Curb the storm

      Глаза солдата смотрят на Отабека с такой злобой и отчаянием, что непонятно, откуда такие сильные и яркие эмоции берутся в теле худенького шестнадцатилетнего юноши.       Юра на больничной койке бледный-бледный, у него в кровь искусаны потрескавшиеся губы и волосы спутались от бесконечного ерзанья, пальцы дрожат от бессилия, а глаза лихорадочно блестят. Покрасневшие от уже выплаканных слез, сейчас они на удивление сухие, лишь ресницы слиплись и зрачки чуть расширены.       В памяти сразу всплывает старая шутка: когда человек смотрит на то, что ему нравится, у него зрачки чуть ли не всю радужку закрывают.       Если бы эта теория действовала, зрачков Юры почти не было бы видно.       Отабек сам не знает, зачем приходит к нему в палату. Ясное дело, Плисецкий не горит желанием с кем-либо общаться. Врач говорит, что он либо спит, либо плачет, поэтому вместе с лекарствами ему вводят легкое разрешенное снотворное. Диагноз звучит дико, и из-за меньшего со льда уходили, но Алтыну говорят, что русский поправится в рекордные сроки. Он молодой здоровый парень, его организм хорошо натаскан на борьбу с проблемами, так что нет сомнений: даже перелом не сможет надолго приковать его к постели.       Дальше дело за малым — Юре предстоит курс реабилитации, жесткий, но действенный. Ему не придется учиться ничему заново, только ногу разработать, вспомнить, что и как — и на лед.       Только ему об этом не говорят.       Сейчас он кататься не может. Даже если зафиксировать ногу как следует, нагрузка тренировками и соревнованиями сделает из чемпиона калеку.       Если сказать Плисецкому, что все не так плохо, как ему кажется, он выйдет на лед. Хоть с травмой, хоть вообще без ноги — тем более тогда, когда ему известно, кто может его заменить.       Такого не бывает. Если кто-то выбывает из строя, его снимают с этапа и не ставят никого на освободившееся место, но Никифоров, этот педофил с короной на голове, каким-то образом умудряется провернуть то, что вообще не представляется возможным.       Отабек не знает, какую сумму Виктору пришлось отвалить, чтобы попасть в список участников и приписать себе оценки Юры, но факт остается фактом — первое место после короткой программы все еще за Россией, только уже не за Плисецким.       На втором месте — Жан. Отабек отстает от него всего на два с четвертью балла.       Сейчас он очень хорошо понимает позицию Юры. Он катается так, что его никто переплюнуть не может, не потому, что он такой гениальный — хотя и это тоже.       Плисецкий просто не может позволить себе проиграть. Он не катается — сражается. Для него соревнования стали войной после ухода Виктора, а сверкающая в свете софитов арена — полем боя.       Он боится проиграть, но не боится совершать такое, что ведет его ко дну.       Довыебывался.       Алтын смакует непривычное слово — мат для него настолько редкое дело, что, наверное, с прошлого года он ругался только в компании Юры. Достойно, достойно.       У Плисецкого столько способностей, столько возможностей и шансов! Миллион вариантов хода сражения, гениальные стратегии, способные привести его к победе. Он почти на вершине, забравшись туда, с виду, так легко, будто за хлебом сходил, а не обставил матерых соперников, как дошколят.       Почему он выбирает самое глупое, что только можно придумать?       Юра будто совсем не понимает, что он творит. Поставить новую программу на основе той, что ему оставил бывший? Не вопрос. Выкатиться под прицелы камер в костюме проститутки с качественным закосом под Никифорова? Да!       Выступить о том, как кто-то разрушил твою жизнь, едва ли не отдавая всего себя на растерзание зрителям и судьям, потому что самому себе ты уже не нужен ни капли?       А то как же. Наши-то поезда…       Просто Юра, видимо, глупый. Не мог же он на самом деле предположить, что Виктор этого не видел? Что он пропустит такое шоу, шоу, которое поставили специально него?       Плисецкий так отчаянно цепляется за эту бессмысленную месть, что попросту забывает: слова нужны далеко не всегда.       Умный человек промолчит.       Промолчит…       Отабек не может назвать умным ни себя, ни Виктора — они молчат по другим причинам. Никифоров — потому что, наверное, вся эта история с Юрой научила его вовремя затыкать свой лживый рот, а Отабек — просто тихушник. И трус.       Может, и умный, но лучше «по-глупому» орать, пытаясь что-то сделать, чем молча смотреть на то, как вокруг тебя рушатся чужие жизни.       Метка болит так, будто изнутри в вены плеснули кипятка. Кровь кипит, но недостаточно, чтобы встать и начать действовать — разбавленная. Такого не бывает, но мы эти слова уже недавно слышали, не понравилось.       Понять бы еще, откуда эта боль. Отабек не делает ничего, что могло бы заставить связь призвать его к порядку посредством метки. Он только катается и старается не думать про Плисецкого, когда мажет запястье охлаждающим гелем, который, вообще-то, от ожогов, а не от паршивых отношений с возможной родственной душой.       Ну и что. Может, он где-то внутри обжегся, но не глотать же теперь липкую массу с отчетливым запахом ментола.       Как мазаться кремом от раздражения изнутри — увы, не помогает.       Ничего не помогает, потому что отношения с Юрой он испортил сам.       Он же там был, видел и как Никифоров к Плисецкому наклонился, и как мальчик его отпихнул – Юра не виноват.       Только и дураку понятно, что он не был против. Может, врал себе, что Виктора ненавидит и презирает, но тянулся к нему, жадно, будто бы моля о большем.       Если бы Отабек не был трусом, был бы солдатом, подобно Плисецкому, все могло быть иначе. Что мешало подойти и оттащить Виктора от мальчика, врезать, в конце концов? Дать понять, что тут ловить больше нечего — принцесса под охраной дракона, не лезь, убьет!       Это банальная трусость. Нежелание решать за двоих, оставлять Юру без выбора — да, возможно, но на самом деле — банальный страх.       Если Плисецкий передумает, в сердце плеснут уже не кипяток, а лаву.       Хреново быть заочно влюбленным в того, кто больше жизни любит человека, которому нет дела до чувств других.       Любить Юру оказывается… сложно. Лучшее, пожалуй, слово.       Смотреть на него и задыхаться — вот он, живой, настоящий, рядом стоит. Кричит и злится, плачет, бьет наотмашь, прижимается всем телом и целует как в последний раз.       Но каждый раз — будто впервые.       Губы мягкие, хоть и вечно обкусанные-ободранные — подросток, что с него возьмешь? Целоваться не умеет, и не целует даже — лижет, задевая чужой язык своим. Практики маловато, что не может не радовать.       Алтын его всему научить готов, лишь бы сам на рожон не лез.       Целоваться, обниматься, даря друг другу необходимое человеческое тепло. Не заниматься любовью, он же еще ребенок — любить. Так, чтобы до искр под опущенными веками и губы от поцелуев болели, чтобы наизусть выучить запах чужого шампуня и не отпускать никогда-никогда тонкие пальцы из своей ладони.       Чтобы метка не дурила. А еще — чтобы на юрином запястье была такая же.       Чтобы потянуло, как канатом. И потянуло же — только вот обрезать его не надо было, но они, два идиота, обрезали.       А Юра во время разговора на руку тоже странно как-то поглядывал, про метку спросил — не все ли равно ему на больничной койке с перспективами на хорошую, затяжную подростковую депрессию?       Видимо, нет.       А если нет, то меньшее, что может для него сделать Отабек — это не дать победить Виктору.

***

      Этап и без Виктора был сложный — Жан в боевой готовности, соскреб себя со льда после неудач прошлого сезона, Плисецкий как с цепи сорвался, но их победить было не так необходимо.       Отабек же с каким настроем до появления Юры в своей жизни катался? Верно, с установкой привезти домой золото. Показать, что не зря сбежал тогда в Америку, бросая семью и страну, и что вернулся не с пустыми руками — вот медаль, вот Герой Казахстана. Мощь, одним словом, а не трусость.       Потом, когда связь взбунтовалась и потянула, целью стала ступень подиума. Первая, вторая, третья — неважно, лишь бы подняться на постамент и быть лучшим на том самом высоком уровне, который позволяет горящая метка. Больно нестерпимо, и лентой от медали хочется перевязать запястье, пряча от окружающих терновую вязь, от которой из хорошего — только мутная вероятность на будущее с Плисецким.       Плохого гораздо больше — непонятно, куда столько времени и сил потрачено, если результат не лучший.       Семья довольна, страна — тоже.       Довольство подиумом с появлением в списке соперников Юры сменяется согласием на просто призовое место.       Один Отабек недоволен.       В очередной раз пьяный, Крис говорит, усмехаясь, что связь делает человека безвольным животным.       Алтын настолько с этим согласен, что даже метка затихает, обруганная, на таких мыслях.       Слепое подчинение связи порождает иллюзию любви, привязанность взамен настоящим чувствам. Человек думает — так надо, и идет за натяжением незримой нити к «своему» человеку, как собака тянется за хозяином.       Если сравнивать с псами, то Крис, как раз, мог бы походить на собаку своего соулмейта. Сильвер, верно?       Не поднимающийся выше второго места в финале, он в пьяной радости и довольствии сидит на тепленьком местечке мирового секс-символа, пригревшись задом, тогда как хозяин бьется в поте лица за то, что ему дается по щелчку пальцев.       Такие вот дела. Осталось только решить, какая собака — Отабек.       Юра бы сказал — сутулая, а сам Алтын голосует за что-нибудь из литературы.       Хатико или Муму? Сложный выбор, он и ждет, и тонет, и непонятно, что тяжелее.       А Виктор по этой теории просто кобель.       Кобель, который в день произвольной программы выходит на лед в форме российской сборной, ярко-красной и бросающейся в глаза.       Жан матерится сквозь зубы, видит тихо закипающего Алтына и просит по-английски с каким-то диким акцентом:       — Не натвори глупостей.       За глупости в их компании вообще-то Юра отмечает, но сегодня Отабеку, видимо, придется его заменить.       Он выходит на лед третьим с конца. Не думает ни о чем, кроме боли и недетской серьезности в зеленых глазах, поднимает вверх, к потолку, крепко сжатый кулак.       «Давай!»       Тренер у Отабека человек импульсивный, напутствует:       — Порви их всех.       Будто он — зверь, а не человек, будто просто хорошо кататься уже недостаточно.       Так и есть. Он сегодня не за медаль борется, а за право сбросить с плеч клеймо труса.       Первые ноты его мелодии обманчиво-спокойные и тихие. Под них Алтын взмахивает руками, очерчивает ногой полукруг вокруг своей оси заходит на первую дорожку.       Он сейчас не может считаться действительно сильным соперником. Он слаб тем, что доломал дорогого сердцу человека, он навесил на себя какие-то обязательства и грузы, понятные ему одному, они мешают душе и телу простираться по льду в мелодии, как это было раньше.       Программа была ни о чем. О любви, конечно, как и у всех, с тайным смыслом, который здоровый человек не разглядит, и в то же время — про целое ничего.       Потому что даже в начале сезона она не была настолько личной.       Он ее катал для того, чтобы зарабатывать баллы и по итогу получить свой приз, Плисецкий тогда в его сознании не сломанной принцессой плакал на белых больничных простынях, а вполне себе бодрым целовался с Никифоровым, раздражая мозг и сердце.       Отабек прыгал не о том, как он мстит за поверженного солдата, а о том, как хочет побыстрее со всем этим разделаться, выводил дорожки не о сочувствии к неудавшемуся другу, а про то, как хочет коньками высечь себе путь к победе.       Не ту поставил цель.       Главное золото — не медали. Может, то, как блестят эполеты на вычурном Юрином костюме, сердцу просто дороже кажется, чем награда, несущая славу и обожание.       Очень интересно, про что будет кататься Виктор, потому что у Отабека темой программы становится уже настоящая любовь, а не та, для галочки поставленная в начале сезона как планка — смотри и равняйся.       Для того, чтобы сравняться и перепрыгнуть ее, потребовалось лишь понять, что он натворил.       Юру «ушли», его сняли без его желания, хоть и по необходимости, он не может сражаться.       Поэтому сражается Отабек.       Некогда вариться в этой мешанине натяжения связи и реальных чувств, пришло время четко осознать разницу: есть любовь, где ты тупо пускаешь слюни на объект обожания, стирая руки под резинкой штанов, до дыр засматривая программу в провокационном костюме, а есть та, где ты понимаешь, что накосячил, и уже провоцируешь сам — исправляешь ошибку.       Именно поэтому Отабек сегодня катается в белых брюках и черной рубашке, поэтому из динамиков льется обожествляющая Плисецкого песня, поэтому в программе — его элементы и его движения. Они сложнее, Алтыну приходится на ходу перекраивать каркас программы и поднимать прыжки на более высокий уровень. Очень страшно упасть — это тоже Юрин комплекс, когда понимаешь, что твой выпендреж может тебе боком выйти.       А выходит заоблачной оценкой за технику и представление. Сумма очков по двум прокатам просто астрономическая, Плисецкий может им гордиться.       Жан уступает Отабеку почти тридцать очков. Виктор обходит на четыре с половиной.       При всей своей гениальности, Никифоров выигрывает этап только благодаря тем оценкам, что получил Юра, потому что на произвольной программе Отабек его сделал покруче, чем Леруа.       Джей-Джей не обидится — он умеет признавать поражение. Соперничество на льду для него не мешается с глухой яростью и ненавистью, которой Алтын просто дышит по отношению к Никифорову.       Не мог Юра просто так сломаться без его помощи.       И с лестницы упасть тоже не мог.       Метку обжигает холодом, когда Алтыну на шею вешают серебряную медаль.       Прости, Юра, я облажался.

***

      На показательные ни Отабек, ни Джей-Джей не выходят. Не берегут себя для финала, нет — просто противно, эмоции берут свое, кажется жизненно необходимым выразить свое презрение к победителю.       Виктор катается один со всего мужского состава. Выходит наряду с парниками с серьезно-сосредоточенными лицами, девчонками в ярких платьях, ребятами из танцев на льду в блестках и стразах — как белая ворона в белом же костюме из какого-то полупрозрачного материала.       В свете софитов он похож на призрака.       Отабек бы не отказался запустить в него тяжелым серебряным крестом от нечистой силы.       Их с Жаном даже не особо тормошат на пресс-конференции, неинтересно — тут звезда вернулась, все в шоке, поэтому заканчивается этот пафос как-то быстро и смято. Никифоров тоже не особо горит желанием отвечать на вопросы, особенно те, которые связаны с причиной его возвращения — заменой Плисецкого.       Он прячет глаза от камер, натянуто улыбается, нервно барабанит пальцами по столу, будто мысли его блуждают где-то далеко.       У него очень уставший вид, и о чем бы он ни думал, похоже, это вытягивает из него все силы.       Такое не показывают на камеру.       Камеры. Ох черт, камеры!       Отабек чувствует себя полным идиотом.       Ему не составляет особого труда после пробиться к начальнику охраны и на правах серебряного призера потребовать записи с камер за нужный день.       Найти правильный отрезок времени — дело десяти минут кликанья мышки. Найти в себе способность осознать произошедшее — куда более долгий процесс.       Видео с камеры видеонаблюдения немного рябит, но угол обзора позволяет прекрасно увидеть скорченное от боли лицо Плисецкого и злое — Виктора, наступающего на ногу мальчика.       Мозг говорит, что надо показать видео организаторам. Сердце — что нужно разбить Никифорову лицо.       Мозг цинично напоминает, что русский фигурист еще шатается по спортивному комплексу — он едва закончил с интервью.       Ну и отлично, не засветит на камеру разукрашенное личико.

***

      Если рядом с Плисецким в Отабеке просыпался какой-то слабоумный дурачок, неспособный уследить за своими словами и поступками, то в компании Виктора после всего, что мужчина успел натворить, наружу вылезал душевнобольной психопат, маньяк с жуткой улыбкой Джокера.       Никифоров не то чтобы не удивился, когда Алтын в пустом коридоре толкнул его к стене, с силой ударяя в грудную клетку — он, скорее, просто не ожидал, что казах на такое решится.       Ударить соперника — прямой путь в дисквалификацию.       Отабек сам от себя такого не ожидал.       Грудь Никифорова тяжело вздымается под смуглой рукой, сжимающей белую рубашку на теле мужчины. Уже переоделся из российской формы в классический костюм, пижон. Юра, кажется, вообще живет в своих спортивных костюмах — белый, синий и красный цвета его олимпийки примелькались перед глазами настолько, что без них на мир смотреть странно-непривычно.       Виктор, даже застигнутый врасплох, выглядит так, будто происходящее все еще идет по его плану.       Он гадко ухмыляется:       — Чем же я себя выдал?       Голос вежливый до тошноты. Хочется сплюнуть и ударить уже по-настоящему — не толкнуть, а действительно причинить боль. Вдавить кулак в кожу, скребануть костяшками по ребрам, стягивая в складки дорогую ткань одежды.       Может, именно такому — красивому, дорогому, изысканному — рядом с Юрой и место. И такому простому парню, который не в силах взять себя в руки, как Отабек, и думать нечего о своей метке на его теле.       — Ты догадался посмотреть записи с камер, или тебе просто нужно кого-то избить? — врывается в сознание голос Никифорова. — Ты же не больше, чем обычная дворовая шпана, чудом пробившаяся в общество приличных людей, Отабек.       Рука Алтына оказывается перехвачена чужой, со светлой, алебастрово-белой кожей. Хватка крепкая, сильная, пальцы Никифорова дрожат в напряжении, пока он отводит ладонь Отабека от своей груди и уже более комфортно облокачивается на стену.       Передергивает плечами. Сразу смелым становится, стоит только тщеславно подумать, что он доказал свое превосходство.       — А ведь здесь камер нет, я и тебе ногу сломать могу, — синие глаза с какой-то ленцой глядят в сторону, мимо казаха, будто он и взгляда не достоин. Виктор улыбается и переводит взгляд на лицо… кого, конкурента? Отабеку на следующем этапе все силы собрать придется, чтобы поставить что-то против нечестного судейства и вырвать себе золото. Другая борьба, не за медаль, за Юру — она уже окончена, и они оба в ней проиграли. Только если Алтын поражение принял — с честью или нет, факт остается фактом — Никифоров этот призрачный шанс на победу никак не отпустит и совершает одну ошибку за другой. — Чего молчишь? Язык от страха проглотил?       Страх-то, может быть, и есть — но только не перед Виктором.       Отабек медленно вдыхает и выдыхает напряженный воздух между ними, тоже улыбается. Криво, как только может, тщательно сдерживая рвущийся наружу смешок.       — Я отдам запись организаторам и тебя вышвырнут из фигурного с той же легкостью, с какой ты вернулся на лед.       Звучит дико: в голосе проскакивают рыкающие нотки, губы сжимаются в тонкую нить — Отабек не говорит, а выплевывает слова Никифорову в лицо.       Раздается негромкий смех. Виктор смеется, как над хорошей приятельской шуткой, прикрыв глаза и растянув губы в ухмылке, выставляющей зубы напоказ.       Голливудская улыбка, кажется? Скорее лошадиный оскал.       — Как же — легко, Отабек, как? — с деланным сожалением произносит мужчина, отсмеявшись. – Юрочка же мой любимый мальчик, забыл? Как же ты можешь думать, что мне легко делать ему больно?       И — все. Как по голове тяжелым огрели, от души отходили по искалеченному, погибающему сознанию.       И тогда Отабек бьет снова, коротко, но сильно, не замахиваясь, попадая прямо в солнечное сплетение. Виктор рефлекторно сгибается, его плечи уже не так горделиво расправлены и подбородок не вздернут, он дышит тяжело, с присвистом, давится воздухом, стараясь восстановить дыхание.       — Заткнись! – яростно цедит Алтын, а по ощущениям — будто орет. — Он не твой! И твоим не будет!       — Пусть так, — охотно соглашается Никифоров, и новый удар прилетает в подставленную раскрытую ладонь. Виктор накрывает своими пальцами сжатый кулак Отабека, легко оглаживает, будто желает успокоить. Будто они — закадычные друзья, повздорившие из-за того, что им понравилась одна и та же девчонка в баре.       Их «девчонке» шестнадцать лет, «она» до них обоих на льду бабочкой порхала, а теперь лежит с загипсованной ногой без надежды на хоть сколько-нибудь счастливое будущее.       Отабек вырывает руку из цепкой хватки никифоровских пальцев и морщится, когда Виктор договаривает:       — И не твой — тоже. И я бы, дружище, посоветовал тебе сначала отнести записи организаторам, а потом — бить мне морду, но уже поздно, верно?       И улыбается. С видом того, кто только что выиграл в лотерею.       — Ты — чудовище, — выдыхает казах.       — Спасибо, я в курсе, — ухмыляется Никифоров, но его лицо быстро приобретает серьезное выражение. – Тебе лучше не приближаться ко мне до конца Гран-при иначе к организаторам попадет запись с уже твоим участием. Всего доброго.       Он отталкивает от себя Алтына, запускает в серые волосы пальцы, поправляя косую челку, и уходит, не оглядываясь. Довольный собой, в смятой рубашке и потирающий ладонью место удара — самый жестокий соперник в жизни Отабека.       И победить его возможности не представляется.       А записи «разговора» Виктора с Юрой действительно оказываются удалены чьей-то умелой рукой.