Меня зовут Примроуз Эвердин.

Вот и всё. Койн мне поверила. Поверила нагло врущей ей девчонке, никогда прежде не умевшей лгать. Впрочем, я слишком давно о так многом научилась умалчивать. Это легко, когда у тебя появляются тайны от родной матери. Когда начинаешь воспринимать ее, как слишком слабую, чтобы понять многое. Наверное, все-таки не зря я ни разу не зашла к Гейлу. Стоит ли сейчас? Не раскусит ли меня уже он? Гейл ведь пострадал, пытаясь мне помочь. Спасти нас с Китнисс. От неизбежной судьбы, что создал для нас сам. Вместе с Бити. И вручил подобное оружие в руки Президента Койн. Прежняя Прим умела прощать. Та, что сгорела вместе с любимой сестрой. И я знаю, что рвется из меня нынешней сейчас: - Ты не простил ее! Ты убил ее за то, что даже без Пита Мелларка она выбрала не тебя! А это не совсем правда. Правда, что не выбрала. Неправда, что Гейл хотел отомстить. Смерти Китнисс он не желал точно. Как и моей. После своей семьи он больше всего любил нашу. Как я когда-то так же его любила! И только ради этого никаких обвинений не будет. А значит – и внезапных визитов. Иначе я не удержусь. Я ведь не такая сильная, как Китнисс. Никогда не была. И потому именно ее сейчас нет. Смелые погибают первыми. Как и благородные. И потому Сноу прожил так долго, а Койн пережила мою сестру. Я думала, проведу этот вечер одна. Последний – для меня, Сноу и Койн. К маме я пойти не смогу точно. Настолько мне не притвориться. Цинично радоваться такому, но сейчас - хорошо, что она после смерти Китнисс почти переселилась в госпиталь. Иначе мне не выдержать. Я же всегда была слабее сестры. Но когда в дверь осторожно постучал Джей – я не смогла ему не открыть. Слишком много общих воспоминаний. Общего горя. Теперь он тоже в своей комнате совсем один. После смерти Финника. И один – в любом другом месте. У Джея никого не осталось. На сей раз – навсегда. А у меня больше нет самого близкого человека. Китнисс. Джей – художник. Он уже рисовал мой портрет. Я там вышла лучше, чем в реальности. Красивее, сильнее и одновременно – женственнее. И намного ярче. А все прочие – такие, как есть. Мама в белом халате - в госпитале. Моя сестра с Финником – когда они о чём-то смеялись вместе. А те редкие минуты, когда это всё же случалось. Когда горе и боль не омрачали ничье лицо. Джей рисовал всех. Но меня – особенно часто. А будь у меня мало-мальски приличный талант – я бы точно вернула живописцу долг и увековечила его самого. Он того заслуживает. И не только внешне. Или его мог бы изобразить погибший возлюбленный моей сестры. Пит Мелларк ведь тоже был талантливым художником. Каково было Китнисс вспоминать это, позируя младшему брату бедной Энни Кресты? - Живые должны жить, - как-то сказал мне Джей. – Я знаю, что Финник любил мою сестру. Но кому станет легче, если он теперь от горя сойдет за ней в могилу? Эти слова я отчетливо помню теперь, когда и Финник, и моя сестра все-таки ушли в смерть. За своими прежними возлюбленными. Когда их разлучила даже могила. А тогда мы все еще были живы. И я еще подумала, смогла бы полюбить кого-то, если бы Гейл… И так испугалась накликать. Где Гейл, где те мысли, где моя столь долгая влюбленность в него, где мы прежние? Перед моими глазами будто скачут яркие картинки. Папа со мной на руках – живой, сильный, веселый. Мы с Китнисс на Луговине в Двенадцатом. Я бегу за ней, она ловит меня и осторожно подбрасывает в воздух. Вокруг море золотых одуванчиков, и я счастливо смеюсь. Было ли сестре тогда тяжело? Разве я задумывалась? Я ведь восприняла ее тогда почти как замену отцу. Как мою единственную теперь опору и защиту. А Китнисс так привыкла меня ловить, что продолжала это делать всегда и везде. А сегодня я должна сделать еще кое-что. Разве моя сестра своим примером не доказала, что нужно жить? Даже в последние часы. Разве она не жила – до конца? Разве не поднималась раз за разом – сколько бы падений ни выпало на ее долю? Бесконечный последний вечер не кончается никак, и Джей рисует меня. Я не против. Пусть у моей мамы останется от меня еще что-то. Или у Джея. Я варю ему и себе кофе – после разграбления Капитолия мы уже не голодаем. Вспоминаю, как Китнисс с первого раза обозвала такой вкусный напиток гадостью. А Финник, смеясь, учил ее правильно пить кофе: с сахаром и сливками. Где-то за шторами пронзительно-алый закат сменила непроглядная тьма. Китнисс рассказывала, как в первую ночь в Капитолии они с Питом с крыши тюрьмы для трибутов любовались яркими огнями Капитолия. Теперь здесь такого не будет долго. Даже когда город поднимется из руин. Моя сестра этого уже не увидит. Значит, справедливо, что не увижу и я. А потом я вынимаю беличью кисть из руки Джея и целую его первая. Неумело, но отчаянно. Только это. Дальше мы зайдем вряд ли. Мне почти четырнадцать, ему недавно исполнилось пятнадцать. Даже если о предохранении лично мне можно уже не беспокоиться. Когда-то я мечтала попросить об этом Гейла. О поцелуе – на большее бы не осмелилась точно. Например, мы оба перед лицом смерти и потому… Но прежний Гейл не согласился бы, а нынешний не нужен мне самой. Но больше в моей жизни не случится уже ничего хорошего, так пусть будет хоть это.