ferro ignique

Новости до Оствика доходят не так быстро как хотелось бы, но даже там сложно проигнорировать разрыв в самих небесах, наполнившихся зловещим зеленым светом. Отец Максвелла сетует на то, что вновь мир катится к чертям по вине магов, злится, кривится, читая последние выпуски газет, замалчивающих события на Церковном конклаве, мать же уповает на появление спасителя небес, на чудо, на рождение нового героя. Старшие братья внимательно наблюдают за родителями, подхватывая их настроение, боясь впасть в немилость из-за случайно оброненных фраз, сказанных вразрез убеждениям отца и матери. Максвелл – возможно, эгоистично – пользуется моментом неопределенности, чтобы отвести от себя внимание семейства, отстрочить свое отправление в Церковь, принятия сана, служение Создателю. Умом он понимает: конец света совсем не то событие, которому стоит радоваться, но так уж получается, что только ему удается отвлечь Тревельянов от судьбы младшего отпрыска. Максвелл Тревельян сбегает с шумных семейных трапез теперь раньше всех, потому что в скором времени газеты открывают страшную правду Оствику: мир собирается спасать возрожденная из веков Инквизиция и во главе ее маг, и во главе ее кунари. – Недопустимо! Маг! Кунари! – выплевывают ругательства, высказывают недовольства его братья. – Здесь написано, что он тал-васгот, – уточняет Максвелл, слишком педантичный, чтобы закрыть глаза на неточность. – Не все ли равно, – одергивает их мать. Отец в ответ хмуро смотрит на заголовки газет и портрет Вестника Андрасте – озлобленного, серого, словно гранит, дикого, с перекошенным от отвращения лицом, многочисленными шрамами, лихо закрученными огромными рогами с засечками. Мать утирает белехоньким платочком несуществующие слезы у уголков глаз, тихо сама себе плачется, что мир обречен. Но Максвелл точно знает причину их злости – они винят Каараса Адаара главным образом не в том, что он маг и кунари, а потому, что его сестра, Эвелин Тревельян, погибает на конклаве. В глазах матери он читает вполне понятный вопрос: «Почему Андрасте выбрала не нашу девочку, а это чудовище?», на лице отца – мрачном, злом, искривленном в гримасе боли от потери любимой дочери – видит то самое выражение, означающее, что мир был потерян для него, когда Эвелин не стало. Максвелл – прирожденный наблюдатель – замечает оттенки скорби даже в братьях, вечно соперничавших с Эвелин за внимание отца и превосходство в их семье. На Конклав прибывает множество человек, даже удивительно, что после такого взрыва там вообще хоть кто-то выживает. Максвелл вспоминает сестру – тонкую, смышленую, ловкую, но не готовую к таким ситуациям – и думает, что этот Каарас Адаар и вправду единственный, у кого могли быть шансы выжить в том хаосе. Сам Максвелл, глядя на портрет Вестника, не видит ничего, что вызывало бы ненависть. Если у этого Адаара есть сила спасти небеса и мир, то почему бы и не поверить в него? Он искренне не понимает предвзятости родителей, не находит смысла в строках газет, раздразнивающих обычных людей и настраивающих против «Вестника Андрасте», и сочувствует Адаару, сосредоточившему на себе внимание всего мира. Адаара все еще поносит весь мир, когда он заявляется в Вал Руайо, встречает там храмовником и служительниц Церкви и во всеуслышание заявляет: «Наш истинный враг там, в небе!», и уже на следующий день весь мир гудит, шумит, еще горячее обсуждает Инквизицию. – Он просто пешка, – фыркает отец. – Пытается разбрасываться громкими речами, написанными для него, а сам наверняка и двух слов связать не может. Максвелл считает, что отец не прав, но промолчит лишь из-за того, что не хочет привлечь к себе внимание, пусть и знает, что после смерти наследницы Тревельяны не готовы отпускать детей куда-то далеко. Он лишь жадно вчитывается в каждое слово Адаара, записанное пронырой-газетчиком, чувствуя, как проникается к новоиспеченному Инквизитору после каждой мысли, выраженной им. – Кто знает, может быть, он не так уж и плох? – бормочет себе под нос Максвелл, изучая новый портрет Адаара – уже менее устрашающий, более живой и естественный, – но Тревельяны слишком поглощены обсуждением Инквизитора между собой, чтобы услышать замечание младшего отпрыска. Семья относится скептически к тому, как мир меняет свое мнение об Адааре и всей этой сомнительной Инквизиции. Все они язвительно фыркают, заявляя, что ни секунды не сомневались в том, что треклятый маг-кунари поддержит редклифских магов, и хохочут – зло, издевательски, надменно – над расширением влияния Инквизиции. – Вы только посмотрите, – смеется старший брат Максвелла, – этот Адаар тащит в свою пресловутую Инквизицию кого попало. – Над убогими не стоит издеваться, дорогой мой, – произносит мать, но Максвелл знает, что и она тоже смеется над Адааром. Максвелла это злит – каждая насмешка над Адааром почему-то с каждым разом воспринимается все острее. Он теряется в субъективности двух взглядов: с одной стороны, газеты теперь восхваляют Инквизитора, а с другой его семья продолжает поливать его грязью. Максвелл в сердцах клянется когда-нибудь самолично выяснить, какой же этот Адаар на самом деле, хотя прекрасно понимает, что Тревельяны не отпустят его в Инквизицию, а сбежать Максвелл вряд ли решится. Он продолжает жадно вчитываться в новые статьи газет, понимая, что ему нравятся мысли Инквизитора, что находит в них свои собственные невысказанные идеи, и кажется, будто он находит родственную душу, с которой Максвелла разделяют тысячи лиг. Адаар – не принимаемый, отрицаемый, впитывающий ненависть завистников, противоречивый – без страха говорит то, о чем Максвелл думает еженощно, но боится высказать свои суждения, чтобы не быть отторгнутым собственным миром. А Инквизитор громко заявляет об этом с помоста, с порогов церкви в Убежище, со своего золоченого скайхолдского трона, с каждой страницы газеты, прочитанной Максвеллом. Максвелл и не замечает, как все чаще думает о словах Адаара, как прокручивает их в голове, представляя, как же звучит его голос, и понимает, что влюбляется в идеи Инквизитора. Его цепляет свобода, за которую борется Адаар, справедливость, к которой тот стремится. В какой-то момент на глаза попадается новый портрет Адаара, от которого сердце Максвелла странно екает. Тот выглядит впечатляюще с этими его холодными синими глазами-кристалликами на хмуром сером лице с толстым шрамом над бровью, с заостренными ушами, широким подбородком, плоским ломаным носом и действительно впечатляющими рогами. Инквизитор Адаар удивляет всех, выживая, выбираясь из Тени, во второй раз шокируя мир, становясь его новым чудом, уверяя всех вопреки собственной воли в том, что он является Вестником Андрасте. Но Тревельян отчего-то уверен, что если кого Создатель и наделил силой спасти этот мир, то ею определенно обладает Адаар. Максвелл устает от критики Адаара семьей, молча удаляется с семейных ужинов и тихо молит Инквизитора спасти этот мир. Он превозносит Адаара, наверное, сильнее необходимого, возвышает его в своей душе так, словно он единственный в этом мире, кто достоин обожествления, даже совершая ошибки. Тревельян упускает момент, когда возвышение Адаара и восхищение перед ним перерастает в слепое обожание, как он становится верным и ревностным союзником не ведающего об этом Инквизитора. Несбыточная мечта встретиться с Инквизитором, хотя бы раз услышать его голос – то, как произносит свои потрясающие речи, – завладевает Максвеллом и за возможность увидеться с ним он хватается обеими руками, когда мать заговаривает о балу в Орлее. – Мы должны поехать, матушка, – говорит Максвелл осторожно. – Мы давно не выходили в свет, пора бы заявить миру, что смерть Эвелин не уничтожила Тревельянов. Мать смотрит с подозрением, щурится, словно бы пытается высмотреть на лице Максвелла настоящую причину такого интереса к высшему свету, но вслух произносит только: – Не думала, что ты когда-либо заинтересуешься балами, дорогой. Но ты прав. Пора бы Тревельянам вновь заявить о себе. Максвелл старается не сиять сильнее, чем нужно, пытается не выдать себя, когда идет к себе. Но одевается на бал тщательнее, доверяясь советам матери по поводу внешнего вида, чтобы выглядеть перед Инквизитором Адааром презентабельно. Он дрожит от нетерпения, боится сделать в их первую встречу что-нибудь не так и молит Создателя о том, чтобы тот помог ему произвести на Адаара хорошее впечатление. На балу императрицы Селины он тайком сбегает от Тревельянов, бродит по залам, пытаясь отыскать Инквизитора, о котором без умолку говорит двор, но не находит. Вместо этого за ним увязываются несколько молодых барышень, которые не прочь потанцевать с младшим отпрыском Тревельянов и от которых Максвелл прячется в безлюдной библиотеке, где он и находит Адаара, блуждающего меж книжных стеллажей. – Тоже сбежали от этой дворцовой суеты? – интересуется Максвелл с глупой улыбкой, пытается быть естественным, а не счастливым дураком. Он как бы естественно прохаживается по библиотеке, делает шаг навстречу к Адаару – чертовски высокому, крепкому, сильному, выглядящим еще лучше, чем на портретах. Ему не хватает совсем чуть-чуть, чтобы дотянуться до плеча Инквизитора головой, но Максвелл совсем не чувствует себя ущемленным или что-то вроде того. Наоборот ему кажется, что огромный Адаар именно такой, каким должен быть Инквизитор.

– Максвелл Тревельян, – представляется он, стараясь не улыбаться так широко, протягивая руку и заметно нервничая. Адаар косится на него недоверчиво – все же это орлесианский двор, а про Игру он слышал, – и Тревельян думает, что Инквизитор уже перестал быть тем, кто нуждается в запоминании всех этих многочисленных имен, произнесенных за вечер. Отныне его, Каараса Адаар, имя будут стараться запомнить, потому что Инквизиция теперь обладает силой и мощью, с которыми стоит считаться. – Я хотел бы вступить в Инквизицию. Слова сами собой срываются с губ Тревельяна, и улыбается он счастливо-счастливо, когда Каарас говорит: «А что Вы можете предложить Инквизиции?», потому что голос Адаара точно такой же, как он представлял.