Curb the storm

      Людей в подземке непозволительно много для такого социопата, в какого превратился Юра.       Какая-то бабушка с седыми волосами, подкрашенными сиреневым, неодобрительно смотрит на его джинсы с драными коленками. Плисецкий сдерживается, чтобы не показать ей язык, и разблокировывает телефон. Подключается к сети метро, нетерпеливо барабаня пальцами по металлическому корпусу, пропускает рекламные видео одно за другим, нервно цыкает, когда интернет виснет, обдумывая загрузку.       Наконец, восклицательный знак рядом со значком вай-фая пропадает, и Юра открывает Инстаграм. Он Директ только-только почистил, а запросов на переписку уже куча навалила. Сообщения зато висят только от тех людей, который он знает: какая-то публикация от Беллы, смеющийся смайлик от Минами, сообщение от Криса - на английском, и Юра его читать не торопится, потом успеет.       Листает еще ниже, к старым сообщениям, и находит там непрочитанное. Этот диалог еще пару дней был самым первым, несколько раз в день уведомление пиликало, а потом отправитель затих, забил, видимо, перестал пытаться добиться Юриного внимания.       А Плисецкий же не просто так игнорил, он боялся читать то, что ему написали.       Это была переписка с Отабеком; переписка с человеком, от которого Юра каждого сообщения с нетерпением ждал, а теперь отказывается даже открыть диалог – как нелегко ему дается такое решение! Хочется тыкнуть на знакомую иконку его аккаунта, залезть в профиль, посмотреть, что и как, как Алтын себя чувствует, ведет, что с ним происходит.       Игнорировать его полностью ведь и не нужно, наверное. Просто Юра трусит – и общаться с человеком, который не боится, ему не под силу.       Плисецкий, когда сбегал, и не думал даже, что ему так тяжело будет. Первые пару дней попроще было, а потом как-то навалилось осознание того, что он натворил.       Зачем, зачем он это сделал, блять?       Зачем он сбежал от человека, с которым ему предстоит провести всю жизнь?!       Если предстоит.       Юра выдыхает сквозь зубы, трет пальцами устало наморщенный лоб. Запястье дергает все сильнее, бледную кожу покрывают царапины от коротких, неострых ногтей.       Физическая боль заглушает моральную и помогает приблизить судный час.       На пересадке с ветки на ветку люди толкают Юру локтями, наступают ему на мысок белых теплых кроссовок; грузный мужик, стоящий позади блондина на эскалаторе, что-то бубнит ему в спину. Плисецкий никак не реагирует, путаясь в своих мыслях и решениях: он прокручивает в голове одни и те же сценарии, рассматривает их с разных ракурсов, сторон, думает, как лучше воплотить их в жизнь.       Пустое запястье прячется за рукавом зимней куртки с потертыми краями.       Недолго ему осталось быть пустым.       В поезде на другой ветке Юра к сети уже не подключается – ему выходить через одну. Он выбегает из вагона раньше других пассажиров, проталкивается сквозь толпу к выходу, уже на улице одергивает куртку и надевает капюшон – с неба сыплется мелкий мокрый снежок, от чего нос и щеки парня мгновенно краснеют.       Тверская встречает его площадью и парком с еще не убранными зимними декорациями и грязью под подошвами. Юра примечает цветочный магазинчик на нечетной стороне улицы, перебегает дорогу, не дождавшись зеленого сигнала светофора, и вваливается в теплое помещение с душным цветочным запахом, сразу указывая продавщице с милыми кудрями под светлой косынкой на готовый букет в желтых тонах. Карина оценит.       До места назначения он не идет – бежит, хотя можно было бы сесть на троллейбус и проехаться с комфортом, но нужный номер ждать аж целых шесть минут, а Плисецкий уже почти опаздывает.       Перед входом в концертный зал нет длинной очереди только из-за того, что все уже давно зашли и наслаждаются концертом классической и духовной музыки. Там выступает Каринин хор, и она солирует, и ей это очень важно, и она очень волнуется – и Аля пишет Юре поторапливающие сообщения, и Плисецкий бежит со всех ног, куртку с себя стягивает на ходу, мучительных две минуты выстаивает у гардероба, чтобы получить номерок, а потом мчится по коридору в зал, долго ищет свое место, написанное на билете. А когда находит, свет вспыхивает, и объявляют следующих участников – хор с международным признанием, именитый хор, титулованный, известный. Каринин хор.       Они выходят на сцену, поднимаются на станки. Все с аккуратными прическами, с одинаковыми костюмами, черно-белыми, бархат жилеток и лифов платьев блестит в свете софитов. Дирижер улыбается публике, растягивая подкрашенные губы; ее глаза светятся от счастья и гордости за своих воспитанников.       Помощник настраивает микрофон по росту солистки, дрожащей от концентрации и сосредоточения, готовой отдать слушателям свою душу вместе со своим голосом.       Хор вступает, и по мановению руки дирижера к унисонному звучанию голосов вплетается тонкая трель партии солистки, выстраданной, тяжелой в исполнении – это видно по тому, как девушка напряжена – и от того эта партия кажется самой прекрасной из всех, что Юра слышал.       Но думать об этом он не может. Он только смотрит на девушку с золотыми косами, щеки раскраснелись, платье – черный бархат и белый шифон в крупный горох, белый воротничок и белый же поясок, тканевый цветок брошью белеет на груди.       Девушка улыбается ему, как три года назад, и Плисецкий моментально вспоминает морозный вечер в Барселоне, фестиваль и хор, поющий на родном языке.       К этому все и шло.       Юра улыбается Карине в ответ, хлопает вместе со всем залом, подбегает вручить букет – девушка смеется, гладит желто-коричневые рудбекии по лепесткам и отдает цветы дирижеру, благодарно целуя женщину в щеку. Рядом оказывается Аля с букетом тех же цветов, но их Карина оставляет себе, благодарно касаясь пальцев соулмейта; кажется, в этот момент все люди в зале смотрят на их запястья с парными метками.       Плисецкий улыбается, и, кажется, его глаза щиплет от подступающих слез. В носу пронзительно колет, парень моргает, прижимая к лицу ладонь тыльной стороной, бочком протискивается сквозь толпу у сцены, медленным, сомневающимся шагом покидает зал.       В холле тихо и пусто; в высоких потолках гуляет эхо отзвучавшего смеха. Юра ловит в сеть и заходит в Инстаграм, пролистывает свежие публикации и сразу же открывает Директ. Находит там сообщение Криса, пробегается глазами, читает по-английски, думает, как правильно перевести на русский и не потерять сумасшедшего швейцарского смысла.       Сообщение большое, наполненные деепричастными оборотами и иностранными идиомами, там много устоявшихся выражений и эпитетов. Текст такой насыщенный, что почти тянет на художественное произведение, но это все как скорлупа от ореха, где под твердой материей скрывается простая, ясная суть.       Переводить, в принципе, можно было не все, Юра оставляет себе всего две фразы как смысл сообщения:        «U're an asshole» - как напоминание.       Потому что, ну, он реально уебок.        «Come back, he's waiting for you»       Потому что ему действительно пора возвращаться.       Он листает сообщения вниз и открывает диалог с Алтыном, переходит по приватной ссылке, подключает наушники и включает прикрепленное видео.       И стоит посреди холла, как придурок, со слезами на глазах – смотрит, как его любимый человек под корявую игру на гитару поет ему ответку на стих на балконе. Странные глупости В голове в юности… Так просто быть самым последним твоим Легкомысленным увлечением!       Любимые руки неуклюже перебирают струны, гладят лакированные бока гитары, будто его, Юрину, кожу, в их последний раз. Отабек на видео встряхивает головой, убирая челку с лица, вздыхает, морщится, как от боли. Я никуда не уйду! Так просто скрыться в одиночество… Я никуда не уйду! Любовь – испытание на прочность!       На видео метка Отабека черная-черная, терн – как венец божий, что Алтын на себе несет, будто крест, тяжкий груз во имя веры и любви.       Юра до боли закусывает губу. Мятая простыня, Запах твой, но нет тебя. Так просто быть самым последним твоим Легкомысленным увлечением… И я никуда не уйду! Так просто скрыться в одиночество…. И я никуда не уйду! Любовь - испытание на прочность!       Плисецкий почти плачет, а на лице Отабека отражается легкая тень улыбки: Кому-то ты станешь Надежной женой… Только не моей, Только не со мной!       А затем Алтын улыбается уже по-настоящему. Его слова Юра хочет высечь на коже больше, чем получить его метку.       Я никуда не уйду!       Так просто скрыться в одиночество…       Я никуда не уйду!       Любовь – испытание на прочность!       Видео обрывается.       В телефоне пиликает уведомление о том, что завтра Юре исполнится восемнадцать.       Он заходит в Скайп и нажимает на значок вызова абонента.       - Бека, привет. Встретишь меня в аэропорту? ***       Юра бежит, оскальзываясь на помытом кафеле и шлепая полупустым рюкзаком по спине. Бежит так, что от нехватки воздуха в легких разливается пожар; щеки полыхают наравне с сердцем, волосы растрепались, зеленые глаза из-под отросшей челкой бешено блестят, губы искусаны почти в кровь.       Отабек смотрит на него добро-добро, будто и не злится совсем. Руки в стороны разводит, готовится обнимать, на лице сияет любящая улыбка – Плисецкий считает секунды до того, как он окажется в этих крепких и надежных объятиях, и все беды и проблемы окажутся где-то далеко позади.       Три. Долго, невыносимо долго!       Две. Ну же, быстрее, ты можешь!       Одна. Все, ты почти на месте!       Ну, давай!       Юра влетает в распахнутые объятия, чуть ли не с ногами запрыгивает на Алтына, путается пальцами в его волосах, хватается за плечи, обнимает за шею, целует везде – куда попадет. Касается губ, робко, виновато, скользит языком вдоль чужого языка, пытается в поцелуе передать всю любовь, о которой так боялся рассказать. Выдыхает:       - Прости! – шепотом, но по ощущению он как будто кричит.       Отабек понимающе улыбается, целует его в ответ, берет обеими руками за щеки, удерживает, как самое дорогое – свое главное сокровище, и важнее, дороже и главнее ничего больше нет.       - Ты вернулся? - выдыхает тоже, неверяще, боясь ответа и отказа. - Господи, Юра, что ты так долго делал в этой своей Москве?       Юра хрипло смеется, думает: «Господи, как же я его люблю!»       Но все еще не говорит, потому что обещал себе сказать иначе.       - Думал. Много.       - И о чем ты думал? - всегда спокойный, монументальный голос, кажется, чуть дрожит.        - Ты не торопился прилететь на мой день рождения, а я же тебя приглашал, - тон почти обвиняющий, но Юра очень старается не рассмеяться и не расплакаться. Он говорит медленно, смакуя каждое слово, и уже не боится сказать что-то не так - он точно знает, что его поймут правильно. – Поэтому день рождения прилетел к тебе. Я хочу встретить свое восемнадцатилетие со своим парнем, Отабек, поэтому, надеюсь, ты сейчас не затупишь и предложишь мне встречаться.       - А как же метка?       - Метка... если эта история меня чему и научила, - Юрин голос срывается, - То это тому, что метка - это полнейшая хуйня.       Отабек фыркает, сдерживая смешок.       - Ну, тогда поехали праздновать? ***       В квартире у Алтына выключен свет; на щелчок выключателя раздается мяуканье, и в коридор выбегает черный кот с огромными желтыми глазищами. Юра бросает рюкзак на пол и осторожно берет животное на руки, обнимает, чешет под подбородком. Поворачивается к Отабеку, спрашивает:       - Как его зовут?       - Салем, - отвечает казах. – И это девочка.       Он забирает кошку себе, чмокает в мохнатый лоб, а Юра смотрит на него как-то по-новому. Он понять не может, что изменилось, но чувствует, что Отабек – это воплощение всего того, что так сильно нужно было Плисецкому, то, что Юру дополняло с первой встречи, дополняет сейчас и дополнять будет всегда.       Салем, блин.       - Ты что, Сабрину смотрел? – Плисецкий смотрит, как Алтын отпускает кошку и стягивает куртку, и тоже начинает раздеваться.       Отабек кивает:       - Не смейся только.       Юра улыбается от уха до уха.       - И не думал даже.       Они бросают вещи в коридоре, методично снимают верхнюю одежду и идут в спальню. Отабек предлагает:       - Спать?       Так буднично, словно они с Юрой так тысячи раз ложились, словно они давно вместе, словно это для них приятная, мирная, спокойная рутина.       Плисецкий вздыхает. Отабек подходит к нему ближе, берет за руку, подносит запястье к своим губам и легко касается чистой кожи. В спальне темно, и Юра даже интерьер разглядеть не может, хотя сам не хочет, чтобы Алтын включал свет. Так их освещают только лунные блики, и все кажется таким таинственным, личным, интимным – они близки так, как никогда не были, а ведь это даже не секс. Простое касание губ.       - Я боюсь…       Плисецкий рвано вздыхает, отводит взгляд, хмурит брови и старается не думать о губах Алтына на своей коже.       Казах понимающе хмыкает, просит:       - Погоди немного, - и уходит.       Он возвращается спустя минуту, неся что-то в руке. Черный атлас поблескивает в тусклом свете, струится из ладони раздвоенным змеиным языком. Это «что-то» летит на кровать, и Алтын быстро, но аккуратно раздевает Плисецкого до белья, растирая бледную кожу от мурашек, затем раздевается сам. Сажает Юру на кровать и берет черный предмет – длинную широкую ленту – в руки.       - Это будет сюрприз. Снимем ее завтра утром.       Смуглые ловкие пальцы будто бинтуют лентой узкое запястье, слой за слоем скрывая сантиметры плоти, закрепляют плотно и надежно. Родные руки тянут хрупкое тело на кровать, прижимают к себе, даря ощущение заботы и покоя.       Юра впервые за последнее время перестает бояться следующего дня.       Салем, тихо мурлыча, проходит в комнату. Дверь скрипит, задетая ее пушистым хвостом. Луна за окном освещает сплетенные в объятиях тела, и Юра, умиротворенный, проваливается в спокойный сон.       Пульсация на запястье, перманентно жгущая руку, усиливается, но сон не нарушает. Рука Плисецкого откинута на простыни, пальцы с заусенцами и обкусанными от нервов ногтями чуть поджаты. Волосы разметаны по подушки, светлые пряди перемежаются с темными Отабека – они лежат лоб ко лбу, не переставал друг друга касаться даже во сне.       Рука, перевитая лентой, сжимается в кулак, пронзенная болью – ровно в полночь. И, расслабляясь, пальцы медленно разжимаются, побелевшие от напряжения.       От боли Юра просыпается. Дисплей телефона на тумбочке показывает раннее утро, так что, наверное, ждать уже больше нечего. Он потягивается, ощущая ломоту во всем теле, и не будит Отабека, глядя на его умиротворенное лицо.       Юра тянет за кончик ленты аккуратно, будто подарок разворачивают.       На светлой коже с яркими венами блестит золотой лавровый венок.