Постмортем

– Ну и что это было? – А чего ты удивляешься? Я устал, хочу спать, всё спокойно и тихо – и тут ты появляешься, как приведение. Кричишь на меня и хватаешь за руки. Страшно. Вдруг ты и правда уже тронулся головой. Ты сидишь за столом, уперев руку в щёку, и смотришь на его спину, пока он сыпет корицу в чай. – Но теперь я поспал, подумал, – он ставит перед тобой большую чашку и садится боком за стойку напротив тебя, – посмотрел, что пока меня не было, ты не погрыз ни одного кресла, – остро и широко улыбается, – и решил, что это будет справедливо. Ты терпел моё сумасшествие столько лет, я тоже могу твоё потерпеть. Только не распускай руки. Джаст как нефиг делать словишь, у меня есть пистолет. – Если бы ты хотел им воспользоваться, ты бы не сказал мне, – ты отпиваешь кипяток и, чувствуя обожжённые губы, ни разу не дёргаешься. – Ты до сна и после это настолько разные личности, что иногда мне кажется, что я люблю несколько человек. – Ты никого не любишь. Ты любишь мироощущение. Впрочем, как и все. Он смотрит на тебя серьёзными жёлтыми глазами, но в голосе не переставая звучит ухмылка. – И надо тебе портить романтику? Он хмыкает и поводит плечами. Вы пьёте чай в белёсой темноте его кухни. Лунные тени падают от деревьев за окном. – Я слышал, у тебя была операция. – Надеюсь, ты не хочешь подробностей. Потому что когда я рассказываю об этом, у меня снова всё болит. Тебе кажется, что он сам – тень, падающая на стену. Ты смотришь на него и молчишь, потому что знаешь, что он сам начнёт рассказывать. – Я хожу в операционную, как к себе домой. Ты же знаешь, как у меня опухоли лезут, – он закрывает лицо чашкой. – В этот раз мне вырезали такие вещи, что я теперь на гормональных препаратах. – Ты уверен, что тебе стоит здесь жить? Скорая долго едет. – Пришлют вертолёт. Да и… – пустая чашка гремит о стойку, – мне сказали, что я буду в инвалидной коляске через пару лет. Глупо бояться, если так. Ты смотришь на его длинный и тонкий силуэт, вспоминая его плавные и осторожные движения прошлым утром. – А почему? – ты сам удивляешься, когда слышишь свой голос. Он отворачивается, и вместо него ты смотришь на его тень. – Генетическое. Сейчас они лечат это, начиная со стадии выкручивания, но, как ты понимаешь… Ты вздыхаешь. Он смотрит на своё запястье, задирая рукав. – У меня скелет, как у лаймокровного, а кровь нет. Всю мою жизнь мои кости недополучали нужных веществ, поэтому скоро они развалятся, – говорит он и молчит. Чай в твоей чашке – темнота, пахучая и густая. Когда он говорит снова, его голос хриплый: – Если бы я не был мутантом, я мог бы прожить двести лет. Если бы я родился таким не на Альтернии, а здесь, я мог бы прожить восемьдесят. Ты хочешь обнять его, но понимаешь, что он ударит тебя. И ему будет больно. – Мы можем придумать какой-нибудь выход. Есть много вариантов… – Может, позже, – равнодушно обрывает он. – Я, в отличие от тебя, никогда не умирал, и ты не понимаешь, что это. Я был этой несчастной колонией клеток всю жизнь, я не могу так просто стать ещё чем-то. Даже если запихать куда-то моё сознание, это всё равно смерть. Какая часть меня это моё тело? Мне кажется, даже ты от меня отстанешь, если заменить его, допустим, душеботом. – Я от тебя никогда не отстану, у меня от этого едет крыша. Не могу быть один. – Найдёшь кого-нибудь. – Мне кажется, я один со всеми, кроме тебя. Молчание. Ты не можешь пить этот чай. – Кстати, – в темноте время будто не идёт совсем, ты чувствуешь себя потерянным в космосе, – куда делась та девушка? Которая с тобой была. – Ну, ты забыл, что ли, – он болтает ногой, свисающей с тумбы. – Я ж мудак, меня никто, кроме тебя, не может выдержать. – И что ты сделал? – Для начала я почувствовал, что она меня не понимает. В смысле, они все здесь другие такие, совсем, как инопланетяне, больше, чем мы с тобой, я не мог понять её. Это всё равно, что пытаться услышать звук, который не воспринимают уши, я не мог поверить, что она и весь её мир вообще существуют. Поначалу мне нравилось это, это было как сон, а потом мне стало страшно, – в какой-то момент он перешёл на шёпот, а потом развернулся к тебе, упёрся руками в колени и весело закончил: – Иии… я устроил ей весёлую жизнь, чтобы она сама сбежала. Не мог же я ей сказать «прости, у нас всё было клёво, но я просто испытываю экзистенциальный ужас от общения с тобой». – Знакомо. Это то, о чём я говорю. Разве тебе не одиноко здесь? – Когда мне одиноко, я дрочу в чат-рулетке. – Ты разве можешь? – Я не додрачиваю. – Звучит не очень полезно для здоровья. – Это чисто психологическое, один хрен. Мне перетянули каналы генного материала и вырезали нахер всю ловушку, там больше нечему болеть. Моей выпуклостью движет чистая сила воли. Он встаёт с тумбы, опираясь на стойку, и медленно подходит к тебе. – Ловушка это то, на что я нажимал тебе внизу живота? – Да. Вот шрам остался, видишь? – он задирает свою водолазку и приспускает штаны, показывая тебе свой неровный тощий живот. – Если честно, на твоей чёрной коже в темноте я нихуя не вижу. – Можешь потрогать. Ты криво улыбаешься и проводишь по гладкой горячей коже пальцами, легко находя шероховатость над лобком. И какое-то уплотнение сбоку от неё. – А это что? – А это мне имплант криво посадили, собаки. Он чтобы кишки ровно держались в этой новой анатомической ситуации. Ты чуть нажимаешь на него большим пальцем. Каркату, в общем-то, всё равно. – И как он ощущается? – Как яйца, отложенные в мое тело демоном. – Ты же не чувствуешь. Ты нажимаешь ещё раз в подтверждение своих слов. Каркат скептически щурит глаза. – Я чувствую, просто меня уже не удивляют никакие мерзкие ощущения. Он отходит и натягивает обратно одежду. Поворачивается к тебе спиной. – А сейчас ты свалишь, – он достаёт кастрюлю и пакет из шкафа над стойкой, – и дашь мне нормально поесть, потому что я не буду делать это под твоим фетишистским взором. Потом ты свалишь ещё раз, потому что я пойду в кабинет работать над книгой, и не дай бог тебе мне мешать. Ты лучше туда вообще не ходи. – Понял.