***
Блондин уже поднимается по лестнице к себе на этаж, когда встречает отвратительно жизнерадостного Пхичита. Одно сообщение, кстати, было от него; таец отправил какое-то видео, но оно грузилось слишком долго, поэтому Юра просто вбил в контакты его номер и свернул приложение. Вторую смску он даже читать не стал. И голова болит, и жопа, нахрен надо? А, и сердце еще, как он мог забыть о сердце? Чуланонт приветливо улыбается и, поравнявшись с русским, обнимает мальчика. От брюнета пахнет какими-то незнакомыми специями и чем-то фруктовым, и это, наверное, сосредоточие всей прелести солнечного Таиланда в одном конкретном человеке, светлом и радостном в противоположность самому Плисецкому. А соулмейт у Пхичита выглядит мрачным и даже злым, да и вообще, он мутный чел. Собак любит, а не кошек, ужас же, но Чуланонт его любит, это видно, и любит сильно. Так же, как Джей-Джей любит Изабеллу. И как Виктор любит Юри. Черт. — Доброе утро! — дружелюбно произносит таец. — Ты как? Мы все вчера много выпили, но ты — особенно, разве тебе сейчас не плохо? Голос у фигуриста звонкий, такой, что прямо по голове бьет, и Юра морщится. — У меня иммунитет к пьянкам, — кое-как отбрехивается мальчик. — Я же русский, забыл? — Ну и что? — искренне изумляется брюнет. — Виктор тоже, но он вообще пить не умеет! Ненавистное — любимое — имя задерживается в сознании, отравляя мысли. Плисецкий сдавленно выдыхает. — Ой, прости! – Чуланонт взвизгивает и строит виноватую рожу. — Прости-прости, я правда не хотел, Юра! От этих извинений становится только хуже. — Вы заебали со своей гиперопекой, — честно признается блондин. — Хоть оды Виктору пойте, мне по барабану. Только не надо каждый раз оглядываться на мою реакцию, раздражает. Врет, конечно. И про то, что ему похуй, потому что любое упоминание Никифорова до сих пор вонзается в сердце, как раскаленная тонкая спица, заставляя выть от боли. И про заботу тоже. Мало кто интересуется состоянием Плисецкого в последнее время. Дед разве что, а он далеко, да Лилия с Яковом, но для них, пожалуй, важнее его физическое здоровье, нежели душевное. Это логично: с разбитым сердцем фигурист кататься может, а со сломанными ногами — вряд ли. — Извини, — произносит Пхичит уже гораздо спокойнее. Он весь импульсивный и внезапный, как разряд от шокера, но Юре нравится его компания. Таец просто не позволяет кому-то быть грустном в его непосредственном присутствии. Наверное, поэтому они с Ли и сошлись — кто такое блестящее сокровище упустит? — Как насчет вместе позавтракать? Все наши еще отсыпаются после вчерашнего, только мы с тобой проснулись. Не только мы, хочется сказать блондину. Отабек вон тоже встал и успел куда-то свалить — или вовсе в номере не ночевал? Хотя от подушки слабо пахло его терпким одеколоном, так что спали они с Юрой точно в одной кровати. Или не спали. Но не говорить же это Чуланонту! Хотя Пхичит при всей своей невероятной общительности треплом не кажется. Юра кивает и, пока они идут к лифту, смакует мысль о том, что как раз у тайца и можно узнать, что Плисецкий вытворял на банкете. Они спускаются на первый этаж и идут в ресторан отеля, где как раз начинается прописанный в списке включенных услуг завтрак. Юра не чувствует себя сильно голодным и по примеру Пхичита выбирает какой-то легкий салат и нежирный омлет с кусочками диетической ветчины, с тоской вспоминая дедушкины пирожки. Николай бы еще и компоту налил, а тут придется хлебать пресный зеленый чай. Гадость. Они садятся за большой столик в углу, и Юра думает, что позже к ним подтянутся остальные ребята. Значит, поговорить с Чуланонтом надо как можно быстрее. — Пхичит, — осторожно начинает Юра, переводя взгляд на гладко отполированную поверхность стола и нервно покачивая ногой под стулом. Он пытается сформулировать вопрос, но никак не может прийти к конечному варианту. Что вчера было? Банкет был. Как много я выпил? А что, не ощущается, что чрезмерно дохуя? С кем я ушел? Да таец, может, и не видел… — Допустим, я вчера совершил одну глупость. Ну, не глупость, я не знаю. Я просто не помню, что я делал вечером и ночью. Как мне быть? Пхичит по-доброму улыбается и вдруг подмигивает. — Не волнуйся! — отмахивается он. — Все мы прошли через подобное! Я понимаю, на тебя свалился тяжелый груз чемпионства, и не каждый взрослый способен его выдержать с такой честью, как ты, и алкоголь в хорошей компании действительно помогает! — брюнет говорит и говорит, не замолкая, да так быстро, что Юра и слова вставить не может. Он пытается подобрать слова, чтобы хоть как-то ответить, но таец неожиданно заканчивает: — И ты не бойся, об этом только свои знают, я видео никуда выкладывать не собираюсь! — Что?! — вскрикивает Плисецкий. — Какое видео?! О чем ты?! — Я о том ролике, в котором ты на столе поешь что-то русское и, судя по всему, глубоко нецензурное! — быстро отвечает Пхичит. — Я тебе его в личку почти сразу прислал! А ты о чем? Юра прикрывает глаза и глубоко вдыхает. — Ни о чем, извини. Я действительно ничего не помню и видео не видел, — он приподнимает уголки губ наподобие виноватой улыбки. — Там все так страшно? — Ну, песню выбирал Джей-Джей, и такую, что ее в принципе нормально исполнить не получится… — начинает рассуждать Пхичит, а потом морщится, замолкает на пару секунд и выпаливает: — Ты прости, ребята не хотели тебе говорить, но Юра, ты очень талантливый фигурист, ты хороший человек, но петь ты не умеешь совершенно! Джиндо воет мелодичнее, чем ты поешь! Пожалуйста, не напивайся больше до такой степени! — Ты меня только что сравнил с собакой своего корейца, э? — с наездом отвечает Плисецкий, больше смущенный, чем действительно разозленный. — Это сравнение должно тебе польстить! – припечатывает Чуланонт. — Смотри! И сует блондину свой телефон с запущенным в проигрывателе видео. Уши типичного русского подростка с первых секунд узнают знакомую мелодию, хотя этот пиздец явно записан не с самого начала: Юра на экране уже вошел во вкус и разошелся. Бывшая безукоризненно выглаженной, белая рубашка на его теле теперь смята и расстегнута, а волосы растрепаны и спадают на блестящий от пота лоб. Галстук вообще где-то посеян, хотя Барановская его затянула так туго, что мальчик боялся задохнуться. Прекрасное видео, оно могло бы войти в топ-10 на Ютубе. Конечно, не каждый же день увидишь, как пьяный золотой чемпион, лихо отплясывая на столе, орет песню Стрыкало. Знал бы дедушка, чем любимый внук на банкетах занимается… Все фигурное катание для Плисецкого разом бы закончилось, вон с катка и домой под бдительный надзор. Николай толерантен и терпелив. Он молчал, когда Виктор приперся к ним домой и заявил, что является парой Юры — принял, не выгнал взашей и старой винтовкой не грозил. И когда Никифоров мальчика бросил, тоже ничего не сказал, просто был рядом и поддерживал, твердо и уверенно, без разговоров, в своем неповторимом стиле. Но такой херни даже он не вынесет. Достанет ремень, думает Юра, впервые в жизни, хотя никогда руку на внука не поднимал. Просто прикрывал глаза и тяжело вздыхал, а сейчас этого мало будет. Что поможет удержать вечно пьяного подростка с разбитым сердцем от глупостей? Правильно, возвращение любимого человека. Вернулся бы Виктор, да таким, каким он был сначала. Добрым и внимательным. Заботливым. Веселым. Радующимся каждой секунде этой жизни. Не таким холодным, каким он стал после встречи с Юри, будто сразу от Плисецкого отстраниться решил. Можно подумать, от этого будет менее больно. Вот пришел бы Никифоров таким сказочным, и все было бы хорошо. Юра бы перестал хуйню творить, честно, медаль бы отдал, себя бы отдал, целиком, только бери! Но Виктор не вернулся. Вместо него теперь сдерживающий фактор — Отабек, перед ним стыдно немного. Он же честно верит, что Юра — его судьба, а эта судьба только что и делает, как шары заливает и орет псевдо чистосердечное признание на незамеченную камеру. Все решено: Мама, я гей! Папа, я гей! Можете просто промолчать, Можете злиться или беситься. Ну, а я пошел гулять! С Эдиком С Яриком С Мариком Из третьего подъезда. С Коленькой С Васенькой С дядей Гришей Папиным другом детства Детства… Детства… С папиным другом детства Детства… Детства… Папиным другом детства Да уж, погулял Юра знатно, Стрыкало такое и не снилось. Плисецкий — чемпион, тусит по-чемпионски и лажает с тем же размахом. И поет реально уебищно, Пхичит прав. Кошка юрина в марте орет и то менее противно. Припев хоть как-то получился, спеть его хуже пацанов со школы все равно умудриться надо, а вот дальше с каждой фразой все надрывнее и фальшивее, пиздец. Ноль очков за технику, но зато за презентацию миллион. Виктор может им гордиться, мальчик все дурное от него взял и выдал. Момент, правда, неподходящий выбрал, и перед новыми «друзьями» неловко, а так все хорошо. Неловко. Хорошее слово. Перед Пхичитом — неловко, перед Джей-Джеем с Беллой — неловко, даже перед Крисом, который по пьяни наверняка и не такое устраивал — тоже неловко. А вот перед Отабеком откровенно стыдно, особенно учитывая, что Плисецкий с ним ночь провел. Парень любви хотел, в соулмейтов верил, а Юра взял и все сломал. Пришёл поручик Ржевский и все опошлил. Так и Плисецкий: ребятам явно было бы лучше, если б мальчик тогда в клубе не набедокурил и не влился бы к ним в компанию на правах недосоулмейта Отабека. Как стереотипная девушка хоккеиста, красивая, но глупая, совершенно лишняя в обществе взрослых людей. Никто ее не прогоняет, а сама уйти не может. Сам, то есть. Просто человеческого тепла не хватает, решает Плисецкий и со вздохом откладывает телефон, возвращаясь взглядом к Пхичиту. — Как много людей это видели? Чуланонт пожимает плечами. — Да немного, на самом деле. Наши все и несколько не до конца пьяных гостей. И никто из журналистов. — Точно? — дотошно уточняет Юра. — Точно. — Зуб даешь? — Что? В каком смысле?! Ах, да. Пхичит же иностранец, у них вряд ли есть такое выражение. — Ну, ты можешь поклясться, что не врешь? – переводит русский. — Твое недоверие меня оскорбляет! — шутливо возмущается таец. — Клянусь своей меткой, что сказал правду. Устроит? Брюнет улыбается и типа незаметно прикрывает след на запястье ладонью другой руки. У него там будто на нити браслета расцвели цветы тайской плюмерии, Юра видел ее на одном из этапов юниорского Гран-при. Кто-то из девочек-фигуристок, забавляясь, засунул такую красоту ему за ухо, уверяя, что ему идет. А Виктор смеялся, тепло и солнечно, любяще даже. Тогда еще ничего не предвещало ни появления Кацуки, ни расставания, ни слез в подушку и алкоголя в глотку. Все должно было быть хорошо. Но хорошо больше ничего не было. Пхичит вырывает Плисецкого из мыслей и советует: — А по поводу ночи у Беки узнай, он тебя до номера тащил, мы все по своим углам расползлись, причем Крис — в прямом смысле слова. Вчера же не только ты напился. Юра вежливо смеется и благодарит парня, а затем поднимается из-за стола. Сообщает Чуланонту, что планирует подняться к тренерам и остальных ждать не будет, а уже готовый завтрак заберет с собой и съест в комнате. Если Пхичит и удивлен, то он этого не показывает и только улыбается и желает приятного аппетита. Выходя из ресторана, Плисецкий чувствует упирающийся в спину напряженный взгляд тайца, и от этого фантомное жжение в заднице, едва ли утихнув на время разговора, разгорается с новой силой. Юра снова обещает себе не пить.***
Лилия проснулась рано. Она, в отличии от ученика, умеет пить, а потому сейчас возмутительно свежа и бодра, темные волосы собраны в неизменный пучок на голове, а на строгом лице с четко очерченными скулами застыло презрительное выражение. Юра понимает: сейчас снова начнутся нотации. Но Барановская неожиданно едва заметно улыбается, негромко хмыкает и спрашивает, как Плисецкий чувствует себя после показательного выступления. Его медаль лежит в соседней комнате, там, где сейчас храпит Яков. Тренер шмыгает заложенным носом, наверняка простудился, думает Юра, хотя он почти всегда в своей красной куртке. На катке, наверное, просвистало, там сквозняк был сильный. Через легкий пиджак и тонкую майку так вообще каждое дуновение ветерка чувствовалось. Плисецкий что-то отвечает и, неубедительно отмазавшись головной болью, уходит от хореографа, получив наставление собирать вещи и таблетку от мигрени в придачу. Что-то Лилия больно добрая сегодня. Либо у гениальной балерины тоже есть сердце, либо она вчера все-таки немного тяпнула. Скорее второе, потому что душевные переживания и страдания тут по части Юры. Страдать, конечно, не хочется, он же не мазохист какой-нибудь, просто фигурист с не самой удавшейся личной жизнью. Но, видимо, придется. Потому что когда Плисецкий подходит к своему номеру, у двери стоит Никифоров. Такой простой в легкой куртке поверх теплой толстовки, на себя непохожий без стильного пальто и профессиональной укладки серых волос. Он мягко улыбается мальчику. — Привет. Голос у него ровный и спокойный. Не ледяной, как когда Виктор — тогда еще просто Витя — говорил, что им с Юрой придется расстаться, просто никакой. У Никифорова голос красивый, Плисецкий когда-то часами мог слушать, как мужчина что-то рассказывает, даже если ему не было интересно. Плисецкий когда-то думал, что то, как Виктор стонет своим идеальным голосом, станет его любимым звуком. Но он же маленький, так что этого услышать ему даже не удалось. А до того, как Юра подрос, у Никифорова появился настоящая родственная душа, так что фаворитами Плисецкого так и остались уютный шорох дождя за окном да вкусное мурчание кошки. Неважно, какой, но лучше всего своей. Потя у него красавица, самая звучная и самая ласковая в мире. Он мальчика хотел, но деда с улицы девочку приволок, не выгонять же обратно? Кошка тоже блондиночка, с темными пятнами, правда, а глаза водянисто-голубые, умные очень, умнее Викторовых раз в сто как минимум. Потя, как собака, не предаст. А Никифоров собака как раз потому, что предал. Кобель, мысленно утверждает Плисецкий и тоже растягивает губы в неискренней улыбке. — Чем обязан? — сердце заполошно стучит, а от приторной вежливости зубы сводит. И приторной, и притворной: мужчину бы сейчас нахуй послать и со своими проблемами разбираться. Отабека, там, найти. Поговорить с ним. С остальными попрощаться, он же завтра в Москву летит. На несколько дней всего, с семьей повидаться, а потом в Питер к Поте и тренировкам. Надо бы и домашних туда перетащить, родителям все равно пофиг, откуда в бесконечные командировки мотаться, решает Плисецкий, пока Виктор продолжает молчать. Мальчик повторяет, только уже более грубо, чем в первый раз: — Чего приперся, гондон? Некстати вспоминается, как ему Гоша пачку резинок почти перед самым разрывом с Виктором притащил. «Тут тебе это, от нас с Аней, контрацептивы. Ты же уже почти взрослый.» «Гондоны, что ли?» «А гондоны через а или через две о пишется?» «Через о, наверное, через а некруто как-то.» Как дети, ей богу. А Никифоров — гондон, хоть через а, хоть через о, хоть через жопу и левую коленку. — Прогуляемся? — наконец, предлагает мужчина. Охуел он там, что ли, в своей Японии? Или из России уже охуевший вылетел? — А зачем? — Юра изгибает светлую бровь. — В конце концов кто-то будет рыдать. Скорее всего, я. Никифоров тяжело вздыхает. Чуть наклоняется, и Плисецкий вдруг понимает, что они как-то слишком близко стоят, и делает шаг назад. Интересно, кто к кому подошел? Привычка, наверное. Инерция. Да хоть судороги и паркинсонизм, что там еще вызывает произвольные движения? Главное, он отошел. Сбежать бы, но для начала и это сгодится. — Ну зачем же ты так, Юрочка… — начинает говорить Виктор, но мальчик только громко фыркает. — Хуюрочка. Это цитата. Салем вообще очень проницательный персонаж. — Салем? — Кот в одном из многих сериалов, которые я просил тебя посмотреть со мной. Вместе, а не так, что я смотрю, а ты трындишь с кем-то по телефону или дрыхнешь в полубухом состоянии. Виктор поджимает губы. — Юра. Пожалуйста, — он серьезен, и его страшно не послушаться, поэтому на этот раз Плисецкий не перебивает. Весь яростный запал, вся грубость куда-то пропадает, и вместо этого накатывает дикая усталость. Как там? Мама спит, она устала, целый день опять бухала? Тяжелая работа — быть чемпионом, но алкоголиком, пожалуй, тяжелее. — Я хочу с тобой поговорить, но не здесь. Юра кивает. Нет времени выпендриваться. Ему ведь тоже есть, что сказать. — Хорошо. Давай поговорим. Давно пора.***
Они спускаются на первый этаж отеля и выходят на улицу. Набережная расположена совсем недалеко, и людей на ней пока немного, так что им удается остаться незамеченными. Это не может не радовать: Юра не хочет, чтобы кто-то увидел его в компании Виктора. Тем более, кто-то, знакомый с их историей. — Виктор Никифоров мертв, — выпаливает мальчик, чтобы разрушить повисшую между ними тишину. Мужчина рассматривает кольцо на своей руке, не смущаясь злого взгляда зеленых глаз, и непринужденно улыбается. Плисецкий кривится. — Для меня так точно. Слышишь?! — Не кричи, — Никифоров осаждает его всего одной фразой, хотя обычно Юру так легко не угомонить. — И не ври. Ты же все еще катаешь мою программу. — Просто потому, что у меня нет другой! — возражает мальчик. Виктор повторяет: — Не ври. И Плисецкий понимает: сейчас действительно лучше не отпираться. Если Отабек хоть чему-то научил его за дни их знакомства, то это тому, что за свои слова и поступки надо отвечать. Юра еще ничего не сказал и не натворил, но собирается, хули нет, так что уже можно расставить все точки над i. — Ты же больше ничего мне не оставил, — грустно, брошенно, но зато честно. — Мне не нравится. Сделай другую, я не хочу больше это видеть. Нихуя себе, какой наглый. Плисецкий вроде даже и собирается ответить что-то типа «ну так не смотри, глаза там себе выколи, я не знаю», но сумасшедшая идея рождается в голове за доли секунды, и она просто шикарна. Яков наорет, но поможет, Лилия опять нахмурится, но тоже в стороне не останется. За благое-то дело. — Ты хочешь, чтобы я сделал новую программу? — не своим голосом, с дрожью и почти-всхлипами, переспрашивает мальчик. Убито вздыхает и моргает, часто-часто, будто слезы хочет скрыть. Слез нет, а зритель есть. — Конечно, Виктор. Все, что угодно. Для тебя — действительно все. Только посмотри ее, пожалуйста, ты же посмотришь? В голосе — мольба, в глазах — тоска. А зритель этот, самый страшный критик, повелся на представление, как ребенок. Вас наебали, господин Никифоров. Вы сути не видите, гений из гениев, пидорас из пидорасов. Лицо мужчины вдруг оказывается напротив лица мальчика. Опять они по инерции столкнулись, или это — блядская магия? Неважно. — Посмотрю, — шепчет Никифоров и прикасается к губам Юры своими. А губы со вкусом ментола. Курил без меня снова, уебок, думает Плисецкий, а потом понимает: все теперь — без него. Курит Виктор без него, гуляет без него, живет, улыбаются они теперь не синхронно и друг другу, а разным людям и в разное время. Никифоров – журналистам и Кацуки, Юра — дедушке, остальным только подобие улыбки прилетает. Разве что новым "друзьям" — да друзьям, друзьям, хватит выебываться — что-то более-менее искреннее прилетает. У мужчины губы — что шелк, ухоженные, мягкие, а у Плисецкого — сухие и потрескавшиеся, опять обкусал, ну что за гадство. Викторовы вдобавок пахнут блядским персиком. Наверное, это его бальзам для губ — приторный и противный. Как и хозяин. Целоваться с Никифоровым не ново, конечно, но такие серьезные поцелуи Юра по пальцам пересчитать может. Он же маленький был, все помнят, да? Теперь вот вырос, так-то. Целоваться с Никифоровым не ново, но противно. Реально, блин, стоило только дорваться, и что это? Что? Русская секс-машина вдруг целоваться разучился, что ли? Слюна смешивается — мерзко, язык в рот скользит — откусить хочется. Юра кусает и отстраняется, Виктор матерится. — У тебя жених, мудила, — вздыхает Плисецкий. — Ну ты и шлюха. — Ты тоже. — Спасибо, я с тебя пример брал. Учился у профессионала. — Щенок. Юра пожимает плечами. Детка, щенок. Невелика разница, все равно бесит. — Всего нехорошего, — он разворачивается и уходит прочь. Нечего ему тут больше делать.***
Мальчик проходит всего ничего, когда встречает Отабека. Взмыленный и потный, без куртки, с повязкой на лбу, он возвращается с пробежки. Это объясняет его отсутствие в номере этим утром. Алтын останавливается и внимательно смотрит на его лицо. Юра здоровается: — Доброе утро. Казах хмурится. Не так, как обычно — безразлично, а как-то… хмуро. Хмуро хмурится, да, это про него, точно. — У тебя все губы в слюне. Плисецкий краснеет. — Ты видел? — Видел. — Скажешь что-нибудь? — Нет. Вот и поговорили, вот и заебись. Отабек уже собирается идти дальше, но Юра его останавливает. Задница уже почти не болит — душа зато огого как — но спросить все же следует. — Что было ночью? — он смелый, так что он может это сказать, ничего страшного. — Я ничего не помню. Я много выпил и проснулся в твоей комнате, а еще у меня болит задница. Мы переспали? От своей прямолинейности русский почти приходит в восторг. Алтын закатывает глаза. — Ты со стола упал и задом об угол ударился. А к себе я тебя привел, потому что не знал, в какой номер ты заселился. Это все? Неужели все так просто? То есть, он все утро ходит и страдает, а ничего и не было? — Юр, я спешу, у меня самолет скоро, — отрезает Отабек, дергает уголками губ в намеке на улыбку, обходит мальчика и устремляется в сторону отеля. Технично слился, думает Юра и почему-то действительно ощущает себя шлюхой. Может, это все из-за того, что он только что поцеловал своего бывшего предполагаемого соулмейта перед новым предполагаемым соулмейтом? Глаза солдата, тело шкуры, это — наш Плисецкий Юра. Этот мир слишком сложен для такого морально слабого и неумного человека, как Плисецкий. Как же он заебался.***
Он гуляет до позднего вечера. Телефон разряжен, и по возвращению в номере его поджидают взбешенные Яков и Лилия, крайне злые и недовольные. Их бы нахуй послать, но они уходят сами после минут двадцати упреков и нотаций. Юра закидывает шмотки в чемодан как попало, и обязательно потом получит от Барановской пизды за мятые костюмы, только коньки укладывает аккуратно, бережно, и утром улетает ранним рейсом, злой и невыспавшийся, так ни с кем и не попрощавшись. Да хотя кому он такой нужен. Правильно, никому. Значит, и переживать не надо. Переживет.