***
— Юрий, как вы оцениваете свою подготовку в Олимпийским Играм? Юрий. Так по-взрослому, так серьезно, что снова начинает подташнивать. Яков за спиной кашляет, отвлекая внимание на себя, начинает говорить о том, как усердно Плисецкий готовился именно к этим соревнованиям, потому что Олимпиада — это возможность войти в историю фигурного катания, и Юра и его команда сделали все возможное для достойного результата. Заливает, конечно. Не про подготовку — тут, конечно, все по-настоящему, Плисецкий чуть ли не ночевал на катке — просто тренировался он не только ради Игр. Олимпиада — это круто, но у него золото чемпионата России и серебро с Европы и финала Гран-при. Ему после травмы и бронзы не предрекали, а он доказал, что жопоглазые диванные критики нихера не знают ни о первоклассной реабилитации, ни о впахивании, как папа Карло, ни о силе воли самого Плисецкого. Он уступил Европу Жану и Гран-при — Отабеку. Они на финале втроем стояли на верхней ступени пьедестала — Джей-Джей с бронзой, Юра с серебром и Алтын с золотом. Казах им сам руки протянул, и они под прицелом камер балансировали на лезвиях коньков на узком квадрате подиума, улыбаясь фанатам и друг другу. Юра уступил Отабеку всего пару очков, но радовался так, будто выиграл сам. — Как вы считаете, у вас есть шансы на победу? А теперь, помня про его вторые места, журналист интересуется, претендует ли Плисецкий на первое. Блеск. — Я никак не считаю, у меня плохо с математикой, — отшучивается Юра, получая болезненный тычок в бок от Якова. Ну и пусть, зато никто не видит, что он на самом деле и думать боится о том, какие результаты покажет в этот раз. Большая сцена и не такие таланты ломала, пусть это и не театр и не кино, а «всего лишь» фигурное катание. Лилия, стоящая рядом, нетерпеливо посматривает на часы. — Последний вопрос, Юрий, нам хотелось бы узнать… — Довольно, — отрезает Барановская. — Мы торопимся. Юра готов ей алтарь возвести. Нечего, что ли, людям делать, раз они к честным фигуристам пристают? Олимпийские Игры уже стартовали, торжественное открытие состоялось еще два дня назад — лезли бы к тем, что уже свое откатал, тьфу ты, отвоевал, а у Плисецкого послезавтра прокат короткой программы. Может, потому и пристают? На катке царит нездоровый ажиотаж, и, хотя тренировка вроде не является открытой, стайка щебечущих девчонок столпилась у бортика, громко хихикая и то и дело щелкая камерой телефона. Юра качает головой и снимает чехлы с переобутых коньков. Яков придерживает его за плечо: — Видел? — Фельцман кивает в сторону причины такой чрезмерной активности зрительниц. Парень с жесткими даже на вид волосами и слишком темными для его бедного лица бровями ослепительно улыбается девчонкам, подмигивая, и откатывается дальше от бортика, готовясь к прыжку. Фанатки восторженно пищат, парень удовлетворенно скалится и подмигивает уже в сторону Юры. — Майкл, если я не ошибаюсь? — Плисецкий вспоминает парня из новостного сюжета, который тоже катается от России. На чемпионате страны взял третье, что ли, место, второе Гоше досталось, и Майкл этот очень смешно делал вид, что так и планировалось. — Да какой он Майкл! — отмахивается тренер, отпуская плечо блондина. — Так, Мишка, просто команда раздула из него «мировую звезду», вот он и зазвездился. Талант есть, конечно, да вот гонору сколько… Его пока в Москву не перевезли, он слово «риттбергер» выговорить не мог. — Вы это к чему, Яков Семенович? — Плисецкий сдается, не в силах понять, к чему клонит Фельцман. — Похожи вы, Юр, — вздыхает тренер. — Он тоже страшно боится проиграть. Ты, главное, сам не бойся, ладно? Это сейчас у него фанатки вокруг и жуткая самоуверенность, но все исчезнет, как только он упадет. Просто помни, что ты — ты — не упадешь. Понял? Ну все, давай, пошел на лед. Начнешь с короткой, с середины, дорожку мне переходную покажи. Плисецкий не спрашивает, почему Яков говорит ему это сейчас, а не перед выступлением — и так понятно, что уже через сутки в Юриной голове не останется ни единой мысли, кроме музыки и движений короткой программы. Он выходит на лед, кивает Майклу и разворачивается, отставляя ногу в сторону, как на выходе из прыжка. Яков одобрительно прищуривается, это его подход: чтобы лучше видеть картинку, нельзя обрезать фрагмент край в край, надо обязательно «выйти за рамки». Дорожка получается чистая, ровная, Юра не смотрит на Якова и не ждет его одобрения, знает: справился, претензий нет. Лилию бы сюда, очень уж хочется напоследок проверить хореографию — хотя, Юра знает, и с ней все в порядке — но Барановская сейчас готовит Милу к ее первому олимпийскому прокату. — Готов, Плисецкий? — раздается голос над ухом, когда блондин подъезжает к бортику за водой. — Я имею в виду, ты же взял серебро на Гран-при и чемпионате Европы, разве тебе не страшно сейчас бороться за золото? — А ты, Мишель? — не поворачивая головы, спрашивает Юра. И ежу понятно, кто это и чего он хочет. Вывести его из себя, вот чего. — Вообще-то, Майкл. — Ой, сорян, постоянно забываю, как ты коверкаешь свое имя. И, между прочим, ты на Европе даже в шестерку лидеров не попал, — Плисецкий поворачивается в другому русскому лицом и улыбается так мило, насколько только может. На лице расползается «дружелюбный» оскал, какого блондин у себя даже в глубочайшем подпитии не видел, и Майкл, кажется, оказывается впечатлен. — Ты не беспокойся, ты же в интервью сказал, что хочешь победы для своей страны? Ну так если выиграю я, золото все равно будет у России. Все, как ты хотел! Больно впечатлительный он, этот Майкл. Ишь, как припустил к противоположному бортику, от ненормального коллеги подальше. Юра еще раз прокатывает короткую программу, пока голова не начинает ныть от заезженной музыки в наушниках, и подъезжает к Якову. — Кто тренируется сегодня вечером? Может, получится поменять конец моего времени на полчаса перед закрытием? — Фельцман смотрит на него как-то непонимающе, и он поясняет: — Не могу сосредоточиться сейчас, слишком много народу. Тренер кивает, достает старый сенсорный телефон и что-то там ищет, а потом говорит, нахмурившись: — Вечером катается Дженни. Юра охает. — А Мила?! — Милу Лилия записала на обеденное время; они обе в курсе, если хочешь знать. — А завтра? Как Мила с ней на один лед выйдет?! Дженни же отказалась от участия в Гран-при, мы не думали, что Канада заявит ее на олимпиаду! — Мила сказала, что ей это не мешает. Дженни выступает где-то посередине, а Бабичева — в последней разминке, они не пересекутся, хватит паники. А ты, если не хочешь продуть, марш в зал, с канадскими тренерами я уж как-нибудь договорюсь. Знает Юра, как он договаривается, и для кого в чемодане Якова лежат три бутылки элитного алкоголя. Олимпиада Олимпиадой, но это же «уважаемые иностранные коллеги», Фельцман в жизни с ними выпить не откажется. Майкл смотрит на него, как девица на дохлую мышь, со смесью презрения и первобытного ужаса, когда Юра выходит с катка и радостно-радостно, с той же очаровательной улыбочкой, машет ему. То-то же, выпендрежник, не ты тут самый крутой. Наши-то поезда…***
Хрупкая фигурка Дженни в бордовом платье с шифоновыми рукавами ломанно скользит по льду, как пресловутый корабль с алыми парусами, двигается легче, чем Юра помнит, вихрем взлетает в прыжке, лишь юбка по воздуху полощет. Девушка разительно отличается от той тихони-американки, что с семи лет тренировалась в команде Якова и была лучшей Милиной подружкой. Она старше Юры на полгода, у нее волосы длинные и черные, смоляные, она тощая, как портняжная жердь — ни груди, ни жопы — чувство юмора у нее отсутствует если не напрочь, то наполовину уж точно. Плисецкий помнит, как она смеялась в тот день, когда к Якову за руку привели рыжую конопатую девчонку, которая с первого раза смогла сделать одинарный тулуп и совершенно не имела вкуса, выступая в свой первый прокат в ярко-розовом платье. Юра не мог представить — никто не мог, впрочем — что тихая Дженни быстро найдет общий язык с языкастой же Милой. У них даже матери дружили, попивая чай на кухне, пока дочери вместе играли в куклы и делились первыми важными секретами. Секретами от других, но не друг от друга. Их взаимоотношения всегда казались Плисецкому эталоном дружбы, пока Миле не стукнуло восемнадцать — она была старше Дженни где-то на три года — и у нее на руке развернула махровые лепестки ветка сирени. Следовало ожидать, что она, как и любая молодая девчонка с таким характером, будет жить одной только мыслью о том, каким же окажется ее соулмейт и как они встретиться. Мила грезила о романтических свиданиях, искала своего человека повсюду, лелеяла метку, с гордостью показывая ее всем окружающим… Словом, она была так хороша, что, конечно же, бедную Дженни угораздило влюбиться. Постепенно, но все же — и по мере того, как ее чувства становились сильнее, Бабичева забывала про закадычную маленькую подружку. Дженни после этого себя спорту посвятила просто окончательно. Юра сам особо не замечал, у него драма с Виктором разыгрывалась во всей красе, но трудно было не понять, что американка пытается хоть как-то от этого абстрагироваться. Но без поддержки любимой подруги у нее, казалось, и вовсе ничего не получалось. Плисецкий знал это состояние: он прошел тем же путем, что и Дженни, пытаясь забыться в тренировках и соревнованиях, но отчаяние порой было настолько сильным, что не получалось и метра ровно проехать на катке и отвлечься в жизни. Хотелось все бросить, но ему, Юре, помогли. А вот Дженни никто не помог. Яков, конечно, должен был догадываться о ее чувствах. Догадывался и Плисецкий, и остальные из команды, и Мила, видимо, тоже. Дженни казалась ребенком в своей почти детской влюбленности, и все ждали, что это закончится в день ее восемнадцатилетия — тогда, когда она получит собственную метку. Но в свой восемнадцатый день рождения Дженни на катке не появилась, как и в последующие дни. Хмурая Лилия сказала, что американка решила сменить тренера, потому что ее результаты не подходят под стандарты русской сборной; позже Жан сказал Юре, что девушку радушно приняли в канадской команде, но чтобы снова выйти на лед, ей придется долгое время работать. Новая страна, новый тренер, новая программа тренировок — Дженни начала новую жизнь. А Мила с ней так и не поговорила. И метку ее никто так и не видел. Зато сейчас, кажется, весь мир наблюдает за тем, как юная американка вскидывает руку вверх, и в свете софитов на нежной светлой коже даже сквозь объектив камер видно блеклые лепестки сирени. Юра молится, чтобы Лилия уже увела Милу готовиться, и что Бабичева этого не увидит. Они сам, вообще-то, сейчас должен не трансляцию с Игр смотреть, а тренироваться с утра пораньше, потому что завтра большой лед и все такое, но почему-то досмотреть этот душераздирающий психологический триллер кажется самым важным на данный момент. Дженни не падает ни разу, весь прокат получается чистым и аккуратным — вот она, педантичная западная школа. Тренер, высокий мужчина с усиками таракана, обнимает ее за плечи и сажает рядом с собой на скамейку в ожидании результата. Дженни ставит личный рекорд. Юра знает, что если Мила не узнает про Дженни, она поставит мировой. Американка грустно улыбается на камеру — не потому что действительно грустит, просто она улыбалась так все время, что Плисецкий ее помнит. Она сжимает в руке букет, тщательно завернутый в прозрачную упаковку, и что-то говорит тренеру, у которого на коленях лежит плюшевая игрушка-собака. Дженни, как и Юра, любит животных. Но, как и Виктор, она предпочитает собак. Красная помада на ее губах заметно размазалась, будто она весь прокат закусывала губы от боли; темные волосы, собранные в высокую прическу, выглядят растрепанными, как со сна. Она оставила всю себя на льду. На льду, куда через какой-то час выйдет Мила. Юра выключает трансляцию. Выступление Бабичевой он лучше потом посмотрит, в повторе, когда сама Мила придет в себя настолько, что ее можно будет поздравлять с рекордом.***
Мила носится по номеру, натыкаясь на все углы, и ревет, размазывая слезы по покрасневшему лицу. Второе место в топе после короткой программы. Первое — у Дженни. И Бабичева это знает. Лилия протягивает ей, взрослой, плоскую фляжку — может, алкоголь, а может, и просто успокоительное — что угодно, лишь бы девушка перестала плакать. Мила принимает ее из тонких, сухих пальцев хореографа и садится на кровать рядом с Юрой. Плисецкий легко толкает ее плечом, протягивает вместо фляжки стакан воды и предлагает: — Могу валерьянки накапать. Или яда. — Только если своего сцедишь, — огрызается Бабичева, принимая стакан. Лилия хмыкает, забирая у нее полную фляжку, и садится рядом с учениками. Смущенные Яков с Гошей были выгнаны из номера еще полчаса назад. Небось, сидят сейчас в баре и думают, что все бабы — дуры. И Юра тоже дура, раз его оставили. — Ты так из-за места расстроилась? — осторожно спрашивает Плисецкий. — Да ну, брось, на произвольной отыграешься, она у тебя мощная… Мила смотрит на него зло-презло, шипит, словно кошка: — Да плевала я на это место! Лилия осуждающе цокает, но все же шепчет девушке на ухо что-то бессмысленно-успокаивающее; Юра тупит пару секунд, а потом снова рискует подать голос: — Это из-за Дженни? — Не говори о ней, замолчи, ты не можешь!.. «Ты не можешь так со мной поступать…» Юра эту фразу знает наизусть, сам же раз за разом повторял, когда к нему все с расспросами и утешениями лезли. Вдруг доходит: Миле сейчас не бессмысленные сочувствующие слова нужны, а таблетка, как Плисецкому пару лет назад. С ума сойти, так много времени прошло с того момента, как он точно так же рыдал в гостиничном номере, глотая не воду — алкоголь, запивая вином «в подарок деду» свою дешевую подростковую драму. И компресс холодный Бабичевой на руку принести не помешает, у нее-то метка есть уже… — Сиди здесь, — говорит Юра, как будто Мила может куда-то уйти. Как будто Лилия ее отпустит. Как будто девушке хватит сил хотя бы на то, чтобы встать с кровати. — Я быстро. Он подрывается с примятого покрывала и на первой световой несется в свой номер, надеясь выгадать хотя бы две лишние минуты времени. Таблетки находятся в аптечке — все та же помятая упаковка, только блистер уже новый начат, только две ячейки выдавлены. Пора завязывать с благотворительностью и подкармливать препаратом людей с хреновыми историями соулмейтов. Тик-так, тик-так. Плисецкий бросает взгляд на часы и мысленно чертыхается: мог бы быстрее, должен был быстрее! Чемодан опрокидывается неловкой рукой и падает на пол, выплевывая вещи, но его хозяин уже хлопает дверью и мчится дальше. Нет времени сооружать компресс из мокрого полотенца, но там и Лилия справится, Юра ебал так разрываться. Только б сердце от быстрого бега не разорвалось. Он тормозит у типовой черной двери и колотит кулаком по темному дереву. Слышатся шаги, и ручка медленно проворачивается. Дженни, простоволосая, ненакрашенная, тоже с покрасневшими от слез глазами, поддергивает полы белого отельного халата и вопросительно смотрит на Плисецкого, надменно изогнув тонкую бровь. Картину «Презрение» портит только очередной ее всхлип. — Ты бы высморкалась хоть, — глупо выпаливает русский, когда девушка снова хлюпает носом. Где-то в глубине номера работает телевизор, и даже если американка сейчас не одна, она явно не так сильно занята, чтобы Юра счел причину стоящей и отъебался. Он не ждет вопросов, только кивает своим мыслям и выпаливает: — Пошли! — и голос, видимо, такой властный, что Дженни срывается с места прямо в халате. — Да куда, блять, оденься хотя бы! Девушка хлопает дверью перед носом бывшего сокомандника, оставляя его в коридоре, но открывает снова всего через две минуты — Юра считал. Худые ноги в походу пижамных шортах, клетчатых и розовых, от сквозняка покрываются мурашками. Тонкую шелковую маечку Плисецкий еще признал бы приличной вещью, но она болтается на плоской девчонке тряпкой, и из-под струящейся ткани очерчиваются швы спортивного топика. — Красотка, — цыкает Юра, за руку таща ее по коридору. Думает пару секунд и стягивает свою олимпийку в цветах триколора. — На, накинь. — Я торопилась, — огрызается Дженни. Но шмотку принимает и, дрожа хер знает от чего, просовывает руки в рукава. Пока они идут-бегут по коридору, Плисецкий впервые слышит, как она матерится. Слышит и думает, что блистер сегодня лишится двух таблеток, а не одной. А потом выкинуть его надо в жопу, чтоб неповадно было. Дверь в номер Милы незаперта, и Юра, трус, малодушно впихивает упаковку препарата в холодную руку американки, а затем саму девушку — в номер. Рыдания Бабичевой, приглушенно слышимые даже в коридоре, как-то подозрительно затихают, будто бы она не верит, что боевой товарищ способен на такую подлянку. Плисецкий дверь не закрывает, потому что почти мгновенно из номера вылетает Лилия. Лицо хореографа выглядит так, будто она увидела то, что видеть не хотела совершенно. Юра вспоминает мем «Я видел некоторое дерьмо» и думает, что лицо тренера с такой подписью добавило бы ему очков к популярности, а потом понимает: ну блин, это же Барановская, с такими планами звание мем-мастера он получит разве что в могиле. — Лилия Михайловна, может, еще раз костюмы перед завтра глянем? — тянет Плисецкий, привлекая ее внимание. — Отличная идея, — офигевшим голосом отвечает женщина. Ее почти что жалко; зато и рыданий из номера уже не доносится. Юра прислушивается и решает свалить отсюда как можно скорее. Нервы целее будут. И психика.***
Плисецкий выходит на разминку, ошалело улыбаясь трибунам и на камеру. Встряхивает руками, плечами двигает туда-сюда по два раза, едет медленно настолько, насколько это будет не подозрительно. Страшно, что пиздец. Ноги ватные, колени дрожат, голова пустая — все, мать его, забыл. Даже музыка короткой программы уже не звенит в полой черепушке, так что, да: шеф, все пропало. Лилия даст пизды. Яков тоже, а ведь он предупреждал, просил не бояться. Под серой олимпийской курткой — костюм с колючим швом воротника; он и так жаркий и не особо удобный, и Юра реально думает, что уже после разминки, не то что проката, он будет мокрым насквозь. И заболеет от сквозняков, гуляющих по арене, ага. И, опять-таки, Лилия даст пизды. Они вчера костюм проверяли, и Юра спалился, что на подкладке зияет дырка от сигареты. Это его нервы еще в Питере охватили, и он снова к куреву потянулся. Уже темно за окном было, свет в комнате не горел — Плисецкий только чиркнул зажигалкой, опаляя кончик Мальборо, и сам же испугался. Он же бросил, что это на него нашло? Мазнул сигаретой по стеклянной поверхности какой-то бутылки, потушив до дыма, и отбросил на кровать. Самый край еще тлел, а чехол из плотного полиэтилена, в который парень целился, открытым оказался. Теперь с изнанки красивого алого мундира с черным воротником-стойкой и золотой с белым вышивкой можно разглядеть дырку от сигареты — а выглядит так, будто реально от пули, будто Юра действительно выиграл сражение, а мундир цвета крови — дань уважения, показанная кумушкам на балу. Лилия отвесила подзатыльник и назвала подопечного идиотом, теперь Плисецкий еще и из-за этого косяка переживает. И нервы все списать можно на неидеальный костюм и мандраж перед первым олимпийским прокатом. Будто бы у катающегося прямо перед Юрой Майкла костюм не такой же. Белый, правда, но такой же. И музыка его подходит к костюму больше, и страшно: Майкл старше, опытнее, раньше вышел во взрослую лигу, а Плисецкий катается сразу после него и выглядит почти так же, да еще и кривляется под современную музыку, изображая боевого воина. Какого хрена их в одну разминку запихнули вообще. Судьи жопоглазые. И выступают они вдвоем в конце предпоследней разминки. На закуску остаются Джей-Джей, Кацуки, новоявленный боженька фигурного катания из Кореи — юниора выпустили, как Сынгыль и говорил — какой-то педик в блестках из, мать его, Уругвая и Минами. Внезапно, но своей упорной работой и мотивацией в лице соулмейта он прогрыз себе дорогу в топ. Юра реально им гордится, но сейчас даже лучший друг кажется проклятым конкурентом. Четыре номера до Майкла пролетают смазанным пятном, а, возможно, там выступал кто-то из Юриных знакомых. Он не смотрит, он трясется на скамье рядом с Яковом и Лилией, сдерживая истерику. Шмыгает носом, со всей дури ударяет себя ладонью по щеке — тонкий слой грима смазывается, и Барановская неодобрительно качает головой — проводит рукой по лбу. Вроде немного отпускает. Еще глоток воды, и можно жить дальше. Жить дальше и смотреть на Майкла, который в своем белом мундире танцует вальс Хачатуряна с невидимой партнершей так эмоционально, так чувственно, так страстно, что Плисецкому становится совсем не по себе. Он отворачивается от экрана маленького телевизора и смаргивает влагу с ресниц. Он лучше не сможет, ему не переплюнуть этот заезженный номер — кажется, на одной только Олимпиаде это уже третье исполнение — и, что самое страшное, если выиграет Майкл, если Юра не вытянет, победит-то все равно Россия. Но Плисецкому уже не быть легендой. Майкл заходит на прыжок легко и небрежно, так же, как делает сам Юра. Это недоразумение в белом сейчас кажется нелепым клоном Плисецкого — но выглядит дело так, будто эта «копия» легко заменит оригинал. Потому что почти все Майкл делает так же — или это не он копирует, а Юра? Может, какие-то базовые индивидуальные наработки не совпали — или не Майкл их украл — а Плисецкий нагло пиздит, парадирует того, кому суждено стать чемпионом? Но Юра не падает, когда выполняет прыжки деланно легко, а Майкл — упал. Плисецкий в жизни так чужим падениям не радовался. Тем не менее цифра за прокат у этого выпендрежника выходит заоблачной. Он, как замер в своей последней горделивой позе на финальных аккордах вальса, так и сейчас сидит рядом с тренером с выражением ебанного триумфа на высокомерно задранной морде. Он разве что не светится от счастья, как клятое солнышко, начищенная до блеска сковородка. Юра, кажется, класса с седьмого ни с кем серьезно не дрался, а этому козлу хочется реально ебальник начистить. Он беззвучно вопит, пока Майкл раскланивается перед камерами: «Что ж ты творишь, куда ты лезешь?! Это не твоя роль, а моя, и играешь ты скверно! Изображаешь то, чего нет — свой талант, свою гениальность… нельзя так, оставь миру хоть немного честности!» Но так — можно. И честности вокруг кот наплакал, настоящие люди, в отличие от лживых подонков, встречаются реже, чем честные чемпионы. Юра злится настолько, что вот эта вот «конкуренция» сейчас круче всех наставлений заставляет выйти показать, кто тут батька. Плисецкий выходит на лед, снимая с коньков пластиковые чехлы и всовывая их в дрожащие руки Лилии; ничего, хочется сказать, он и сам дрожит, просто никто не видит. Все видят разве что Юрин костюм, отличающийся от костюма Майкла только цветом, и точно так же, по-гордому вскинутую голову. Они еще не знают, что будет, но уже предвкушают и ощущают. Кто-то совсем недалеко от бортиков орет: «Давай!» Глупо говорить «кто-то», когда ты точно знаешь, кто именно. Один этот крик заставляет выкинуть из головы Майкла и всю остальную херню и полностью сконцентрироваться на шоу. Весь мир же смотрит, верно? Зал ревет, едва заслышав звон скрещенных шпаг. Юрино лицо озаряет уверенная ухмылка, он задирает руку вверх в победном жесте и вспоминает: если он будет все делать правильно, за одну эту мелочь ему накинут очков по технике. Каждое движение проката тщательно продумано, как и подобает хорошей военной кампании. Он же почти на войне, хуле, так почему бы не скатать про настоящий бой? An empire's falling just one day. You close your eyes and the glory fades. Если Майкл в своем пижонском наряде танцевал вальс, то Юра, делая выпады будто бы с настоящим оружием, ведет опасный бой, и его костюм — почти костюм Майкла — выглядит, как залитый кровью врага. Короткие волосы взметаются золотистым ореолом и хлещут по щекам — Лилия больше не заливает их лаком и не заплетает, даже невидимками не прибирает. Юра все делает сам, так, как ему кажется правильным. Он чертит дорожки, которые придумал самостоятельно, и уходит во вращение именно в тот момент, какой сам хотел — тренеры только поправляют и помогают, если он просит, и это их доверие кажется Плисецкому самым дорогим в совместной работе. Они за эту победу кровью и потом истекали, Юра обязан сделать все, чтобы выдрать медаль у остальных претендентов на победу. Ready, aim, fire! Ready, aim, fire! Зал скандирует слова трека вместе с исполнителем, сердце Юры заходится от восторга перед любовью зрителей, перед своим талантом, перед тем, что именно сейчас, в это мгновение, он чувствует себя совершенно свободным и взрослым. Он делает то, чего другие не могут, прыгает выше и легче всех, бьет все рекорды — так было с первого его выхода на большой лед, и он сделает все, чтобы это никогда не менялось. Не теперь, когда он во всеоружии. Прыжки даются почему-то проще, чем на тренировке — Юра сажает их чище, чем кто-либо когда-либо в истории фигурного катания. Или ему так только кажется? Это ощущение боя, выкрики зрителей и собственное предвкушение победы разбиваются по венам слаще меда, согревая изнутри и без того пьяно бурлящую кровь. Ему кажется, что он не танцует на льду, а парит где-то под небесами, опасный и такой красивый в своем красном мундире, и падать внезапно совсем не страшно — он вообще теперь, кажется, ничего не боится. И неважно, что привело к таким странным ощущениям — Юра верит, они в любом случае принесут ему победу. На последних нотах мелодии он останавливается так резко, как только вообще может, как никогда даже на тренировках не получалось — идеально. Останавливается и падает лопатками на лед медленно-медленно, как в слоу-мо, и касается телом искусственного блестящего покрытия лишь на последней секунда проката. Великолепно. Он не смог бы исполнить эту программу лучше. И поднебесные цифры Майкла, стоящего первым в списке с нихуевым отрывом, он побивает, набрав почти на шестьдесят очков больше и установив новый рекорд.***
В комнатке для подготовки спортсменов очень душно и шумно; все, кто уже выступил или только ждет своей очереди, наперебой поздравляют Плисецкого с рекордом. Его плечи вскоре начинают болеть от бесконечных похлопываний, а тщательно расчесанные волосы на макушке наэлектризовались, потому что каждый норовит ободряюще потрепать его по голове. Ему подмигивает только что откатавший Кацуки — сейчас он занимает третье место, стоя сразу за Майклом, но все равно понятно, что в этом сезоне он незаметно, но сдает. У него другой тренер, а Виктор остался в Японии с семьей Кацуки, и без соулмейта Юри приходится непросто. Минами прыгает на друга со спины, обхватывая тонкими руками за шею и царапая кожу блестками костюма. Он тоже уже выступил, как и Крис, и они занимают седьмое и пятое место соответственно, но Кендзиро, кажется, совершенно по этому поводу не волнуется. — Еще три человека, — радостно говорит он напряженному Плисецкому. — И ты станешь легендой. Юра нервно смеется, трогая его холодные руки, и почему-то напрягается еще сильнее. Отабек выступал первым в предпоследней разминке, и после его выступления его больше никто не видел. Сейчас он на четвертом месте, и Плисецкий, хоть и не видел проката, заочно считает, что судьи могли бы дать балл и повыше. Педик из Уругвая катает середину своей программы, он впервые на соревнованиях такого масштаба и падает чаще, чем Плисецкий матерится. Бывший юниор из Кореи смотрит на Юру волком из другого угла комнаты. Единственным достойным конкурентом в борьбе за первое место в короткой программе остается Джей-Джей. Плисецкий смотрит на него секунду, две, отмечает болезненно сведенные брови и понимает: первое место остается за ним. Через долю секунды Леруа начинает орать. Он падает на пол быстрее, чем его успевают подхватить, и из его глаз катятся слезы, но это не паническая атака, как на позапрошлогоднем финале Гран-при, а, Юра уверен, что-то явно более серьезное. Медики в белых халатах делают свое дело быстро, и, прежде чем уругваец возвращается в комнату, Джей-Джея уже уводят к черному выходу — за ним приехала скорая. Его мама-тренер обеспокоенно качает головой, но не следует за сыном, остается, чтобы доложить судьям. Жана снимают с соревнований по медицинским показаниям; даже олимпийская медаль не имеет такой ценности, чтобы за нее можно было рисковать своим здоровьем. А первое место действительно остается в руках у Плисецкого.***
Произвольную программу Юра катает самым последним, и снова нужные, правильные мысли покидают его голову, пока он отрешенно пялится, как выступает Кацуки — Плисецкий идет сразу после него. Ноги кажутся ватными; он волнуется сильнее, чем следует, потому что сегодня у него есть все шансы взойти на пьедестал. Юра начинает считать с четвертого на данный момент места и вверх: это люди, которые войдут в шестерку сильнейших олимпийских спортсменов в мужском фигурном катании. Майкл откатывает произвольную программу не в пример хуже короткой и занимает сейчас четвертое место. Ему то ли не хватило сил вытянуть на отлично оба номера, то ли внезапной успех в голову ударил, но он уступает несколько очков Крису, сейчас замыкающего тройку лидеров. На серебряной позиции высвечено имя Минами. Юра помнит, как вчера Кендзиро грохнулся на тренировке, а потом зло, остервенело растирал ступни ног, покрытые мозолями, и глотал слезы, не произнося ни слова. Наглотался так, что гарантированно попал в шестерку лучших. Бывает же. Первое место сейчас у Отабека. Ему пророчили бронзу, когда ушел Жан, но третье место, походу, займет Кацуки – Юра смотрит на японца и видит, что серебро на играх он без Виктора не вытянет, и в который раз задается вопросом: а если бы сам Плисецкий так привязался, так врос в Никифорова, смог бы он продолжить прыгать выше головы и бить рекорды? Все выглядит так, будто Виктор балластом тянет Юри вниз, на самое дно. Не только поступками, глупыми и безответственными, но и своим пофигистичным отношением к соулмейту. Интересно, насколько сильно болит метка на руке Кацуки? Интересно, насколько сильно болело бы сердце Юры, если бы он остался с Виктором? Табло высвечивает очки Кацуки: на добрые пятнадцать баллов ниже, чем у Отабека. Третье место, автоматически думает Плисецкий и, спохватившись, пересчитывает: четвертое. Минами откатал несколько номеров назад и уже ушел из комнаты, и Юра остро сожалеет о том, что не может броситься ему на шею и от души поздравить с олимпийском бронзой. Броситься Плисецкому остается только на лед. Он выходит на гладкую сверкающую поверхность, подсвеченный софитами, и ясно понимает: он сейчас на самом последнем месте — первом с конца, и откуда-то в голове появляется страшное осознание. Если он постарается, он сможет стать первым с начала. Он сможет взять олимпийскую медаль. Музыка звучит, как в концертном зале; Юра выкатывается в центр под первые ноты, отстраненно замечая, что стеклянные бусины на его обтягивающем темно-синем костюме с сетчатой драпировкой красиво блестят на свету. Лилия говорила ему собраться. Яков добавлял: «И победить.» Собраться и победить, да. Don't let go. Keep a hold. Плисецкий даже не слышит, как сменяются слова музыки, двигается заученно и правильно, как на тренировке — никакого смысла, просто идеально выверенные движения тела. Это тяжелая программа с тяжелой эмоциональной составляющей, Юра очень рисковал, соглашаясь ее взять, потому что чтобы исполнить ее на золото, нужно поймать волну как можно скорее. Деревянный прыжок, и Плисецкий понимает: две секунды до припева. Это именно тот момент в песне, из-за которой он решил рискнуть, и именно тогда у него всегда получалось войти в колею и справиться с программой. Получается и сейчас. Он мимолетно улыбается, и в каждом жесте, каждом взмахе руки начинают зарождаться чувства. Юра знает, как это выглядит со стороны — так, будто он оживает, воскресает, восстает из небытия, живет. If you look into the distance, there's a house upon the hill Guidin' like a lighthouse To a place where you'll be safe to feel our grace 'Cause we've all made mistakes If you've lost your way… Плисецкий слету прыгает каскад, идеально выводит дорожку, уходит в спираль плавнее пресловутой волны – эту волну он поймал. Страх отступает, нервное напряжение остается позади, Юра только наслаждается своим исполнением, купаясь в восторге зрителей и гордости своей команды. И упасть он не боится, потому что, ну, ему же говорили. Он не упадет. I will leave a light on! …на последних секундах он уже не дышит, будто все человеческое на мгновение становится ему чуждо — есть только он и результаты его долгой, тяжелой, кропотливой работой. Есть только он и его золотая медаль. Вашу мать, он справился! Он был после травмы, у него были проблемы с нервами, люди переставали в него верить и верили заново, а он взял и смог, он получил олимпийскую медаль! Золотую! У него первое место! Он хочет плакать от счастья, но не плачет, когда его обнимают тренеры, и сдерживается даже тогда, когда стоит на пьедестале между Минами и Отабеком с золотом на груди, сжимая их руки в своих потных ладонях. Наклоняется сначала к Кендзиро, прижимается всем корпусом и чувствует, как хрипло друг смеется. Шепчет: — Мы такие молодцы… — Ага, — слышится такой же шепот в ответ. Юра поворачивается к Отабеку. Минами понятливо привлекает внимание к себе, вскидывая руки вверх в победном жесте, чтобы Плисецкий мог наклониться к Алтыну и услышать тихое «поздравляю». — Ты расстроен, что у тебя серебро? — обеспокоенно спрашивает русский, потому что, ну, вдруг… — Нет, — смеется казах. — Я так тобой горжусь, малыш. Ты заслужил. — Я бы поцеловал тебя, но на нас направлены все камеры, — откликается Юра с сожалением. Вместо ответа Отабек тянет его на себя, обнимает и в общей суматохе вспышек едва заметно касается губами его щеки. — Сойдет? Юра снова старается не заплакать. — Ага.***
На показательных выступлениях организаторы обязуют надеть всех чемпионов свои медали. Им неинтересно, что с ними неудобно кататься и что они не подходят к костюмам — главное, что журналисты смогут запечатлеть на снимках, как герои Олимпиады взмывают в прыжках с сияющей медалью на груди. Юре хочется уточнить у них, получали ли они когда-нибудь медалью по ебалу с размаху, но он молчит. Его золото к костюму, где переплетаются, подобно Инь и Янь, черные и белые лоскуты ткани на темной сетчатой основе, не подходит совершенно, но в этом вся прелесть. Этакое отхождение от привычного идеала, канона эстетики, сейчас кажется не дурным тоном, а мнимой вишенкой на торте. Не важно, какого цвета костюм, если человек, который его надел, выиграл золото Олимпийских игр. Плисецкий не смотрит на других и просто тихо прокручивает в голове недавние события — после его победы мир не остановился, и Юра, хоть и был в центре событий, прекрасно понимает, что центром вселенной он от этого не стал. Юри Кацуки на интервью сделал официальное объявление об уходе из профессионального спорта. Его команда от комментариев воздержалась, но Плисецкий почему-то знал, что это личное решение японца, никем не надиктованное. Ему мог не понравится — вернее, точно не понравился — результат соревнований, у него могло произойти что-то в семье, он мог передумать быть фигуристом в один момент, в конце концов. Что-то могло случиться с Виктором, и Юри мог решить, что родственная душа важнее спорта. Юра решил бы так же, но на него, как на победителя, наваливаются с самыми глупыми вопросами. — Юрий, как вы относитесь к уходу японского Юрия? Похуй. Было, по крайней мере, пока вы опять чужое имя не исковеркали. — Юрий, не кажется ли вам ваша победа просто волей судьбы? Как вам ощущение олимпийского золота на шее? Похуй. Все еще похуй, потому что победа была вырвана потом и кровью, а журналисты все еще жопоглазые придурки, не умеющие задавать правильные вопросы. — Юрий, как вы прокомментируете фотографии с Отабеком Алтыном, которые всего за сутки заполонили весь интернет? Как к этим фотографиям относится мистер Алтын? Никак, ему похуй. Юре тоже похуй, потому что они чемпионы, и им плевать, что кто-то запалил их почти-поцелуй. Не стоит быть великим сыщиком, они же и не прятались особо. — Юрий, вы можете сказать пару слов о том, что первое место в женском одиночном катании заняла не Мила Бабичева, ваша соотечественница, а канадская фигуристка? Юрий может. «Идите. Нахуй.» Его так прессуют из-за всякой херни, что он даже выспаться не в состоянии. Лилия называет это эмоциональным шоком, но от СМИ не закрывает, хочет, чтобы Плисецкий учился контактировать с людьми без ее помощи. Тут стоит пояснить: Юра, на самом деле, не может ответить ничего внятного ввиду того, что половину событий он попросту пропустил. Он узнал о том, что Юри уходит, только тогда, когда ему об этом рассказал Яков. Он понял, что не Мила взяла первое место, когда увидел следы от размазавшейся туши на ее подушке в номере. — Юрий, как вы относитесь к тому, что ваш друг Минами Кендзиро, наконец-то поднявшийся на пьедестал, публично подтвердил свою связь с Кристофом Джакометти? Плисецкий готов дать репортеру в табло за одно только «наконец-то», но это не тот достойный ответ, которого от него ждут. Впрочем, он не шлет никого подальше даже в мыслях и все-таки отвечает: — Я считаю это очень смелым поступком. Я знаю, что Минами такое решение далось едва ли не труднее его победы, поэтому по-настоящему рад за них с Крисом. Он специально говорит, как обычный пацан, не придерживаясь вежливого официоза, и бронзу Минами называет победой тоже намеренно. Потому что когда Кендзиро вышел с катка, и буквально упал в руки Криса, и под прицелами камер поцеловал его открыто в щеку, а потом, якобы случайно, в губы, Юра морально визжал, как девчонка. Девчонки, то есть Аля с Кариной, действительно визжали, потому это был охуеть какой поступок. Самый гейский и отважно-безрассудный в истории Олимпийских Игр, и Юра учитывает парня, который выкатился на лед, одетый под зебру. Минами с Крисом сделали намного круче. Сейчас, слава Богу, к Юре никто не пристает; ему позволяют не смотреть чужие выступления, чтобы быть готовым к своему, последнему из мужских, и он терпеливо отсчитывает минуты до своего мига триумфа. Сейчас Минами откатывает свой номер под опенинг из какого-то аниме, в котором поется о том, что человек создан, чтобы сотворить историю. Юра, историю уже сотворивший — натворивший — сидит и думает, что это ему стоило взять такую программу, а не катать, как в прошлом году, о любовной любови. Плисецкий пялится на коньки, в которые заправлены простые черные штаны и думает, что слишком мало людей знают, что под этими коньками, чтобы понять его программу. Под коньками — не специальные спортивные гольфы, а простые шерстяные носки мелкой вязки. Мама привезла их откуда-то с севера, когда они с папой вернулись из очередной командировки — может, мягкая шерсть ручной работы, а может, родительская забота делает так, что в них стертые в кровь ступни почти не болят. Через эти волшебные носки бурая жидкость с запахом железа не пачкает дорогие коньки и не пропитывает их выделанную кожу алыми разводами. Мама знала, что дарить. Пока номер Минами сменяется программой Отабека, Юра вспоминает, как в этих же носках катал первую показательную в сезоне. В другом костюме и под другую музыку, а потом вдруг что-то загорелось, и именно к Олимпиаде показалось жизненно важным сменить в программе вообще все: от трека до последней стразы на изящном костюме. В начале зимы, едва после Рождества, Юра посмотрел пиратскую версию «Величайшего Шоумена», и программа получила и музыку, и смысл, и даже общий стиль костюма оттуда. Хореографию ставила Лилия, позволив себе выразить на сухом лице легкое недоумение, технику проверял Яков, матерясь на ученика, который сам не знает, чего хочет. «Never enough». Никогда не хватит. Изначально был уговор просто на какой-нибудь саундтрек к фильму, потому что все они казались яркими и убойными — как раз то, что нужно для выступления такого масштаба. Лилия, словно издеваясь, выбирает едва ли не самую «девчачью» песню, наряжает Плисецкого в черно-белые сияющие тряпки и говорит: «Катайся.» Они по шагу придумывают программу вместе, когда становится ясно, что все остальные Юра просто закатал и его от них тошнит. Прокат получается очень мелодичным и плавным, как будто обычный танец на паркете бального зала. Плисецкий катается под мягкий женский голос и понимает, что ему это делать неловко и некомфортно до такой степени, что проще перетерпеть гнев Барановской из-за смены музыки, чем продолжать мучиться. На его робкие просьбы Лилия злорадно ухмыляется и убирает слова. Совсем. Юра катается под голый минус, и раньше ему почему-то не было видно, какая пустая мелодия оказывается без слов. Голос исполнительницы перекрывает резкие переходы и долгие, мертвые паузы, и танцевать под это становится сложнее, чем было. Плисецкий чувствует себя придурком, который нихера не умеет, пока Лилия не выходит на лед рядом с ним. Без коньков, в танцевальных туфлях на жесткой подошве, она умудряется не оскальзываться, но скользить рядом и объяснять, что нужно делать. — Если тебя беспокоит резкость, — говорит она, медленно взмахивая рукой и разворачиваясь на месте, не теряя при этом равновесия, — Будь плавным настолько, чтобы люди в зале под твоим напором не заметили ни единого разрыва. Юра повторяет за ней каждое движение и замечает, что издалека на них смотрит Яков. Даже не на них, не на Плисецкого в коем то веке, а просто на Лилию. Их с Яковом парные метки, раньше бледные и едва ли заметные, сейчас наливаются цветом и почти что светятся — они сильно сблизились за последнее время. Юра, их общий ученик, долгий труд и масса работы, склеил их прочнее хрупкого брака, и парню кажется, будто этот грузный бывший фигурист и медленно угасающая балерина ждут, когда Плисецкий получит собственную метку. Ждут, чтобы отправить в свободный полет. Они останутся его тренерами, но перестанут так переживать за Юрино одиночество. Лилия продолжает говорить, устремляя ввысь сосредоточенный взгляд: — Если ты боишься пауз, — она гордо улыбается, — Сделай так, чтобы их не слышали за громкими аплодисментами. Перед выходом на лед Юра повторяет ее слова, как мантру, и выкатывается на середину катка с расправленными плечами и тем же взглядом, что стремится под купол арены, улетая в облака. Каждый шаг заставляет медаль скользить по груди, шероховато цепляясь за стразы, но Плисецкий не обращает на это ни малейшего внимания, выполняя все элементы плавно и тягуче, как большой изящный кот. Лилия в последний момент, сжалившись, меняет голый минус на инструментальную обработку, и под звонкие ноты фортепиано Юра повторяет все те движения, что они создавали и разучивали вместе, стоя плечом к плечу. Сейчас программа не кажется ему неловкой и нелепой, он вкладывает в нее душу и превращает в произведение искусства — так, как он один и умеет. В музыке нет слов, и слова он не вспоминает — хотя они тоже ему подходят. Он наполняет танец своим счастьем и потерями, окропляет каплями злобы и упорства, показывает миру себя настоящего и свою искреннюю благодарность и любовь. Он не боится, потому что тот, кому это адресовано, смотрит на него и совершенно точно все понимает. Ничто сейчас не показывает их различия: ни медали, ни цвет волос и кожи, ни разное звучание голоса и имен. Они кажутся одинаковыми, хотя один кружится в центре катка под блеск софитов, а другой стоит в тени бортиков и смотрит жадно, не отрывая глаз. Смотрит тоже с любовью. Люди хлопает на всех моментах, что предсказала Барановская, и отбивают ладони по результатам проката. Юра, задыхаясь от восторга, катится к выходу с катка, на ходу поднимая со льда несколько букетов. Он отдает их Лилии и целует женщину в щеку, прижимаясь ближе всего на секунду, и протягивает ладонь Якову. Фельцман сжимает его пальцы крепче, чем следовало, и серьезно кивает в ответ на улыбку Юры. Плисецкий оставляет у себя три одиночных цветка, быстро переобувается, отдает Якову коньки и бежит в верхний сектор: там Отабек с Минами должны были занять ему место, чтобы можно было спокойно досмотреть чужие выступления. Пока он бежит по коридору, проходит выступление девчушки, занявшей третье место; Юра ну убей не помнит, из какой она страны. Он торопится изо всех сил, потому что не хочет пропустить выступление Милы, и шлепается на нужное сидение как раз тогда, когда гаснет свет и раздаются первые ноты программы. Сует одну из роз в руку Минами, быстро прижимается к его плечу, поворачивается к Отабеку и отдает цветок уже ему. Ладонь Алтына ложится Юре на шею, и Плисецкий, обмирая, чуть отклоняется назад и готовится смотреть. Действительно, к этому нужна была подготовка. Потому что вместо Милы на лед выкатывается Дженни. Волосы американки будто нарочно распущены и стелются водопадом по ее спине, выставляя напоказ ее непохожесть на Бабичеву. Юра сглатывает, потому что он ничего про отмену Милиного выступления не слышал, да и музыка вроде знакомая — из любимого фильма Милы. Песня как раз про соулмейтов, успевает подумать Юра, и вовремя: Дженни изгибается в бильмане, переходящем в плавную спираль, и из спирали американку за руку вытягивает в параллельный прыжок Бабичева, ослепительно-рыжая, непохожая на свою родственную душу ни капли, но одинаково с ней счастливая. Их медали металлически сияют на груди девушек и едва ли не переплетаются, когда Мила обнимает Дженни за талию, поднимая надо льдом мимолетно и быстро. Они выполняют одни и те же элементы, и Юра видит, что Мила делает все уверенно, как учила, а Дженни — не очень, а потом понимает: это программа Бабичевой, и, выходит, девушки скроили совместный номер всего за несколько суток, имея под рукой только музыку, хореографию на одного человека и любовь — на двоих. Someone comes into your life It's like they've been in your life forever Юра смотрит на радостно улыбающихся девушек, чувствует тепло от ладони на своей шее и думает, что сейчас по мере счастья готов с ними посоперничать. Музыка заканчивается, Дженни обнимает Милу, зная, что их сейчас снимает куча камер, а затем плавно опускается на одно колено и снимает с шеи свою золотую медаль. Снимает и, не переставая улыбаться, протягивает Миле, как обручальное кольцо. Бабичева не двигается почти минуту, но когда Дженни, медленно опуская руку с медалью, начинает подниматься на ноги, резко дергает американку на себя и целует, наплевав на все камеры и всех людей, которые их увидят. Плисецкий бросает им на лед последний оставшийся у него цветок. Их метки сияют так же, как глаза Юры, когда он переводит взгляд на Отабека. — Хочешь, я отдам тебе свою медаль? — шепотом предлагает Плисецкий на ухо казаху. — Нет, — Алтын качает головой. — Главное золото, Юр — не медали. И целует блондина в губы. Вот так, в полутьме зала, зная, что вокруг сидят люди, которые ничего о них не знают или знают слишком многое. Где-то на заднем плане Крис шипит, чтобы Минами прекратил на них пялится, но Юра этого не видит и не слышит — его глаза прикрыты, а уши только улавливают мерный стук чужого сердца, и плевать, что такого быть не может. Он же слышит. Даже если сейчас это не по-настоящему, через несколько дней у Юры появится метка. И тогда все это будет правдой.