правда, Паулина (или «Линочка», как её прозвала местная пузатая кухарка, или «Паула» — как величал конюх) на госпожу вообще никак не тянула и кривилась при каждом раболепном обращении. Её тощая, совсем не аристократическая фигурка блуждала по усадьбе призраком, стыдливо опустив глаза. Не любила она ни поклонов, ни важных обращений, ничего.       Поэтому предпочитала с утра брать скакуна и мчаться на нём по полям, чувствуя, как платье, движимое свободными ветрами, ласкает ноги. Эти, к слову, ноги, что в ходьбе были крайне слабы, к седлу привыкли сразу. Забираться на коня было сложно, но тут благо помогал старый конюх, легко поднимая Паулину одной рукой.       «Да вы, сударыня, не весите ничего!» — хохотал он, и ей было до красных щёк стыдно и за свою болезненную худобу, и за эти дурацкие ноги. Какая-то старуха, что убирала при дворике усадьбы, заметив ужасную хромоту Паулины, покачала седой головой и сказала, мол, надо к батюшке, может, поможет.       Паулина скривилась так, что физически ощутила спазм мышц лица. Ни батюшка, старушка, ни бог не помогут, тут только к палачу.       Посреди поля, когда белое солнце было над головой, а за спиной — деревня, Паулина остановилась. Хорошо… везде хорошо, где не надо ей ходить. Сидя в седле, девушка ощущала себя невероятно живой и настоящей, и только подумав про это, с ужасом поняла: так, наверное, чувствуют себя все. Все… кроме неё.       И засмеялась, опустив голову вниз.       Да будут прокляты во веки веков и та повитуха, и чванливые бабы, что суетливо вещали её матери, что даже при таком слабом здоровье надо, надо, милая, рожать. Какая она, Ядвига, была красивая, боже правый. Безупречная особа, хрупкий ангел, птица, случайно попавшая не в ту рощу. Она вообще не была создана ни для быта, ни для семьи — так и должна была, видит бог, петь да танцевать, красотой своей радовать.       Но уговорили, уломали бедную: не было и восемнадцати, как она в муках родила ребёнка. Паулина вначале запуталась в пуповине, а потом целый час не кричала, как бы сильно повитуха ни била её по спине. — Девочка, — сказала бабка, передавая ребёнка отцу, — живая… только вот ножка у неё…       И захлопнулась, словно тут была её вина.       Подогнутая в щиколотке нога, как будто веточку кто-то сломал. Паулина всегда, сколько бы не жила, до зубного скрипа ненавидела эту ногу и эти взгляды, полные сострадания вперемешку с отвращением.       «Какое же это горе! Такая красивая девочка и это… вот…»       Никто не называл это своим именем — уродство.       Паулина погладила лошадь по крепкой шее и уткнулась лицом в гриву, чувствуя терпкий животный запах. — Хорошо тебе, — сказала она одними губами. — Отпущу тебя и убежишь, куда захочешь. Будешь красивой, свободной и живой. А я… — она печально усмехнулась, — даже слезть не смогу с тебя.       Ей и смешно, и горестно — оттого, наверное, только и может Паулина, что жалобно скулить. Нет в мире ничего, что её бы радовало: всё пустое. Иногда ей до спазма в груди хочется нарядиться в красивое (самое-самое) платье и пойти на бал (хоть она и ненавидела все эти сборища), и там танцевать — как здоровая девушка, будто она не уродец.       Отец и фрау Тельза ещё хранили надежду, что Паулиночку можно выдать замуж: мол, ничего, что она такая, личико-то вполне хорошенькое, да и приданое — неплохой дом и двадцатка крепостных! Но Паулина знала, что это глупо: она бы никогда не вышла замуж. Вряд ли её кто-то такую калеку полюбит, а если и возьмут в жёны, то только из-за приданого. А нужно ли ей это? Всегда жизнь вне любви, зная, что это не за ней пришли, а за достатком.       Паулина совершенно спокойно смирилась с тем, что до самой смерти проживёт одна, и, честное слово, нисколечко не волновалась. Она уже распланировала каждый год своей никчёмной земной жизни, отведя себе недолгие тридцать лет. Будет жить в деревне подальше от любопытных глаз, научится готовить (для этого ведь не нужны ноги), откроет небольшую школу и начнёт рассказывать деткам о стихах и картинах. А потом, едва исполнится тридцать, повесится на старом ясене.       Это пусть другие, здоровые и счастливые, живут дальше, а с неё будет достаточно. Паулина не хотела быть одной в старости и видеть, как у тех, других, и семья, и детки, и большая любовь. С каждым днём её ноги болели всё сильнее: одна от травмы, другая от нагрузки, трость не помогала. С ужасом представляя своё будущее, Паулина видела только немощную старуху, что не в силах даже шевелиться.       Поэтому, да, конечно, лучше всего — повеситься.       …Но а пока она ещё жила и даже пыталась радоваться: горячая лошадь покорно ступала, сминая пшеницу, солнце грело спину. Паулина нынче сама встала на табуретку, чтобы забраться в седло, — а это значит, что и на ту, последнюю, табуретку без помощи взойдёт.