ferro ignique

В Ставку Инквизиции на крыльях черных воронов Лелианы попадает весть: клан Лавеллан нуждается в помощи. Дориан не знает, как в тот момент выглядит лицо Арне – а судить может только по ловко выведанному отрывистому рассказу Каллена и Жозефины, – но почему-то точно уверен, что оно было задумчиво-скорбное. Лавеллан, успевший остыть к клану, забывший, стерший лица соклановцев из памяти, теряется. Он всегда держался особняком, был молчалив и покорен, когда дело доходило до чего-то важного, но умом Лавеллан понимает – они его семья. Та, что была, и что будет, когда Инквизиции он больше нужен не будет. Дориан этого искренне не понимает, потому что – отвергнутый, преданный отцом – с легкостью стирает Тевинтер из памяти, хотя и какой-то частью души любит его вместе с прогнившей системой и злостью, которая скопилась. Предательство есть предательство, после него Дориан не готов прощать. – Это мой клан, Дориан. Я не могу жить без него, – говорит Арне уже потом, когда свидетелем их разговора остается только глубокая ночь с россыпью звезд. – Хорошо, что ты говоришь о клане, аматус, а не о другом мужчине. Я бы умер от ревности! Дориан пытается шутить, разрядиться напряженную атмосферу замаскированным оптимизмом, и Лавеллан мог бы натянуто улыбнуться – так, как всегда делает, когда не может понять шутку, но слишком горд, чтобы признаться в этом, – хотя бы попытаться изломать губы в подобии улыбки, но сейчас никак не выходит контролировать беспокойство. Лавеллан устало потирает глаза, прячет за этим жестом напуганный взгляд, но Дориан, слишком хорошо знакомый с его привычками, раскусывает его с легкостью. Он притягивает Лавеллана к себе, удобно устраивает подбородок у него на макушке и мягко гладит по светлым волосам. Арне обхватывает его поперек спины крепче обычного, словно боится упустить, словно допускает мысль, что вслед за кланом он может потерять Дориана. Но Дориан – хорошо разобравшийся в его жестах, но так и не сумевший до конца раскусить, что же находится у Арне в голове – не решается заговорить об этом, сказать, что никогда не оставит Лавеллана. Но Дориан остер на язык, в некоторой степени беспринципен и слишком любит истину, чтобы не спросить: – Они же отказались от тебя, аматус, так почему? Арне в его объятиях тяжело вздыхает, и Дориан точно уверен, что это значит. Устами Дориана глаголет истина, которую сам Арне и так прекрасно понимает, но из-за каких-то своих принципов – наверняка какой-нибудь глупый долийский кодекс чести или что-то вроде того – ищет причину, по которой обязан помочь клану и пока не может найти четкую. – От семьи нельзя отгородиться, даже если они от тебя отказываются, – говорит Арне после некоторой паузы. – Как бы они поступили, я обязан им помочь, потому что это в моих силах и потому, что... – Он ненадолго замолкает, словно в своих размышлениях наконец-то находит ту самую причину. – Просто потому что я не могу поступить иначе. Дориан сдерживает упрямое «Я все равно не понимаю», потому что знает, что Арне – этого упрямца с ветром и черт пойми еще чем в голове – переубедить невозможно. Его лишь удивляет, что он не стягивает на помощь клану все силы Инквизиции – со всей свойственной ему горячностью, опрометчивостью в минуты, когда разум отравляют эмоции, – а отправляет лишь небольшой отряд во главе с Калленом. А потом Арне как-то странно – впопыхах, на скорую руку – прокладывает маршрут своей следующей вылазки на север, прямиком к буре, в которую попадает клан Лавеллан. Дориан не знает, в курсе ли остальные участники группы о том, что происходит там, и только косится на Арне, пытаясь поймать его взгляд, чтобы раскусить его намерения. Арне не может сомневаться в солдатах Каллена – в том, что они окажут его клану достойную помощь, – потому что доверяет им выполнение и более важных задач, но другая причина, приходящая на ум, кажется Дориану абсурдной. Ну не может Арне Лавеллан – Инквизитор, персона, приковавшая к себе внимание всего Тедаса – просто искать расположения, признания своего клана, слишком жалкого в масштабах всего мира. Его признают короли и императрицы, знать и аристократия внимательно следит за его передвижениями, высказываниями, деяниями, а на балах и приемах почти не звучит других разговоров помимо сплетен и бесед об Инквизиции. Из никому неизвестного долийца – шпиона, засланного на Конклав и каким-то необъяснимым чудом выжившего – Арне превращается чуть ли не в первую и главную фигуру, которую теперь ждут при каждом дворе. Он преодолевает этот разрыв, становится первым эльфом, которого более не смеют пренебрежительно назвать остроухим, усомниться в его силе и влиянии. Так чего же еще ему желать? Нет, Дориан определенно этого не понимает. И он напрямую спрашивает Арне об этом на одном из привалов, когда Лавеллан полностью погружен в изучение карты: «Для чего ты все это делаешь, аматус?» Лавеллан хмурится – и, наверное, совсем не хочет отвечать на этот вопрос, он тяготит его, заставляет чувствовать стыд, – но Дориан уже давно не боится его гнева. Дориан подарил ему свое сердце – казалось бы, не умеющее любить по-настоящему, – свою любовь и теперь кладет свою жизнь на служение ему, но не может не задаться вопросом, сделает ли Арне то же самое и для него, если наступит такой час. – Потому что я не могу иначе, – все твердит Арне кратко, не поднимая на Дориана глаз, а ведь это ключевая деталь, через которую хотя бы иногда ему удавалось угадать нотки лжи. – Что сделал такого для тебя клан, – не выдерживает все-таки Дориан, хватая его за руку, заставляя отстраниться от карты и посмотреть на себя, – что ты готов бросить все ради того, чтобы узнать о нем лично? Лицо Арне искажается такой злостью и негодованием, каких Дориану доселе не доводилось видеть. Он даже опешивает – Дориан видел на его лице хладнокровность, недоумение, любовь, нежность и многое другое, но не это, – потому что этот разъяренный Арне кажется чужим. Казалось, тот давно привык к расспросам Дориана – к его, порой, некорректно поставленным вопросам, затрагивающим для долийца самое дорогое: его культуру, – но теперь Дориану кажется, что в бездне терпения Арне он пробивает дно. – Мой клан дал мне путь, дал мне мою историю, – чуть ли не рычит Арне, тыча пальцем Дориану в грудь, – дал мне гордость, язык, валласлин на моем лице и рассказал, кто я такой. Он поведал мне о тех немногих остатках империи эльфов, великом прошлом моего народа. Он дал мне причину жить, желание прославлять свой род и искать истину. Он подарил мне мечту о возрождении эльфийского государства. – Каждый раз Арне делает шаг вперед, заставляя Дориана пятиться назад. – Мой клан поведал мне о моих богах, следящих за нами, оберегающих нас и наставляющих. Он дал мне так много, что я и за всю жизнь не смогу восполнить. Он дал мне больше, чем… Он замолкает, словно понимая, что только могло сорваться с его губ, но Дориан – до того растерянный и даже немного пристыженный – уже разозлено цедит сквозь зубы: – Договаривай, Инквизитор. Заканчивай свою мысль. Он почти выплевывает эти слова, вкладывает в ледяное «Инквизитор» больше злости, чем, наверное, мог бы когда-либо показать. Но Арне, осознавший всю злость слов, которых был готов сказать, распаляется заново и так же гневно шипит Дориану прямо в лицо: – Больше, чем дал мне ты. Дориан злится, но так и оставляет при себе злые и такие печальные слова: «Я отдал тебе всего себя, разве этого мало?», потому что боится услышать ответ. Вместо этого он смеряет Арне долгим взглядом – трудно разгадываемом, потому что и в самом Дориане смешиваются любовь и отчаяние – и говорит на вдохе: – Значит, это все? – Думаю, да, – огрызается Арне, возвращаясь к изучению карты. В его словах и тоне скользит неприкрытый холод, вызванный непониманием. В его словах – безнадежная мысль о том, что единственный человек, которому он смог довериться, предал его чувства и не понял их. Дориан без труда разгадывает это и от этого становится больно – от взаимопричиняемой боли, от невозможности отвернуться, отпустить и продолжать мучить друг друга непониманием, насколько они оба разные, – однако уязвленная гордость не позволяет ему окрикнуть Арне и сказать, что это не так.

***

Дориан, наверное, и не смог бы и вполовину вообразить то, как отнесутся к возвращению Арне в клане, если бы не увидел это сам. Он ощутил, будто и сам вернулся в Тевинтер, где его – так же, как и Арне сейчас – ждали не восхищенные, а мрачные и где-то даже презрительные взгляды, даже несмотря на то, что они сражаются за то, чтобы этот мир устоял. Холодная приветливость и обманчивая гостеприимность – вот, чем встречает клан Лавеллан небольшой отряд Инквизитора. Дориан видит, как лицо Арне каменеет – словно он надевает очередную маску, пытаясь скрыть какое-то постыдное чувство ото всех, – как его движения становятся какими-то деревянными и неестественными. Его речь – обычно вкрадчивая, порывистая, отдающая легкой прохладой – теперь принимает в себя резкость, безразличие и некоторую безэмоциональность. Он кратко объясняется с Хранительницей – наверное, единственной, кто благодарит Инквизитора за помощь искренне – и отворачивается, закрывается от всех взглядов соклановцев каким-то невидимым заслоном. Он здесь чужой, ненужный – и это видно по глазам долийцев, – и Дориану становится невыносимо больно от мысли, что Арне без него в самом деле останется в полном одиночестве. Дориан оставляет позади и Варрика, и Кассандру, вопреки здравому смыслу несется к Арне, чтобы попытаться незаметно – спрятав руки в складках плаща – взять его за руку и тихо-тихо прошептать: – Я рядом, аматус. В глазах Арне бесконечная благодарность и немой вопрос «И как ты меня только терпишь, ma vhenan?», и Дориан вспоминает, почему так сильно любит его и не может отпустить. Арне срывается – часто балансирует на грани, почти переступает свой порог и дает волю вспышкам гнева, – но оно и понятно, ведь на его плечах лежит судьба целого мира и он не может позволить себе совершить хотя бы одну ошибку. Дориан переплетает свои пальцы с пальцами Арне, когда к ним подходит невысокая светловолосая эльфийка-маг. От ее пронзительных синих глаз у Дориана бегут неприятные мурашки по коже, и его пугают даже не столько глубокие шрамы на ее лице, сколько взгляд, словно пробирающийся глубоко-глубоко и выведывающий самые сокровенные секреты. Она улыбается – так искренне, что Дориан ищет подвох – и так радостно лопочет имя Инквизитора, что Дориану наконец приходит мысль о том, что даже если клан отказался от него, презирает его, здесь остаются те, кто был ему дорог и кто так же в ответ любит. – Я рад, что ты не пострадала, Тристан, – говорит Арне, и улыбка у него настоящая, не вытянутая наружу под давлением для того, чтобы казаться вежливым. – Помощь от Инквизиции пришла очень вовремя, – сообщает девушка. – Передай мою глубокую благодарность своему командору. Он оказался не таким противным шемом, как я думала. Они с Арне беседуют о какой-то ерунде под внимательные взгляды соклановцев, под явное недовольство тем, что войска Инквизиции все еще остаются здесь даже после ликвидации опасности, и, конечно же, негодование оттого, что сам Инквизитор почтил их вниманием. Арне другой. Всегда был другим. Это была та истина, в которой Дориану не пришлось долго разбираться, и то, насколько он был чужим долийцам, без сомнения пугало их. Но даже так Арне не мог оставить тех немногих, кем дорожил в минуты опасности, и должен был лично удостовериться, что они в порядке. Дориан вспоминает о матери – о ее теплых руках и нежных губах, которые приносили ему в детстве покой и уют, – вспоминает, что оставил ее в продолжающем гнить Тевинтере. Он имеет право злиться на отца, на Тевинтер с его устоями и обычаями, но не тех немногих, кто пытается его изменить. – Это тот человек, о котором ходит столько слухов? – наклоняясь ближе, тихо спрашивает Тристан. – В смысле, ты и он… – Да, – отвечает Арне, и Дориан не скрывает улыбки. – Он моя жизнь и моя любовь. Тот, ради которого я хочу спасти мир в два раза сильнее. – Я рада, что ты нашел кого-то особенного, – отвечает Тристан, а Дориан продолжает хмуриться, потому что все еще ничего не понимает. – Береги его, Дориан, ладно? – Несомненно, – отвечает Дориан. Тристан прощается, потому что клан не хочет задерживаться здесь, боясь снова угодить в беду. Арне долгим немигающим взглядом наблюдает, как долийцы грузят в аравели свои скромные пожитки и как отправляются в дорогу, в свой бесконечный путь. Не отрывая взгляда от удаляющихся аравелей, Арне передает Каллену благодарность Тристан, который почему-то отводит в сторону глаза и неловко разминает шею. Дориан все еще держит Арне за руку, когда клан скрывается за четкой полосой горизонта, а после Лавеллан приваливается лбом к груди Дориана, облегченно вздыхая. – Возвращаемся в Скайхолд? – интересуется Дориан, поглаживая плечо Арне. – Да, здесь мы закончили. И, Дориан, прости за те мои слова. Я был слишком резок и никогда так не думал. Дориан улыбается уголками губ, гладит его по щеке и говорит, что Лавеллану лучше попросить прощения еще раз уже в Скайхолде. Но на пути в Скайхолд Дориан долго думает о том, что делает и что чувствует Арне по отношению к клану. И еще дольше думает о том, что мог бы сделать ради матери и ради Тевинтера, потому что Лавеллан поистине невольно вдохновляет и направляет.